Текст книги "Сентябри Шираза"

Автор книги: Далия Софер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Глава восьмая

– Хомаюн… Гулямпур… Хабиби…

Охранник идет вдоль коридора, выкрикивает имена. С тех пор как Исаак здесь, никогда не выкликали столько имен зараз. Не вставая с матраса, он бросает взгляд на Мехди – тот, не отрывая взгляда от таракана в углу, замечает:

– Вам бы надо попривыкнуть. Не услышите своего имени – благодарите Господа, а услышите – молитесь.

В коридоре шум: лязг железных дверей, шаги, звяканье ключей, вздохи, вопли заключенного, он все повторяет: «Где? Где? Где?»

– Это Гулямпур, – говорит Мехди. – Знает, что скоро ему конец. В последнее время только об этом и твердит.

– Откуда он знает? – спрашивает Исаак.

– Знает, и все тут. Вырабатывается чутье. Понимаешь по тому, как дышит следователь. Сразу понимаешь – все, тебе больше ничего не светит.

Мимо босой ноги Рамина проползает таракан. Рамин встает, идет за ним, метко накрывает его рукой.

– Ну что, похрустим таракашкой или отпустим? – спрашивает он.

– Уж лучше припасти его на потом, – бормочет Мехди. – Как знать, может, у нас за весь день другой еды не будет.

При мысли о том, как насекомое трепыхается в руке Рамина, Исаака мутит. Он опускается на матрас и говорит себе: пока я жив, надо чем-то заняться – к примеру, попросить у охранников какие-нибудь книги, да хотя бы тот же Коран.

Рамин подходит к Исааку, у него в руке таракан. Исаак видит, как шевелятся коричневые усики-антенны.

– Убери его! – злобно кричит Исаак, он и сам не ожидал, что так рассердится.

Рамин отходит, разжимает кулак. Таракан падает на пол и мигом скрывается из виду.

– Простите, – извиняется Рамин. – Это я так, дурака валял.

Он садится на свой матрас, подтягивает ноги к груди – вычищает грязь между пальцев. Исаак с трудом сдерживается – до чего же отвратительные манеры у парня, но тут же спохватывается: Рамин ведь не сын ему и не обязан его слушаться. Здесь они на равных, и начальники над ними тюремщики. Проходит немного времени и Рамин запевает песню: он поет о любви, эту песню напевала Фарназ, иногда под душем, иногда за мытьем посуды. Исаак поражается низкому, чистому голосу парня. Он и подумать не мог, что Рамин способен так прекрасно петь. Исаак закрывает глаза и слушает. Если ему суждено окончить дни здесь, хорошо бы напоследок услышать голос этого парня.

За дверью раздается лязг ключей. Дверь открывается.

– Эй, ты, заткнись! – орет охранник. – Петь не положено. – Взгляд его падает на Исаака. – Брат Амин, следуй за мной.

Исаак заставляет себя сесть. Расправляет носок, натягивает его.

– Брат, к чему все эти церемонии, – говорит охранник. – Ботинки с носками тебе не понадобятся, иди за мной.

Исаак встает, босую ногу холодит пол.

– Не волнуйтесь, – шепчет Мехди. – Похоже, вас поведут на допрос.

Уже выходя из камеры, Исаак слышит, как Мехди напутствует его:

– Да пребудет с тобой Господь.

* * *

Исаака приводят в ту же комнату, где его допрашивали недели три назад. За столом сидит человек в маске. Подойдя ближе, Исаак понимает, что это Мохсен – у человека в маске на правой руке отсутствует указательный палец.

– Тебе знакома организация Моссад? – спрашивает Мохсен, даже не дав Исааку сесть.

Опять они за свое? Исаак решает проявить твердость.

– Нет, брат, не знакома.

– Разве? В прошлый раз ты говорил, что знакома.

– Возможно, я сказал, что слышал о них.

– Ты что, спорить со мной вздумал?

– Нет-нет, брат. Просто поясняю. Наверняка вы меня не так поняли и…

Мохсен отбрасывает папку, встает.

– Нет, дорогой мой брат, это ты нас не так понял: ты думаешь, что это игра.

– Да нет, я…

– Тогда как ты объяснишь свою поездку в Израиль?

– Я же говорил вам, брат, у меня там родственники. Я навещал их.

– Послушай, шише-йе омрето нашкон – не разбивай зеркало своей жизни. Признайся, что ты сионистский шпион!

Перед мысленным взором Исаака встают израненные ноги Мехди. Что это, сейчас начнется нечто ужасное?

– Мы тебя раздавим – ты что, мне не веришь? Ты попался. Так что не запирайся.

– Но, брат, я не связан ни с какими политическими организациями. Как я могу признаться в том, чего не было?

– У тебя есть свидетели, которые могут подтвердить, что ты не шпион?

Логика сумасшедшего. Однако Исаак не решается спорить. Если прибегнуть к методу Мохсена и спросить, существуют ли свидетели, которые могут подтвердить, что он, Исаак, шпион, будет только хуже. С другой стороны, если сказать: множество людей может подтвердить, что он далек от политики, он навлечет на них беду.

– Брат, – отвечает Исаак, – я человек простой. Помимо работы да семьи ничем не интересуюсь.

– Простой? – усмехается Мохсен. – По-видимому, выявить все твои банковские счета тоже очень просто? Так вот, мне пришлось изрядно попотеть. Переводы из этого банка в тот, списания со счетов… Знаешь, простому человеку все эти операции в голове не удержать.

– В делах я понимаю, что да, то да. Но…

– Послушай! – Мохсен переходит на крик. – Мы выбьем из тебя показания, так или иначе. Лучше признайся сразу – и делу конец. – Мохсен перегибается через стол, его закрытое маской лицо совсем близко. Левый глаз у него светло-карий, чуть светлее правого, белки – желтушные.

– Нам известно о тебе все. Вплоть до того, сколько огурцов ты съедаешь, – шипит Мохсен. – У нас есть информатор.

Исаак гадает: неужели у них и впрямь есть осведомитель. Кто же это – сосед? Один из его работников? А ведь его брата Джавада могли арестовать, приходит ему в голову, а Джавад тот еще болтун, он запросто мог ляпнуть лишнее. Не исключено, что и зять Кейван уже в тюрьме – одни связи его отца чего стоят. Кейван – человек хороший, но это в условиях благополучной, безбедной жизни. А вот в состоянии ли он перенести боль: не исключено, что ради собственного спасения он подтвердит что угодно. А Фарназ? Если жена и правда в женском отделении, выдержит ли она? При мысли об этом Исаак испытывает чувство вины. Ему всегда казалось, что вернее всего любовь поверяется желанием умереть за любимого. Он задается вопросом, готов ли он умереть за Фарназ. И чувствует, что да, готов. Но кто знает, готова ли Фарназ умереть за него?

– Ну так что? – гнет свое Мохсен.

– Брат, клянусь…

– Не хотелось бы доводить дело до этого, но ты сам виноват… – говорит Мохсен. Вынимает из нагрудного кармана пачку сигарет, вставляет сигарету в рот, пачку бросает на стол.

– Бери, – предлагает он Исааку и подносит желтую зажигалку к сигарете. – Неизвестно, сколько еще мы здесь проторчим.

Исаак вытаскивает сигарету из пачки. Подносит ее к губам – ждет, что Мохсен даст ему прикурить. Однако тот не протягивает зажигалку, и Исаак кладет сигарету на стол. Чувствует он себя при этом глупо.

– Что такое? – выдыхает дым Мохсен.

– Мне… мне нужна зажигалка.

– Что ж не попросишь, брат? – Мохсен подходит к Исааку. – Вот и я от тебя того же хочу. Я прошу тебя кое о чем и хочу получить это, не затрачивая лишних усилий.

Исаак кивает, снова берет сигарету. Что это, игра? Предчувствия у него самые дурные, но он отгоняет их. Теперь Мохсен придвигается к Исааку, останавливается он только, когда оранжевый кончик его сигареты упирается в щеку Исаака. Исаак вскрикивает, роняет незажженную сигарету на пол.

Мохсен отстраняется, выдыхает дым, Исаака окутывает густое облако – дым жжет кожу – ощущение такое, будто ее продырявили насквозь.

– Видишь, брат, на что ты меня вынуждаешь? – говорит Мохсен. – А ну, признавайся, би педар-о мадар – ты, ублюдок, шпион! Говори! – Он хватает Исаака за руку, выворачивает и прижигает ладонь сигаретой с такой силой, будто давит насекомое. – Ты, ничтожество! Слышишь? – Он снова подносит ко рту сигарету, закуривает, рвет на Исааке рубашку и тушит сигарету о его грудь. Исааку трудно дышать, его корчит от боли.

Удар в живот сбрасывает его на пол. На правый глаз приземляется смачный плевок, но у Исаака нет сил утереться. Плевок медленно сползает по лицу, стекая через переносицу, левый глаз на бетонный пол.

– В нашей тюрьме, брат Амин, – говорит Мохсен, – всегда добиваются своего. Так что ты зря упорствуешь.

* * *

Когда Исаака заводят в камеру, Мехди шлифует деревянную чурку, а Рамин спит. Мехди незаметно бросает взгляд на ноги Исаака.

– Легко отделался, – говорит он.

– Правда твоя.

Исаак подходит к матрасу, снимает носок. Он сидит и слушает, как Мехди работает наждачкой, начищая древесину. У него кружится голова. На руке, щеке и груди вздулись волдыри. Осторожно, стараясь не задеть ожоги, он ложится на спину.

– Надо бы достать меду, – советует Мехди. – У Гулямпура наверняка есть. Ему разрешают – у него низкий сахар в крови. Пока его нет, ты мог бы…

– Мед?

– Ну да, он заживляет ожоги. И инфекцию убивает.

Исаак трогает волдырь на щеке. К вздувшемуся на коже пузырю больно прикоснуться. На лице навсегда останется отметина, это огорчает Исаака. Но тут до него доходит, что это «навсегда» может продлиться совсем недолго.

– Вас они тоже так? – спрашивает он Мехди.

– Нет. Со мной они не церемонились. Сразу поволокли бить по пяткам.

Мехди прекращает работу и оглядывает свое творение – овальную штуковину, заостренную с одного конца, с выдолбленной серединой.

– Что это вы делаете? – спрашивает Исаак.

– Да вот, хочу выдолбить голландское сабо. Еще до ареста обещал младшей дочке, что сделаю ей сабо, а потом мы раскрасим его вместе. Да что-то не очень получается.

– В самом деле. Оно больше похоже на лодку.

– Вот-вот! – Мехди смотрит на башмак и качает головой. – Ерунда какая-то.

Исаак улыбается – кожа на лице натягивается, волдырь напоминает о себе.

– Эх, да что там! – Мехди швыряет сабо на пол и ложится. – На сегодня хватит творчества. Я, пожалуй, вздремну.

Исаак поворачивается на левый бок, подкладывает руку под голову. Он смотрит на брошенную на пол деревянную штуковину – так называемое сабо, – и его неровные, с зазубринами края кажутся ему воплощением стремлений его создателя, его надежды, пусть и слабой, еще встретиться с дочерью. Исаака, хотя сам Мехди собой недоволен, восхищает его упорство.

Исааку чудится Мохсен: он держит его руку, поворачивает ее ладонью вверх, будто хочет что-то в нее положить. Перед ожогом они с Мохсеном вполне могли сойти за приятелей – они же держались за руки. Исаак гадает, что сделала бы Фарназ, узнай она о случившемся. Когда они виделись в последний раз, она на него сердилась. Дело было утром, в день ареста. В постели Фарназ прижалась к нему сзади, обняла. Он отвел ее руку. Когда же он повернулся к ней, было уже поздно. Незаметно он мало-помалу отдалялся от Фарназ. Началось с цветов. Раньше Исаак дарил ей лилии или розы, когда же попадались белые орхидеи, то и их – это были ее любимые цветы. А потом и сам не заметил, как перестал приносить ей цветы.

– Что, из-за войны и цветы уже не продают? – пошутила Фарназ, когда Исаак однажды вечером застал ее как обычно перед телевизором.

– Цветы? – удивился он. – Страну разрушают, а ты думаешь о каких-то цветах.

Фарназ выключила телевизор, сверкнула на Исаака глазами. Наступила тишина, ему стало не по себе.

– И это ты говоришь мне? – сказала она. – Я смотрела, как все, одно за другим, рушится. Почему, думаешь, я уговаривала тебя уехать, когда была такая возможность, когда все уезжали? Ну а раз уж мы остаемся, надо жить, как жили всегда. – Она взяла бокал, задумалась, сделала глоток. – Так где же цветы, дорогой муженек?

Исаак не нашелся что ответить, у него не было сил продолжать спор. Тогда он решил: если Фарназ сумеет убедить его, что им необходимо уехать, он пойдет собирать вещи.

– Отлично, – он прикинулся, что говорит всерьез. – Еще не поздно. Можем уехать. За границу не очень-то пускают, но бежать через Турцию или Пакистан – вполне можно. Очень многие так делают. Я начну искать контрабандистов.

Такого Фарназ не ожидала, она отвела глаза, уставилась в пол. Какое-то время сидела молча, скрестив ноги, с правой ее ноги свисала тапочка. Потом подняла голову, обвела взглядом комнату: диван, бар в углу, ковры, миниатюры… И покачала головой:

– Нет.

– Вот видишь? Тебе так же, как и мне, не хочется уезжать. Разве ты можешь расстаться со всем: картинами, фарфором, коврами?

Глаза Фарназ полыхнули.

– А кто виноват в том, что мы не отправили все вещи морем, когда была такая возможность? Может, я и не хочу лишиться моих любимых вещей, но ты не хочешь лишиться своего положения. Вот что страшит тебя больше всего.

– Моего положения? Может быть, и так. Но позвольте напомнить вам, госпожа Амин, не поверь вы, что я способен достичь высокого положения, вы никогда не вышли бы за меня.

Фарназ встала, заперлась в ванной, от разлившегося по комнате запаха ее духов у Исаака разболелась голова. Он сел на диван и допил бокал Фарназ. С тех пор как начались беспорядки, он не знал покоя: с одной стороны, распродавал имущество и переводил деньги на счета в швейцарском банке, с другой – продолжал расширять дело. А все потому, что никак не мог принять решение. Слушая звук воды, бегущей в ванной, Исаак вдруг понял, что жену расстроило не так ухудшение обстановки в стране, как ухудшение их отношений. Он дал себе слово, что не будет больше пренебрегать мелкими знаками внимания, которые прежде оказывал ей: будет греть ее половину кровати, пока она смазывает лицо кремом, расчесывает волосы, приносить пирожные, дарить цветы… Однако вечер за вечером он так выматывался на работе, что у него не было сил свернуть к цветочному магазину, и он уговаривал себя: «Завтра. Цветы подождут до завтра».

* * *

Исаак лежит на матрасе: ему вспоминается запах духов Фарназ, как ему хотелось бы поцеловать ее. До чего же нелепо они себя вели. Он недоумевает: как могло получиться, что они так отдалились. Ведь он по-прежнему любит жену, по-прежнему считает ее красивой. Ему все так же нравятся ее черные волосы, миндалевидные карие глаза, губы – всегда приоткрытые, будто она хочет что-то сказать, но не говорит. Однако то, из-за чего он влюбился в нее, впервые увидев ее в ширазской чайной, – куда-то ушло, ушло и то тепло, которое так притягивало к ней, а лицо, по-прежнему красивое, стало таким же холодным, как одна из ее любимых картин.

– Извини, – сказал он ей в то утро, думая поначалу, что просит прощения за то, что отбросил ее руку, но потом осознал, что должен просить прощения отнюдь не только за это. Она кивнула. Но он знал, что она его не простила. Он обещал вернуться к обеду. Нужно проводить больше времени вместе. Фарназ согласилась с ним.

Он смотрит на потолок. В камере пахнет окровавленными бинтами, потом. Он воображает, как по его телу течет вода, смывая с него грязь.

Глава девятая

Фарназ почти ничего не знает о тюрьмах. Лондонский Тауэр, Бастилия, Алькатрас – они первым делом приходят ей на ум. Она, конечно, знает, всегда знала, что в их городе есть тюрьмы. Но кто задумывается о том, что происходит в этих уродливых зданиях, обнесенных поверху колючей проволокой? Фарназ помнит, как помогала Парвизу готовить домашнее задание по истории – он проходил штурм Бастилии: рассказывала, как толпа ворвалась в Дом Инвалидов и захватила оружие, как сгрудилась перед тюрьмой, как завязался бой, а губернатор Парижа, некий маркиз Делоне, не устоял перед яростью толпы и открыл ворота, тем самым подписав себе смертный приговор, и всего несколько часов спустя его голову уже носили на пике по улицам города. Судьба Делоне произвела на Парвиза такое сильное впечатление, что потом он рассказывал об этом и отцу, и Джаваду, и Шахле, и Кейвану, и Хабибе, спрашивал, а знают ли они, что маркиз Делоне окончил свою жизнь, как кебаб на вертеле. Слушатели смеялись и говорили: «Да-да! Вот спасибо, Парвиз, и как мы могли забыть?» Парвиз мучил и свою младшую сестру, время от времени напоминая ей о злосчастной судьбе Делоне; когда Ширин досаждала ему, он спрашивал, а что, если и ее ожидает подобный конец.

– Не пугай, мне нисколечко не страшно! – отвечала Ширин, закрывая ручкой шею.

Сейчас, когда Фарназ едет к тюрьме – та находится за городом, – она думает: до чего же эти события походят на происходящее вокруг. Ведь совсем недавно она видела, как обуглившееся тело проститутки таскали на носилках по всему городу, а вокруг бесновалась толпа. Ее тело, хотя оно буквально рассыпалось в руках, положили на костер. Видела она и фотографии шахских министров в морге, голых, как лабораторные мыши после неудавшегося эксперимента. А теперь она, Фарназ Амин, едет к самой известной в городе тюрьме – искать мужа. Она уже побывала в одной из тюрем, но тогда не испытала особого страха, возможно, потому, что та тюрьма была поближе, в центре города, и оттого не так пугала.

– Ханом-Амин, а вы уверены, что мы едем правильно? – спрашивает Хабибе. Она натягивает черную чадру поплотнее.

– Еду по карте. Думаешь, мы едем не туда?

– Откуда мне знать, ханом? – Хабибе опускает стекло, высовывает голову наружу, делает глубокий вдох. – Что-то меня мутит.

– Что с тобой, Хабибе? Остановить машину?

– Нет-нет. Не стоит.

– Лучше бы я поехала одна.

– Что вы, ханом! Я сама вызвалась поехать с нами. Просто утром выпила слишком много чаю. Чашек пять, наверно. Вот сердце и колотится.

Машина поднимается в гору, одна за другой показываются длинные серые постройки. Из-под колес летит гравий, время от времени камешки стучат по дну машины. Фарназ подъезжает к железным воротам. Снимает с ручного тормоза, поправляет платок, руки у нее дрожат.

– Ты уверена, что хочешь пойти со мной?

– Конечно, ханом.

– Ладно. Только помни: если начнут задавать вопросы, отвечай как можно короче. Никаких подробностей.

– Хорошо, ханом. Я помню – вы мне уже говорили.

Фарназ думает, не сделала ли она ошибку, взяв с собой Хабибе. Утром, одеваясь, она представляла, как войдет в тюрьму, как захлопнутся за ней ворота, и ей стало нехорошо. Наклонясь, чтобы завязать шнурки, Фарназ почувствовала, как только что съеденный завтрак подкатывает к горлу, но добежать до ванной не успела, ее вырвало прямо на ковер. Хабибе подскочила к ней, повела в ванную, поспешно обтерла ее лицо – похоже, не хочет видеть хозяйку такой. Фарназ подставила лицо, и Хабибе обмыла его натруженными от десятилетий стирки и уборки руками, шершавыми, дерущими кожу. Затем Хабибе опустилась на колени и оттерла желтовато-бурое пятно с ковра.

– Мне поехать с вами, ханом? – спросила она, не поднимая голову, Фарназ все еще стояла над раковиной, содрогаясь от спазмов в животе.

– Да, если можешь, – сказала она.

Теперь, придя в себя, Фарназ жалеет об этом решении – она проявила слабость. Понадеялась, что с Хабибе будет легче, теперь ей кажется, что так только тяжелее.

– Чего надо? – спрашивает охранник. Его сальное, в оспинах лицо блестит на солнце. Рядом на столике транзистор – передают проповедь. Около транзистора коробка конфет, мухи над ней так и роятся.

– Я ищу мужа, брат, – отвечает Фарназ. – Вы не скажете, здесь ли он?

– Зря время тратите. Мы такую информацию не даем.

– Брат, прошу вас. Мне всего-то и нужно узнать, жив ли он. Скоро месяц, а я ничего о нем не знаю.

Охранник смеряет Фарназ взглядом, переводит взгляд на Хабибе.

– А это кто?

– Я – ее подруга, – находится Хабибе.

Некоторое время охранник раздумывает, потом отстегивает от ремня связку ключей.

– Ладно. Ждите здесь. – Отпирает ворота и скрывается за ними.

– Вот видите, ханом, не зря я поехала с вами! – говорит Хабибе. – Ему понравилось, что у вас подруга вроде меня.

Пока они ждут, за ними приглядывает другой охранник, с винтовкой на плече, густая черная борода скрывает половину его лица. Фарназ думает: до чего же он волосатый и до чего же много их таких – с заросшими жесткими, грязными волосами подбородками, щеками, шеями, – ими прямо как сорной травой покрылась вся страна. Из транзистора доносится проповедь: «Господи, уничтожь неверность и неверных! Господи, уничтожь врагов своих, сионистов!» Крышка от конфетной коробки хлопает на ветру.

Ворота распахиваются, появляется тот, первый охранник.

– Проходите, – говорит он.

Хабибе кивает под чадрой, бормочет про себя:

– Баше, дорост мише – ничего, все обойдется.

Охранник подводит их к столу, за которым сидит чиновник – он регистрирует их и записывает цель визита. К ним подходит женщина, проводит руками по телу Фарназ – начинает с плеч и спускается вниз: руки, грудь, талия, бедра, голени, лодыжки, ступни, а под конец просовывает руку между ног и средним пальцем медленно надавливает на трусики. Фарназ вздрагивает, но так как охранник с чиновником наблюдают за ней, прикусывает язык и вообще забывает, что он у нее есть.

В комнату вводят человека, глаза у него завязаны. Его подталкивают к столу чиновника, велят назвать свое имя.

– Вартан Софоян, – отвечает он, и Фарназ – она стоит рядом с ним – ахает: это тот самый пианист, который часто играл на приемах Кейвана и Шахлы.

– Знаете его? – орет охранник.

– Нет.

Осанка у пианиста прямая. Его длинные пальцы – она когда-то так восхищалась ими – покоятся на столе: помогают ему, незрячему, не упасть.

– Что же вы в таком случае ахнули, сестра Амин?

– Просто на нем эта повязка, брат… Вот я и испугалась.

Плечи пианиста чуть опускаются. Узнал ли он ее голос, думает Фарназ. Несколько лет назад – пианист тогда только окончил Венскую академию музыки – Кейван и Шахла познакомились с ним на приеме в тегеранском Театре оперы и балета имени Рудаки[12]12
  Абу Абдаллах Рудаки (около 860–941) – таджикский и персидский поэт, считается родоначальником поэзии на фарси.


[Закрыть], пригласили его на один из своих вечеров, и он пленил всех гостей своим исполнением Рахманинова и Дебюсси. Армянин, высокий и худощавый, – таким в представлении Фарназ и должен быть музыкант, учившийся в Вене, – он понравился ей с первого взгляда. Узнав, что Фарназ любит петь и даже брала уроки, пока ей не исполнилось восемнадцать – тогда ее отец решил, что молодой женщине не пристало петь на публике, – пианист попросил Фарназ выступить с ним, когда он будет исполнять «Il pleure dans mon coeur» Дебюсси на слова Верлена. Песню Фарназ знала, в юности она разучила ее на уроках пения, потом напевала просто так, по утрам, пока готовила завтрак отцу или вечерами, когда, расчесывая волосы, думала, какой прок от красивого голоса, если его никто не слышит. «Il pleure dans mon coeur/ – начала она, когда Вартан заиграл. – Comme il pleut sur la ville;/ Quelle est cette langueur/ Qui penetre mon coeur?»[13]13
И в сердце растрава,И дождик с утра.Откуда бы, право,Такая хандра? (фр.)  Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть] Они имели успех, и вскоре между Фарназ и Вартаном установился своего рода ритуал – каждый раз при встрече Вартан задерживал ее руку в своей и спрашивал: «Как поживает моя певица?» Прикосновения длинных, гибких пальцев пианиста волновали ее – со времени первых встреч с Исааком в Ширазе она не испытывала ничего подобного. Исаак тогда читал стихи, очаровал ее рассказами о драгоценных камнях – он так много о них знал – и заставил ее поверить, что их жизнь будет такой же блистательной, как газели и самоцветы. Но пролетели годы, поэзия из их жизни ушла, драгоценные камни превратились в ограненные овалы, «маркизы», «звезды» и кабошоны, ее муж в человека, который мог обеспечить ей роскошную жизнь, а она в женщину, которая согласилась на такую жизнь.

К пианисту подходит охранник в маске, под мышкой у него папка. Он снимает с пианиста повязку, и Фарназ замечает, что на левой руке охранника недостает пальца.

– Брат Софоян? – спрашивает охранник. – Следуй за мной.

Вартан трет глаза, часто моргает. Увидев Фарназ, он хочет что-то сказать, но не решается.

Другой охранник в маске тащит Фарназ по темному, узкому коридору и вталкивает в комнатушку без окон, не больше кладовки.

– Вы знаете этого Вартана Софояна?

– Нет. Я пришла сюда, чтобы найти своего мужа.

– Софоян был дружен с шахской семьей. Он не раз выступал перед ними.

– Брат, скажите, где мой муж?

– А вы знаете, что с ним сделают, с этим пижоном? Он услышит свои сочинения на собственных похоронах!

Запертая каморка освещена одной лишь голой лампой без абажура, свисающей с потолка. Здесь может произойти все что угодно. И никто ничего не узнает. Сколько таких каморок в этой тюрьме, в этом городе, в этой стране? Может, Исаак сидит в такой же, может, он прямо за стеной. Фарназ думает о Вартане, о его учебе в Вене, о музыке, которую он хотел сочинить. Для чего все это было, если его жизнь оборвется здесь? Неужели здесь суждено родиться шедевру под названием «Реквием по Вартану Софояну»?

Охранник раскрывает папку.

– Итак, одно время вы были журналисткой, верно?

Если у них заведено дело на нее, значит, Исаак здесь. Она понимает, что муж сидит здесь, а это все равно что получить диагноз о смертельной болезни, это означает, что ожидание закончилось.

– Что вы, я бы так не сказала, – отвечает она. – Время от времени писала в газеты и журналы – не более того.

– То есть занимались этим любительски, так?

– Наверно.

– Только те, кто может себе позволить любительство, пописывают время от времени. Те же, кто вынужден работать, работают.

– Я могла позволить себе такое только потому, что мой муж трудился в поте лица.

– Ну да, – усмехается охранник. – В поте лица наживал богатство.

– Брат, поймите, деньги не падали с неба. Он их зарабатывал!

– Не смейте так говорить со мной! – Охранник подходит ближе. – Имейте в виду – я могу прикончить вас прямо здесь. Отвечайте, что это были за статьи.

Похоже, она зря приехала сюда. Если ее посадят, что будет с Ширин?

– Уверяю вас, брат, это были обычные статьи, ничего серьезного, – отвечает она, пытаясь унять дрожь в голосе. – И рассказывать-то не о чем.

– Ну и я сегодня настроен не слишком серьезно. Так что давайте, развлекайте.

Фарназ писала статьи о том, что видела во время своих путешествий, – о лиможском фарфоре, о сангрии в Севилье, о средневековых городках Умбрии… Она побывала там с Исааком. Они стояли бок о бок в оливковых рощах, заходили в базилики, поднимались на колокольни. Тогда она принимала это как должное, но теперь она понимает, как это было чудесно.

– Я писала о других странах.

– Да. Расхваливали алкогольные напитки, восторгались соборами. Ваши статейки пропагандировали недостойный образ жизни.

– Но, брат, те вина всего лишь местная достопримечательность, а соборы – так, исторические памятники…

– Вот как. А Ледовый дворец в Тегеране что, тоже исторический памятник?

Голая лампочка светит все ярче – вокруг нее мельтешат слепящие точки. Комната начинает вращаться.

– Брат, к чему этот допрос? Я пришла сюда по собственной воле. Мне не предъявили никаких обвинений. Пожалуйста, скажите, здесь ли мой муж?

Охранник подходит к двери, открывает ее.

– Пора вам понять, сестра Амин, прошли те времена, когда такие, как вы, могли что-то требовать. Теперь наша власть. Уйдите, сестра.

В сумрачной комнате, куда доносятся мольбы допрашиваемых, она понимает, что тюрьма – это не кошмар, а реальность – здание из бетона и металла, где люди просыпаются, едят, справляют нужду, спят, а их однообразные будни прерывают лишь наводящие ужас допросы. Для большинства людей, думает она, мысль о смерти – все равно что узор на обоях, он тут, но ты не обращаешь на него внимания. Заключенных же ничто не отвлекает, им не остается ничего другого – только смотреть на эти обои.

Фарназ идет за охранником обратно к выходу. Еще один охранник распахивает перед ней ворота.

– Ваша подруга уже вышла, – говорит он.

Прислонившись к машине, Хабибе похлопывает рукой по капоту. Отъезжая, обе молчат.

– Прости, Хабибе, что потащила тебя с собой, – говорит Фарназ уже на подъезде к городу.

– Да нет, это вы меня извините, ханом. Теперь я поняла, что Амин-ага действительно попал в беду.

– Тебя тоже допрашивали? Что они тебе сказали?

– Они придут к вам с обыском, вот что они сказали, ханом, – хотят найти доказательства, что вы нарушаете закон. Сказали: пусть Амин-ага и кажется человеком добропорядочным, он наверняка участвовал в грязных делах и даже…

– В каких грязных делах?

– Не знаю. Они не сказали.

– Что еще?

Хабибе закусывает губу – у нее это обычно служит признаком неуверенности.

– Еще спрашивали, нравится ли мне быть прислугой.

– Что это за вопросы? Ты ведь не дашь им заморочить тебе голову, а, Хабибе?

– Нет, конечно. Вот только, ханом, сын говорит, у нас много несправедливостей, и надо бы тут нанести порядок.

– Вот как? Что, Мортаза тоже подался в революционеры?

– Ну… да. Он стал стражем исламской революции. Я не хотела вам говорить, боялась, вы огорчитесь… Но знаете, я вот слушаю сына и понимаю, что он верно говорит.

– И что же он верно говорит?

– Не хочу я вам этого говорить, ханом. Вам это не понравится.

– Ничего, говори.

– Только обещайте, что не рассердитесь.

– Обещаю.

– Сын говорит: так не годится – одни живут как шахи, другие – как крысы. И что богатые восхищаются Европой, Западом, диктуют всей стране, как надо одеваться, говорить, жить. А что, если нам нравится чадра и Коран? Что, если мы хотим слушать мулл, а не этого святого – как там его? – пытаясь вспомнить, Хабибе забарабанила пальцами по приборной доске. – Мортаза еще говорил, в Европе ему поклоняются… А, вспомнила! Сен-Лоран, кажется…

– Ив Сен-Лоран? – смеется Фарназ. – Так это же не святой, Хабибе. Это модельер. Просто его так зовут.

Хабибе вспыхивает. И отворачивается к окну.

– Вот видите, Фарназ-ханом, всякий раз вы меня унижаете.

– Совсем не унижаю. Но ты не понимаешь, о чем говоришь. Просто повторяешь всякий вздор. Этой марксистской тарабарщиной где только не увлекались. И всякий раз это оканчивалось плохо.

– Ханом, опять вы за свое!

Интересно, как долго в ней копилась обида? Фарназ думает: уж не Мортаза ли причастен к аресту мужа, а ведь Исаак несколько лет назад дал ему работу, сделал менеджером.

– Хабибе, ты, конечно, вольна думать, как хочешь, – говорит она. – Но прошу тебя: не забывай, что все эти годы мы с тобой дружили. Вместе путешествовали, вместе смеялись и, что самое важное, делились друг с другом бедами.

– Нет-нет, я не забуду. – Хабибе снова смотрит в окно, край чадры полощется на ветру, хлопает ее по лицу. – Но вот скажите, ханом, такой же я вам друг, как Курош Нассири и его жена? И потом, что и вообще о вас знаю? Может, я и знаю, что вы любите есть на завтрак, сколько кусочков сахара кладете в чай и даже – уж простите, – какого цвета наше белье. Но что я в самом деле о вас знаю? – Хабибе качает головой и понижает голос: – Нет, ханом. Вряд ли мы с вами дружили, это не дружба, что-то другое. Наверно, притерпелись друг к другу, попривыкли. Мы что звери в лесу – научились уживаться вместе.

* * *

До самого дома они молчат. На подъезде Фарназ чувствует, как сердце ее сжимается, и не только из-за разговора с Хабибе, но и оттого, что Исаак сидит в тюрьме самого строгого режима, и теперь ей это точно известно. У дома Фарназ останавливает машину позади старенького «рено» мужа – этой колымаги его молодости, с которой он не желает расстаться, – и понимает, что не любила Исаака так, как он того заслуживал. После стольких лет совместной жизни она стала видеть в нем человека сухого, надежного, предсказуемого и расчетливого – когда она выходила за Исаака, эти качества представлялись ей необходимыми, но потом именно эти самые качества, казалось ей, и выхолащивали все живое из их отношений. Так чего же она хотела? Останься Исаак поэтом и живи он в душной ширазской квартирке, кто бы согласился выйти за него? Уж точно не она.