Текст книги "Генерал Коммуны"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Народ Парижа приготовился к обороне.

Коммунары на баррикадах на улице Бельвиль.

Прощание

Смерть Ярослава сблизила Демэ, Рульяка и генерала Коммуны Валерия Врублевского. Они были разные люди, но после того как Врублевский распустил свой последний отряд, они остались втроем. Перед рассветом, благополучно выбравшись из мраморного лабиринта могильных склепов Монмартрского кладбища, они наткнулись на заброшенную землянку на одном из пустырей окраины Ла-Вилет. Луи Рульяк, хорошо знавший окрестности, отправился на розыски какой-либо штатской одежды для себя и Врублевского.

В прохладном полумраке землянки мирно пахло плесенью деревенского погреба. Врублевский и Артур Демэ, присев на узкие нары, одинаково подпирая головы руками, закрыли глаза и сразу погрузились в полузабытье, теряя всякое представление о времени. От переутомления и непрерывных боев последней недели все тело болело, каждое движение становилось мучительным, но напряженное возбуждение, в котором они жили, не исчезало и гнало сон. Они еще переживали вчерашний бой, как раненый продолжает чувствовать пальцы на отрезанной руке.

Сквозь щели дощатой двери вместе с узкими лучами солнца пробивался глухой шум затихающего боя. Это сражалась Коммуна на последних своих баррикадах. С роспуском отряда Врублевского всякое организованное сопротивление Коммуны было сломлено. Через шесть городских ворот непрерывно входили в город полки версальцев. Трескотня ружейной перестрелки и басовые залпы расстрелов. Воды Сены побурели от крови сброшенных в реку трупов.

И все же не верилось, они не могли, избегали думать о том, что Коммуна погибла. За эти семьдесят дней своего существования Коммуна настолько стала единственным смыслом их жизни, что теперь невозможно было поверить в ее гибель, так же как невозможно представить себя мертвыми.

«Рыбы, выброшенные на берег, – с профессиональной привычкой подбирал сравнения Артур Демэ, – пчелы возле своего горящего улья…»

Снаружи послышались шаги. Врублевский открыл глаза, вынул пистолет. Щелкнул взведенный курок. Дверь распахнулась от удара ногой. На пол шлепнулось, поднимая тучу пыли, разноцветное тряпье, и на фоне солнечного прямоугольника дверей показалась блестящая от пота, довольная физиономия Луи Рульяка. Отдышавшись, он рассказал, как под носом у рыскающих повсюду разъездов версальцев и немецких патрулей собирал на свалке старую одежду.

Врублевский осторожно спустил курок, сунул пистолет в кобур и, закинув свои мускулистые руки к затылку, потянулся, шумно зевнул. «Придется переждать здесь до сумерек».

Артур не пошевельнулся. Не обратив внимания на приход Рульяка, он сидел все в той же позе, закрыв лицо руками, и только когда Врублевский начал разбирать принесенную одежду, Артур брезгливо сморщился от запаха тлена, наполнившего землянку.

Если бы в таком безразличном состоянии находился Врублевский, Луи Рульяк принял бы это как должное. Врублевский по-прежнему оставался в его глазах командующим армией, слишком великим для того, чтобы оценивать действия простого солдата. Но равнодушие Артура Демэ глубоко уязвило Рульяка: за несколько дней он успел подружиться с веселым журналистом.

Заметив детскую обиду Рульяка и угрюмое молчание Демэ, желая сам отвлечься хоть чем-нибудь от томительных мыслей, Врублевский с азартом взялся переодевать Луи. И уже через несколько минут, не выдержав, Рульяк усмехался, подмигивая Врублевскому.

Вскоре Луи Рульяк был переодет: прожженные в коленях брюки и синий бархатный жилет увенчались накинутой на плечи драной ливреей, расшитой серебряными позументами, с позеленелыми медными пуговицами. Пестрый, как павлин, он вертелся, оглядывая себя со всех сторон. Вид у него был нелепый, однако выбрать что-нибудь получше из принесенных лохмотьев было невозможно.

– Немного морщит в талии, – придирчиво кряхтел Врублевский и вдруг начинал хохотать.

Гораздо труднее оказалось одеть Врублевского. Все, что только удавалось натянуть на его атлетическую фигуру, при первом же движении лопалось по всем швам. Громадный, полуобнаженный, со спутанной бородой, он, словно Зевс, метал громы и молнии на чахлых, узкогрудых, низкорослых парижан, бывших владельцев выброшенного платья. Наконец удалось подобрать просторные холщовые шаровары, радужные от бесчисленного количества пятен всевозможных цветов.

Луи с галантностью приказчика обошел вокруг Врублевского, как бы примериваясь, и, вздыхая, извлек откуда-то черный плащ необъятных размеров.

Врублевский запахнулся в плащ и с недоумением посмотрел на Рульяка, который сиял от восторга. Ничего не понимая, Врублевский стал осматривать себя. Вдруг он представил свою исполинскую фигуру, закутанную в дырявый плащ, лицо с заросшими щеками и захохотал.

Никто не смог бы узнать в этом диком отшельнике генерала Коммуны Валерия Врублевского.

Со стороны могло показаться, что Луи Рульяку и Врублевскому очень весело. На самом деле они как могли защищались от молчания Артура, оно укором оставалось меж ними, неотвязно напоминая о том страшном и непоправимом, что свершилось. Стоило только отдаться мыслям, и горе придавило бы их к земле, отняло последние силы, лишило воли. И так они держались с великим трудом. Шутки Врублевского получались все более вымученными и невеселыми, а смех Луи Рульяка звучал неестественно громко. Сидя на корточках, он очищал карманы своего мундира. Один за другим летели в фуражку немудреные предметы солдатского обихода: металлические пуговицы, ружейная отвертка, моток шпагата, зажигательное стекло, перочинный ножик с костяными накладками и множеством лезвий – подарок Кодэ. Рульяку попалась аккуратно сложенная записка со следами многих пальцев, он развернул ее, и улыбка его пропала, пухлые губы сжались. Молча он протянул листок Врублевскому.

– «Генералы и офицеры армии Коммуны», – медленно, дрогнувшим голосом прочел Врублевский. Как знаком ему этот почерк! Искаженные буквы шатались, падали, опять поднимались и шли, цеплялись одна за другую, слово за словом. Домбровский писал это в госпитале Лярибуазье за час до смерти, приходя в сознание на несколько минут и снова впадая в забытье.

– «…Боевые порядки стройте с круговой обороной. Огонь вести из окон. В домах все входы баррикадировать. При артобстреле уходить на верхние этажи, но здания не оставлять, огонь не прекращать. Во что бы то ни стало держаться за угловые дома и выходящие на площади. Тыла у нас нет. Немцы пропускают версальцев через свою линию. Главное – вернуть Монмартрские высоты. Монмартр – это пушки против ружья…

Госпиталь Лярибуазье. Генерал Коммуны Домбровский».

Артур вдруг, очнувшись, вскочил, потрясая кулаками.

– Зачем мы здесь? – закричал он голосом, звенящим от гнева и слез. – Зачем мы прячемся? Разве кто-нибудь из нас ранен, умирает? Нет, мы здоровы. Умирает Коммуна, а мы бежим. Вы слыхали приказ Домбровского? Почему мы не исполняем его? Что случилось? Ах, это вы, генерал Врублевский? Кто разрешил вам снять мундир? Бросили товарищей – мертвых, живых… Бежали. Париж бросили, Париж…

Подхлестываемые отчаянием слова, обгоняя друг друга, сбились в комок, застряли в горле. Артур задыхался, широко открыв невидящие глаза. Его жизнь принадлежала Парижу, Париж воспитал его, заменив отца, мать, семью. Он обожал свой город, каждый перекресток, сад, подворотню, он любил каждый камень его. Заросший пруд Люксембургского сквера был для Артура дороже всех красот Венеции. И Париж платил ему такой же признательной любовью – рабочих кварталов Монмартра, Бельвилля, Батиньоля. А теперь, когда пьяные, озверелые версальцы метались по улицам и площадям города, сжигая дома, расстреливая женщин, детей, когда кованые сапоги наемников стучат по камням, мокрым от крови Домбровского, Делеклюза, – он покинул свой Париж.

– Зачем жить? Чтобы видеть торжество победителей? Коммуна погибла, пережить ее – значит отречься от нее.

С какой болью Демэ впервые произнес безысходные для каждого из них слова: «Коммуна погибла».

– Пойдемте туда! Скорее, пока они еще держатся. Вы слышите? Это стреляют последние… Они там, у каменоломен… Скорее! Мы успеем еще умереть как коммунары, а не как трусы.

Артур схватил Врублевского за рукав, но тот стоял незыблемо, широко расставив ноги, по-бычьи наклонив вперед голову. На его багровой шее вздулись мускулы.

Артур метнулся к Рульяку.

– Луи, почему ты молчишь? Луи, опомнись, ведь мы с тобой парижане! Домбровский был поляк и не ушел, а мы спасаем шкуры. Где она, твоя клятва на площади Бастилии?

– Втроем не навоюешь… – мучительно вздохнул Рульяк, яростно скребя свои рыжие волосы.

Артур отшатнулся пораженный.

– Предатели! – сказал он с горечью. – Вы – предатели. Если бы Домбровский был жив, он расстрелял бы вас. А я так верил вам! – Он повернулся к Врублевскому. – Измена, слышите вы оба, – измена! Вы хотите долго прожить…

Он взял прислоненное к стене шаспо и, смеясь, направился к выходу.

– Назад! – сказал Врублевский. Артур, не оглядываясь, начал подниматься по ступенькам. Тогда Врублевский схватил его и бросил на нары. Артур, как кошка, перевернулся, вскочил на ноги. Подбородок его дрожал, зубы стучали.

– Мальчишка, – сказал Врублевский. Артур вдруг согнулся и лег, уткнув мокрое лицо в солому. Плечи его судорожно вздрагивали.

…Обрывками, сквозь вязкий кошмар его разгоряченного сознания стал доходить ровный, сдержанный бас Врублевского. Еще не постигая смысла слов, Артур погружался в эти спокойные звуки, ощущая их холодящую бодрость.

Имя Домбровского окончательно вытолкнуло его наверх из этого бредового состояния.

– …Они остались, прикрывая наш отход. Мы можем оправдать их смерть только своею жизнью, а не самоубийством. Жизнь твоя, Артур, принадлежит не Парижу, а родине. Это больше и труднее. Родина не нуждается в самоубийцах, как бы красиво они ни умирали. Ей нужны освободители и защитники. Ей нужны такие люди, которые вынесут всю тяжесть подполья, нищету и унижение эмиграции, смогут убежать, скрыться и снова вернуться. Домбровский бежал из ссылки, хотя восстание наше в Польше было разгромлено. Ты знаешь об этом, Артур?

– Знаю.

– Он не искал смерти, он говорил мне в те годы, что для революционера самое страшное не поражение, а невозможность продолжать борьбу. Неужели они победили нас и тут?! – спросил Врублевский. Он поднял Артура, посадил рядом с собою, другой рукой привлек к себе Рульяка. – Неужели вы сломлены? Так легко сдается тот, кто слаб или неправ. Коммуна удаляется не в прошлое, а в будущее. Умирать – это не выход. Это не занятие для солдата. Нельзя будет во Франции – будем бороться в Англии, в России и всюду – за новую Коммуну. За вашу и нашу свободу, как говорили русские друзья. Сегодня мы оказались слабее и отступаем. Конечно, отступать труднее, чем погибнуть, но только тот побеждает, кто умеет отступать и потом опять драться.

Цыплята. Они были слишком молоды. Он старался скрыть свою жалость к ним, ею не поможешь. Единственное, в чем они нуждались, это вера. Он, как мог, отстаивал их смятенные души. Каждому из них предстоял трудный путь, и они могли выдержать его только полные веры.

– Вы не знаете, за что же теперь бороться, но ведь борьба уже началась, – говорил Врублевский, – мы боремся с сознанием побежденных.

Один на чужбине, преследуемый врагами, ненавидимый своими соотечественниками-эмигрантами, потеряв друзей на баррикадах Парижа, в жалком рубище, без денег, не зная за последний месяц ни сна, ни отдыха, Врублевский олицетворял для них несгибаемое упорство настоящего воина революции. Откуда черпали силу все они – Домбровский и Делеклюз, Врублевский и Варлен?

Во имя чего они пренебрегали обычными радостями жизни? Что питало их мужество в самые черные дни? Когда-нибудь и Артур Демэ станет таким, ибо Коммуна зажгла свое пламя в нем, и ветер борьбы будет раздувать этот огонь до последнего часа его жизни. В ней отныне будет только одна цель – свобода, человек должен быть свободен.

Когда стемнело, они выкопали штыками в полу землянки неглубокую яму. Встав на колени, Рульяк вздыхая опустил на дно свою закопченную солдатскую рубаху, шаровары с лампасами, поверх них положил расшитый золотыми галунами мундир генерала Коммуны, по бокам заботливо обернутые в тряпки два шаспо и пистолет – все их оружие. Фуражку и кепи он положил в головах. Прежде чем засыпать все это землей, они постояли несколько минут молча, склонив головы, словно перед свежей могилой. Здесь хоронили они последнее, что их связывало с Коммуной. Они не утешали друг друга, отдаваясь уже ничем не сдерживаемой печали.

Наступила минута прощания. Они так боялись ее. Пока они были вместе, существовал еще последний островок Коммуны. Теперь они расходились в разные стороны. Артур Демэ уходил на юг – в Париже его слишком хорошо знали. Луи Рульяк возвращался в Париж. Он считал, что в Бельвилле его не выдадут. Врублевский заставил его очистить руки от следов пороха. Смущенный и растроганный вниманием друзей, Рульяк никак не мог настроиться на тот беззаботный тон, который, как казалось ему, избавил бы их от всякой тревоги за его судьбу.

– Значит, ты остаешься, – с какой-то тайной мыслью повторил Врублевский и вздохнул.

Поняв этот вздох и тайную мысль, они увидели Домбровского таким, каким он сохранялся в памяти у каждого: Рульяк вспомнил полутемный зал замка Ла-Мюэт и испытующе голубые глаза из-под припухших воспаленных век. Демэ – окутанную дымом улицу Мирра, торжествующее лицо над грохочущей митральезой, а Валерий Врублевский – размытую дождем дорогу вдоль берега Вислы и рядом Ярослава. Уже забылось, куда и зачем они шли десять лет тому назад осенним холодным днем, – оба молодые, полные надежд и играющей силы. Ветер трепал распахнутый офицерский ментик Ярослава, ворошил соломенные волосы на непокрытой голове, и он прозрачным голосом читал:

 
Мой кубок, наполненный ядом, теперь опрокинут,
И гневом палящим полно мое горькое слово:
В нем слезы Отчизны кровавым потоком нахлынут —
И пусть прожигают… не вас, но лишь ваши оковы.
 

– Когда-нибудь, – сказал Врублевский, – когда-нибудь мы перевезем тело Домбровского в Варшаву и положим в родную землю, в нашем Пантеоне, рядом с Костюшко и Мицкевичем. А пока, Луи, не позволяйте надругаться над его могилой и не дайте зарасти ей забвением, потому что… – он запнулся, упрямо нахмурился, – потому что все это произойдет, может быть, не очень скоро, но произойдет. И еще потому, что его могила – памятник дружбы наших народов.

Рульяк и Артур стояли. «Им кажется все это излишним. Может быть, действительно моя мечта смешна и несбыточна», – досадливо подумал Врублевский.

Рульяк медленно стащил шапку с рыжих кудлатых волос и поклонился.

– Благодарю вас, – сказал он.

Пальцы его стиснули тулью фуражки. Привыкнув к тяжести шаспо, они не находили себе места. Что бы ни делали отныне эти руки, им уже не забыть воинственного холодка ствола и свирепой мягкости пороха.

«Где он, прежний трусоватый малый, этот парижский подмастерье, себе на уме, лишь бы заработать?» – удивленно спрашивал себя Артур, не зная, что и на его когда-то бездумно-веселом лице уже пролегли злые морщины.

«Дуб сломан, но желуди уже созрели», – подумал Врублевский.

– Пора, – сказал он; они поочередно обнялись и расцеловались.

Прохладный вечерний ветер мягко подталкивал в спину, принося с собой горький запах гари. На повороте дороги Артур остановился. Оранжевые цветы догорающих пожаров увядали, лепестки огня сворачивались и гасли, в небе трепетали еще алые отсветы, но они уже не могли разогнать сгущающейся тьмы.

Артур безотчетно нагнулся, поднял комок придорожной земли, сжал ладонь так, что пыль заструилась между пальцами. Впервые в жизни он покидал родину. Родину тяжело покидать, но во сто крат тяжелей покидать ее в дни несчастья. Где бы он ни был, пока он не вернется сюда, в памяти его постоянно будет эта ночь, пропитанная горьким до слез запахом дыма, и чуть слышные залпы расстрелов, и смутно белеющая дорога.

Неясный шум доносился из Парижа, в нем нельзя было различить ни орудийной канонады, ни пронзительных всплесков уличных сражений, он стлался, как надсадный хрип умирающего. И вот тогда, покрывая все звуки, из ночи докатился бас Врублевского:

– Эй вы! Коммуна погибла. Как бы не так! Да здравствует Коммуна!

Артур поглядел в ту сторону и, набрав воздуху, крикнул что было сил:

– Да здравствует Коммуна!

И уже совсем издалека ветер принес голос Луи Рульяка:

– Да здравствует Коммуна!

Ярослав Домбровский.