Текст книги "Сентябри Шираза"

Автор книги: Далия Софер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Глава двадцать восьмая

Коротая время до встречи с братом Исаака, Фарназ бродит по базару: гладит шелк и шифон в лавочках, нюхает специи в огромных мешках, отворачивает края ковров – рассматривает, как они сотканы. Останавливается напротив лавки серебряных дел мастера. Именно здесь назначил ей встречу Джавад – вчера вечером он звонил из таксофона и настоятельно просил ее повидаться с ним. Она смотрит, как катят коробки на ручных тележках, как из них вынимают красные и оранжевые фрукты, как торгуются покупатели и продавцы, как переходят из рук в руки деньги – начинается еще один суматошный день.

Он подходит к ней в поношенном пальто, две пуговицы на нем отсутствуют. Подбородок его зарос густой, черной бородой.

– Я так рад тебя видеть! Спасибо, что пришла.

От него исходит тяжкий дух – похоже, он так быстро перебирался с места на место, что не успевал ни принять душ, ни почистить зубы, ни простирнуть белье.

– Я тоже рада, – говорит Фарназ. – Когда ты успел отрастить бороду? Ты просто вылитый мулла – не отличишь.

– Точно! – он смеется, проводит рукой по лицу. Его черные, озорные глаза по-прежнему блестят. – В этом-то вся штука – чтобы не отличили. Так не попадешь в беду. Ну, пошли.

– Так что стряслось? – говорит Фарназ. – И где тебя носило?

– Там-сям, сама понимаешь. Друг, который рассказал мне об аресте Исаака, говорит, что теперь стражи исламской революции охотятся за мной.

– Господи, Джавад! Так они в конце концов посадят всех нас! Но что ты будешь делать?

– Я уже месяц как скрываюсь в домах друзей под Тегераном: поживу два-три дня у одних и перехожу к другим. Но долго так продолжаться не может, список моих друзей не бесконечен. – Он смеется, снова поглаживает бороду. – Я уезжаю в одну деревушку на севере – знакомая семья согласилась приютить меня на несколько недель.

– А что потом?

– Потом я рассчитываю получить изрядную сумму наличными – проворачиваю одну сделку… Деньги эти пойдут контрабандистам, которые переправляют людей в Турцию. Та деревушка как раз у самой границы.

– Сделка? Джавад-джан, тебе что, мало неприятностей?

Он понижает голос:

– Никаких неприятностей. Я ввожу водку из России – заказчики берут ее ящиками. Ты даже не представляешь, сколько их…

– Так ты… торгуешь спиртным? – Она озирается – не слышал ли кто, – но понимает, что их голоса потонули в людском гомоне. Она задерживается у лавки, смотрит на рулоны тканей, уложенных высокими, чуть ли не в десять метров штабелями, – на фоне этих пестрых стен резким контрастом выделяются фигуры женщин в черном. – Ты хоть понимаешь, чем это грозит, Джавад? Если тебя поймают, казнят на месте!

– Не поймают. Я имею дело с профессионалами.

– Да кто эти профессионалы? Русские воры?

– Слушай, я не могу открыть тебе всего. Скажу только: мне сейчас нужны деньги – перекантоваться до прибытия партии. Ты мне поможешь?

– Сколько тебе нужно?

– Тысяч десять.

– Долларов?

– Конечно, чего же еще? – Он улыбается. – Я ко всему прочему еще и задолжал кое-кому.

Он не впервые одалживает такие суммы. Из-за этих вечных ссуд, которые из разряда долгов неизбежно переходили в разряд подарков, она не раз выговаривала Исааку. «Ты не только финансируешь его дурацкие затеи, а еще и залог за него вносишь, стоит ему влипнуть», – говорила Фарназ; Исаак, когда аргументов в защиту младшего брата не оставалось, отвечал просто: «Деньги дают ему надежду начать все сначала. Ну как тут отказать?» А теперь мало того, что сумму он просит крупную, так еще и втягивает ее в свои махинации, а это волнует Фарназ больше всего.

– Даже не знаю, Джавад, – говорит она. – Не хочу ввязываться в твои темные дела. Вдруг станет известно, что я тебе помогаю, – это может навредить Исааку.

Джавад останавливается, берет Фарназ за руку.

– Прошу тебя! Если я не уеду из Тегерана, меня как пить дать схватят. А мне, при моей репутации, надеяться не на что, это я тебе точно говорю.

Они стоят у фруктовой лавки; в утреннем воздухе разливается кисло-сладкий аромат гранатов, красных и золотистых гранатов с «коронами» набекрень. Фарназ смотрит на полосатого в лучах солнца Джавада – в глазах у него мольба.

– Но если я сниму со счета такую крупную сумму, это вызовет подозрения. А выписать чек тебе невозможно.

– Я все продумал. Один мой друг, Шахрийар Бехешти, держит антикварную лавку. Выпиши чек ему, а он передаст деньги мне. Если тебя спросят, на что ты потратила десять тысяч долларов, скажешь – купила миниатюру шестнадцатого века. Мой друг даст ее тебе на время – вдруг понадобится подтвердить покупку.

– Ох, Джавад, даже не знаю… И без того столько навалилось.

– Пожалуйста! Вся надежда только на тебя. Иначе мне конец – как схватят, тут же убьют.

Она размышляет: как бы на ее месте поступил Исаак? Он столько раз выручал Джавада, прекрасно понимая, что брат ни доллара не вернет. Но дело даже не в том, что Джавад с его аферами, беспутными девицами, постоянными просьбами ссудить ему деньги вызывал у нее неприязнь. Не помоги она ему, его в самом деле убьют, а разве можно жить с такой тяжестью на душе, да и как она посмотрит в глаза Исааку.

– Ну, хорошо.

Они сворачивают в примыкающий к базару безлюдный переулок, там высятся горы пустых коробок, мешки с мусором. Пахнет плесенью; по мятым яблокам и раздавленным кабачкам ползает колония муравьев. Она достает чековую книжку.

– Так кто продает мне миниатюру за десять тысяч долларов?

– Спасибо тебе, Фарназ! Получатель – «Антиквариат Фариба». Когда я доберусь до той деревушки, отправлю тебе письмо, подпишусь «хаджи Голям». Как только у меня появятся деньги, переправлю их антиквару, а он вернет тебе. Когда перейду границу, напишу еще письмо. В нем будет фраза: «Дети выросли и думают, где обосноваться».

Она передает чек.

– Удачи, Джавад. Будем ждать добрых вестей.

Он берет чек, опускает в карман.

– Вот увидишь, – говорит он. – Однажды все мы – ты, Исаак, дети, я – встретимся в чудесном местечке, скажем, в Париже на берегу Сены, или в Нью-Йорке возле Эмпайр-стейт-билдинг, или в испанской Альгамбре. Будем сидеть под деревом, пить чай и говорить: «А помните?..»

– Джавад-джан, – говорит она, – не до жиру, быть бы живу.

– Видишь ли, Фарназ, без мечты не прожить. – Джавад одергивает пальто, целует Фарназ в щеку. – Да, чуть было не забыл… – Он достает из кармана пропавшее кольцо с сапфиром. – Держи. Нужен был залог – я кое-кому задолжал. Тебе даже говорить не стал – знал, что верну. Вот, возьми.

– Мое кольцо! – Фарназ тут же надевает его на палец. – Джавад, ты что, думал, я не замечу пропажи?

– Знал, что заметишь. Но был уверен, что верну кольцо. В целости и сохранности. Ладно, мне пора. Ну, пока, Фарназ. Поцелуй за меня малышку Ширин. Даст Бог, встретимся в другой стране! – Джавад поворачивается, уходит легкой, пружинистой походкой.

Джавад, хоть и вращается среди отбросов, блюдет кодекс чести, у него есть принципы, и это в конечном счете располагает к нему. Она смотрит на руку: кольцо, первый подарок Исаака, снова с ней – она счастлива. Тяжесть на пальце успокаивает, на секунду у Фарназ мелькает мысль: а не доброе ли это предзнаменование – не значит ли это, что Исаак вернется?

Она идет через базар, узкие проходы исполосованы лучами солнца, пробивающимися сквозь отверстия в железной крыше. Как вышло, что в ее спокойной, упорядоченной жизни вдруг воцарился хаос? Муж в тюрьме, дочь недомогает, прислуга распустилась, их достояние разворовывают, и мало того, еще и деверь в бегах, который тайно ввозит водку и тайно же покидает страну, успев наследить по обе стороны Каспия. Да и она теперь причастна к его аферам из-за чека, только что выписанного на имя некоего антиквара, у которого ей предстоит забрать миниатюру шестнадцатого века.

Сама мысль о спокойной, упорядоченной жизни – лишь иллюзия, думает она.

Глава двадцать девятая

Исаак стоит на одной ноге. Другую он поставил в раковину – смыть со ступни запекшуюся кровь. И так по нескольку раз на дню: сначала он моет одну ногу, затем другую, причем времени это занимает немало, требует большой сноровки и силы воли.

С тех пор как его начали избивать, он понял: никакого дела против него нет, это просто испытание на выдержку. Ничто не изменилось, разве что Мохсен хочет помучить его еще. Возможно, Мехди был прав, возможно, близость конца всегда чувствуешь. «Все чуешь, – говорил он, – по тому, как следователь дышит. Сразу понимаешь – тебе ничего не светит».

Он ложится. За стеной ветер кружит снежинки. Он здесь без малого полгода. Тем временем в Гиляне[43]43
  Гилян – провинция Ирана.


[Закрыть] собрали чайный лист, в Реште[44]44
  Решт – центр провинции Гилян.


[Закрыть] с апельсиновых и лимонных деревьев собрали плоды, рыбаки засолили осетровую икру. Он закрывает глаза. Шесть утра: за дверью звякают бутылки с молоком. Семь: пахнет кипяченым молоком, цейлонским чаем, яичницей. Восемь: душ, газета, табак. Девять: скрип кресел, стрекот пишущих машинок, разговоры о пробках на дороге. Десять: речной жемчуг для Фарназ, подарок японского коллеги. Одиннадцать: горячий самовар, на столе сверкает новая партия рубинов. Двенадцать: «Амин-ага, я пошла на обед». Час: скворчание стейка, рука Фарназ над столом. Два: чашечка турецкого кофе. Три: короткий сон на диване в кабинете. Четыре: запах свежих чернил на новом контракте. Пять: скрип кресел, урчание моторов, тишина. Шесть: набор «Лего» для Парвиза, Барби для Ширин, орхидея для Фарназ. Семь: коньяк перед ужином, по телу разливается тепло. Восемь: запах тлеющих углей, сочный кебаб. Девять, десять: кино. Одиннадцать: пора спать! Двенадцать: стакан кипяченого молока. Час: запах лосьона Фарназ – цветы апельсина.

Два, три, четыре, пять: крепкий сон человека, не ведающего, что часы его сочтены.

– Брат Амин, время обеда.

Он открывает глаза. В полумраке камеры глаз охранника не разглядеть. Однако сейчас день, и он решает, что перед ним Хосейн.

Охранник склоняется, обхватывает Исаака за плечи, помогает сесть.

– Как держишься, брат? – спрашивает он.

Исаак растирает лицо ладонями.

– Брат, – говорит Хосейн, – ты поплачь. Сразу полегчает.

– Не могу. Слезы высохли.

– Тогда хоть поешь. Завтра – душ. Принесу тебе чистых бинтов.

– Спасибо!

– А теперь ешь.

* * *

Из-за снегопада и израненных ног его не выводят на прогулку. Он сидит на матрасе, ноги обернуты нарезанным на полоски сношенным исподним, его принес Хосейн. Хосейн тут же, рядом.

– Значит, они и с тобой так. Очень жаль. Ты мне нравишься, брат. Ты человек порядочный, хоть и жил не так, как надо.

Исаак снова слышит шаги над головой.

– Брат, это чудится, – спрашивает он, – или наверху и впрямь бегает ребенок?

– Да нет, не чудится. Это мальчуган Мохсена.

– Зачем Мохсен приводит ребенка в такое место?

– Очень гордится сыном. Видишь ли, Мохсен просидел не один год в этой тюрьме, его пытали саваковцы. У него нет пальца – заметил? И это еще что! Он думал, что у него не может быть детей.

Так, значит, мальчуган – чудо, свидетельство веры. И тем, что он приводит сына в тюрьму, позволяет ему бегать по тюрьме без присмотра, Мохсен словно говорит себе и всем-всем: «Что Богу нравится, с тем и морозу не справиться».

– Мохсен не злодей, – говорит Хосейн. – Может, после всего, что с тобой было, тебе трудно в это поверить. И все-таки Мохсен не злодей.

Исаак смотрит в окно. Все утро там по снегу сновали взад-вперед ботинки с хорошо заметным красным пятном над левой подошвой. Кажется, ботинки прошли мимо окна пять раз, впрочем, может, он и ошибается.

– Что ж, брат, – говорит Хосейн, – мне пора. А ты верь, что все образуется. Верь.

* * *

Каждый, кто попадает в беду, думает Исаак, в глубине души верит, что все образуется. Каждый считает, что он особенный, а раз так, самое ужасное его минует. Интересно, во что он должен верить? Что он заслуживает лучшей участи, чем другие? Что Рамина, такого молодого, могли застрелить, а его, Исаака Амина, выпустят на свободу? Смех, да и только: он сидит в тюрьме потому, что его религия стала для него не спасением, а причиной бедствий. Почему он должен нести это бремя, ведь до сих пор он не соблюдал предписаний веры и считал, что религиозные праздники нужны лишь для того, чтобы собрать вместе всех членов семьи?

– Почему меня назвали Исааком? – спросил он однажды у матери.

– Исаак был сыном Авраама, – ответила она. – И не просто сыном, а воздаянием Аврааму за веру его.

Он посмотрел на мать – повязав голову платком, чтобы волосы не лезли в глаза, она стояла у плиты, помешивала тушеное мясо – и спросил:

– Почему тогда у тебя, папы, Джавада, Шахлы – у всех обычные имена? Почему только у меня еврейское имя?

Мать присела рядом с ним на корточки:

– Потому что ты необычный, – сказала она.

Знаешь ли ты, мама, что из-за этого необычного имени я так страдаю? Что камера, где я сижу, хуже свинарника, что того и гляди у меня начнется гангрена, я вот-вот ослепну, я исчах и отощал? Залогом чего я являюсь?

Он видит, как мимо окна снова проходят ботинки с красным пятном, и облегченно вздыхает. Шесть – четное число. И он – помимо воли – говорит:

– Боже милостивый, помоги мне!

Глава тридцатая

За завтраком Ширин – она толком не проснулась – одной рукой подпирает голову, другой ковыряет омлет. По радио дважды объявляют, который час – семь утра. «Передает Тегеран, Исламская Республика Иран…» Сегодня они что-то запаздывают. Фарназ сознает это, однако собирает яичную скорлупу кусок за куском, выбрасывает в мусорное ведро, ставит сковороду в раковину, все так же неторопливо раскладывает посуду по местам. И Ширин не подгоняет. Этим утром обе не следят за часами, не думают о неизбежных делах: поездке в школу, грустном прощании, бесконечно тянущемся дне, одиноких сумерках, поцелуе на ночь – и все это время ни на минуту не забывают, что их ждет такой же день, день без Исаака.

Они опаздывают в школу на пятнадцать минут; по дороге в антикварную лавку Фарназ думает, что за опоздание Ширин непременно накажут – отчитают перед всем классом или зададут побольше на дом, эти мелкие унижения накапливаются, а ведь она совсем еще ребенок. Почему же она медлила, почему не поторопила дочь? Она не понимает. Чувствует лишь усталость. Унижений накопилось столько, что уже неважно – одним больше, одним меньше.

Антиквар Шахрийяр Бехешти, седоусый, в шерстяной кофте, приветлив.

– Люблю Джавада, – говорит он. – Он – настоящий друг. Раз я тяжело заболел, так он каждый день навещал меня в больнице, носил суп, рис, кебабы… Никогда этого не забуду. Но вот какая штука – я бы доверил Джаваду жизнь, но не одолжил бы и доллара!

– Понимаю, о чем вы, – смеется Фарназ.

– Может случиться, Амин-ханом, что вы так и не увидите свои десять тысяч.

– Знаю, знаю. И уж поверьте, это будет не в первый раз… Какая красота! Можно я у вас похожу?

– Конечно!

Она оглядывает лавку: пузатый ситар, прислоненный к круглому металлическому лику средневекового щита, килимы по стенам, на них отпечатлелись следы прежних владельцев, уже умерших и похороненных. Она рассматривает французский фарфор, индийские шелковые подушки. В одном углу стоят серебряные столики с чеканными изображениями Кира и Дария, в другом, под стеклом – драгоценности Ахеменидов: золотая подвеска в форме льва, браслет с грифонами – реликвии давних времен, за которые люди, точно гордые, но обнищавшие наследники усопшего правителя, цепляются из последних сил.

– Вот это богатства! – говорит она. – И все они на ночь остаются здесь? Как вы можете спать?

– А я и не сплю. Прихожу рано утром, ухожу поздно вечером, ночью молюсь, чтобы железные двери не подвели. Вот и получается, что я раб своих ценностей. К тому же я вечно опасаюсь, как бы в один прекрасный день власти не конфисковали все подчистую. И воспрепятствовать этому я не смогу.

– Потрясающий кувшин! Сколько ему лет? – Она показывает на кувшин в форме тыквы-горлянки, по горлышку которого змеятся стихи из Корана.

– Его датируют где-то между 1200 и 1215 годами – незадолго до монгольского нашествия.

Она рассматривает сапфировые полосы по белой керамике, трещины веков, паучьей сетью оплетающие ручку кувшина.

– У моего мужа есть монгольский меч с ручкой, инкрустированной золотыми листьями, один из любимых в его коллекции.

– Что слышно о вашем муже? Джавад сказал, что его посадили.

– Я до сих пор ничего не знаю.

– Иншалла – на все воля Аллаха, ваш муж выйдет из тюрьмы целым и невредимым.

– Иншалла. Кстати, я к вам по делу. Джавад сказал, что вы отложите для меня миниатюру – на случай, если придется подтвердить покупку. Раз к нам уже приходили с обыском. Не исключено, они следят за каждым моим шагом.

– Ох, Джавад, Джавад… Раздает мой антиквариат как халву! Подождите, сейчас принесу.

Он уходит в глубь лавки, где в водянистом свете раннего утра плавают пылинки. Она наблюдает за их танцем, за беспорядочным движением вверх, представляет, как пылинки оседают куда попало.

Антиквар показывается из-за занавески с листом бумаги, кладет его на прилавок. Это миниатюра, изображающая сцену во дворце: один сын шаха убивает другого на глазах многочисленных визирей и придворных. Тона на миниатюре переливчатые, красные, синие, зеленые с золотыми вкраплениями.

– Это страница из книги?

– Да. Из «Шахнаме» – «Книги царей» Фирдоуси[45]45
  Хаким Фирдоуси (940 – около 1020 или 1030) – персидский поэт.


[Закрыть]. С десятого века, с тех пор как Фирдоуси написал поэму, она разошлась во множестве вариантов. Этот создан в шестнадцатом веке для шаха Тахмаспа[46]46
  Тахмасп I – шах Ирана, правил в 1524–1576 гг.


[Закрыть]. Изначально в ней было почти триста миниатюр лучших художников того времени: Султана Мухаммада, Мирзы Али, Абдольсамада…

– Мой сын в школе играл в театральном кружке – они ставили сценки из «Шахнаме», – она вспоминает, как Парвиз учил поэму и порой даже отвечал ей цитатами, чем немало смешил ее.

– Теперь «Шахнаме» в школе не преподают. И все же ее надо читать, чтобы понять, какой великой была наша нация.

Фарназ оглядывается. Женщина, разглядывающая фарфор, косится на них.

– Осторожнее, – шепчет Фарназ. – Не ровен час, кто услышит.

– Вы правы, – он понижает голос. – Но, знаете ли, Амин-ханом, меня довели до того, что порой кричать хочется.

Фарназ кивает. На нее временами тоже накатывает гнев, но она понимает: нельзя давать себе воли, хотя иногда сдержаться не удается, притом в самый неподходящий момент.

– Расскажите еще о миниатюре, – говорит она. – Почему эту страницу вырвали?

– История довольно печальная. В 1962-м книгу купил американский коллекционер, этот тип ничтоже сумняшеся разорвал книгу и распродавал страницы по одной. Некоторые миниатюры попали в нью-йоркский музей, другие разошлись по частным коллекциям.

Фарназ смотрит на осиротелую страницу, чьи товарки разбрелись по всему свету, одну приютил музей, другую запер в застекленном шкафчике европейский или американский коллекционер, изредка достающий ее и разглядывающий в полумраке кабинета с гордостью собственника – чем не колонизатор девятнадцатого века, награбивший восточные древности.

– Есть ли надежда когда-нибудь собрать книгу воедино?

– Едва ли. Многие миниатюры в руках американцев пришли в негодность. Что до остальных – как знать, все возможно.

Миниатюра – тонкие, четкие линии, золото и багрянец одеяний придворных, густая синь мозаичного пола, на нем убитый сын шаха, рядом с ним щит и меч – напоминает ей о прежней жизни, она рада, что будет обладать ею, пусть и недолго. Она спрячет миниатюру в шкаф между рубашками, галстуками и прочими вещами Исаака.

– Я смотрю, она вам понравилась, – говорит антиквар.

– Да, очень.

Антиквар уходит в глубину лавки, наливает стаканчик чаю. Фарназ замечает, что женщина ушла.

– Может, выпьете чаю, Амин-ханом?

– Нет, спасибо. Мне пора.

– Хорошо. Только обещайте, что вернете миниатюру прежде, чем покинете страну, – говорит он. – Однажды и вы уедете – я знаю.

– Конечно, верну! Но с чего вы взяли, что я уеду?

– Хотите, назовите это чутьем. Я называю это статистикой.

– Возможно, вы правы. В любом случае спасибо вам. Вы очень щедры – разрешаете держать у себя такую вещь.

Он стоит в глубине магазина, солнце светит ему в лицо, вокруг плавают пылинки.

– Какая там щедрость, – говорит он. – Просто я устал. Одной ценностью в лавке меньше – одной заботой меньше. К тому же я уверен, моя миниатюра – в хороших руках.

– Спасибо.

* * *

Дома ее уже дожидается мать Исаака.

– Афшин-ханом, как поживаете? Все ли в порядке?

– Фарназ, доченька, что тебе сказать? Хаким болен. Врачи говорят, ему осталось жить всего несколько месяцев. – Она промокает глаза скомканной салфеткой.

– Почки?

– Да. Он совсем плох – его не узнать. Пожелтел, ноги раздулись – прямо как шины, когда их накачают. – Она смотрит в окно, голова у нее трясется. – Не знаю, выдержу ли я – потерять разом и мужа, и сына.

– Исаака мы еще не потеряли, – говорит Фарназ, хотя не очень-то в это верит.

Старуха кивает, вытирает глаза.

– Афшин-ханом, вам сейчас нелегко. Жаль, что я не смогла вам помочь, я была занята…

– Знаю, знаю, азиз! Да я ничего от тебя и не требую. А вот дочь меня огорчила. Я позвонила – рассказать ей про отца, а она мне: сейчас не могу говорить – какая-то у нее незадача с сумкой. Ты подумай только – с сумкой! Вот что ее волнует. Суть в том, что одна женщина поехала в Париж, и Шахла дала ей несколько тысяч долларов, чтобы та купила ей сумку. Ну а женщина деньги взяла, а сумку не прислала…

Хабибе вносит поднос с чаем и сластями.

– Ханом, забрать Ширин из школы?

– Да, Хабибе, будь так добра.

Теперь, когда она знает, что Хабибе кольцо не брала, их отношения наладились. К тому же она зря заподозрила прислугу и теперь чувствует себя виноватой. С тех пор как между ними произошла размолвка, обе стали осторожнее в словах – так, ступая босыми ногами, обходят осколки стекла. Между ними установилось негласное перемирие, каждая – про себя – извинилась перед другой, но не более того.

Старуха продолжает:

– Я сказала Шахле: «Зачем тебе новомодная сумка? Чтобы носить ее с хиджабом? Какие могут быть сумки, когда отец тяжко болен, а брат в тюрьме?» И знаешь, Фарназ-джан, что она ответила? «И что мне теперь – убиваться целыми днями? Помочь им я ничем не могу. А я все еще живая, не то что вы». Вот что сказала моя дочь. – Старуха поглаживает диван, проводит рукой по изрезанной обивке. – Да что я все жалуюсь, у тебя у самой столько неприятностей. Диван и тот выпотрошили. Ты уж извини. Просто мне не с кем поговорить. Иной раз я целыми днями, а то и неделями ни с кем и словечком не перемолвлюсь.

– Ну что вы, какие уж тут извинения. Я вам рада.

– Моя жизнь, Фарназ-джан, прошла впустую. Муж меня никогда не любил, и все равно мне его будет недоставать: кроме него, у меня в жизни никого не было. Младший сын – мошенник, дочь – эгоистка. Одна отрада – Исаак. Теперь и его отбирают… – Она снова смотрит в окно, глаза еле видны из-под тяжелых век. Постепенно она погружается в дрему, голова у нее запрокидывается, рот открывается, будто ей нечем дышать.

В наступившей тишине Фарназ смотрит на мать Исаака и думает о том, что Баба-Хаким, наверное, скоро умрет. Но как можно хоронить его без Исаака? Ей жаль, но не умирающего старика, а Исаака, который не сможет похоронить отца, и она решает: когда придет время, заместить мужа, оплатить все расходы и пригласить раввина, как это сделал бы Исаак.

Входят Ширин с Хабибе, и лицо старухи светлеет.

– Подойди ко мне, Ширин-джан, давно я тебя не видела!

Ширин подходит к старухе, позволяет поцеловать и приласкать себя.

– Настоящей красавицей растет! – говорит старуха. – И как похожа на Исаака. – Она смотрит девочке в глаза. – Да-да, все дело в глазах. Такой же взгляд и у Исаака был в детстве. Ох и огорчал же меня этот его взгляд! Никогда не могла понять, чего он хочет, поэтому чего бы он ни хотел, всегда делала не то.