Текст книги "Сентябри Шираза"

Автор книги: Далия Софер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Глава сороковая

Нетронутым в конторе остался только стол. Повсюду разбросаны папки, календарь все еще открыт на дне ареста, намеченные на тот день встречи так и не состоялись. Даже стаканчик с чаем, поросший зеленоватой плесенью, стоит там, где стоял. Остальное – мебель, оборудование, камни – исчезло.

Но обобрать его до нитки им не удалось. Слава Богу, вдоль берегов женевской Роны полно банков, и он все эти годы предусмотрительно переводил в них деньги, по опыту предков зная: еврей не должен хранить все яйца в одной корзине, даже если корзина – его любимая родина. К тому же кое-какие камни он хранил в банковском сейфе, к счастью, банкиру хватило ума промолчать о них, когда стражи исламской революции забрали сбережения Исаака. В уме он составляет опись камней: два изумруда из Колумбии, дюжина рубинов из Индии, пять сапфиров из Бирмы, пять алмазов из Южной Африки, из одного – чистейшего, совершенного – он намеревался создать свое лучшее произведение.

Он сидит на пустой коробке, брюки ему так велики, что собираются на поясе складками. Он обзвонил шестнадцать работников, но только Фархад, лучший его камнерез, согласился прийти. Он и сам не понимает, зачем попросил Фархада прийти: резать-то нечего. Он поднимает трубку – из всех телефонов остался один, у него на столе, но кому еще позвонить, он не знает. И вешает трубку. Над головой слышатся шаги. Он решает, что ему чудится, будто наверху бегает сынок Мохсена. Но вот снова слышатся шаги, и теперь скрипит еще и дверца кладовки, которую он давно уже собирался смазать. Он идет по пустым коридорам, поднимается наверх и видит Мортазу – тот сидит на полу, копается в ворохе бумаг.

– Я вижу, ты, Мортаза, все работаешь – ни дня не пропустил.

– Амин-ага! Вас освободили!

– Да. Видно, ты на это не рассчитывал. Странно, что мать тебе об этом не сказала.

– Я давно уже с ней не разговаривал. – Вытянутое лицо Мортазы заросло бородой, глаза так и бегают по комнате. – Я, между прочим, не сомневался, что вас выпустят. И всем об этом твердил, только никто меня не хотел слушать, ну да вы сами понимаете, как оно бывает.

– Понимаю. А сейчас-то что ты тут делаешь?

– Сейчас? Выясняю, что у вас забрали, Амин-ага. Составляю опись для вас.

– Мортаза, за кого ты меня принимаешь? Мне известно, что ты творил. Жена мне все рассказала. Ты – вор.

– Это я-то вор? Да как вы можете такое говорить, Амин-ага!

– Тогда покажи свой пресловутый список.

– Да я только начал его составлять, – бормочет Мортаза.

– Знаешь, я устал. У меня нет сил на подобные игры. Что ты стащил, то твое. И мы оба это понимаем. Никакой суд мне не поможет. Но хотя бы имей совесть посмотреть мне в глаза и признаться, что ты вор.

– На вашем месте, Амин-ага, я бы сменил тон, – говорит Мортаза. Он встает, вытаскивает из кармана сигарету, нарочито небрежно закуривает. – Видите ли, – он выпускает дым и надвигается на Исаака, – у меня в кармане лежит бумага, из-за которой вам не поздоровится.

– Что еще за бумага?

– Прошлое возвращается, и кто знает, чем это нам грозит. Верно, Амин-ага?

– Что за бумага? – наступает на Мортазу Исаак. От наглых угроз Мортазы ему не по себе. Неужели этот мелкий мошенник может отправить его обратно за решетку?

Мортаза вынимает из кармана мятый, пожелтевший листок, разворачивает его.

– «Продажа одного рубина и бриллиантовой подвески супруге шаха и…» – читает он. Глядит на Исаака и издевательски продолжает: – А не прочесть ли адресованное вам письмо ее величества? Вот, пожалуйста: «Господин Амин, благодарю Вас за замечательную работу. Иран может гордиться такими мастерами, как Вы. У Вас настоящий талант, и я уверена, что в Ваших изделиях многие женщины почувствуют себя… шахинями».

Подвеска для жены шаха была одной из первых его работ. Он тогда был молодой и самоуверенный. Проучившись два года у ювелира в Париже, он вернулся в Тегеран, заперся на пять месяцев в своей темной мастерской и гранил, шлифовал камни, выкладывал их так, чтобы подвеска напоминала китайскую пагоду. Подвеска, на его взгляд, так ему удалась, что он отвез ее в шахский дворец, сопроводив запиской: «Вниманию Ее Величества». И на следующий же день к нему пришел строгого вида невысокий человек в черном костюме и темных очках и вручил конверт с долларами, а также написанное от руки письмо шахини. Сколько лет прошло с тех пор. Но то время, когда он, постигая в своей тегеранской мастерской тайны ювелирного дела, создал пленивший шахиню рубиновый убор, сохранилось в его памяти как самое счастливое в его жизни.

– Когда это было! – говорит он. – Теперь это уже не имеет никакого значения.

– Но разве не этой подвеске вы обязаны своей репутацией? Разве не после этого к вам повалили дамочки с тугими кошельками, и каждая втайне думала: «Раз его работа понравилась шахине, значит, и мне подойдет»? Эта бумажка – доказательство ваших связей с шахом. А вы прекрасно понимаете, что это значит.

– Дай мне письмо.

Мортаза сворачивает листок, кладет его обратно в карман.

– Этот клочок бумаги, дорогой Амин-ага, ваш смертный приговор. С чего бы мне отказаться от него? Вам повезло, что я не нашел его раньше.

– Ты уже стащил у меня все камни, Мортаза. А они стоят миллионы. И ты это знаешь. Чего тебе еще надо?

Мортаза закусывает нижнюю губу – совсем как его мать, думает Исаак, – теребит уголок выглядывающего из кармана письма.

– Мне нужен алмаз, – наконец говорит он. – Тот самый, из Антверпена. Где он? Я его везде искал.

– Нет, Мортаза, – маскируя страх, решительно говорит Исаак. – Я дам тебе любой другой камень, только не этот. – Он вспоминает Рамина с тараканом в кулаке, и его передергивает. – Что на тебя нашло? – продолжает он. – Мы же друзья. Твоя мать прожила с нами двадцать лет под одной крышей. Ты мне как родной сын…

– А вот и нет. Не под одной крышей она с вами прожила, а гнула на вас спину. Да и какой я вам сын? Разве вы относились ко мне, как к своему ненаглядному Парвизу?

– Что за вздор! – Исаак подходит к окну, распахивает его, комната заливается светом. Он не хочет отдавать алмаз, и не только из-за цены, а она существенная, но еще и потому, что всю сознательную жизнь он искал камень без малейшего изъяна – воплощение совершенства. Драгоценные камни – случайность, результат вулканических извержений и осадочных образований, – однако у всех идеальное строение – кристаллическая решетка, образованная правильным расположением атомов, бессчетное количество раз повторяющимся в одном сантиметре. Но и в идеально устроенном мире камней – своя иерархия: они делятся по твердости, спайности, цвету, блеску. К примеру, алмаз, самый твердый из камней, может обладать «плохой спайностью» – легко разбиваться или же иметь вкрапления, препятствующие прохождению лучей света, – камень будет тусклым. Найденный же им алмаз в восемь карат оказался чистым – такой определяют как бесцветный.

Исаак вспоминает, как встретился со своим агентом Яковом Янкевичем, из хасидов, в его сумрачном доме в Антверпене, день был ясный, не то что сегодня, деревянные ставни раскрыты, на синем бархате лежал алмаз без единого изъяна.

– Редкостный камень, – сказал Янкевич. – Берите, не пожалеете.

Унося камень в портфеле, Исаак думал, что создаст еще одну подвеску для шахини или сестры шаха, имевшей огромное влияние на брата, а может быть, для жены какого-нибудь знатного иностранца. В кафе за чашкой эспрессо его ждала Фарназ в открытом платье, ее плечи пахли лосьоном от загара, океаном и бесчисленными летними днями, которые им суждено провести вместе, тогда-то ему и пришла в голову мысль: а не подарить ли камень Фарназ? Но вот уже столько лет прошло, а он все не брался за камень, и так и не счел никого достойным такого совершенства.

– Я отдам тебе другой алмаз, тоже очень хороший, – говорит он. – И сапфир в придачу.

– Еврей, ну вы и упрямец! Одной ногой в могиле, а торгуетесь! Отдайте алмаз, иначе эта бумажка отправится прямиком в приемную имама Хомейни.

Исаак смотрит на вертлявого, долговязого Мортазу. Мальчишку в сущности. Давно ли он приносил чай, раскладывал документы по папкам, печатал письма…

– Слушай, – говорит Исаак, – ты, стукач. У меня такие связи в приемной имама, какие тебе и не снились. Я только что пожертвовал им солидную сумму. Так что неприятности будут у тебя, стоит мне набрать номер и сообщить: все, что я собирался пожертвовать делу революции, украл мелкий жулик по имени Мортаза. Понял? Так что давай письмо и проваливай!

Мортаза переминается с ноги на ногу, взвешивает, насколько серьезна угроза. Складывает руки на груди, закусывает нижнюю губу, оглядывает кипу бумаг. И в конце концов удаляется, так и не отдав письма.

Исаак думает: не побежать ли за ним, но куда там – он и ходит-то с трудом. Так что ему остается только стоять у окна и смотреть вслед Мортазе. Вот и этот человек вычеркнут из его жизни. Он вспоминает, как впервые привел Мортазу в контору, как ретиво тот взялся за работу, вспоминает и как он сам радовался тогда – взял парня без особых данных, но честолюбивого и вдобавок признательного за самую малость – обед, билет в кино, – чего от собственных детей никогда не дождешься. Как вышло, что признательность обернулась ненавистью? Или люди меняют отношение к тебе, когда меняется их представление о себе? В самом ли деле Мортаза был привязан ко мне или просто использовал меня? А теперь, когда я ему больше не нужен, он хочет меня погубить? Но ведь я-то все тот же. Все тот же Исаак Амин. Я ничуть не изменился.

На сердце тяжело, и как тут быть, Исаак не знает. Точно так же сердце ныло в тот день, когда он узнал о казни Куроша, но тогда скрежет гранильного станка, суета рабочего дня помогли Исааку осилить боль. А сегодня в конторе пусто, и сердце все болит, такой жгучей боли он еще не испытывал. Он выходит на улицу, в дремотный полдень. На улице уже не так многолюдно, соседние конторы закрыты или вот-вот закроются. Город изничтожают – так же, как изничтожили его контору, и он понимает: нужно уехать, и как можно быстрее.

Глава сорок первая

Исаак подносит ножницы к бороде – жесткие белые волосы падают в раковину. Потом плавно ведет бритву по лицу, тщательно огибая следы ожогов – два розовых, сморщенных кружка на правой щеке. Пусть все видят, думает он, эти безобразные свидетельства его мук. В раковину падает последний клок – из запотевшего зеркала ванной на Исаака смотрит исхудалое, безбородое лицо. Он отшатывается: щеки запали, карие глаза провалились, его не узнать, а ведь он был хорош собой… Он весь усох: кожа посерела, кости выпирают.

Он долго стоит перед шкафом: прежние костюмы кажутся ему чужими. И хотя день по-весеннему теплый, он надевает толстый свитер, чтобы как-то скрыть худобу. На ноги натягивает высокие ботинки – не стоит выставлять следы побоев напоказ. Вспоминая, как лежал ничком на доске, как его хлестали плетьми, он чувствует не боль, а только стыд.

Фарназ сидит на своей половине кровати, натягивает темные чулки, поднимает ногу, оттягивая носок высоко, как танцовщица. Она в одном белье, изгибы стройной спины напоминают гитару, а позвоночник – тугие струны руки так и тянутся к ней. Исаак целует ее в плечо – Фарназ гладит то место, которого коснулись его губы.

По дороге к его родителям они все больше молчат. В приоткрытые окна машины проникает аромат жасмина.

– Все хотел тебе сказать… – говорит Исаак. – В тюрьме я видел Вартана Софояна.

– Вот как? Я тоже его видела… – говорит она, но тут же осекается. – Когда искала тебя. Ты с ним поговорил?

– Да, мы сидели в одном блоке. – Исаак размышляет: сказать, что его убили, или нет, и решает не говорить. – В тюрьме я узнал его поближе. И нашел, что он человек благородный.

– Да, – улыбается Фарназ. – Я тоже так думаю.

И еще кое о чем он ей не сказал – об угрозе Мортазы. Он знает: если Мортаза даст письму ход, стражи исламской революции его не пощадят. Что толку заранее тревожить ее?

– Сегодня же позвоню людям Кейвана, – говорит он. – Надо собираться.

Фарназ кивает, не отрывая глаз от окна.

– Я спрятала листок с их номером в книгу. Вернемся домой, найду.

– Так когда, говоришь, Хабибе собирается навестить свою мать?

– В августе. Она уедет на две недели.

– Нам надо продать дом и оформить все, пока ее не будет. За любую цену. И постараться продать антиквариат, может, даже и украшения. Вещи помельче, отсутствия которых Хабибе не заметит.

Она снова кивает, за темными очками ее глаз не разглядеть. Он гадает: уж не плачет ли она, но предпочитает не приставать к ней с расспросами. Иначе придется ее утешать, а на это у него уже нет сил.

* * *

– Исаак? – зовет отец, он на секунду отрывает голову от подушки и тут же роняет ее. – Неужели ты?

– Да, Баба-джан, я. – Исаак смотрит на отца – тело его местами усохло, местами распухло, – нашаривает под одеялом его холодную, морщинистую руку, гладит ее. Комнату пропитывает запах мочи.

– Ну-ка, дай я на тебя гляну, – отца душит кашель. – Что они с тобой сделали, сынок? Я уж и не надеялся тебя увидеть. До чего ж это тяжело – расстаться с детьми, даже не попрощавшись. Твои брат и сестра уехали, не сказав ни слова, вот так. Ладно Джавад – я от него ничего другого и не ждал. Но Шахла, как она могла так поступить?

– Баба-Хаким, она не со зла, – говорит Фарназ. – Просто она стыдилась показаться на люди. Она даже врача не захотела видеть.

– Стыдилась? Какое там, – старик машет рукой, для него это отговорки. – Она что, не знала – родители вот-вот умрут? В наше время всем есть чего стыдиться. Погляди, на что я похож! А Исаак? Он тоже выглядит хуже некуда.

Стоило ли сбривать бороду, задумывается Исаак. Зачем было показывать, что с ним сделали, отцу в особенности?

– А где мама? – спрашивает он.

– Не знаю. Наверно, убирается. День и ночь дезинфицирует все вокруг, мебель спиртом протирает.

На тумбочке у кровати старика бутылочка виски, рядом фотография Исаака в рамке – ему лет девять, он прислонился к стволу пальмы перед их домом в Хорремшехре.

– Мать наводила порядок в кладовке и нашла твою фотографию, я попросил поставить ее сюда. – Старик улыбается, обнажая беззубые десны. Сентиментальным стал на старости лет.

При виде фотографии Исаак испытывает смешанные чувства: в детстве отец не баловал его вниманием. Почему, хочется ему спросить, почему сейчас, когда они вот-вот расстанутся?

– Какой прелестный мальчуган, – замечает Фарназ.

– Да, прелестный, – говорит старик. – Только нравный. А уж какой отчаянный был. Однажды чуть дом не спалил…

Господи, думает Исаак, опять! Из всего его детства отцу запал в память именно этот случай, его он чаще всего вспоминал.

– Как-то он сколотил во дворе маленький домик, – эту историю отец рассказывает уже в который раз, но всегда так, будто впервые, – стал в нем спать, делать уроки, даже готовил себе там. Ну и однажды домик загорелся, огонь едва не перекинулся на наш дом. Мать тогда заставила его вернуться, жить со всеми. Ну а мне-то что – какая мне разница.

Исаак вспоминает съемный домишко в две комнаты в конце немощеной улицы – на веревках развешено белье, бурая краска на стенах от сырости пошла пузырями. Первые пять лет своей жизни он спал в одной комнате, родители – в другой. И хотя семья росла, жили они все в тех же двух комнатах – чтобы дать место младшим, приходилось тесниться, так что бесплодие матери, причиной которого стал сифилис, даже облегчило их жизнь. Он вспоминает, как спал с Джавадом и Шахлой в одной кровати, как ночью они, все трое, переворачивались одновременно – ни дать ни взять слаженая танцевальная труппа. Летом ночи стояли душные, влажные – мокрые от пота, они старались не касаться друг друга.

– Почитай мне стихи, – говорит старик.

– Стихи? Какие?

– Не знаю… Какие хочешь. Раньше ты знал много стихов. Как же ты мне действовал на нервы этими своими стихами! А теперь у меня есть время послушать стих-другой в ожидании, когда Господь призовет меня.

«Не мни, что венец твой превыше всего, – начинает Исаак. – Что жизнь добродетельная легка».

Отец закрывает глаза. Он задремывает, голова его падает набок, беззубый, безвольный рот открыт. Исаак продолжает читать, хотя видит, что отец его не слушает. «От врат монастырских до кабака – всего ничего»[65]65
  Из «Дивана» Хафиза. Пер. М. Фаликман.


[Закрыть]. Он оглядывает комнату, смотрит на отцовские зубные протезы с розовыми, совсем как настоящие, деснами в стакане с водой, на фотографию отцовской матери, еще молодой: ее сняли до того, как отправили в швейцарскую клинику, на шерстяной халат, который она прислала сыну из санатория в Альпах, а к нему приложила записку, где пояснила, что в таких отдыхают пациенты, еще не совсем лишившиеся ума. С тех пор, едва отец возвращался домой, как тут же облачался в халат. Даже летом не расставался с ним – сидел у окна, обмахивался журналом, со лба его тек пот. Исаак считал отца упрямцем, не способным мыслить здраво: чем не ребенок, который отказывается снимать карнавальный костюм, хотя праздник окончился. Взаимная неприязнь приводила к молчаливому противостоянию, и только когда отец приносил им подобранный на улице дырявый мяч или безрукую, безногую куклу – какие-никакие, а все подарки, – дети подбегали к отцу, целовали ему руку. Однако добрым отец бывал редко, а наказывал часто: порол, если он забывал убрать молоко в ледник, выгонял ночевать на улице, если слишком громко смеялся. Из-за отцовских вспышек гнева ни мать, ни дети не знали покоя, жили как на вулкане.

Исаак вспоминает: когда ему исполнилось двенадцать, отец обещал повести его на спектакль, который давала театральная труппа из Тегерана. Пришел отец по обыкновению поздно, от него несло араком. Когда они добрались до театра, двери уже закрыли, изнутри слышались взрывы смеха, аплодисменты. Привратник – в свое время отец с ним повздорил, а стычки у отца случались чуть ли не со всеми, с кем его сводила жизнь, – отказался впустить их. Пока отец клял привратника, Исаак прислушивался к звукам, доносящимся из-за закрытых дверей, – грандиозное зрелище ему так и не довелось посмотреть.

Теперь же он видит в отце не деспота, а немощного старика, размягченного болезнью, так и не пережившего утрату матери, которую у него отняли в раннем детстве. Он смотрит на фотографию – эта поразительной красоты зеленоглазая, черноволосая девушка сошла с ума. Ни одного более позднего снимка нет, так что никто не знает, как с ней обошлось время. Она состарилась в изгнании, в безвестности, дыша холодным, свежим воздухом Альп, так непохожим на жаркий, влажный воздух ее родного Абадана.

Исаак думает об отъезде, понимает, что он неизбежен. Он тоже обречен состариться в изгнании, дышать незнакомым, неприветливым воздухом чужой страны. Не исключено, что о последних его годах ничего не будут знать. И через несколько десятков лет его потомок, который народится еще не скоро, наткнется на фотографию, где он сидит в чайной или гуляет вдоль моря, и спросит: «А это кто?» И кто-то прищурится, всмотрится и ответит: «А, это? Это Исаак Амин, тот самый, искусный ювелир, он сумел выбраться из нищеты, но под конец потерял все».

Глава сорок вторая

Привалившись к стене, обхватив колено, молодой человек сидит на полу, потягивает чай, то и дело прикрывая глаза, словно в наркотическом забытьи. Видно, что его напарник – он сидит рядом – лысоватый мужчина лет на десять старше, не расслабляется, глаза его бегают по сторонам.

– Значит, паспортов у вас нет? – говорит тот, кто постарше.

– Их конфисковали во время обыска, – говорит Исаак. – Но паспорт дочери остался, так что я смогу сделать паспорт на всю семью.

– Отлично! Тогда дело пойдет быстрее. Имена и даты можно вывести отбеливателем. – Прихлебывая чай, старший говорит: – Мы уже многих перевели через границу, саркар. И если Всевышний нам поможет, глядишь, и вас переведем.

Исааку нравится, что они называют его не брат, а саркар, хозяин.

– За прошлый год я не раз призывал на помощь Господа, – отвечает он. – Надеюсь, Он и впредь будет мне помогать.

Молодой человек ставит стаканчик с чаем на ковер, вытягивает ногу.

– Что ж, прихватите с собой Всевышнего, раз вам с ним спокойнее, – он улыбается, – хотя за переход я возьму с него, как со всех. Но куда важнее захватить с собой побольше теплой одежды – ночью в горах холодно. И перед дорогой надо как следует отдохнуть – путь неблизкий и отставать или засыпать на ходу нельзя. Стоянка в пути тоже не предусмотрена. К тому же если вы отстанете от группы, в темноте вы заблудитесь. Имейте при себе наличные – на случай, если нас обнаружат. Притом что пограничники с обеих сторон все время на страже, подкупить их ничего не стоит. Мы, понятное дело, не можем ничего обещать наверняка: у некоторых рвение пересиливает жадность.

Исаак смотрит на Фарназ: она сидит на полу, теребит нитку из подкладки темно-синего хиджаба. В этой тайной квартире – шторы тут задернуты, а вдоль стен разложены узорчатые подушки ей, по-видимому, кажется, что освобождение не за горами, поэтому она опустила платок на плечи, сидит с непокрытой головой.

– И часто вы попадаетесь, Мансур-ага? – говорит она.

– Нечасто. За последние два года два раза. В первый раз переправляли одного из шахских генералов, в другой – семью из восьми человек. С семьей обошлось, их отпустили, разумеется не без выкупа, а вот с генералом – нет. Как только пограничники узнали, кто он такой, пристрелили на месте.

– Ну а вы-то как?

– Мы? Заплатили штраф, и нас отпустили. Ведь если нам случается перевозить товар, мы с ними делимся. Мы для них – постоянный источник дохода, так что на наши дела они смотрят сквозь пальцы. Их интересуем не мы, а те, кого мы сопровождаем. Но вы, Амин-ханом, не тревожьтесь. – Он тянется к самовару налить еще чаю. – Я же сказал, такое случается нечасто. – Он вытаскивает из кармана рубашки сигарету, достает всю пачку, бросает Исааку: – Угощайтесь. Прочищает голову. Спички на столике рядом. – Закуривает и снова приваливается к стене. – Давайте я еще раз объясню вам маршрут. Из Тегерана вы выезжаете в Тебриз, там обедаете. Советую подкрепиться как следует – надо набраться сил. Днем наши люди встретят вас в условленном месте, с ними вы поедете к одной приграничной деревушке. Там мы встретимся, а дальше… что дальше – пусть будет для вас сюрпризом.

– Каким еще сюрпризом? Слишком много сюрпризов, Мансур-ага, мне преподнесли за последний год, – говорит Исаак. – Что вы имеете в виду?

– Видите ли, саркар, я не хотел бы вдаваться в подробности сейчас. Что, если вас на днях арестуют? Вы им все выложите, а я не могу рисковать. Добавлю лишь, что дорога не такая уж и опасная, большинство добирается до цели. Вы же знаете – у вашей сестры с мужем все кончилось благополучно.

– Не такая уж и опасная? Значит, все же опасность есть?

– Вижу, Амин-ага, вы привыкли к точности. Определяете вес камней в каратах, рассматриваете их через увеличительное стекло. В нашем деле все иначе. Все приблизительно. Ничего нельзя предугадать. Помешать может что угодно: погода, патрули на границе, змеи, лисы, турецкая полиция… все что угодно.

К прежней жизни уже не вернуться, но для того, чтобы начать новую жизнь, нужен кураж, а Исаак потерял уверенность в себе. А жена, а дочь? Вправе ли он тащить семью в горы без всяких гарантий?

– Сколько я должен буду вам заплатить? – спрашивает он.

– Тридцать пять тысяч долларов с головы за вас двоих, сорок, если вам требуются улучшенные условия: в таком случае мы будем лично заботиться о ваших удобствах. За вашу дочь мы возьмем сорок пять тысяч: не дай бог, с вами обоими что-нибудь случится, тогда нам придется переправить ее к вашим родственникам, где бы они ни были.

– У нее брат в Нью-Йорке.

– Туда и переправим. Только заранее сообщите номер его телефона.

Он представляет, как его осиротевшая дочь остается на попечении двух контрабандистов где-то в Турции, и у него сжимается сердце. Фарназ смотрит на него в ужасе – так же она смотрела, когда охранник приставил к ее горлу саблю.

– А какие у нас гарантии, что вы действительно отправите девочку к брату? – говорит она. – Что помешает вам, людям не слишком строгой морали, продать ее?

– Ничто, – отвечает молодой, выпуская клубы дыма в и без того душную комнату. – Так же как ничто не помешает нам взять с вас деньги и бросить на произвол судьбы. В таких делах приходится доверять своему чутью. Если чутье вам подсказывает, что нам можно доверять, вы заключаете с нами сделку. Нет – отказываетесь от наших услуг.

– Вероятность, что с вами что-то случится, очень мала, – вступает в разговор контрабандист постарше. – Зря вы так тревожитесь.

– Что ж, мы все обдумаем и свяжемся с вами, – говорит Исаак. – Но если все же надумаем, на какое время рассчитывать?

– На сентябрь, – отвечает молодой. – Больше всего людей переправляют летом – погода хорошая. Но и вероятность того, что вас схватят, тоже больше. В сентябре границу пересекают реже, а погода еще терпимая. – И, поглядев на туфли Исаака, добавляет: – К тому же вам нужно залечить ноги, а на это потребуется время. Вы же едва ходите. Я знаю, как в тюрьмах калечат ноги. Никакой тайны тут нет. Мы не можем вести в горы человека в таком состоянии. Потому займитесь своими ногами.

Исаак смотрит на свои туфли – опухшие ноги выпирают из них. Вот и жена не дает ему покоя: требует, чтобы он показался врачу – если раны не залечить, это может плохо кончиться. Ему хочется вернуться домой, лечь, накрывшись одеялом с головой, и никого не видеть – он не желает, чтобы стало известно, каким унижениям его подвергали.

– Хорошо, Мансур-ага, – говорит он. Я свяжусь с вами.

– Договорились, саркар. Думать думайте, но не слишком долго. Будете слишком долго думать, останетесь ни с чем.

* * *

На улице Исаак берет Фарназ за руку, они идут молча. По дороге им встречается одноногий инвалид в коляске, и Исаак вспоминает Мехди. В домах на подоконниках выставлены овальные подносы с пророщенной травой – близится Новруз, персидский Новый год.

– Смотри-ка, скоро Новый год, – говорит Фарназ. – Все уже посеяли траву. А мы забыли.

– Еще не поздно. Если купить семена сегодня, еще успеем. Ну как?

– Давай, – говорит она. – Ведь это наш последний Новый год здесь.

Значит, она решилась на отъезд. И сказала об этом обиняками. Но никакой надобности ставить точки над «и» нет, он тоже считает, что надо уехать.

– А вот зеркало на этот раз, – говорит он, – поставим не с краю, а посередине!

– Ни в коем случае не с краю. – Она смеется.

В прошлом году он взял подготовку к встрече Нового года на себя: разложил на столике зеркало, золотых рыбок, расписные яйца, проросшую траву – все, что полагается. Они только приехали в свой приморский дом, где любили отдыхать, и Исаак и сейчас помнит, как пахло от не до конца просохших кедровых балок потолка, а к этому запаху примешивался еще и запах тушеного лука, мяса, специй, трав – целый букет. Он вспоминает, как ветерок колыхал занавески, как издали доносился шум волн; все окна в поселке были распахнуты, звякала посуда, то в одном, то в другом доме слышались взрывы смеха. Но тут погас свет – очередное отключение, нередкое в первые дни войны, – он бросился в столовую достать из шкафчика свечу и в темноте задел зеркало. На мгновение он замер: еще доля секунды и в зловещей тишине раздастся оглушительный грохот разлетающегося стекла – зеркало разобьется вдребезги. Прибежала жена, не щадя белого платья, опустилась на колени, собирала осколки, причитая: «Ох, не к добру это! Разбить зеркало в Новый год – плохая примета!» Он опустился с ней рядом, убеждал: это же всего-навсего стекло, как можно верить в глупые приметы, но она качала головой: никакая это не примета, так оно и есть. Его раздражало ее упрямство, хоть он не считал ее страхи нелепыми. Он и сам верил в эти глупые приметы и жалел, что его некому успокоить.

* * *

Фарназ кладет ему на плечо теплую руку, и он – скорее в утешение себе – говорит, что все образуется: они уедут, начнут сначала, заживут с детьми в квартирке манхэттенской высотки или в стандартном, обшитом вагонкой домишке американского пригорода, где соседи будут коверкать их имена, и они со временем перестанут их поправлять, будут только смеяться.

Вечером в столовой он раскладывает на столе все необходимое: отбеливатель, ватные шарики, зубочистки, перьевую ручку, бумагу, паспорт. Накручивает на зубочистку вату, окунает в отбеливатель, стирает имя дочери: букву за буквой, потом дату ее рождения: день, месяц, год. Чернила растворяются – Ширин как будто и не было на свете. Исаак упражняется, подделывая почерк паспортиста: буква «А» – с завитушками, буква «М» – удлиненная, потом вписывает себя, жену и дочь. Завтра они всей семьей снимутся и заменят сделанную несколько лет назад фотографию Ширин – у нее тогда только-только выпал передний молочный зуб. Наверное, Ширин засунула его под подушку и стала ожидать зубную фею. Но зуб выпал, когда свергли шаха, так что о зубной фее они с Фарназ и думать позабыли. И теперь ему представляется, как Ширин утром заглядывает под подушку, а зуб, завернутый в салфетку, так и лежит, где лежал.

Позже, в кровати он спрашивает Фарназ, не оставляла ли она случайно подарка Ширин под подушкой, когда у той выпал зуб?

– Какой еще зуб? – бормочет Фарназ, она уже успела уснуть.

– Передний, тот, что выпал.

– Не помню, – мычит она. Потом оборачивается к нему: – Нет, точно не оставляла, – говорит она.

Он лежит без сна: жалеет дочь, как жалеет в детстве себя, хотя выпавший зуб – это всего-навсего выпавший зуб, а никаких зубных фей нет.