Текст книги "Классициум"
Автор книги: Далия Трускиновская
Соавторы: Леонид Кудрявцев,Дмитрий Володихин,Антон Первушин,Юстина Южная,Вероника Батхен,Игорь Минаков,Андрей Щербак-Жуков,Николай Калиниченко,Иван Наумов,Яна Дубинянская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)
На подготовку к рейсу ушло девять трудных месяцев. По рекомендации Максимовича я вступил в частное общество любителей межпланетных сообщений Шарлотта, где укрепил свое здоровье на специальных тренажерах и прослушал необходимый курс лекций по теории космического полета. Незадолго до старта я в последний раз вышел на связь с Ло-Литой и сообщил ей, что скоро мы увидимся. И хотя сильнейшие помехи, вызванные очередной магнитной бурей, не позволили различить все оттенки ее мелодичного голоса, моя душечка (она захотела говорить по-английски) проявила такой восторг, какой поэты метко называют «неземным».
Хорошо помню и ту ночь, когда мы с Максимовичем прибыли на старт. Огромная серебристая ракета, опоясанная гондолами бустеров и ярко освещенная прожекторами, казалась одним из столпов мироздания, подпирающих само небо. Массивная платформа старта надежно противостояла черным сильным волнам. Мы зашли к ней на моторной лодке с подветренной стороны, словно опасаясь запахом выдать свои нечистые намерения. Но подкупленный заранее сторож не заметил, какого кота привез с собой полковник, и вскоре я оказался в тесной капитанской каюте, в которой мне предстояло провести еще трое суток, пока Максимович оформлял все необходимые документы.
Гораздо хуже я помню сам межпланетный рейс. Реальность оказалась весьма далека от романтической белиберды, которой потчуют нас журналисты, пишущие по заказу космических агентств. Сначала меня чуть не убили перегрузки – на спине образовался огромный багровый синяк, и кровь сочилась сквозь поры. Затем, после разгона, начался этап невесомости, всё плыло у меня перед глазами, я терял сознание, меня лихорадило и выворачивало так, будто бы я подхватил брюшной тиф. Я загадил своими выделениями каюту Максимовича, но он стоически и даже с юмором относился к этому, а чтобы отвлечь меня от сосредоточенности на болячках, устроил шахматный турнир между членами экипажа, из которого я вышел безусловным победителем, лишь дважды сведя партию к ничьей.
Кроме недомоганий и отвратительной кормежки (мне и впрямь пришлось питаться кошачьими консервами – лучшими из тех, какие смог найти Максимович, но от того не менее противными), меня терзала невозможность связаться с Ло-Литой. Иногда, в периоды болезненного помрачения рассудка, мне представлялись картины ужасного будущего – я прилетаю на Марс, брожу под белыми сводами космического порта Hilda, выискивая в толпе встречающих мою марселину, но вместо нее меня окружают мерзкие твари в уродливых австралийских масках, которые, утробно порыгивая, тянут ко мне щупальца, покрытые скользкой слизью. Нестерпимый ужас охватывал меня и, плача навзрыд, я бился головой о переборки и визгливо требовал выпустить меня из ракеты в открытый космос до тех пор, пока корабельный лекарь не вкалывал мне лошадиную дозу снотворного, отправляя в блаженный мрак забытья.
Впрочем, к концу путешествия я освоился с космосом в мере достаточной, чтобы самостоятельно бриться, вести спокойные беседы, составлять шахматные этюды и даже подменять нашего радиста во время переговоров с Землей и орбитальными станциями. Мне даже стали доставлять определенное удовольствие плавные полеты через отсеки ракеты – от темного машинного отделения к носовой рубке и обратно; они напоминали мне легкое безопорное парение, наполняющее иные детские сны. Скоро в иллюминаторы ракеты стал виден Марс – ржавый диск, покрытый строгой и знакомой до боли сетью каналов. Воображение тут же разыгралось не на шутку. Склизкие чудовища больше не являлись мне – наоборот, я старался представить себе истинную марселину, которую я спасу от одиночества в страшном умирающем мире и буду ласкать с опытом умудренного жизнью вдовца, иссыхающего от вожделения. Соблазнительные картины, рисуемые фантазией, так захватывали, что мне приходилось время от времени закрываться в гальюне, чтобы разрядить в кулак скопившееся напряжение.
Через шесть недель полета Максимович дал команду развернуть ракету и начать торможение. Для меня опять наступил плачевный период – от жизни в невесомости мышцы одрябли, и я с большим трудом преодолевал тяжесть перегрузок. К счастью, это продолжалось недолго, и вскоре ракета пришвартовалась к космическому причалу перевалочной базы Фобоса. Здесь снова пришлось раскошелиться – подпись чиновника колониальной службы на разрешении о планетарном захоронении издохшего в рейсе кота обошлась мне в целое состояние. Однако на Марс я спустился с относительным комфортом – в пустующем кресле пилота-стажера местного реактивного «челнока» (в отличие от чиновника экипаж взял с меня умеренно, как за трансатлантический перелет).
И вот я миновал последние тернии на пути к мечте и со скромным кожаным чемоданчиком ступил на землю Марса. Тренировки в межпланетном обществе Шарлотта (а нас там заставляли часами сидеть в барокамере) оправдали себя – лишь в первый момент, вдохнув разреженный холодный воздух чужого мира, я раскашлялся. А потом я сразу забыл о неудобствах вживания, потому что разглядел у ограждения летного поля ее – мою юную Ло-Литу.
Благожелательный читатель, наверное, сочтет, что, отправляясь на Марс, я не отдавал себе отчета, какое преступление против нравственности готовлюсь совершить. Но нет – всё это время, длинные месяцы подготовки и полета, я посматривал на обширную карту человеческих норм и видел, что моя извилистая дорожка упирается в границу территории, обозначенной как tabou.
Как вы помните, я прилежно и досконально изучал историю Марса, первых контактов с его жителями и, безусловно, не мог пропустить полемику вокруг онтологической сущности марсиан. После первой экспедиции никто уже не держал марсиан за муравьев (ведь они обладали высоким искусством и науками), однако человечность за ними признавать не спешили. Известный немецкий антрополог Август Хирт обследовал десятки марсиан и даже сумел проникнуть в древние склепы, чтобы сравнить биометрические характеристики разных поколений. Он же и доказал, что при внешнем сходстве марсиане являются созданиями иной природы, отличающейся от природы землян в большей степени, чем африканская мартышка отличается от человека. Открытие Хирта тут же породило споры среди теологов: есть ли у марсиан бессмертная душа или они в этом смысле те же мартышки. Католические и православные миссионеры, прибывшие вскоре на Марс, не обнаружили признаков того, что марсианам когда-либо было дано Священное Писание, что когда-либо на красной планете свершилось таинство сотворения местного подобия Адама и Евы, что когда-либо марсиане познали первородный грех, что когда-либо прошли через искупительный подвиг Христа (культ Мэнни не в счет). А поскольку сами марсиане, несмотря на разнообразные уловки святых отцов, откровенно избегали разговоров на религиозные темы, был сделан вывод, что жители красной планеты не различают грех и благодать. Православная церковь первой заявила о «бесовской» сути марсиан. Ватикан был терпимее в суждениях, но и Папа в конце концов признал, что марсиане – «недоразумные создания», стоящие хоть и выше животных, но ниже людей и ангелов, наподобие свиноголовых уродцев, явившихся св. Брендону. Что мне до всего этого, ведь я агностик и космист, не признающий религиозных догматов? И я легко, без колебаний и душевного волнения, преступил бы через них, если бы не соображения принципиально другого порядка. Своей буллой Папа приравнял половые связи с обитателями других планет к скотоложству, что сделало даже абстрактное влечение такого рода страшным грехом, достойным всеобщего осуждения. Колониальная администрация не стала дожидаться, когда философы, теологи и астробиологи доспорят о природе марсиан, а послушно скалькировала буллу в директиве, однозначно запрещающей интимные связи с «аборигенами». И хотя я уже нарушал закон, проникнув на космическую ракету под видом кота (полосатый щетинистый Г. Г.), мои дальнейшие действия навсегда убивали стенающего внутреннего моралиста, коего я всё еще сберегал как памятную безделушку, связывающую сквозь время с уютным теплом родного дома.
Сейчас, стоя перед моей душечкой, моей звездой, моей Ло-Литой, я разрывался между беснующимся счастьем и встревоженным шепотом моих альтер-эго. Логик во мне напоминал, что я в сущности почти ничего не знаю о марсианах, их быт и нравы записаны людьми, а те не свободны от аберраций в восприятии; кто гарантирует, не сочтет ли истинная марселина мои поползновения смертельно оскорбительными, а меня – отвратительным пришельцем, покушающимся на хрустальную чистоту принятых здесь отношений. Циник во мне артистически делал вид, будто бы совершенно не понимает, какого черта я поперся за миллионы верст, просадил наследство, если всегда можно найти живые ножны поближе и помягче. Релактант во мне искренне недоумевал, зачем нужны все эти избыточные телодвижения, если они не приносят ничего, кроме страданий. Святоша во мне непрерывно брюзжал и, коверкая забористые латинские выражения, предрекал падение неба на землю и семь казней египетских, если я посмею ради звериного вожделения отринуть тех, из чьих чресл произрос. Господа присяжные заседатели, слушайте! Я должен был понять, что Ло-Лита уже оказалась чем-то совершенно отличным от той маленькой Марселины, которой я столь бесславно пытался овладеть на заре моей молодости. Я должен был знать (по знакам, которые мне подавало что-то внутри Ло-Литы), что у ожидаемого блаженства есть и вторая, изнаночная, сторона – скроенная из терзаний и ужаса. О, господа присяжные заседатели! Но мог ли я отступиться, когда вожделенная цель была в шаге от меня? И кто бы из вас отступился?
Ло-Лита провела узкой ладонью по своему молочно-белому лбу и сказала: «Эллио утара гео Талцетл». И все голоса во мне разом умолкли.
Мне не хватает слов, читатель, чтобы описать, какой я впервые увидел Ло-Литу. Еще работая с тарелкой Долорес, я вынашивал идею обучить мою далекую-близкую звезду методу побитной передачи изображения, чтобы получить ее портрет (пусть и схематический) и наслаждаться им в минуты уединения. Однако меня настолько захватывали наши разговоры сами по себе, что я так и не собрался воплотить свою необычную придумку в жизнь. И вот Ло-Лита стояла передо мной – живая и дышащая. Помогите же мне, музы, вырваться из темницы и вернуться в тот упоительный день!
Читатель, представь себе миниатюрную юную девушку с пушистым и словно невесомым нимбом светлых, почти белоснежных, волос (это будет просто – подобную девушку можно встретить и на тротуарах Берна, и на бульварах Парижа). Теперь попробуй совершить перестановку, заменив девушку аналогичным изваянием из белого мрамора – такая замена даст тебе возможность увидеть холодные точеные черты Ло-Литы и ее необычную кожу. Затем попытайся вообразить ее движения (замечу, что это самое сложное) – они быстры и отрывисты, в них нет вкрадчивой предварительности наших жестов, обозначающих будущие изменения облика, которые инстинктивно угадываются любым достаточно взрослым человеком. А еще представь себе огромные изумительные глаза – темно-карие зрачки с чистопородно золотым отливом. Едва завидев Ло-Литу, я понял: не надо быть выдающимся антропологом или святым отцом, чтобы сразу признать ее чужеродную сущность – обо всём сказала ее невозможная на Земле пластика истинной марселины, которая, я уверен, отпугнула бы многих, но только не мою извращенную душу. Я ощутил притяжение, меня влекло к Ло-Лите с незримой, но мощной силой – так Солнце увлекает к себе залетевшую из надмирных далей комету, обжигая ее ледяное ядро, чтобы на короткое время она воссияла ярче самых ярких светил, внушая безотчетную тревогу сердцам.
«Здравствуй и славься, Ло-Лита», – сказал я по-английски и удивился тому, каким низким в марсианском воздухе стал мой голос.
Она протянула правую руку (на безымянном пальце я заметил большое кольцо с темным камнем в оправе) и коснулась моего плеча, будто бы хотела убедиться, что перед ней не иллюзия. Иной поэт тут написал бы, что в этот момент все чувства фантастически обострились (и кровь трепеща потекла по жилам) – но на самом деле я испытывал лишь тихое умиротворение сродни тому, которое приходит после напряженного дня, когда добираешься наконец до свежей постели и накрываешься одеялом с головой, отрезая свой микрокосм от пульсирующей суеты.
«Ты прекрасен, сын Земли, – ответила Ло-Лита (она тоже перешла на английский). – Я люблю тебя».
Читатель, мы не могли дольше испытывать себя – это было бы за пределами и человеческого, и марсианского терпения. Мы взялись за руки и пошли с летного поля космопорта Hilda, как два существа, которые давно познали друг друга, были когда-то неразлучны, затем ненадолго расстались и волею благосклонной судьбы встретились вновь. Ло-Лита привела меня в местный и весьма непритязательный отель «Last Resort» (я догадался, что она загодя сняла здесь номер). Всё так же не размыкая рук, мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, вошли в бедную комнатку с одной огромной постелью (сразу вызывающей мысль о борделе), ключ повернулся в замке, и вот Ло-Лита уже в моих объятьях – о, моя трепещущая прелесть! Она почти сразу отстранилась и высвободилась, не дав мне хищно припасть к ее невинным устам темными мужскими челюстями.
«Ты никогда не был с дочерью Тумы?» – спросила Ло-Лита; она смотрела на меня снизу вверх (теперь близкая, близкая, близкая!) и на тонких блестящих губах ее играла одна из тех улыбок, которые позже много раз смущали меня: они придавали ее точеному холодному лицу неопределенный оттенок детскости, который совсем не ожидаешь увидеть в чертах величественной наследницы марсианских королей.
«Никогда», – ответил я с полной правдивостью.
Ло-Лита начала раздеваться. (Ох, я забыл рассказать, как она была одета – прочти же об этом здесь, мой дотошный друг.) В первую очередь она скинула свои унты, отороченные серебристым мехом неизвестного мне зверя. Под ними я увидел белые носочки и чуть не заплакал от нежности – ведь марсиане не пользуются носками (это я знал из этнографической литературы), и получалось, что моя Ло-Лита подумала о том, как сделать мне приятное, маленькой деталью напомнив о Земле. Потом она взялась за свое необычное платье – оно было сшито из цельного темно-красного куска материи, плотно облегающего тело моей душеньки у ее слабо развитой груди и в талии, а ниже – свободно опадающего до щиколоток. Я не видел никаких швов и пуговиц, ткань поднималась до глухого воротника, охватывающего шею наподобие браслета. Ло-Лита коснулась его пальцами, и ошейник в момент раскрылся, а платье упало к ногам. Она стояла передо мной обнаженная, будто Галатея перед Пигмалионом, и, как мифический скульптор, я был готов опуститься перед ней на колени и, обливаясь слезами, возблагодарить Афродиту за явленное мне чудо. Но Ло-Лита шагнула ко мне, вновь давая заключить себя в объятья. Теперь я мог обхватить свою марселину руками, и беглые кончики пальцев, скользя по гладкой коже, наткнулись на рудиментарные выступы у нее под лопатками, что вызвало во мне оргазматические спазмы. Меня мутило от вожделения, я страдал от тесноты одежд и вздохнул с облегчением, когда Ло-Лита с типично женской решительностью расстегнула пуговицы на моем пиджаке, а затем принялась за брюки.
Через секунду мы оказались на застеленной кровати. Я потерялся в едком, но здоровом зное, который словно летнее марево окружал Ло-Литу. Ах, пусть этот момент тянется-тянется, пусть останется так, останется навеки… Когда Ло-Лита коснулась ртом жезла моей жизни, я перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения, кроме настоя счастья, вскипающего внутри моего тела. То, что началось со сладостного растяжения сокровенных корней, стало горячим зудом, который достиг состояния совершенной уверенности, надежности и безопасности. Глубокое жгучее наслаждение уже было на пути к предельной судороге, так что можно было замедлить ход, дабы растянуть блаженство. Материальность была благополучно отменена, перекрытая дивным вымыслом. Подразумеваемое солнце пульсировало в декоративном небе. Я смотрел на припавшую к моим чреслам Ло-Литу, на ее мраморную тонкую кожу в золотистой пыли, на Ло-Литу, существующую только за дымкой подвластного мне счастья, и солнце играло на ее губах. Малейшего нажима было бы достаточно, чтобы разразилась райская буря. Повисая над краем сладострастной бездны, я шептал что-то бессмысленно ласковое, а между тем моя ненасытная рука кралась вверх по ноге моей душеньки, массировала и медленно обхватывала, и ничто не могло помешать моему мускулистому большому пальцу добраться до горячей впадинки под чистым толстым холмиком. Вот так и только так – и в ответ с внезапно визгливой ноткой в голосе Ло-Лита воскликнула по-английски: «Ах, о’кей!» и стала корчиться и извиваться, насаживаясь на палец, и запрокинула голову, и прикусила нижнюю губу, полуотворившись от меня, и мои стонущие уста, господа присяжные заседатели, издали практически звериный рык, пока я раздавливал об ее левую ягодицу последнее содрогание самого длительного восторга, когда-либо испытанного человеком или марсианином.
Я должен ступать осторожно. Я должен говорить тихо-тихо. Нехорошо было бы, ежели по моей вине ты, благосклонный читатель, безумно влюбишься в мою Ло-Литу. Будь я живописцем и случись так, что директор «Last Resort», вдруг потеряв рассудок, поручил бы мне изобразить фрески в холле его гостиницы, вот что я бы придумал (описываю лишь фрагменты),
Там было бы озеро. И красные скалы вокруг. Была бы беседка в белом цвету. Были бы каштаны, яблони, воскресное утро. Были бы наблюдения натуралистов: кошка следит за голубем, парение орла в вышине, пеликан заглатывает рыбу. Там был бы чернокожий мускулистый дикарь, несущий на руках пострадавшую в кораблекрушении хрупкую девочку с прелестными ягодицами (милая, это всего лишь игра!). Были бы всякие развлечения загородного пикника: разнообразные закуски и пузатые бутылки на скатерти, теннисные ракетки, закатившийся мяч. Было бы солнце, окруженное фантастическим гало. Был бы огненный бутон огромной розы, раскрывающийся к свету, – как последний мазок кисти, как последнее движение, как еще одно содрогание, как еще один несдержанный вздох.
Я пишу всё это не для того, чтобы пережить прошлое снова, среди нынешнего моего отчаяния, а для того, чтобы отделить райское от адского в странном, невозможном, а порой страшном мире истинных марселин. Чудовищное и чудесное сливались в одной невидимой точке – этот пункт хочется закрепить, но почему-то мне это не удается. Может быть, потому что и тогда, и теперь я осознавал частицей души, сколь низменны мои побуждения, сколь отвратительна моя мечта. Я верный пес природы. Я только следовал за природой, в которой находится место любым извращениям. Откуда же этот черный ужас, с которым я не в силах справиться?..
Тогда-то, в январе 1952 го года, начались наши долгие странствия по Марсу. Мы покинули «Last Resort» почти сразу – Ло-Лита избегала встреч с людьми, что можно объяснить: пандемия ветрянки продолжала бушевать, охватывая новые районы, лекарства от болезни не было, и моя душенька сильно рисковала (эгоистичный Г. Г. догадался об этом намного позже), приехав встречать меня на поле космопорта и снимая номер любви в гостинице. По той же причине она выбрала маршрут, лежащий далеко вне территорий, населенных колонистами, и только в самом начале нашего пути (просто не было иной возможности) мы останавливались в мотелях, отстроенных, казалось, по общему проекту – одинаковые коттеджи из местного красного кирпича.
На последние деньги я купил вездеходный полноприводный автомобиль русской модели «Витязь» и шесть ящиков армейского пайка, и по дороге мы нуждались только в бензине и воде. Тут Ло-Лита проявила свое удивительное чутье – она безошибочно находила скрытые резервуары в заброшенных и ограбленных марсианских городах (без этих навыков обычный землянин умер бы от жажды, находясь прямо над источником чистейшей и вкуснейшей воды); она умела управлять многочисленными скрытыми механизмами, которые сотни лет обеспечивали марсиан комфортом, работая лишь на энергии солнца и ветра. Помню, как мы впервые остановились в доме на берегу высохшего моря. Он выглядел мрачным пыльным склепом, по углам валялись груды каких-то почерневших бумаг – словно хозяева перед уходом жгли библиотеку, но не успели завершить falò delle vanità. Однако стоило Ло-Лите пройтись по комнатам и пропеть что-то мелодичное на языке повелителей воды, прибавив к словам тайного пароля сухие отрывистые щелчки пальцами, как дом ожил: серые стены и колонны приобрели прозрачность хрусталя; по специальным желобам потекла вода, даруя свежесть уставшим путникам; засветились анимированные картины, выполненные в духе старых импрессионистов. На специальном горячем столике Ло-Лита разогревала еду, а потом мы нежились в кровати, сотканной из силовых полей (еще одно марсианское техническое достижение, которое землянам пока не удалось воспроизвести).
Брошенные дома зачастую служили нам не только пристанищем для отдохновения измученных дорогой тел, но и убежищем от смертельной опасности. Когда начиналась песчаная буря и злые смерчи выходили на охоту, мы поспешно прятались за стенами, не выбирая размера и степени ухоженности постройки. Однажды укрытием от бури для нас стал настоящий замок с готическими башнями, наводящими на мысли о сумрачном творчестве По (мне даже подумалось при входе, что здесь наверняка имеется подвал-колодец, в котором замер от ужаса несчастный узник, обреченный на долгую мучительную смерть); Ло-Лита привычно запустила обслуживающие механизмы, а потом я услышал крепнущий низкий вой.
«Что это?» – спросил я.
«Духовые оргáны дворца, – сказала Ло-Лита безразлично. – Они поют от ветра во время бурь. Очень старая традиция».
Вой усиливался, в нем уже слышались какие-то голосовые переливы, но я не мог понять ни языка, ни отдельных фраз.
«О чем они поют?» – «О древних сражениях между повелителями воды и песчаными королями. О героях и победах. О долге и предательстве». – «О, мой свет, переведи мне, пожалуйста».
Страстно лобзая друг друга, мы легли на силовую кровать, и когда алчущая плоть получила удовлетворение, Ло-Лита начала свой перевод. Я услышал историю о войне, которая продолжалась сто марсианских лет и завершилась тысячелетним перемирием; о том, как строители каналов под знаменами Мэнни, северного инженера-аристократа, объединившего многочисленные племена для сооружения величественной ирригационной сети, дрались за контроль над оазисами и горными месторождениями, с начала времен принадлежащими разрозненным королевствам. Повелители воды шли в бой, вооруженные роями металлических шершней и электрических пауков. Короли противопоставляли им мужество, огнеметные бронеходы на лапах-колоннах и флотилии пустынных кораблей. В тот неистовый день я познал ярость и боль чужой планеты, которая ныне успокоилась, чтобы с тихим достоинством принять свою судьбу.
Наш извилистый путь лежал на восток – от темной низменности Syrtis Major Planum к предгорьям величайшего вулкана Olympus Mons (там располагалось «имение» Ло-Литы, унаследованное от отца, там же ее верные слуги построили пункт межпланетной связи). Ло-Лита не делилась своими планами, а я не спрашивал ее об этом, наслаждаясь небольшой паузой, которые иногда благосклонно подбрасывает нам жизнь, чтобы дать освоиться и прочувствовать приближение нового будущего. Намного быстрее мы продвигались бы по бетонированному дну обмелевших каналов (в отдельных местах ширина рукотворных русел достигала сорока верст, и близкий марсианский горизонт создавал иллюзию нахождения в плоском и совершенно искусственном мире), но и здесь было слишком оживленно: мы не раз видели караваны из высоких усыпанных огнями грузовиков, которые громыхали сквозь мрак ночи мимо нашего запоздалого «Витязя». Берега каналов обросли мотелями, рынками и фермами – колонисты уверенно осваивали красную планету, превращая ее в подобие Дикого Запада. Я помню, как ребенком, еще в Европе, грезил над картой Северной Америки, воображая себя гордым поселенцем, который несет диким краснокожим цивилизацию в фургоне со всяким полезным скарбом. Какими же наивными и глупыми казались мне эти фантазии сегодня, когда я видел, как рушат по-шахматному аккуратные городки марсиан, как сносят изящные, похожие на гордых ферзей, часовые башенки, чтобы возвести на их месте убогие коробки коттеджей, пахнущие человеческим хлевом. Я видел гниющие под открытым небом пустынные корабли с поникшими изорванными парусами; умирающих от электрической жажды авиаптиц; горнопроходческие машины размером с «Титаник», которые остановились теперь уже навсегда. Что это как не пожирание одного вида другим в бесконечном процессе дарвиновского отбора? Где здесь найдется место для закона – божьего или человеческого?
Ло-Лита была равнодушна к тому, что я с болезненной тошнотой воспринимал как сдирание шкуры с изнасилованного и умерщвленного мира. Когда мы в молчании поглощали версты ржавых пустынь, она даже избегала смотреть в окна, сосредоточившись на своих руках или коленях. Если же я начинал излагать ей свои мысли о том, что земляне могли бы с куда бóльшим уважением относиться к инопланетному наследию, Ло-Лита просила остановить автомобиль, и тут же ее быстрые ласковые руки и нежные губы брали меня в плен, принуждая раз за разом погружаться в бездну наслаждения (или воспарять к высотам удовольствия – что тебе привычнее, читатель?), забыв при этом о мимолетной горести на формальных поминках у чужих мне соседей.
Лишь однажды у меня получилось чуточку задеть ее внутренние струны: я захотел осмотреть брошенную насосную станцию – гигантское сооружение, на полверсты возвышающееся над руслом канала Nepenthes, сравнимое по масштабам и технической сложности с самыми современными чудесами земной индустрии – ракетодромами Канаверал и Тюра-Там. Мы ступили под величественную арку машинного зала, и при входе я увидел массивную бронзовую скульптуру, запечатлевшую стройного марсианина в воинственной ритуальной маске, держащего в далеко отставленной руке угасший факел. Ло-Лита вдруг остановилась, прижала ладони к груди и коротко поклонилась статуе. «Славься, Мэнни», – шепнула она. И я понял, что, даже несмотря на родовую вражду, в ее народе продолжает сохраняться дух почтения к памяти северного аристократа, сумевшего обернуть вспять неизбежное старение Вселенной.
Иной опытный психиатр, который сейчас изучает мой труд, несомненно очень хотел бы, чтобы Ло-Лита привела рассказчика к далекому тайному озеру и одурманенный Гумберт нашел бы там gratificatio давнего позыва, а именно «избавление от подсознательного наваждения незавершенного детского романа с изначальной маленькой мисс Марселиной». Что ж, господин доктор, позвольте вам сказать, что не Ло-Лита, а я сам настоял на посещении такого местечка – когда мы по кольцевой дороге объезжали крупнейший оазис Clepsydra Fons, я увидел сверкание открытой воды и, повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, развернул машину. В действительности я уже и сам не понимал, зачем мне нужно туда, ведь к тому времени, когда мы добрались до этого миража, моя спутница уже подарила мне столько услад, что мечта о рае истинных марселин и тому подобном перестала быть глубинным порывом. И всё, конечно же, устроилось соответствующим образом. Населявшие оазис колонисты отмечали какой-то свой языческий праздник, берег был уставлен ярмарочными шатрами, между которыми мельтешили резвые дети и слонялись пьяные взрослые – что могло еще дальше отстоять от четких чар, от лазоревой обстановки и ручных обстоятельств моего детского приключения? В конце концов я нашел особый вид уединения в пещере, до которой всё же доносились вопли нескольких юнцов, купающихся в холодной воде; но было зябко, красный песок был неприятно зернистый и клейкий; Ло-Лита смотрела на меня со своей странной улыбкой, и (единственный раз!) я испытывал к ней не больше влечения, чем к выброшенному прибоем моржу. Однако мои ученые читатели, может быть, воспрянут духом, когда я объясню им, что, даже если бы мы набрели где-нибудь на отзывчивый бережок, было бы поздно, ибо мое настоящее «избавление» произошло гораздо раньше – в тот миг, именно, когда Ло-Лита явилась ко мне на летном поле.
