Текст книги "Классициум"
Автор книги: Далия Трускиновская
Соавторы: Леонид Кудрявцев,Дмитрий Володихин,Антон Первушин,Юстина Южная,Вероника Батхен,Игорь Минаков,Андрей Щербак-Жуков,Николай Калиниченко,Иван Наумов,Яна Дубинянская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)
«Ло-Лита. Исповедь Межпланетного Спутника»: таково было двойное название, под которым автор настоящей заметки получил текст, возглавляемый ею. Сам «Гумберт Гумберт» умер в марсианской тюрьме, от песчаной горячки, за несколько дней до разбирательства его дела. Помощник консула, мой родственник и добрый друг Артур Кларк, попросил меня проредактировать рукопись, основываясь на завещании своего подопечного, один пункт коего уполномочивал моего кузена принять все необходимые меры, относящиеся до подготовки «Ло-Литы» к печати. Мое задание оказалось проще, чем мы предполагали. Если не считать исправления явных описок и тщательного изъятия некоторых деталей, указывающих на места и людей, которых приличие требует обойти молчанием, а человеколюбие – пощадить, можно считать, что эти записки представлены в неприкосновенности. Меж тем марсианское имя Ло-Лита слишком тесно вплетается в сокровеннейшую ткань текста, чтобы его можно было изменить – в этом и нет особой нужды, ведь человечность марсиан пока не доказана. Любопытствующие могут найти сведения об убийстве, совершенном «Г. Г. », в газетах за сентябрь-октябрь 1952 года; его причины и цель продолжали бы оставаться тайной, если бы эти записки не попали в световой круг моей настольной лампы.
Для читателя, который воспримет «Ло-Литу» не как мемуары, а как повесть, ситуации и эмоции, в ней описанные, остались бы раздражающе неясными, будь они обесцвечены при помощи пошлых иносказаний. Хотя во всем произведении нельзя найти ни одного непристойного выражения, блюдущие нравственность цензоры могли бы отказать «Ло-Лите» в праве на публикацию, ибо те сцены, в которых досужий ханжа мог бы разглядеть произвольную чувственность, представляют собой конструкционно необходимый элемент в развитии трагической истории, неуклонно движущейся к моральному апогею. Циник скажет, что к тому же стремится и порнограф; эрудит скажет, что страстная исповедь «Г. Г. » есть буря в чайном блюдце, ведь, согласно статистике, не меньше десяти процентов взрослых колонистов хотя бы однажды предавались акту бестиализма, приобретая тот особый опыт, о котором «Г. Г. » пишет с таким отчаянием, и что, пойди наш мемуарист роковым летом 1947 года к компетентному психопатологу, никакой беды не случилось бы. Но ведь тогда не было бы и этой повести.
Да простится сему комментатору, если он повторит еще раз то, на чем настаивал в своих трудах и лекциях, а именно, что «неприличное» бывает равнозначаще «необычному». Великое произведение искусства всегда оригинально, оно должно потрясать и даже шокировать. У меня нет желания прославлять г на «Г. Г. », он отвратителен, он низок, он может служить примером нравственного падения, он ненормален, он не джентльмен, его суждения о Марсе и марсианах смешны. Но с каким волшебством певучая его скрипка возбуждает в нас сострадание, заставляет нас зачитываться его повестью, несмотря на испытываемое отвращение! Как описанию клинического случая, «Ло-Лите», несомненно, суждено стать одним из классических произведений психиатрической литературы, и можно поручиться, что скоро термин «марселина» появится в словарях и энциклопедиях. Но гораздо более важным, чем научное значение, мы должны признать моральное воздействие «Ло-Литы» на серьезного читателя – эта повесть предупреждает об опасных уклонах, указывая на возможные бедствия. «Ло-Лита» должна заставить нас всех – жителей Земли, Марса, Венеры и других тел Солнечной системы – с вящей бдительностью отнестись к сумеркам разума, дабы строить более надежный и безопасный мир.
Джон Картер, д-р философии
Титусвилль, Флорида
5 августа 1955 года
Часть IЛо-Лита, свет моей жизни! Грех мой, звезда моя. Душка моя. Ло-ли-та. Язык ломается, не в силах воспроизвести мелодичные оттенки твоего имени, произнесенного тысячелетие назад седым марсианским королем. Ло. Ли. Та.
Она была Ло, просто Ло – по утрам, ростом пяти вершков [2]2
Автор использует старорусскую систему мер. Согласно этой системе, человеческий рост отсчитывается от двух аршин (142 см), то есть полный рост Ло-Литы был два аршина и пять вершков (примерно 164 см).
[Закрыть]. Она была Ли в царственном платье до полу и вечерней маске. Она была Та в списках колониальной администрации. Но в моих объятьях она была всегда: Ло-Лита.
Конечно, у нее были предшественницы. Больше того, я никогда не искал бы Ло-Литу, никогда не отправился бы на Марс, не претерпел бы приключения, если бы не полюбил в одно далекое лето одну изначальную марселину.
Заседание начинается, господа присяжные заседатели! Перед вами подсудимый, и он готов исповедаться.
Я родился в 1910 году, в Берне. Мой отец отличался добродушным нравом и винегретом из генов: швейцарский гражданин, полуфранцуз-полурусский с румынской прожилкой. Он владел сетью роскошных гостиниц. В тридцать лет он женился на англичанке, дочке астронома Эдуарда Маундера. Моя мать была миловидной, но погибла от удара молнии – мне тогда было всего три года, и, кроме смутного золотистого образа, у меня ничего от нее не осталось. Старшая сестра матери, Сибилла, жила у нас в доме на правах бесплатной гувернантки. Я был очень привязан к ней, несмотря на суровость ее правил. У нее были голубые глаза и словно слепленное из воска лицо. Она писала плохие стихи. И, как многие поэты, была суеверна. Говорила, что знает время своей смерти – когда мне исполнится шестнадцать лет. Так оно и случилось, суеверие обернулось фактом.
Я рос счастливым избалованным ребенком. Вокруг меня вращался гостиничный космос. Его большие и малые планеты, от казачка на побегушках до великого князя в летнем костюме, все любили меня. Отец брал меня на лодочные прогулки, учил меня плавать и нырять, скользить на водных лыжах, читал мне Уэллса и Бэрроуза. И я уважал его и гордо радовался, когда удавалось подслушать, как слуги обсуждают его разнообразных любовниц.
Я учился в американской школе, находившейся в нескольких километрах от дома, получал отличные отметки и прекрасно уживался с наставниками и товарищами. До тринадцати лет (т. е. до встречи с Марселиной) было у меня, насколько помнится, лишь два переживания полового свойства: разговор с одноклассником-американцем во дворе школы о некоторых интимных явлениях, которыми сопровождается взросление; и новый неожиданный отклик организма на матовые снимки в пышном альбоме «Stage Beauty», который я по случайности обнаружил в гостиничной библиотеке.
Марселина тоже была смешанного происхождения – французского и голландского. В настоящее время я плохо помню ее черты. Позвольте мне поэтому ограничиться общим замечанием, что это была хрупкая и бледная до прозрачности девочка на несколько месяцев моложе меня. С младенческих лет она страдала от Osteogenesis Imperfecta, что сделало ее кости ломкими, а жизнь – болезненно трудной. Ее всегда сопровождали родители или обученный слуга, и как же люто эгоистично я ненавидел этих сопровождающих! Сначала мы с Марселиной просто беседовали, водя разговор по кругу. Она любила просеивать тонкими пальцами мелкий пляжный песок, иногда вылавливая из него камушки и осколки ракушек. Мы были начитанными европейскими подростками, и я сомневаюсь, что можно было бы отыскать какую-то особую оригинальность в наших суждениях о множественности обитаемых миров, ракетных полетах, автомобильных гонках, теннисных турнирах, бесконечности, бессмертии и тому подобных вещах. Нежность молодых зверьков возбуждала в нас острое романтическое страдание. Она мечтала помогать инвалидам где-нибудь на задворках цивилизованного мира; я мечтал стать секретным агентом и предотвратить войну.
Внезапно мы влюбились друг в дружку – безумно и безнадежно, ведь даже наше стремление к близости не могло быть удовлетворено. Единственное, что нам дозволялось, – это лежать на виду у взрослых, в самой многолюдной части пляжа. Там, на горячем песке, мы валялись полдня в исступлении любовной муки и использовали малейшую возможность, чтобы обменяться прикосновениями: ее рука сквозь песок подползала ко мне; мое колено совершало встречное движение; иногда песчаный замок, сооруженный детьми помладше, давал нам укрытие для легкого поцелуя; эти неуклюжие поползновения изнуряли наши тела до такой степени, что даже прохлада воды не могла успокоить.
У нас почти получилось. В последний день лета, незадолго до отъезда ее семьи, мы удалились на пляж под каким-то крайне примитивным предлогом, нам удалось обмануть слугу, отправив его за вымышленной покупкой, и вот мы нашли уединенное место, в тени красных скал, образовавших нечто вроде пещеры, обменялись торопливыми ласками и готовились возлечь, но моя душечка оступилась, упала на камень, вскрикнула от боли в сломанных пальцах, а через полгода умерла от дизентерии на острове Корфу.
Снова и снова я перебираю жалкие обрывки воспоминаний и спрашиваю самого себя, не там ли моя жизнь дала трещину. Наверное, мое острое детское увлечение стало первым проявлением врожденного извращения. Я уверен, что Ло-Лита началась с Марселины. И смерть этого ломкого ребенка закрепила неудовлетворенность и стала препятствием для всякой другой любви.
В студенческие годы в Лондоне и Кембридже я практично удовлетворялся платными цыпочками и еще не искал в них притягательных черт. Мои занятия науками были прилежны, но поначалу не слишком плодотворны. Я думал стать астрономом, как мой дед, но небесная механика мне быстро наскучила, я испытывал ужасное томление на лекциях. Одно время, поддавшись веяниям повальной моды, я хотел уйти в ракетные конструкторы. Но тяжелая работа в жарких цехах, резкий, чуждый живому, запах металлов, рев потоков извергаемого пламени, удушливый смрад топливных компонентов отпугнули меня, привыкшего к курортному комфорту. Я нашел свое призвание в межпланетной связи, она была новым делом, которое раскрывало и питало в инженерах гуманитарный талант. Сплав высоких энергий, торопливого прерывистого зова морзянки сквозь беспредельную пустоту и озарения интеллектуальной игры притягивал меня. Лучших межпланетных связистов готовили в Кембридже (штат Массачусетс), и я почти без колебаний отправился в Америку. Соединенные Штаты тридцатых годов пришлись мне впору. Кембридж собрал разносторонне образованных и уверенных в себе молодых дарований. Всё внимание тогда поглощалось Марсом. Мы смотрели русские фильмы о космических достижениях, обсуждали в открытом кафе классические труды Ловелла и Антониади, крабами ползали по расстеленной на библиотечном полу карте Слайфера и чертили на салфетках тонкие нити каналов, задорно обсуждая гипотетическую архитектуру марсианских городов.
Одна из моих студенческих работ, озаглавленная «Применение квазимонохроматического радиосигнала как позывного при установлении межпланетной связи», вызвала одобрительные отзывы со стороны профессуры. Моя идея использования шахматной доски в качестве кодовой таблицы и известных этюдов в качестве штабных команд хоть и не нашла широкого применения, но дала мне занятие, одобренное научным сообществом. Вольно и невольно я приближался к тому, что станет смыслом моей жизни и моим же грехопадением.
Теперь я должен изложить важную мысль. Среди девочек в возрасте от восьми до двенадцати лет встречаются примечательные особи – физически утонченные, угловатые, с белейшей кожей, под которой хорошо различимы синие сплетения вен. Наверное, по этим девочкам можно изучать отроческую анатомию, но в них самих и в их неуклюжих, как у театральных марионеток, движениях проскальзывает нечеловеческое, – словно бы перед нами не земное дитя, а существо иной природы, заглянувшее в мир из внешних сфер бытия; и этих удивительных созданий я предлагаю именовать марселинами.
Когда я думаю о встреченных мною марселинах, то представляю себе дивное место, подобное юпитерианским кущам в иллюстрациях классического издания «A Journey in Other Worlds» by J. J. Astor – туманный край, уютная долина, окруженная высокими скалами, зеркалистые озера, фантастические растения с пышными кронами. Там, в этой вымышленной стране, водятся истинные марселины, там они резвятся, хрупкие создания, скрытые туманом; там, за деревьями, слышен их звонкий смех и еще странные звуки, похожие на бестактно шумные вздохи большого мохнатого животного, которое, как мне кажется, служит иноземным чаровницам заместо лошади. Взгляд человека не приспособлен к тому, чтобы уследить за движениями истинных марселин – в этом они подобны fée из псевдосредневековых рыцарских романов, которые нынче так популярны в Старом Свете. Но иногда марселина замирает, и в этом случае сквозь белесую дымку проступают тончайшие и шелковистые члены, лицо с кошачьим очерком скул и другие детали, перечислить которые мне не позволяют слезы отчаяния и стыд. Истинные марселины не могут обитать в реальном земном мире, на дне гравитационного колодца, в нем они теряют свою завораживающую нечеловеческую пластичность и легкую стремительность. Маленькие девочки (далеко не все, иначе я сошел бы с ума) несут на себе лишь призрачный отсвет сияющей страны моих грёз.
И еще: научный работник, который возьмется изучать эту исповедь, должен обязательно принять во внимание, что я не принадлежу к числу отравленных ядом инфантилизма маньяков, которые интересуются неоформившимися прелестями младенческих тел и с ложной ностальгией поминают мифологические времена, когда близость с ребенком, девочкой ли или мальчиком, не считалась противоестественной и предосудительной. О нет! Я не таков! Меня сжигала другая страсть, которой, быть может, еще нет названия в психиатрии. С каждым годом моя жизнь становилась всё более двойственной. Я имел сношения с нормальными женщинами, которые позволяли разрядиться, но пленительная мечта обволакивала меня, делая тусклыми самые забавные из моих половых приключений. Знаю, что ощущения, извлекаемые из соития, более или менее равны тем, что испытывает большинство мужчин, но беда в том, что этим господам не довелось познать хотя бы проблеск несравненно более высокого блаженства. Любой из моих снов был в миллион раз красочнее прелюбодеяний, которые может себе вообразить современный Казанова, существующий в рутинном ритме вечного воспроизводства себе подобных. Воображаемая вселенная становилась куда значимее грубой материальной чувственности. С какого-то момента я уверовал в существование еще одного пола, проявленного в болезненных девочках. Но они не могли быть истинными марселинами, придавленные к планете беспощадными законами Ньютона. И понимание этого терзало, ведь получалось, что я до одури вожделею призрака из глубин моего извращенного подсознания. Всё это я теперь рационализирую, раскладывая по полочкам, но в возрасте двадцати пяти лет я слабо разбирался в своих страданиях. Мной овладевали то страх, то стыд, то безумное веселье. Иногда я мысленно говорил себе, что нет ничего особенного и тем более дурного в том, что любовь к воображаемому существу для меня важнее, чем плотские утехи. Но при этом всё чаще выискивал глазами во встреченной на дороге стайке школьниц самую маленькую и нескладную девочку, идущую обычно в стороне от основной группы. Я разглядывал марселин на пляжах и в других местах общественного присутствия. Наверное, в конце концов я потерял бы контроль над собой и в порыве темной страсти решился бы нарушить самый суровый из человеческих запретов – похитил бы невинного ребенка, хоть чем-то напоминающего марселину из трепетных ночных грёз, и овладел им, пока ужас перед содеянным не разорвет сердце.
К счастью, господа присяжные заседатели, до такого кошмарного проступка дело не дошло. Не сомневаюсь, что я не удержал бы гранитный камень на душе и сам незамедлительно вынес бы себе смертный приговор и сам привел бы его в исполнение. Ведь я, несмотря на извращенное воображение, был хорошим человеком и старался жить по христианским заповедям.
От душевной катастрофы спас меня (как написал бы автор иного криминального романа) контакт с Марсом. Разумеется, в начале сороковых это было не столько ожидаемым, сколько запланированным событием. Усилиями сотен астрономов, до боли вглядывавшихся в небо в периоды марсианских противостояний, были составлены карты великих каналов, оазисов и древних городов. Отдельные уникумы даже сумели разглядеть огни, ошибочно приняв их за оптические сигналы. Через полвека после Скиапарелли и Лоуэлла мало кто среди образованных людей сомневался, что на соседней планете обитают существа, преобразующие природу в свою пользу. Однако далеко не каждый философ из тех, что праздно ведут велеречивые онтологические споры в «Nouvelle Athènes», готов был признать разумность жителей Марса. Я хорошо помню дни, когда популярной была чепуховая гипотеза, будто бы марсиане, наподобие муравьев или пчел, роют свои каналы, движимые животными инстинктами. Сторонники ее говорили: нет никаких признаков, что марсиане пытаются связаться с нами, а ведь стремление к общению присуще всем разумным существам (в моду тогда вошел термин «астросоциологический парадокс»). Впрочем, в Кембридже таковые сторонники встречались редко – мы были молодыми максималистами и верили, что контакт обязательно состоится. Лет в двадцать шесть, то есть в то время, когда я уже начал неосознанные поиски марселин (но еще не именовал их так), в книжной лавке мне попались подшивки иллюстрированного еженедельника «Science and Invention», выпускаемого сэром Гернсбеком. Продукция подобного рода считалась низкопробной, потакающей вкусам любознательных профанов; авторы еженедельника часто писали о жителях соседних планет и далеких туманностей, выдавая наркотические фантазии за научное предвидение. Наверное, я пролистал бы пару таких еженедельников и тем ограничился, но скучающий взгляд зацепился за великолепные иллюстрации, подписанные Paul, и меня пронзило молнией узнавания. Не могу сказать наверняка, но, возможно, загадочный Paul был заражен той же болезнью, что и я, пытаясь запечатлеть тайное место, где собираются истинные марселины. Картинки показались мне грубоватыми, но я сразу простил художественную условность, присущую даже шедеврам натурализма, ведь земной человек вряд ли способен (повторю еще раз для лучшего понимания) запечатлеть во всей полноте облик марселины, складывающийся из ее особого тела и ее движений. Номер еженедельника был посвящен «гипотетическим» обитателям Марса, а Paul изобразил «марсианских дев» – обнаженных, танцующих под светом лун, с причудливыми масками на лицах. И я, как будто в ярчайшем прозрении новорожденного, осознал, что если где и водятся истинные марселины, то только там – в далеком угасающем мире. Не удивительно, что я сделался постоянным читателем «Science and Invention» и поклонником таланта Paul. Хотя художник нечасто баловал меня изображениями марселин, я находил в его творчестве нечто возвышающее над привычным суетным бытием, словно и впрямь он сумел пронзать взором медиума пустые бездны, разглядев недоступное самым совершенным оптическим орудиям астрономов. Сокурсники полагали мое новое увлечение пошлым, но я был достаточно независим и не придавал значения пустым оговорам. Я даже написал пару статей о межпланетной связи в еженедельник, и одна из них была опубликована с иллюстрациями любезного Paul, который, замечу, всё же не сумел должным образом ухватить идею радиопередачи с использованием ультракоротких волн, изобразив неудобоваримые концентрические окружности, очевидно, обозначающие какие-то эфирные потрясения.
Вы можете представить теперь, с каким трепетом я ждал вестей от первой экспедиции на Марс, с каким вожделением хватал утреннюю газету, чтобы прочитать в постоянной колонке о новых достижениях героических звездоплавателей, преодолевающих верста за верстой межпланетное пространство. И можете представить, какой ликующий восторг наполнил мою душу, как неистово билось смущенное сердце, когда пришло известие о благополучной высадке и первой встрече с марсианами. Тогда еще не было космических фототелевизионных систем, для передачи изображений с борта ракет использовалась примитивная псевдографика – посему до возвращения экспедиции мне приходилось довольствоваться лишь словесными характеристиками. В тюремной библиотеке, которой я принужден ныне пользоваться, среди обязательного набора из Библии, Диккенса и Достоевского есть прекрасное массовое издание «Записок врача космического корабля» – воспоминания о первой марсианской экспедиции, написанные ее участником хирургом Зигмундом Рашером. Этот выдающийся исследователь не только описал женщин Марса, но и сделал несколько собственноручных зарисовок. Его легкие эскизы сейчас передо мной, и я вижу, сколь далеки они от совершенства, но и в них можно разглядеть неповторимые черты. О, марселины!
