Текст книги "Классициум"
Автор книги: Далия Трускиновская
Соавторы: Леонид Кудрявцев,Дмитрий Володихин,Антон Первушин,Юстина Южная,Вероника Батхен,Игорь Минаков,Андрей Щербак-Жуков,Николай Калиниченко,Иван Наумов,Яна Дубинянская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
Голоса за спиной зазвучали громче.
– Намерение вашего правительства взять в аренду пирамиды связано с поиском межпланетных пространственных тоннелей? – спрашивал Зальцман.
– Дверь не лапай. Не покупал.
– Подобное высокомерие неуместно. Это всё – не только ваше. В конце концов, у нас с вами абсолютно равные права.
– Молчать, немчура, – ликующим голосом отвечал майор. – Прежде чем открыть рот, спроси разрешение.
– Я попросил бы вас, господин Суходолов!
– Вот-вот, попроси, попробуй.
– Ах же ты, русская свинья… – ужаснулся Зальцман.
Майор ответил с ленивой снисходительностью:
– Vom Schwein höre ich [4]4
От свиньи слышу (нем.).
[Закрыть].
– Идёшь на прямую конфронтацию?! – истерично завизжал Зальцман.
– Bleibe zurück [5]5
Отстань (нем.).
[Закрыть], – отмахнулся Суходолов.
Данин обернулся – они уже дрались, катались по полу, сцепившись, как пауки. Он подскочил к ним и крикнул громовым голосом:
– Этого ещё здесь не хватало!
Подействовало – они поднялись, отдуваясь, со злыми покрасневшими лицами. Зальцман лишился нескольких пуговиц на кителе, у Суходолова треснули под мышками оба рукава. У каждого было подбито по глазу. Данин открыл рот, но сказать ему не дали: они взглянули друг на друга и снова схлестнулись.
– Вон отсюда! – разъярённо заорал Данин, разогнался и, ударив плечом, вышиб Суходолова в переливающийся голубоватый проём.
Зальцман не удержал равновесия, упал на колени и, сдерживая мучительный стон, схватился за перебитый нос, из которого лила кровь. Данин своими сильными ручищами взял его за ворот и вышвырнул вслед за майором.
– Вот так – хорошо… – Он отдышался. – Так лучше всего будет.
Он стоял перед мерцающим пологом. На паркете подсыхали капли крови. Было убийственно тихо – как при глубоком погружении в воду. Тишина и одиночество давили, Данин запаниковал и сгоряча чуть не шагнул обратно, в Россию, но тут краем глаза увидел, что справа что-то сверкает. Каким-то чудом он перемог себя и медленно повернул голову. На оконном стекле играли прощальные блики – солнце уходило за чужой горизонт, за красную каменистую пустыню, отливающую влажным блеском. На чернильном небе укрупнились звёзды, Фобос, некруглая луна, заметно сместился влево. А ведь солнце-то по-прежнему моё, родное, подумал Данин. Просто теперь оно стало дальше на одну планету…
Он прислушался. Ни звука. Ему снова стало страшно. Глупости, сказал он себе, наконец-то все оставили меня в покое. Во внутреннем кармане пальто лежал «паркер». Он достал его и осторожно ткнул им в радужную завесу. Кто-то невидимый схватил «паркер» с другой стороны, потянул на себя. Данин едва успел его выпустить. Сердце запрыгало в груди.
– Ладно, что не рука, а ручка… Вот же идиот, – прошептал он. Комната окончательно погрузилась во мрак, и от этого ещё труднее было сохранять спокойствие. – Господи, что же мне делать? И как темно… – Его словно кто услышал – мягко посветлели стены. При свете все страхи показались надуманными. – Дурак ты, братец. Ещё в темноте медведя увидишь. А тут всего-то – марсиане… хорошие марсиане, добрые, наверное…
Он решительно снял пальто, повесил в пустой двустворчатый шкаф, потом проверил ящики письменного стола. Ничего. Как и на самом столе. В узком коридоре, скрывающемся за шкафом, он нажал на ручку ближайшей к нему двери, потом толкнулся во вторую. Только третья, плавно и почти беззвучно, поддалась. Он вошёл. И снова засияли стены, будто был он древним богом, несущим свет.
Комната оказалась спальней средних размеров, с квадратным окном без портьеры. Из неё вели ещё две двери, одна была полуоткрыта, и виднелся край ванны на витых бронзовых ножках. Первым делом Данин осмотрел спальню. Здесь стоял внушительный гардероб и широкая кровать с шёлковым одеялом и подушками, со спинки стула свешивалась мужская пижама. На комоде у стены – круглое зеркало в красивой деревянной оправе, шкатулка, аккуратно разложенные черепаховые гребни, щётки для волос, баночки с кремом… Он взял с комода небольшую цветную фотографию в рамке, сел на кровать и долго разглядывал своих молодых родителей, снятых у окна, на фоне красной пустыни, и на руках у улыбающегося отца – кудрявого толстощёкого ребёнка в штанишках на лямках. Удивительно, как они с ним всё-таки похожи… А мать… Он не помнил её такой – юной и счастливой… Данин всхлипнул и тяжело, боком, завалился на кровать, пряча в подушку побежавшие по лицу слёзы.
Никогда не езди в Россию… Она должна была ему рассказать. В конце концов, он имел право знать, как погиб отец, – тогда он ни за что не упомянул бы в полицейском участке фамилию «Красин» и не попался в эту марсианскую западню… Собственный эгоизм неприятно поразил Данина. Она сделала, что смогла, а всё остальное вышло так, как вышло. Если на кого и злиться, то только на себя. Кто виноват, что он безнадёжно влюбился, страдал, жил так глупо и скучно, а потом встретился в ресторане с Колокольниковым? Зато теперь его жизнь стала и весёлой, и содержательной – как заказывали… Он долго лежал с закрытыми глазами. «Умный» свет решил, что он спит, и погас.
Нельзя возвращаться – онинемедленно начнут экспансию. Он будет их пропускным билетом. Обколют морфием и станут на каталке возить его бесчувственное тело с Земли на Марс и обратно. Теперь, наверное, рвут на себе волосы, что носились с ним, как с драгоценной вазой… У него вдруг неприятно засосало под ложечкой – а если Эмма беременна? Если она носит его ребёнка? Имеет ли это значение для врат? Сразу показалось, что кто-то ходит за стеной. Он представил, как на пороге стоят Суходолов с Зальцманом. Они держат под руки Эмму, у неё живот горой под кружевным передником… и испуганные глаза… Неужели так бывает? Как всё неудачно сошлось… На мгновение он почувствовал острую ненависть к ней и к этому незапланированному животу. И снова навалился страх, гораздо более сильный, чем тот, когда он понял, что до родного дома пятьсот шестьдесят миллионов километров и рядом ни одной живой души… Он нащупал висевший на шее крест. Господи… да ведь ему невероятно, просто фантастически, повезло, что онизаранее не смогли друг с другом договориться! Русские перестраховались, не хотели раньше времени раскрывать перед немцами карты и – проиграли. Так бывает, когда, размечтавшись о большем, теряешь последнее. Страх понемногу отступил. Положим, без еды, но с водой, он смог бы протянуть здесь дней сорок, тем более что он видел ванну. А раз есть ванна, значит, должна быть и вода. Данин вскочил с кровати. Вспыхнул свет.
…Из зеркала на него глянуло небритое лицо с диковатыми глазами. Он проверил бритву в станке, лежащем на стеклянной полочке, – безнадёжно затупилась… Раковины не было. Из стены над ванной торчал носик волшебного крана: он только поднёс к нему руку, и уже потекла вода – тёплая, обычная. Данин жадно напился, сунул под кран голову. Вытереться пришлось полой брошенного на край ванны халата. Хотелось освежиться, вымыться, но воображение не дремало и в самый неподходящий момент напустило в ванную комнату уэллсовских марсиан. К тому же содержимое синих флаконов, стоящих на полочке, оказалось испорченным, и мыло в мыльнице из толстого стекла с жемчужными разводами иссохло. Неудивительно, столько лет прошло. Зато работал фаянсовый унитаз, походивший на кратер вулкана, – вместо дна была какая-то задымлённая дыра.
Важное открытие поджидало Данина в «столовой» с круглым столом и тремя стульями, взятыми из сказки про Машу и медведей. В углу стоял чёрный шкаф с экранами, окошками и многочисленными кнопками – напротив некоторых из них были наклеены записки, написанные лёгким почерком матери: «Еда. Представить», «Живое. Не представлять!», «Неживое. Представить», «Мусор. Выбросить». В центре шкафа красовалось изображение ладони с пятью растопыренными пальцами. Недолго думая, Данин приложил к ней руку. Пятерня засияла зелёным. Он ткнул в кнопку под надписью «еда». Из окошка на чёрной подставке выползла отвратительная буроватая масса, не твёрдая и не жидкая, без запаха. Данин поморщился. Испачкав руки, он спровадил свою кулинарную неудачу в «Мусор. Выбросить», сходил в ванную вымыть руки и потом уже вообразил горячий кирпичик очень вкусного хлеба, который пекла Эмма. Марсианский хлеб удался, ему даже не пришлось ждать. Данин проглотил его, разломав на куски, и, утолив первый голод, затребовал печёночной колбасы, которую Эмма покупала специально для него, а на десерт – её пирожные. Он быстро освоил производство «неживого» и, отхлёбывая кофе из фарфоровой чашки с золотым ободком, уже спокойнее смотрел из окна на унылые ночные дюны.
Спать не хотелось, но на сегодня было достаточно всего. Он сходил взглянуть издалека на врата, на месте ли, потом вернулся в спальню, закрылся изнутри, разделся и лёг. И спал крепко, без сновидений, как спят уставшие за день дети.
5Четыре раза над фиолетовым небом Марса всходило и садилось солнце. На пятый день Данин обнаружил, что может открыть ещё одну дверь. В эти дни он непривычно много думал – обо всём, устал маяться от безделья и разглядывать за окном однообразный красноватый ландшафт. Когда упрямая дверь, в которую он на всякий случай толкался каждый день, когда эта дверь, по воле заботливого, но невидимого хозяина, неожиданно поддалась от простого нажатия ручки, он задрожал от нетерпения, понимая, что стоит на пороге новых событий, возможно, губительных, но которые пусть уж лучше случатся, если нельзя по-другому. Он влетел в тайную комнату, трепеща, как непослушная жена Синей Бороды. Это было пустоватое помещение, похожее на спальню, всё с теми же голубоватыми стенами и незашторенным окном. На письменном столе в углу лежали какие-то бумаги. Среди них Данин нашёл дневник отца – тетрадь, исписанную незнакомым крупным почерком. Записи были посвящены, в основном, каким-то устройствам, и первое же описание касалось узкого вытянутого предмета, который лежал тут же, на столе. По словам отца, это была чудесная подзорная труба, позволяющая видеть всё, что пожелаешь. Вскоре Данин сам убедился в её необыкновенных свойствах. Много дней он не расставался с этим прибором, смотрел в него то одним глазом, то другим, стоя, лёжа, сидя, держа обеими руками, одной, другой, и злился, когда глаза и руки уставали. Проснувшись, он первым делом заглядывал в кружок на тонком конце трубы, проводил не меньше часа в ненасытном созерцании и только потом шёл умываться.
Сначала он смотрел жадно и бессистемно, взгляд скакал с Марса на Землю, с розовато-коричневых пустынь на Сахару. Он разглядывал древние русла марсианских рек, потом вдруг видел каналы с узкими набережными без парапетов («Лейден…» – шептала труба), ветряную мельницу («В Голландии им принято давать имена… Эта – Де Валк…») и понимал, что ключевым понятием, связавшим эти картины, стало мелькнувшее в его сознании слово «каналы». Вблизи экватора на Марсе Данин обнаружил четыре вулкана колоссальных размеров, по форме напоминающих лепёшки; самый большой был в несколько раз выше Эвереста… Он мог менять точку обзора, видеть с разных ракурсов, словно сам находился там – это казалось невероятным. Однажды он «проплыл» над грандиозным разломом, над долиной с ветвящимися ущельями, масштабы которых не шли ни в какое сравнение с земными, и, влекомый жгучим, болезненным любопытством, опустился на самое дно. Во мраке, в космическом холоде лежали глыбы, на которых могли уместиться целые города. Чёрные стены ущелья поднимались над ним на несколько километров, и оттуда, снизу, необычайно ясно были видны звёзды…
В голову лезло незнакомое, про перхлораты – соли хлорной кислоты, весьма сильные окислители, – про замерзший углекислый газ и прочее, неудобоваримое. Данин решительно пресёк поток этой химии и физики, способной, как девятый вал, подмять его разум. Труба-волшебница стала объяснять проще: грунт Марса ядовит… северный полюс состоит из сухого льда…
«Я счастлив, – писал в своём дневнике отец. – Я самый счастливый человек на свете. Мне выпала необыкновенная судьба – оказаться здесь, видеть то, что недоступно другим, и я никак не могу утолить эту жажду. Не знаю, за что хвататься, кидаюсь от чудо-трубы к бумаге, пишу обо всём подряд, горько сожалея, что для подробного и яркого описания мне катастрофически не хватает слов, и тут же бросаю свои записки – чтобы снова заглянуть в крошечный глазок, отворяющий для меня Вселенную. Господи, Ты есть… Я думаю о Тебе, не утирая благодарных слёз…»
Волшебная труба показывала ему всё, кроме того места – дома или корабля, – в котором он находился. Он не мог увидеть другие помещения, понять, насколько велик приютивший его дом. Пожалуй, это была единственная, но большая и тщательно оберегаемая тайна. В этом есть смысл, решил Данин, нельзя знать о доме больше его хозяина. Труба позволяла видеть планеты, страны, людей, входить в любой дом, слышать чужие разговоры, более того, мгновенно понимать суть интриги, предысторию разворачивающихся событий. Она послушно затуманивала интимные сцены, уловив даже лёгкий намёк Данина на протест; она запоминала его предпочтения, и её не нужно было просить дважды… он мог сразу увидеть нужного человека, только представив его или назвав имя.
Конечно, первым делом ему захотелось узнать, что происходит по ту сторону врат, сидят ли его русско-немецкие друзья в засаде. Сидели. И даже проверяли разные способы поимки Данина, например сетью. А в качестве приманки был выставлен игрушечный кот, которого иногда подкармливали монетами. В первые же дни Данин, пользуясь возможностями чудо-машины, стоящей на кухне, вовсю изощрялся в изготовлении вещей, предметов и, в частности, смастерил себе не одного – семерых, по числу кошачьих жизней, игрушечных котов. Коты получились, как с иголочки, но ростом разные – скорее всего, воображая их, Данин немного сбивался в масштабе. У кота с самой бандитской рожей оказался на шее галстук-бабочка, один пел, картавя, второй – голосом Данина, третий почему-то по-английски. Остальные скрипели, как положено, то есть противно. Данин не мог бросить в прорези сразу семь монет одновременно, поэтому затягивали они про златые горы друг за другом, по мере поступления гонорара, да и маршировали не в ногу. Услышав кошачий хор в первый раз, Данин устрашился собственной фантазии, после повторного прослушивания уверился, что соорудить подобное мог только редкий псих, и коты были стыдливо скормлены машине. Теперь, глядя с Марса на своего пленённого врагами котейку, Данин понял, что ему нужен только он, родной до боли, пусть даже и облезлый.
С замирающим сердцем Данин отыскал её.В доме царила суматоха – котилась её любимица. Онакаждую минуту вспоминала, что забыла отдать ещё какое-то распоряжение, касавшееся кошки, спускалась со второго этажа на первый, потом бежала обратно по лестнице, а её пушистая толстопузая Магди ни на минуту не отпускала хозяйку, волоклась за ней по ступенькам на своих коротких ножках и громко мяукала, жалуясь на боли. Оналомала руки, муж, конечно, её успокаивал, все были на взводе, ждали ветеринара, и её немолодая домработница страстно мечтала про себя, чтобы когда-нибудь уже закончилась эта треклятая окотская феерия…
Данин оттягивал «посещение» Эммы, но мысли о ней не отпускали. Очень скоро картина фонтанирующих серой вулканов на Ио, спутнике Юпитера, исчезла, вместо неё Данин увидел свою берлинскую квартиру. В гостиной были расставлены букетики первых нарциссов. Солнце било в окна, одно было распахнуто, и тяжёлые шёлковые портьеры раздувались, как паруса. Эмма, в своём тёмно-синем платье, сидела на диване. Данин впился взглядом в её живот – ничего необычного. В комнате находились и другие люди, агенты в штатском. Один («Иоганн Р г») сидел за столом и раскладывал пасьянс, второй («Томми Х с»), засунув руки в карманы, подпирал дверной косяк. Красивый тип с тонкими усиками над верхней губой («Юрген М р») стоял у дивана и довольно агрессивно разговаривал с Эммой.
– Чем вы недовольны? Мы действуем из государственных интересов.
– Квартира превратилась в проходной двор, – ровным голосом отвечала Эмма. – Ваши люди не разуваются, курят, приходят и уходят, когда захотят. Между прочим, я отвечаю за этот дом. Я буду жаловаться.
– Кому? Господу богу? Лучше попросили бы у него ребёнка. От хозяина. И вообще, вам давно пора стать замужней дамой. В ваши-то годы.
Данин прочувствовал его презрение: это по твоей милости нам приходится здесь торчать… упустила, дура, проворонила своё счастье, даже этого не смогла – забрюхатеть, окрутить… сиди теперь на чужом диване, сторожи чужое добро…
Значит, ребёнка нет. Казалось, снята проблема, но вместо облегчения Данину стало тягостно, как на похоронах.
– Мерзавец. – Эмма поднялась. Лицо её пылало. – Такие, как вы, позорят эту страну. Вторгаетесь в чужую жизнь… преследуете порядочных людей, как будто у вас есть на это право… Вы никто, и звать вас никак, понятно?
Взбешённый Юрген схватил её за плечо, хотел то ли ударить, то ли толкнуть обратно на диван.
– Любите бить женщин? – спокойно спросила она.
Опомнившись, он отпустил её, отошёл к окну, кривя губы с узкой полоской усов и что-то бормоча… Иоганн снова перевёл взгляд на карты, Томми лениво почесал о косяк спину.
Из дневника отца Данин узнал, что это он «заказал» трубу. Самому Данину, наверное, такое бы и в голову не пришло. Он вспомнил, как первое время страдал болезнью неверия и царским своим повелением приказал машине изготовить «много золота». О таре или форме, которую должен принять драгоценный металл, он, по глупости, и не подумал. Из чёрного машинного раструба забил фонтан золотого песка, пулемётными очередями полетели золотые зубы, и как заключительный аккорд вымахнул и шлёпнулся на пол увесистый слиток, от которого Данин едва увернулся. Потом пришлось долго махать лопатой, спроваживая всё обратно, потому что ходить по рассыпанному золоту оказалось выше его сил – ничего более пошлого он не мог себе представить. А про свои эксперименты с окошком «Живое. Не представлять!» Данин даже вспоминать не хотел. Ну их.
Дни шли, и неожиданно перед ним встала одна большая проблема. Ему наскучили человеческие истории, в которые он с увлечением вникал прежде. Он даже перестал каждодневно «бывать» в России – на родине-чужбине, как он её называл. Вместо этого он предпочитал погружаться в облака раскалённого газа, летать на кометах, «прикометившись» на ядро, и всё чаще отправлялся в тёмные, жуткие уголки космоса в поисках самых мрачных ландшафтов. Однажды несколько дней подряд он воображал себя астронавтом, потерявшимся в круглых венерианских кратерах. Опасность будоражила, сердце готово было разорваться. После таких путешествий Данин частенько пил валерьянку и нервно посмеивался, вспоминая, как Колокольников учил его, для адреналину, разнести ботинком пару витрин. Его затягивала потребность щекотать себе нервы, страх стал частью жизни, и наконец Данин как врач признался себе, что стал зависим от волшебной трубы. Он пробовал от неё отказаться, но что же это вышла за пытка… Весь день одни терзания. Мерил шагами комнаты, пробовал днём поспать, занялся изготовлением особо деликатесных блюд, для прилива крови к мозгам постоял на голове, скрутив ноги, будто йог какой, – нет, ничто не могло отвлечь от нестерпимого желания схватить эту восхитительную трубу и алчно смотреть в неё, забыв обо всём на свете. Мучение, срам…
– Что же я, не русский, в самом деле?! – сказал Данин, заказал машине «водки, два раза», с бешеной весёлостью хлопнул стакан, закусил солёным огурцом, недрогнувшей рукой сунул трубу в окошко «Мусор. Выбросить», помянул её второй порцией, занюхал рукавом, на шатающихся ногах пошёл в спальню, упал на кровать, не раздевшись, и проспал целые сутки («Больше земных на тридцать семь минут», – подсказала бы труба).
…Угнетала собственная никчёмность. За четыре месяца, проведённых на Марсе, он не сделал ничего, чем мог бы гордиться. Что сказала бы мать? А отец, который мечтал поделиться с человечеством своими открытиями? «Хорошо же ты здесь устроился, бездельник, на клубнике со сливками за чужой счёт. Вон как бока округлились». Разве он виноват? Мог бы полечить марсианам зубы – если они у них есть, – но марсиане от него попрятались… Данин вспоминал свой давний земной сон про то, как мостил горную дорогу. Где же та дорога, где обещанный свет? Он должен принять какое-то решение, не сидеть же здесь всю жизнь. Нужно спросить машину, а для этого заказать ей новую трубу. Пусть покажет в ней только то, что сейчас ему нужнее всего. Пусть проникнет в его скрытые мысли, из подсознания выудит потаённые желания, соотнесёт их с реальным положением вещей, с объективной, так сказать, необходимостью, и выдаст предписание, а уж он-то последует ему с лёгким сердцем, как если бы сам Господь Бог повелел. Данин поклялся перед семейной фотографией: если его не устроит результат, он не уничтожит трубу в порыве разочарования и не создаст новый её вариант. Он даже крупно написал на листе бумаги «Я обещал» и пришпилил это напоминание над обеденным столом.
Стоя у машины и загадывая трубу, он очень старался, не хотел ударить в грязь лицом, но, кажется, все его намерения, все заготовленные мысли вылились в ответственный момент в одно отчаянное «Помоги…». Труба получилась необыкновенная – из слоновой кости, тонкая, как тростинка, нежная, как тихая песня на закате. Данин посмотрел в неё раз, посмотрел два – ничего не понял. Глупость, издевательство… С досады он едва не швырнул её в стену – чтоб брызнула желтоватыми осколками, но наткнулся взглядом на непреклонное «Я обещал» и застыл с поднятой рукой. Каждый день он возвращался к ней в надежде увидеть что-то действительно важное. Труба упрямилась и не хотела меняться. Она пахла фиалками, вечерами пела грустные песни, томительно-страстно вздыхала, а то вдруг принималась плакать и нашёптывать голосом, проникающим в самую душу: «Петьенька…» Вот это было хуже всего – когда плакала. Ведь он не из железа сделан. Данин гнал от себя насылаемое на него наваждение, и, чтобы освободиться, вплотную погрузился в изучение записей отца.
Отец генерировал идеи не хуже Леонардо да Винчи. Сначала изобретения выглядели одиночными выстрелами, потом появилась система, и первым её примером стал раздел «Обувь». Отец придумал ботинки, в которых можно было ходить по стенам. И ботинки, у которых, по желанию хозяина, росла подошва, так что он мог просто стоять на месте и подниматься на любую высоту, и точно так же опускаться вниз. Ещё были сказочные ботинки-скороходы, ботинки-прыгуны, туфли, делающие массаж, туфли, самоподгоняющиеся под ногу, туфли, меняющие цвет, каблук и даже форму в целом, в зависимости от погоды… Чего там только не было! Отец пронумеровал каждое изобретение, и чтобы запросить его у машины, достаточно было назвать раздел и номер.
Вскоре Данин нашёл нечто подходящее. Одним из отцовских изобретений оказался невидимый пузырь. Это был своеобразный аналог зрительной трубы, которую Данин уничтожил. Труба позволяла проникать взором куда угодно, а пузырь позволял физические перемещения. «Человек, – писал отец, – может свободно двигаться в нём, преодолевая препятствия и расстояния так легко, будто их не существует!» Данин поспешно заказал машине этот пузырь-невидимку. Он выглядел как спичечный коробок. «Нужно только сильно сжать его двумя пальцами, и ты оказываешься внутри прозрачной сферы. В ней можно, не теряя равновесия, подпрыгивать хоть до потолка, проходить сквозь стены, просачиваться, как вода, сквозь предметы, и при этом не испытывать никаких неудобств и оставаться невидимым…» Данин, конечно, доверял словам отца, но на всякий случай разглядел себя в зеркале. Рука, выставленная из пузыря наружу, страшновато торчала в воздухе… «Мы с Женей и Петькой сначала частенько ходили по дому в таком пузыре, иногда по делу, а иногда просто так, для смеху. Однажды Женя смертельно напугала горничную Глашу. На её глазах неожиданно исчезли с туалетного столика ножнички и гребень, за которыми Женя «сбéгала» по мосту на Землю. Бедная Глаша упала в обморок. Пришлось всё вернуть на место и как-то выйти из положения, но с того времени мы остерегались так шутить… среди прислуги поползли слухи о проделках домового…»
Данин, кажется, уже целую вечность стоял перед переливающимися вратами в своём невидимом пузыре и не мог сойти с места. Перед глазами вставали ужасные картины. Он переступает порог, и его сразу хватают – слева Суходолов, справа Зальцман, и с адским хохотом волокут к стоящему наготове человеку в белом халате и с огромным шприцем в руках. Вдруг они его сейчас видят?!
Внутренний голос уговаривал:
– Не сходи с ума, стоматолог. Майору запаса Суходолову позволили работать ночным сторожем на суконно-камвольном комбинате имени К. Э. Циолковского, а бывший полковник Зальцман на собственные сбережения купил скромную переплётную мастерскую, и в обед грустная-прегрустная молодая жена приносит ему в судке гороховый суп. Они физически не могут находиться сейчас по ту сторону врат, очень заняты.
– Разве психбольному объяснишь? – уныло возражал Данин.
Точно так же вчера он не мог решиться выйти на поверхность Марса. Высунулся наполовину из стены и завис, ни туда ногой, ни сюда. На Марсе наступила пора пыльных бурь, в небе стояло розоватое зарево, колыхаемое чудовищными вихрями. Несётся по каменистой пустыне, бессмысленно и страшно, уймища песка, и за этой завесой из тончайших песчинок, которые только в микроскоп и разглядишь, ни зги марсианской не видно. Сразу подхватит и утащит, и будешь лететь в своём пузыре, кувыркаясь, как перекати-поле… Отпраздновав труса, Данин шагнул назад и, удручённый, просидел в горячей ванне до полного охлаждения воды.
Поход на Землю имел целью выручить котейку из плена и заодно проверить возможности пузыря. Решившись на этот шаг, Данин учёл возможные варианты событий и уничтожил все записи отца. Перед тем как затолкать бумаги и дневник в машину, он снял с окошка надпись «Мусор. Уничтожить». Это не мусор. Но так надо, прости, отец… Он долго и задумчиво смотрел в трубу, потом ликвидировал и её – мало ли. Семейную фотографию взял с собой, сунул за пазуху, под пуловер. А теперь вот стоит на месте, как приклеенный.
– Ничего, – сказал противный голос в голове, – куда торопиться? С утра не на работу.
Данин принялся переминаться на затёкших ногах.
– Глину, что ль, месишь? – спросил голос.
Набираясь смелости, Данин зашагал на месте, осторожно поднимая и ставя ноги.
– Ай, молодца… Пошёл-пошёл… Ать-два, сено-солома…
Опустив голову и не глядя по сторонам, Данин на ватных ногах промаршировал через заветную черту и встал, как вкопанный.
Никто на него не набрасывался, не протягивал жадных рук. Была глубокая ночь, свет в детской не горел. Дорожки лунного света растекались по ковру с анемонами, а в самом его центре, с посеребрённой луной макушкой, стоял родной данинский кот. Блестели его нарисованные усы и улыбка, и своими желтющими глазами он смотрел прямо на Данина. Рядом в креслах мирно похрапывали два дюжих солдата.
Уняв бешеный стук сердца, Данин медленно подошёл к коту, протянул руку… В этом была ошибка. Нужно было наползти на кота пузырём, контуры которого Данин отчётливо различал, и уже потом брать его. Но он этого не сделал. Едва он прикоснулся к гладкой котейкиной голове, из-за кресла с грозным рычанием выскочила здоровенная, необыкновенно злобная псина и вцепилась зубами ему в предплечье. Данин закричал от боли, упал на одно колено и принялся яростно колотить собаку кулаком по голове, по глазам, но та не отпускала руку, и громадная голова её уже пролезла в пузырь.
Вспыхнул свет. Проснувшиеся охранники видели только беззвучно корчившуюся на ковре безголовую собаку, кричали от ужаса и стреляли в воздух. Где-то хлопали двери, и уже был слышен топот многочисленных ног… Данин, понимая, что он на краю гибели, в отчаянии треснул по собачьей голове тем, что было под рукой, – своим игрушечным котом. Кот разлетелся вдребезги, погиб героически – защищая хозяина… Собака заскулила и ослабила железную хватку. Резко выдернув из пасти окровавленную руку, Данин вскочил на ноги. Он был в состоянии какого-то полубезумия, в голове бешено стучало: домой… надо домой… Свет померк, тьма вокруг сжалась – как резиной, сдавив по бокам. Когда отпустило, Данин завертелся на месте и увидел, что стоит в каком-то чёрном тоннеле, и тоннель этот стремительно сужается. С криком он бросился к выходу, к маячившему впереди светлому пятну. Он нёсся, как заяц по кочкам, и скоро яркий свет ударил ему в лицо…
…В прихожей Эмма разговаривала по телефону с матерью. Данин стоял рядом в невидимом пузыре и слушал.
– Нет, мама, никуда я отсюда не уйду… Тогда я точно его потеряю.
– Кого потеряешь? Где он, скажи, пожалуйста? Его нет. И сколько его ждать? Несколько лет, так он, кажется, сказал? Глупая моя девочка, ты забыла, что тебе почти тридцать. Вчера приходил Александр, спрашивал, как ты живёшь. Я врала про твоих поклонников. А что делать? Он тоже врач, как и этот твой. Я пожаловалась на резь в глазах, и он совершенно бесплатно выписал мне рецепт на капли. Очень милый. И на нём хороший костюм.
– Мама, – страдающим голосом сказала Эмма. – Разве ты хочешь, чтобы я была несчастна?
– Господи, какая ты красивая… – тихо сказал Данин.
Она переменилась в лице. Невероятно, но она услышала – наверное, потому что он этого хотел.
– Что ты говоришь, мамочка?
– Я? Я говорю, что у Александра отличный гардероб. У него очень хороший, просто замечательный, портной. Доходы позволяют, слышишь?
– Кажется, я люблю тебя, Эмма, – сказал Данин. – У меня тут в кармане два паспорта для одной супружеской пары, на новые имена, и свидетельство о браке. Если ты согласна, мы можем ими пользоваться всю жизнь. Собирай вещи, мы уезжаем в Швейцарию.
– Кто это?! – крикнула Эмма. – Мама, ты что-нибудь слышала?!
– Дорогая, – озабоченно сказала мать. – Я боюсь, ты сойдёшь с ума в этой огромной пустой квартире. Тебе чудятся голоса?
– Просто кто-то говорит по параллельной линии…
– Может, опять они?
– Нет-нет… наблюдение уже сняли… Я перезвоню… целую… – Она кое-как договорила и положила трубку.
Сердце её ныло, растревоженное странными телефонными помехами. Было одновременно и страшно, и хорошо. Томило предчувствие, что сейчас что-то случится. Она повела глазами, оглядывая прихожую, входную дверь, круглое зеркало на стене, и вдруг на полу рядом с собой увидела натёкшую кровь. Крупные капли дорожкой тянулись по ковру через весь длинный коридор…
Как заворожённая, она медленно пошла по этим следам. В ванной горел свет, и дверь была приоткрыта. Эмма взялась за ручку, потянула на себя. На краю ванны сидел Данин, заросший, в грязноватой одежде, но с блестящими глазами, и неловко бинтовал руку, залитую йодом. Аптечный шкафчик был распахнут.
