Текст книги "Сентябри Шираза"

Автор книги: Далия Софер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава десятая

Парвиз выходит из подземки, когда занятия в местной ешиве[14]14
  Ешива (иврит) – религиозное училище.


[Закрыть] оканчиваются, и у краснокирпичного здания собираются по двое, по трое мальчишки и парни постарше в черных костюмах, с пейсами. Парвиз минует ешиву, жилые дома и магазины, где за стеклами витрин лучи солнца играют на серебристых бокалах и подсвечниках. Минуя шляпную мастерскую, он видит, как Залман Мендельсон с великим тщанием отпаривает черную шляпу – над ней клубится густой пар. Мистер Мендельсон поднимает голову, жестом руки приглашает Парвиза зайти.

Мастерская тесная, в ней тепло, вдоль стен тянутся полки, на них разложены шляпы, одна на другой. Последнее время Парвиз избегал хозяина квартиры, даже переходил на другую сторону улицы, когда ему случалось идти мимо мастерской. Но сегодня забыл свернуть, так был поглощен мыслями о споре – как относиться к убийству египетского президента Анвара Садата, – свидетелем которого стал. С месяц назад, услышав об убийстве, Парвиз поразился: человека убили только за то, что он решил помириться с соседями. Такую глубокую ненависть не избыть никакими пожатиями и соглашениями, подумалось ему.

– Здравствуйте, мистер Мендельсон, – здоровается Парвиз. – Простите, но денег пока нет – не прислали, – он стоит в дверях, руки в карманах, ему не по себе.

Залман продолжает отпаривать шляпу.

– Ты, что, думаешь, я тебя за этим позвал? Вовсе нет. Иначе я бы сам пришел к тебе. Мы же договорились: я еще подожду, а уговор есть уговор. Как у тебя дела, Парвиз? Занятиями доволен?

– Конечно. Все хорошо.

Парвиз оглядывает мастерскую, стены с облезлой желтоватой штукатуркой, древний кассовый аппарат, фотографию руководителя общины в рамке – раввина здесь все зовут «ребе»: его голубые глаза и длинная борода способны нагнать страху на любого, кому вздумается задержать на них взгляд.

– А вы удачно выбрали место для шляпной мастерской, – смеется Парвиз.

– Да уж, это не хуже, чем поставить лоток с горячими сосисками у стадиона, – говорит Залман. – Шляпное дело только на нас и держится. Прежде все носили шляпы. Любили пофорсить. А теперь только мы и ходим в шляпах. Многие из твоих знакомых носят шляпу?

Парвиз проводит рукой по шляпам, по твердому фетру, по шелковистым лентам, обвивающим тулью.

– У отца была шляпа. Они с мамой купили ее, когда ездили в Рим. Но отец практически не носил ее.

Залман кладет отпаренную шляпу на полку, берет следующую, принимается за нее.

– А как дела у твоего отца?

– Даже не знаю. Думаю, он в тюрьме.

Сказав это вслух, Парвиз ощущает облегчение, смешанное с неловкостью. Он выставил свое горе напоказ, а у людей это вызывает сложные чувства: сострадание, да, конечно, но вместе с тем и любопытство, и жалость. А Парвиз не хочет, чтобы его жалели.

Залман опускает руку, Парвиза окутывает пар. Сырой, теплый – от него несет запахом затхлых комнат, где зимой пыхтят допотопные радиаторы, пар действует на Парвиза успокаивающе.

– Мой отец тоже сидел в тюрьме, еще до того, как я родился.

– Правда? А где?

– В Ленинграде. В 1927-м. В так называемой Шпалерке[15]15
  Шпалерка – известная тюрьма на Шпалерной улице.


[Закрыть]. Там же сидел и тесть нашего ребе.

В словах Залмана звучит не гнев или печаль, скорее гордость. Голубые глаза горят, голова вскидывается – видно, близость с ребе поднимает в собственных глазах не только отца, но и его самого.

– А в чем обвинили вашего отца?

– В чем обвинили? Парвиз, дорогой мой, только в том, что он – еврей! В том, что не отказался от своей веры, как того требовала ленинская власть.

– У моего отца совсем не то. Он не соблюдает традиции. Не то что ваш отец.

– Да-да, совсем не то, – кивает Залман. – Хотя, в конце концов, то же самое.

– А вашего отца выпустили?

– Далеко не сразу. Его выслали во Владивосток, там он и встретил мою маму, Ривку, дочь другого ссыльного, Лейзера Розенфельда. Там я и появился на свет.

На подоконнике стоит черно-белая фотография в рамке – бородатый мужчина пристально смотрит в объектив, взгляд его темных глаз серьезен – в них можно прочесть торжество, а можно и глубокую печаль.

– Это ваш отец, мистер Мендельсон?

– Да. Фотографию сделали зимой 1934-го, мне тогда еще и месяца не исполнилось. Отец никогда не улыбался на людях – в тюрьме ему выбили зубы. Но он был хороший человек, образованный, бен тойре[16]16
  Знаток Торы (ашкеназский диалект иврита).


[Закрыть].

Залман вздыхает, с трудом встает и скрывается и подсобке.

История семьи мистера Мендельсона успокаивает Парвиза – собственные страдания начинают казаться ему всего лишь пятнышком на линялой карте истории. Не он первый, не он последний.

Интересно, думает Парвиз, каково это – иметь отца, который стесняется улыбаться на людях? А что, если отец Залмана со временем и вовсе разучился улыбаться? Перед объективом фотоаппарата люди принимают позы, а потом так и позируют всю жизнь. Парвиз думает о своем дедушке, Баба-Хакиме. На групповых снимках дедушка всегда чуть в стороне и смотрит вверх: в потолок, на дерево, куда угодно, только не в объектив. А вот отец, напротив, смотрит прямо в фотоаппарат, с вызовом: мол, пусть только посмеют его не заметить.

В мастерскую заходит старшая дочь Залмана, Рохл, в одной руке у нее полиэтиленовый пакет, в другой – розы. Ей шестнадцать, она невысокая, худенькая, у нее строгое, с тонкими чертами лицо, большие карие глаза, на Парвиза она не смотрит.

– Татэлэ![17]17
  Папочка (идиш).


[Закрыть] Я принесла тебе перекусить.

– Как раз вовремя. – Залман выходит из подсобки, берет пакет. – А то у меня в животе такое тумл![18]18
  Здесь: урчание (идиш).


[Закрыть]

Он достает принесенные дочерью банан, йогурт и кусок хлеба.

Парвиз не раз пытался познакомиться с Рохл, но она избегает его – переходит на другую сторону улицы, если они сталкиваются лицом к лицу, просто отворачивается.

– Парвиз, – говорит Залман, – ты ведь знаком с моей Рохл?

– Вообще-то нет. – Парвиз протягивает руку, но его рука повисает в воздухе.

– Нет-нет, никаких рук! – смеется Залман. – Мужчинам и женщинам нельзя касаться друг друга. Тебе, мальчик мой, еще многое предстоит узнать.

– Простите, – бормочет Парвиз.

Рохл смущенно кивает.

– Ну, мне пора – надо помочь мамэ с ужином. Зай ге зунд!

И исчезает, унося с собой розы.

– Зай ге зунд, ангел мой! – Залман макает ломоть хлеба в йогурт и говорит: – Рохл у меня славная девочка! Забегает прямо с работы – приносит перекусить. Ни дня не пропустила…

– С работы? Разве она не ходит в школу?

– Ходит, конечно, ходит. Ну а после занятий работает в цветочном магазине неподалеку. И только потом, благослови ее Господь, приходит домой и помогает Ривке с ужином и делами по дому. Я хотел, чтобы Рохл работала дома, а не на стороне, но она настояла на своем. Она ужасно упрямая, и я сдался. Впрочем, насчет упрямства я кое-что понимаю. В ее годы я был тот еще упрямец. Мы договорились, что Рохл будет работать, но только в нашем квартале. Такую уступку она мне сделала.

Залман оставляет недоеденный йогурт на стойке, моет руки в раковине и снова берется за шляпы.

– Парвиз, а ты, случаем, не голоден? Бери банан.

– Нет, спасибо!

Спелый, без единого пятнышка банан пришелся бы как нельзя кстати – вон как урчит в желудке, но разве можно брать еду у человека, который содержит шестерых детей и беременную жену, если ты вдобавок ему еще и задолжал? Трудолюбие Рохл устыжает Парвиза, и он задумывается: а вдруг его инертность на самом деле всего-навсего лень? Долги его растут, а он должен Залману, Ривке – та время от времени подкармливает его, то принесет, что осталось от семейных трапез, то угостит куском пирога, Янки, местному зеленщику, который дал ему кредит еще на месяц, но и это не побуждает его искать работу.

– Я не могу кормить тебя бесконечно, – сказал Янки. – Если бы ты соблюдал традиции, тебе, наверное, было бы легче жить.

Слова зеленщика разозлили Парвиза, но с тем, кто вот уже которую неделю кормит тебя, не поспоришь.

В последнее время он каждое утро, просыпаясь, верит, что после лекций сядет и четко распределит свой день: выделит время для лекций, самостоятельных занятий, для подработок. Но каждый раз, когда лекции заканчивались, на него наваливалась усталость, и он говорил себе, что, если соснуть часок-другой, выпить чаю, глядишь, сил и прибавится. А прикорнув, еще больше хотел спать и вместо чая пил пиво, утешаясь только тем, что завтра уж точно наведет в жизни порядок. Попусту истраченные часы накапливались, росли, росли и долги, и он ничего не мог с этим поделать.

– У меня есть предложение, – говорит Залман. – Работай у меня, так и заплатишь за квартиру. Да еще на карманные расходы останется.

– Работать у вас? Здесь, в мастерской? – Одна мысль об этом кажется ему смехотворной. – Благодарю, мистер Мендельсон, за такое предложение, но я вряд ли гожусь в помощники.

– Не в таком ты положении, чтобы отказываться. – Залман прерывает работу и смотрит на Парвиза: – Знаю, тебе сейчас нелегко, но не можешь же ты вечно жить у меня как гость. Понял?

Он кивает. Конечно, понял. Но почему никто не хочет войти в его положение? Он же не предполагал, что его жизнь здесь сложится так. Каких-то два года назад он думал, где изучать архитектуру: в Париже или Цюрихе, родители были готовы купить ему квартиру и там, и там, какой бы из городов он ни выбрал. Теперь же Парвиз стал обузой для других и от того испытывает разом и злость, и стыд.

– Хорошо, я буду работать у вас, – говорит он.

– Ты будешь приходить три раза в неделю, но – никаких отговорок. Идет?

– Думаю, да.

– Вот и отлично. Приходи в следующий вторник.

– Приду. – Ему становится жарко, пар душит его. Он не может оставаться в мастерской ни секундой дольше. – Тогда до свидания, мистер Мендельсон.

– Алейхем шалом – ступай с Богом!

* * *

День пасмурный, сырой; на улице все занимаются своим делом: женщина покупает хлеб у Янки, старик возвращается домой – поля его талита[19]19
  Талит – прямоугольный кусок ткани белого цвета с черными полосами по краям и кистями. Его надевают во время молитвы или по праздничным дням.


[Закрыть] выглядывают из-под пальто, возвещая ему и всему миру о том, кто он. У каждого из этих людей – остатков поколения, – приехавших из Варшавы, Берлина, Кракова, своя история, свой свод потерь и устремлений, свои умершие, чьи призраки тревожат дни живых. И тем не менее, жизнь здесь, как и во всем мире, идет своим чередом. Они покупают молоко, преломляют хлеб, чистят ботинки, видят сны. И для него жизнь тоже продолжается. Ему пришлось согласиться на предложение Залмана Мендельсона, и это его удручает. Сын зажиточного человека станет полуголодным подручным шляпных дел мастера – это ли не падение. И Парвизу, хотя иначе ему не выжить, кажется, что он предает свое прошлое, семью, отца.

Глава одиннадцатая

Похоже, семья Лейлы живет на полу – там и едят, и спят, и молятся. До недавнего времени на полу сидели слуги, семья же Ширин сидела на диванах, ну а шах – на троне. Так было заведено, и казалось, так должно быть и впредь. Теперь же все смешалось. Шах потерял трон, а она, Ширин, сидит на полу вместе с Лейлой. Перед ними на ковре расстелена клеенчатая скатерть, на ней тарелка с лавашом и брынзой, две чашки чаю. Так чаще всего угощает их мама Лейлы; Ширин при виде лаваша и брынзы вспоминает, что дома их ели только Хабибе и садовник Аббас. Но она помалкивает. Садится рядом с подругой и ест. Ширин понимает, что до революции они с Лейлой не то что подружиться – не могли бы даже познакомиться. Но частные школы закрыли, а их учеников распределили по другим школам – и обе оказались в одном классе. А раз они подружились, значит, хорошо, что они оказались в одном классе.

– Что-нибудь слышно о твоем папе? – спрашивает Лейла.

– Пока нет.

Ширин рассказала Лейле об отце недели две назад, в тот день, когда ни мама, ни Хабибе не пришли за ней в школу. Три часа она простояла на опустевшей спортивной площадке в компании старика Джамшида-ага, звук каждой приближавшейся машины преисполнял ее надеждой и в то же время страхом.

– Не тревожься, она придет, – твердил старик.

Ширин согласно кивала: ей очень хотелось ему верить, но с каждой минутой мать все отдалялась. Уж не исчезла ли мама вслед за кольцом, чайником и папой, думала Ширин. Начинало темнеть, дневной свет окрашивался в красные, потом в серые тона; Ширин посмотрела на старика и заплакала. Джамшид-ага стоял перед ней, сложив руки на груди. Дважды он разнимал руки: хотел, что ли, положить их на плечи Ширин и снова складывал на груди.

– Ну что, пойдем, позвоним? – предложил он.

Они вернулись в школу, прошли по освещенным люминесцентными лампами коридорам, без детского шума и гама они показались Ширин призрачно-зловещими – ни дать ни взять настоящий мавзолей.

– И как это директор ушел, не проверив, что всех детей забрали, – ворчал Джамшид-ага. – Что мне теперь делать?

И Ширин поняла, что стала для старика обузой: ему наверняка долго добираться домой, завтра он будет жаловаться директору, и директор, а следом и вся школа узнает, что мама не забрала ее. Они с Джамшидом-ага нашли телефон-автомат, старик, порывшись в карманах, отыскал мелочь. Бросил монетку в прорезь автомата и велел ей набрать номер. На звонок никто не ответил. Ширин повесила трубку, но автомат монетку не вернул.

– Может, у тебя есть подруги? – спросил старик, снова роясь в карманах, и Ширин стало не по себе оттого, что Джамшид-ага, которому в его преклонные годы приходится еще работать, вынужден тратить деньги, а они ему наверняка нелегко достаются. Ширин пообещала все вернуть, но он ответил:

– Сейчас об этом даже не думай.

Ширин позвонила Лейле, и они с матерью заехали за ней. В машине никто не проронил ни слова. Тишину заполнял рокот мотора старого автомобиля. Позже, в комнате подруги она расплакалась и рассказала про то, что отец исчез. В конце концов, мама позвонила Лейле и приехала за ней: она была сама не своя, обнимала Ширин так, как давно уже не обнимала, а, ведя ее к машине, сказала:

– Я говорила тебе, что папа уехал по делам… но это не так. Он в тюрьме. Но ты не волнуйся: теперь это обычное дело.

Ей почудилось, что мама вот-вот заплачет, но может быть, это только почудилось.

В тот вечер они с мамой больше не говорили. Уже в постели Ширин вспомнила про игру «Монополию», там на квадрате в углу доски был изображен преступник за решеткой, лицо у него было отчаянное. В «Монополии» тюрьма тоже дело обычное. Даже самым удачливым игрокам приходится, оставив все, перескочить через доску на этот страшный квадрат, а потом пропустить несколько ходов, игра меж тем продолжается.

* * *

– Как думаешь, твой отец вернется? – Лейла делает себе второй бутерброд.

– Не знаю…

– Мой папа говорит, что те, кого сажают в тюрьму, – преступники. Наверняка так и есть, ведь папа – страж исламской революции.

– Мой отец не преступник.

С тех пор как отец исчез, Ширин все пытается вспомнить, как она видела его в последний раз: во что он был одет, что ел за завтраком, попрощался ли, уходя на работу. Ей стало казаться, что в этих минутах перед его уходом таится причина ареста, но ничего такого не вспоминается, Ширин даже не помнит, поцеловал ли отец ее в лоб – он иногда целовал ее на прощанье. В надежде разгадать причину ареста Ширин пыталась вспомнить всех, кто бывал у них дома незадолго до исчезновения отца. На ум ей пришел лишь дядя Джавад – как-то он заглянул на час, не больше. Сидел с мамой в гостиной, пил чай с печеньем. Дядя был небрит, но в хорошем настроении, время от времени до Ширин доносился их смех.

– Нет-нет, с Фереште у меня все! – говорил дядя Джавад. – Если женщина заявляет, что от моих ног несет мокрой тряпкой, она зарывается, и ей придется уйти! – Уже прощаясь, дядя Джавад остановился у комнаты Ширин.

– Как поживает моя красавица? – сказал он.

У дяди были девушки одна другой красивее, и Ширин льстило, что он считает ее красавицей. Дядя вытащил из кармана пакетик и протянул ей. В пакетике лежали две заколки для волос – усыпанные стразами вишенки. Ширин подошла к зеркалу и заколола волосы: по заколке с каждой стороны. Глядя в зеркало, она увидела – дядя стоял позади нее, – какое сумрачное у него лицо. Ширин тогда подумала, что его лицо кажется сумрачным из-за щетины, но, возможно, дело было не только в щетине.

– Какие красивые! – сказала Ширин.

– На тебе все красиво, – сказал дядя.

О дяде Джаваде часто говорили дурно, называли его мошенником и бабником, но Ширин дядю обожала.

Из кухни выплывает мама Лейлы, Фариде-ханом, в руках у нее деревянный ящик с яблоками, она опускает его на пол.

– Лейла-джан, будь добра, отнеси яблоки в погреб. Что-то у меня спину ломит. Заодно и подметешь там, ладно?

Ширин замечает, что Фариде-ханом недурна собой. Из-за карих глаз, медовых на солнце, ее усталое лицо кажется более мягким. Но Фариде-ханом далеко до мамы. О маме часто говорили magifique. «Фарназ-джан, tu es magnifique[20]20
  Великолепна…Ты просто великолепна! (фр.)


[Закрыть]!» – говорили ей по-французски – как похвалить, так и осудить было принято по-французски. Женщины расспрашивали маму, где она купила эту сумочку, эти туфли, этот шелковый шарфик, а она улыбалась и говорила: «Ах, это? В Париже». Или: «В Риме». Или: «В Гонконге».

Ширин это очень нравилось. Эти города находились далеко, так что маминой, ну а заодно и ее уникальности ничто не угрожало.

Ширин вызывается помочь донести яблоки, но Лейла говорит, что справится сама. Они открывают скрипучую дверь в погреб, спускаются по деревянным ступенькам. Лейла дергает цепочку – загорается тусклая лампочка. В погребе прохладно и сыро. В одном углу сложены ящики с грушами и гранатами – Лейла взгромождает ящик на самый верх. Рядом с ящиками велосипед, спицы у него ржавые, шины спущены. Стоит тут и шкаф со сломанной дверцей, забитый всяким старьем: пастельных тонов юбками и шарфиками с геометрическим узором, все еще хранящими слабый запах духов. У стены составлены картины в рамах: акварельные пейзажи, рисунки углем. На полках покрытые пылью книги. В углу, под стопкой старых журналов, – наполовину открытая коробка. Ширин поддевает крышку ногой – в коробке лежат бурого цвета бутылки. Она вытаскивает одну, прямоугольной формы, с шагающим человеком во фраке и высокой шляпе, – такие бутылки ей знакомы. На этикетке по-английски написано: «Джонни Уокер».

– Гляди, тут их целая коробка!

Лейла берет бутылку и опускается на колени.

– А папа все твердит, что спиртное запрещено… – Возвращает бутылку на место и прикрывает коробку, разбросав по ней журналы. – Может, мама с папой не знают о бутылках? Может, они про них забыли? Как думаешь, сказать им?

– Лучше не надо. А вдруг кто-то из них знает, но не хочет, чтобы узнал другой?

– Ты права. Но хранить спиртное нельзя: если промолчу, не стану ли я злоумышленницей?

Религиозность Лейлы каждый раз поражает Ширин, но она держит свои соображения при себе. Считает, что это еще одно из их отличий, ведь Лейла живет на полу, так что сходства между ними быть не должно.

– Если ты молчишь, чтобы кого-то не подвести, Господь не накажет, – говорит она.

Лейла кивает, обдумывает слова Ширин. Потом берет веник и начинает мести пол. Ширин достает из шкафа старую юбку, прикладывает к себе. Вытаскивает несколько шарфов, шляпу… По мере того как шкаф пустеет, становятся видны папки – их штук десять – в глубине полки. Ширин открывает одну: Махмуд Мотамеди. Возраст: 36 лет. Профессия: журналист. Обвинение: государственная измена. Под словом «измена» запись: Восемь часов: дома никого; день: со слов служанки, хозяева уехали; полночь: охранники выламывают дверь – служанки тоже нет. Вероятное местонахождение подозреваемого: приморский дом в Рамсере[21]21
  Рамсер – город на севере Ирана, на берегу Каспийского моря.


[Закрыть].

Ширин открывает другие папки. Они совершенно одинаковые: разнятся имена, возраст, профессия, зато обвинения схожи: монархизм, сионизм, пропаганда недостойного образа жизни. Что же это за папки, гадает Ширин. Означает ли «обвинение» что-то дурное, за что можно попасть в тюрьму? Но ведь отец ничего плохого не сделал, а вот сидит в тюрьме.

Ее пронизывает холод, – кажется, в комнате пахнуло зимой. Ширин оглядывается на Лейлу, та машет метлой, поднимая пыль. Ширин снова открывает одну из папок, вчитывается. В папках имена тех, кому, как и ее отцу, суждено исчезнуть. Ширин снова бросает взгляд на Лейлу – та склонилась над коробкой с книгами: выметает пыль за ней. Ширин осеняет: если унести одну папку, она спасет человека. Она хватает первую попавшуюся папку и запихивает за пояс, под длинное форменное пальто, затем по-быстрому складывает шарфы и шляпу обратно в шкаф.

– Знаешь, я, пожалуй, позвоню маме – попрошу заехать за мной, – как бы между прочим говорит Ширин подруге. – Что-то мне нездоровится.

Лейла разгибается, она раскраснелась.

– Вот как? Может, тебя проводить?

– Нет-нет. У тебя и так полно дел.

– Ну, тогда до завтра.

* * *

В ожидании мамы Ширин вытаскивает папку из-под пальто и сует в портфель. Мама Лейлы приносит Ширин стакан розовой воды.

– Присядь, Ширин-джан. Вот, выпей. У тебя, случаем, не температура – все лицо горит! – Она щупает лоб Ширин. – И вправду горячий…

Ширин подносит стакан ко рту. Руки ее едва заметно дрожат – она боится выронить стакан. А что, если мама Лейлы и под одеждой разглядит, как бьется у нее сердце? Вдруг она что-то заподозрит?

– Бедняжка, – говорит Фариде-ханом. – Тебе в самом деле нездоровится…

Заслышав сигнал маминой машины, Ширин отставляет стакан и тянется за портфелем, но Фариде-ханом опережает ее.

– Я понесу твой портфель, Ширин-джан, – говорит она.

На улице мамы здороваются.

– Спасибо вам, Фариде-ханом, – благодарит мама. – Извините, что Ширин обеспокоила вас…

– Что вы, Амин-ханом! Ничего подобного!

Фариде-ханом кладет портфель на заднее сиденье. Выпрямляясь, она оказывается лицом к лицу с матерью Ширин – похоже, она не знает, куда девать руки: трет их, опускает и, наконец, сует в карманы юбки. Видно, ей не по себе, она вроде бы в чем-то извиняется – Ширин уже случалось видеть, что люди вели себя так с ее матерью.

– Ширин-джан, что это ты, заболеваешь? – спрашивает мама уже в машине. – Сейчас приедем домой, приготовлю тебе вкусный супчик.

Дома, уже у себя в комнате, Ширин достает из портфеля папку. Али Реза Расти, 42 года. Профессия: профессор, доктор философии. Обвинение: пропаганда недостойного образа жизни. Ширин прячет папку в нижний ящик стола, засовывает под старые тетради. Вдруг это поможет Али Реза Расти избежать участи ее отца?