Текст книги "Пока не пропоет петух"

Автор книги: Чезаре Павезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

~~~

Уже раньше, во время одной из утренних встреч Стефано сказал Элене: «Знаешь, когда-нибудь я уеду. Будь поосторожнее, слишком сильно не привязывайся ко мне».

– Я не знаю, не знаю, почему поступаю так, – ответила Элена, вырываясь от него, а позже, опомнившись и пристально глядя ему в глаза, продолжила: – Ты будешь доволен.

Когда Элена была сильно огорчена, она говорила резким, грубым, просто бабьим голосом, таким, как и ее суконная юбка, брошенная на стул. Над губой у нее – пушок, неряшливые волосы, собраны сзади, как у крестьянки, которая перед рассветом бродит по кухне в одной рубашке.

Но Стефано был неумолим. Его голос становился более чем скрипучим от раздражения: эта чувственная, почти блаженная, на несколько секунд завладевавшая ее губами улыбка, эти полуприкрытые веки, когда ее голова пригвождена к подушке.

– Не надо на меня смотреть, – как-то пробормотала Элена.

– Надо смотреть, чтобы узнать друг друга.

По утрам через ставни сочился слабый свет.

– Достаточно любить друг друга, – произнесла в тишине Элена, – и я тебя уважаю, как будто бы мы одной крови. А ты ведь знаешь намного больше, чем я, – я себя не недооцениваю – мне хотелось бы быть твоей мамой. Оставайся таким, ничего не говори, прошу тебя. Когда тебе хочется быть ласковым, у тебя получается.

Стефано лежал с закрытыми глазами и воображал, что эти медлительные слова слетают с губ Кончи и, касаясь руки Элены, думал о темной руке Кончи.

Это произошло, когда еще стояло лето. Вечером того дня со шкафчиком, когда Стефано поджидал Джаннино в остерии, пошел дождь. Гаетано, не выпуская изо рта сигареты, спросил: «Инженер, у вас все закрыто?». Потом они с порога наблюдали за дождем, пришел Джаннино, его бородка была усеяна капельками воды. Вся улица потемнела и стала грязной, потоки воды обнажили булыжники, влага проникала в кости. Лето закончилось.

– Здесь холодно? – спросил Стефано. – Этой зимой пойдет снег?

– Снег выпадет в горах, – ответил Джаннино.

– Здесь не высокогорная Италия, – проговорил Гаетано. – Даже на Рождество можно открывать окна.

– Все же вы пользуетесь жаровнями. А что такое жаровня?

– Их используют женщины, – сказали Джаннино и Гаетано. – Это медный таз, заполненный золой и углями, их раздувают и таз заносят в комнату.

Джаннино, смеясь, продолжил: «Потом женщины на него садятся и им тепло. Выгоняет влагу».

– Но такому ссыльному, как вы, он не понадобится, – подхватил Гаетано. – Вы всегда ходите купаться?

– Если будут идти дожди, придется прекратить.

– Но здесь солнце светит и зимой. Прямо как на Ривьере.

Вновь заговорил Джаннино: «Достаточно двигаться, и зимы вы не заметите. Жаль, что вы не охотник. Утренний поход разогревает на весь день».

– Меня убивают вечера, – сказал Стефано, – вечером я дома и не знаю, чем заняться. А зимой мне придется возвращаться в семь. Не могу же я в столь ранний час отправляться в кровать.

Гаетано заметил: «Отправитесь, если у вас будет такая, как у других мужчин, жаровня. Зимние ночи для этого и предназначены».

Стефано и Джаннино вышли на проселочную дорогу еще при сумеречном свете. «Деревня становится маленькой, когда идет дождь, – проговорил Стефано. – Из дома не хочется выходить». Покрытые мхом стены домов были грязными, а каменные пороги и изъеденные ставни казались беззащитными в беспощадных потоках воды. Исходивший от домов и воздуха внутренний свет, освещавший их летом, потух.

– Какое море зимой? – спросил Стефано.

– Грязная вода. Извините, я на минутку спущусь с дороги, нужно поговорить. Пойдете со мной?

Они были на насыпи, застыв перед неподвижным и неясным горизонтом, а внизу, в нескольких шагах, стоял дом с геранями.

– Вы туда идете?

– А куда мне идти?

Они спустились по широкой земляной лестнице. Окна были закрыты, а крытая терраска завешана простынями. Мокрый гравий скрипел под их ногами. Дверь была прикрыта.

– Идемте со мной, – пробурчал Джаннино. – С вами меня долго не задержат.

Стефано услышал шум прибоя за домом.

– Послушайте, это ваши дела…

Но Джаннино уже вошел и ощупывал невидимую в сумраке дверь и гремел ручкой. Из комнаты, которая, похоже, выходила на море и в которой было светло, донесся гул, почти пение. Дверь открылась, и в потоке света и ветра появилась босая девчушка.

Звонкий женский голос что-то прокричал сквозь сумятицу ветра, было слышно, как громко, со звоном захлопнули окно. Девчушка, уцепившись за ручку двери, кричала: «Кармела, Кармела!». Джаннино ее схватил, закрыв ей рот. Перед окном в своем грязном, полосатом платье стояла Конча.

– Замолчите все, – сказал Джаннино, поднимаясь в кухню и усаживая девочку на стол. «Фоскина, придет священник и съест тебя. Ты должна говорить „синьора“, а не „Кармела“». Конча беззвучно, разомкнув губы и отбросив рукой волосы назад, смеялась. У нее были пухлые и приятные губы, как будто она лежала на подушке. «Послушай, Конча, завтра скажи: моя мать передает, что придет выполнить свой долг. Ты скажи, что она разговаривала с тобой».

Девчушка, шумно ерзая на столе, разглядывала Стефано. И Конча, быстро, гортанным голосом отвечая Джаннино, тоже перевела на него взгляд. «Я ей, бедняжке, скажу, но сегодня она весь день плачет». Когда Конча произносила слова, у нее подрагивали губы, горло и глаза, но мягкости в них не угадывалось. У нее был настолько низкий лоб, что глаза почти теряли свою форму. У нее были крутые высокие бедра, но когда она не двигалась, в ней не сквозило ни порыва, ни изящества.

В этот миг девчушка подбежала к двери, быстро ее открыла и с криком убежала. Джаннино прыгнул, чтобы поймать ее, и исчез, сопровождаемый громким смехом Кончи.

В серых морских сумерках Конча прошлась по кухне своей обычной пружинистой походкой, она была босиком. В углу Стефано увидел амфору. Конча что-то поставила на горячую печку, и тотчас раздался сильный запах специй и уксуса.

Где-то в глубине доме вопили. Конча резко, без всякого смущения обернулась. Свет был уже таким неярким, что сравнял на ее лице темные и светлые краски. Стефано продолжал разглядывать ее.

Голоса на верхнем этаже смолкли. Нужно было что-то сказать. Губы Кончи, изготовившись к смеху, были полуоткрыты.

А Стефано посмотрел на окно. Потом перевел взгляд на стену. Она была низкой и закопченной, от голубоватого огня исходил запах древесного угля.

– Летом здесь, должно быть, прохладно, – наконец произнес он.

Конча, наклонившись над печкой, молчала, как будто ничего не слышала.

– Вы не боитесь воров?

Конча резко повернулась: «Вы вор?» – и рассмеялась.

– Я такой же вор, как и Джаннино, – медленно проговорил Стефано.

Конча пожала плечами.

Стефано продолжил: «А вы не любите Джаннино?».

– Я люблю того, кто меня любит.

Она пересекла кухню, улыбаясь удовлетворенно, но с легким раздражением, и взяла с полки миску. Вернулась к печке, наклонила амфору, прижав ее к боку, и в миску вылилось немного воды.

В проеме двери появилась невозмутимая девчушка. За ней в темноте стоял Джаннино. Не успела Конча обернуться, как Джаннино сказал: «Твою девчонку надо запереть в курятнике» и рассмеялся, что-то бормоча. Стефано различил за Джаннино неясную фигуру, которая после того, как тот сказал: «Идемте, инженер», тотчас удалилась.

Не проронив ни слова, они вышли в еще светлые сумерки. Когда они поднялись на насыпь, Стефано обернулся посмотреть на дом и увидел в окне свет. Около тусклого моря оно казалось огнем фонаря вышедшей в плавание лодки.

Джаннино рядом с ним молчал, а Стефано все еще был возбужден; он думал о том, что биение крови не раз заставляло его бродить по безлюдным полям, где он пытался забыть свою обособленность, свое одиночество. Далеким прошлым казались те неподвижные августовские дни, наивным и детским временем перед окутывающей его ныне холодной осмотрительностью.

Он сказал молчавшему Джаннино: «Та девчушка, которая убежала…»

– Дочка Кончи, – без промедления ответил Джаннино.

Разумеется. Джаннино говорил спокойно и думал о другом, уставившись на дома. Стефано заулыбался.

– Каталано, что-то не так?

Джаннино медлил с ответом. В его ясных глазах ничего нельзя было прочесть, кроме того, что он думает о другом.

– Е-рун-да, – с расстановкой проговорил он.

– Ерунда, – повторил Стефано.

Они расстались на улице, опустевшей без ребятишек, около остерии, освещенные слабым светом первого фонаря. Уже несколько раз вечерами Стефано возвращался в темноте.

В комнате, стоя перед чистой, застеленной постелью, Стефано подумал о босых ногах Кончи, которые повсюду оставляли свои грязные следы. Съев хлеб, оливки и инжир, он погасил свет и, сидя верхом на стуле, смотрел в тусклые стекла окон. Влажный туман заполнял двор, насыпь железной дороги была такой темной, как будто бы за нею не было берега. В голове роилось столько мыслей, что привычный вечер оказался коротким. Стефано уставился на дверь.

Немного спустя, он подумал, что ему причудилось прошедшее лето, послеполуденная тишина в раскаленной комнате, легкое дуновение ветерка, шершавый бок амфоры, и то, что, когда он оставался один, то и небо, и землю заполняло жужжание мухи. Это воспоминание было настолько живым, что Стефано не мог отделаться от него и заставить себя думать о том, что потрясло его сегодня. Когда он услышал поскрипывание шагов, за стеклами показалось лицо Джаннино.

– Сидите в темноте? – спросил Джаннино, входя.

– Так, для разнообразия. – Стефано закрыл дверь.

Джаннино не захотел, чтобы он зажигал свет, и они сидели в сумраке. И Джаннино закурил сигарету.

– Вы один, – сказал он.

– Я думал, что этим летом самые лучшие мгновения я пережил здесь, один, как в тюрьме. Самая страшная судьба становится удовольствием, достаточно, чтобы мы выбрали ее сами.

– Шутки памяти, – пробурчал Джаннино. Не сводя глаз со Стефано, он прислонился щекой к спинке стула. – Живешь с людьми, но, оставаясь в одиночестве, думаешь о своих делах.

Потом нервно рассмеялся: «…Возможно, сегодня вечером вы кого-то поджидали… Не говорите мне, что вы сами решили сюда приехать. Судьбу не выбирают».

– Достаточно захотеть ее до того, как ее навяжут, – ответил Стефано. – Судьбы нет, есть только ограничения. Самая плохая судьба – терпеть их. А нужно было бы от них отказаться.

Джаннино что-то пробормотал, но Стефано не услышал. Он подождал. Но Джаннино молчал.

– Вы что-то сказали?

– Ничего. Теперь я знаю, что вы никого не ждете.

– Конечно. А почему?

– В ваших словах было слишком много злобы.

– Вам так показалось?

– Вы говорили о том, о чем я сказал бы, только если бы был своим отцом.

В этот миг за стеклом проплыло бледное лицо. Стефано схватил руку Джаннино и рывком опустил ее, спрятав красный кончик сигареты. Джаннино не пошевелился.

Лицо, как тень на воде, настойчиво мелькало за стеклами. Дверь приоткрылась, а так как будто кто-то колебался, Стефано понял, что это Элена. Она знала, что на ночь он запирает дверь. Должно быть, решила, что его нет дома.

Из открытой двери пахнуло холодом. Растерянное и нереальное лицо еще помаячило, потом дверь, скрипя, захлопнулась. Джаннино пошевелил рукой, и Стефано прошептал: «Тихо!».

Она ушла.

– Я испортил вам вечер, – проговорил в тишине Джаннино.

– Это из-за шкафчика, хотела, чтобы я ее поблагодарил.

Повернувшись, он различил в сумраке светлый силуэт; Джаннино мгновенно обернулся, а потом сказал: «Не такая уж плохая у вас судьба».

– Каталано, в одном вы можете быть уверены: вы мне не испортили вечер.

– Вы думаете? Женщина, которая не вошла, когда дверь была открыта, ценная женщина. – Джаннино отбросил сигарету и поднялся. – Это большая редкость, инженер. Вам убирают кровать, дарят шкафчики! Устроились лучше, чем женатый.

– Примерно, как вы, Каталано.

Он думал, что Джаннино включит свет, но ошибся. Стефано услышал, что он пошевелился, прошелся по комнате, подошел к двери, прислонился к ней, и его профиль отразился в стекле.

– Я вам очень надоел сегодня? – спросил он бесцветным голосом. – Не понимаю, зачем я потащил вас в тот дом.

Стефано помедлил: «Что вы, я вам благодарен. Но думаю, вам было неприятно».

– Мне не нужно было приводить вас туда, – повторил Джаннино.

– Вы ревнуете?

Джаннино не улыбнулся: «Мне неприятно. Стыдиться нужно любой женщины. Это судьба».

– Извините, Каталано, – миролюбиво сказал Стефано, – но я ничего не знаю ни о женщинах, ни о вас. В том доме столько женщин, что я просто не знал, как себя вести. Если вам хочется стыдиться, объясните сначала, почему.

Джаннино резко повернулся, и его профиль исчез.

– Для меня, – продолжил Стефано, – даже маленькая Фоскина ваша дочка. Я ведь ничего не знаю.

Джаннино нервно рассмеялся: «Она не моя дочка, – процедил он сквозь зубы, – но будет почти моей свояченицей. Она дочь старого Спано. Вы его знаете?».

– Нет, я не знаю этого старика. Я ничего не знаю.

– Старик умер, – сказал Джаннино. – Крепкий мужик, в семьдесят лет родил ребенка. Он был другом моего отца и крепко знал свое дело. Когда он умер, женщины взяли в свой дом девушку и ее дочку, то ли чтобы люди не злословили, то ли чтобы защитить родственницу, то ли из-за ревности. Вы знаете их, этих женщин…

– Нет, – проронил Стефано.

– Другая дочка Спано, которой тридцать лет, достанется мне в жены. Моему отцу это нужно.

– Кармела Спано?

– Видите, вы в курсе дела.

– Совсем недавно, ведь я думал, извините, что вы снюхались с Кончей.

Джаннино, повернувшись к окну, немного помолчал.

– Девушка как девушка, – наконец произнес он. – Но слишком уж невежественная. Старик вытащил ее из угольных ям. Старуха Спано захотела взять ее в дом.

– Она гордячка?

– Она служанка.

– Но она хорошо сложена, морда, правда, подкачала.

– Правильно сказали, – задумчиво проговорил Джаннино. – Она столько времени провела в загоне с козами, что и морда у нее почти как у них. Мы были детьми, когда я со стариком Спано ходил в горы, она задирала юбку и голым задом, как собака, садилась на траву. Это первая женщина, к которой я прикоснулся. На заду у нее были мозоли и корка.

– Ну и ну! – воскликнул Стефано. – Но ведь вы все-таки…

– Ерунда, – отрезал Джаннино.

– И теперь у нее там мозоли?

Джаннино, надувшись, наклонил голову:

«Мозоли у нее теперь в других местах».

Стефано улыбнулся: «Не понимаю, – помолчав достаточно долго, сказал он, – чего вы должны стыдиться. У вашей невесты нет ничего общего с этой козой».

– И я так думаю, – резко сказал Джаннино. – Если бы что-то было, я бы даже не обернулся. Вы же меня знаете, правда? – рассмеялся он. – Я и не думал об этой прислуге.

– А тогда?

– Тогда мне неприятно, что со мной обращаются, как с женихом. Я не плохо разбираюсь в женщинах и знаю свои обязанности: когда нужно зайти, а когда нет. Невеста не любовница, но в любом случае – женщина, и должна это понимать.

– Однако вы хотели посмеяться над ней, – сказал Стефано.

– Что вы хотите сказать? Не нужно было навязывать мне свояченицу, чтобы она ее предупредила.

– Свояченицу Фоскину?

– Фигину.

Чуть позже Стефано рассмеялся. Смех был горьким, сквозь зубы, чтобы скрыть его, он закусил губу. Он подумал о Конче, голой и темной, пристроившейся на камнях, и о Кармеле, с белоснежной кожей и гримаской отвращения, тоже пристроившейся на камнях. Он заметил взгляд Джаннино и просто так пробормотал:

– Если девочка вам неприятна, почему вы не скажите своей невесте, что мальчиком видели ягодицы Кончи? Она бы выгнала ее из дома.

– Вы нас не знаете, – ответил Джаннино. – Уважение к старому Спано держит весь дом. Мы все ревностно относимся к Конче.

~~~

Снова Стефано показалось, что в его голове роится столько мыслей, что столько ничтожного должно с ним произойти, но он никак не мог решиться и все обдумать, и пристально разглядывал дверь. Шаги Джаннино прошаркали по двору, потом затихли на тропинке, поднимавшейся вдоль дома к проселку. Из влажного проема двери послышался шум моря.

После Джаннино остался синеватый запах трубки; смешавшись с ночной прохладой, этот запах отдавал прошедшим летом в самом разгаре, сумеречной духотой и потом. Табак был темным, как шея Кончи.

Вернется ли Элена? Дверь была открыта. И это напоминало камеру: любой, кто заглядывал в глазок, мог войти и поговорить с ним. Элена, козопас, мальчик-водонос и Джаннино могли войти, как тюремные надзиратели, как капрал, который, напротив, ему доверял и месяцами на заходил. Стефано удивляло единообразие такого странного существования. Неподвижное лето прошло в неторопливой тишине, как пригрезившийся наяву полдень. От огромного количества лиц, мыслей, от такой тоски и такого покоя осталась только неясная рябь, как на потолке – отблеск воды в тазу. И притихшие поля с несколькими мясистыми кустами, с обнаженными стволами и скалами, обесцвеченными морем, как розовая стена, быстро исчезали и были нереальны, как лицо Элены, мелькнувшее за стеклом. Мираж и запахи всего лета спокойно вошли в кровь и в комнату Стефано, как в нее вошла и Конча, хотя ее темные ноги и не пересекали порога.

И Джаннино не было среди тюремщиков, скорее он был другом, потому что умел молчать, и Стефано нравилось оставаться с ним и обдумывать то, что не было между ними сказано. Присутствие Джаннино, как внезапная выдумка, было необычно тем, что каждый раз заставляло Стефано вздрагивать. Этим он был похож на случайные встречи на дороге, которые неподвижная обстановка потом запечатлевает в памяти. На раскаленной дороге, выходившей за домом из деревни, среди не отбрасывающих тени маслин, Стефано как-то встретил босого нищего, который передвигался прыжками, как будто камни жгли ему ноги. Он был полуголым и покрыт коростой того же коричневатого цвета, что и его борода. И его прыжки раненой птицы усложнялись его палкой, которая, перекрещиваясь с ногами, еще сильнее затрудняла его передвижение. Стефано каждый раз, когда вспоминал о солнцепеке, видел его вновь и вновь, ощущал тоску, но настоящая тоска это скука, а то воспоминание не могло ему наскучить. Прикрытое лохмотьями тело вновь и вновь возникало как беззащитное и неприличное, как рана; настоящим телом этого старика были лохмотья и грязь, сума и короста, а если под всем этим виднелась голая плоть, то его невольно охватывала дрожь. Возможно, только вновь найдя старика и пообщавшись с ним, узнав о его бедах и послушав его однообразные стенания, он бы заскучал и он бы ему надоел. Стефано же его придумывал, и постепенно старик на этой выжженной дороге превратился в экзотический, неопределенно ужасный предмет, во что-то подобное рахитичному клубку из опунций, похожих на человека и покрытых коростой, но с листьями, а не с руками и ногами. Эти толстые изгороди, мясистые скопления были ужасны, будто эта иссохшая земля не знала другой зелени, и эти желтоватые плоды, окруженные листьями, были на самом деле клочками мяса.

Стефано часто воображал, что сердце этой земли может питаться только соком, который спрятан в этом зеленоватом клубке, и что в глубине у каждого человека кроется такой же зеленоватый клубок. Значит, и у Джаннино. И его скромная и молчаливая компания Стефано нравилась, как мужская сдержанность. Джаннино был единственным, кто смог неназванными предметами заселить одиночество Стефано. Поэтому между ними всякий раз, как при первой встрече, молчание было таким многозначительным.

В свое время Стефано рассказал Джаннино и о нищем, и он, сузив глаза, ответил ему: «Думаю, вы раньше никогда не видели подобных оборванцев?».

– Теперь я понимаю, что такое оборванец.

– У нас их много, – сказал Джаннино. – Здесь у нас они, как корни. Только перегреются на солнышке, бросают дом и вот так живут. Мундир не ценится.

– У нас они становятся монахами…

– То же самое, инженер, – прервал его, улыбаясь, Джаннино. – То же самое. Только наш монастырь – это тюрьма.

Но потом, когда прозрачные дни исчезли и море потемнело, Стефано начал думать о посиневшем теле, об окнах, из которых веет холодом, и о желтом, затопленном пляже. В деревне появился не слишком оборванный нищий, он заходил в остерии и просил сигаретку. Это был сухой и бойкий мужичок, закутанный в слишком длинную, с вечно грязным подолом шинель, из-под нее высовывались завернутые в мешковину ноги. Ему хватало сигареты и стаканчика вина, суп он находил в другом месте или довольствовался инжиром. Прежде чем что-то попросить, он саркастически усмехался, в кудрявой бороде мелькали его желтые зубы.

Перегрелся на солнышке и Барбаричча, его поместил в больницу один приходской священник, но нищего потянула улица, и он вновь стал бродяжничать. Хотя бродяжка был дурачком с гор, он знал много прибауток и величал «кавалером» того, кто по злобе отказывал ему в куреве. У некоторых он просил только спички. Перед лысым Винченцо стягивал шапку, притрагивался к голове и кланялся. Его все любили и говорили, что ночью он не страдает от сырости.

И он появился в то утро, когда была гроза, у порога Стефано, снял берет и, смеясь, поднес пальцы к губам как в мусульманском приветствии. Чтобы побыстрее от него отделаться, и чтобы он не стоял под струями дождя, Стефано протянул ему сигарету, но Барбаричча настойчиво просил окурки, и Стефано пришлось искать их на полу, в углах и в мусоре, а нищий спокойно и терпеливо ждал его под дождем.

– Войдите! – раздраженно бросил Стефано.

– Не войду, кавалер. У вас что-нибудь пропадет, а я не вор.

От него воняло, как от вымокшей собаки. В слабом утреннем свете казалось, что по всем четырем стенам холодной, убогой комнаты с расшатанной мебелью сочится вода.

Затем, чтобы посмотреть на море, Стефано вышел на слякотную дорогу под струи дождя. Вернувшись, он застал Элену, которая отложила метлу и заправляла кровать. Деревянный ставень за ее спиной был закрыт. Стефано подошел к ней, обнял и положил на кровать. Хотя Элена и вырывалась, потому что ее промокшие башмаки испачкали прикроватный коврик, он в этот день долго ее ласкал, говорил нежные слова и был сильно растроган. Они разговаривали беззлобно.

– Зачем ты вышел в эту грязь?

Стефано с закрытыми глазами пробормотал: «Дождь все смоет».

– Ты был на охоте со своим другом?

– Каким другом?

– Доном Джаннино…

– Священником?

– Я вышел, чтобы стать попрошайкой.

– Сбежавшим из дома. – В охрипшем голосе Элены мелькнула улыбка.

– Каталано сказал мне, что здесь все убегают из дома. Это ремесло…

– У Каталано дурная голова. Не верь тому, что он говорит. А уж мать его натерпелась… И он невоспитан. Ты не знаешь, что он наделал…

– И что же он наделал? – встрепенулся Стефано.

– Он плохой… не верь ему.

Стефано прислушивался в темноте к обиженному и тихому, почти материнскому голосу Элены. Развеселившись, он вновь подумал о своем вопросе: «Я тебя обидел тем, что не занимался тобой? Или слишком много занимался?» – и ему вдруг стало стыдно за свою глупую грубость. Мысль о том, что он может быть грубым даже с Эленой, была ему неприятна и удивительна, тем более, что в подобных случаях грубость была силой, единственной силой, способной притупить опасную безнаказанность, с которой женщина позволяет себя подавлять.

Теперь вот появился шкафчик. Потом пришла Элена и молча ушла. В этом смирении, думал Стефано, вся ее сила, этой смиренной выдержкой она взывает к нежности и состраданию более сильного. Лучше высоко поднятая голова Кончи без стыдливого румянца и нежности на лице, лучше бесстыдство ее глаз. Но, может быть, и Конча иногда смотрит, как собака.

В темноте Стефано вздрогнул, ему было неприятно, что он вновь обсасывает старую, расплывчатую мысль. Ему даже захотелось, чтобы вернулась Элена. Презрительное и насмешливое одиночество отступало. И если оно отступало в такой вечер, когда случилось много нового и были неожиданные воспоминания, то как он сможет пережить завтрашний день? Стефано заметил, что без борьбы нельзя оставаться одному, но быть в одиночестве значит больше не хотеть бороться. Вот по крайней мере мысль, которая составит ему компанию, ненадежную компанию, которая скоро исчезнет.

Стефано поднялся и включил свет, у него потемнело в глазах. Когда он их приоткрыл, в дверях стояла Элена и спиной загораживала ставни.

Не говоря ей о шкафчике, он спросил, не хочет ли она остаться на всю ночь. Недоверчиво и удивленно Элена посмотрела на него, и Стефано, не улыбаясь, пошел ей навстречу.

На небольшой кровати они с трудом уместились, и Стефано думал, что до рассвета не сможет заснуть. Прижавшись к этому мягкому телу, он уставился в неясный в сумраке потолок. Была глубокая ночь, и легкое дыхание Элены слегка касалось его плеча. Опять он был один.

– Дорогой, вдвоем мы здесь не поместимся. Я уйду, – сказала она и больше не пошевелилась.

Возможно, она задремала. Стефано протянул руку, на ощупь отыскивая сигареты. Элена расслабленно отозвалась на его движение, тогда Стефано сел на кровати, поднес сигарету к губам и, не решаясь ее прикурить, уставился в темноту. Когда он чиркнул спичкой, прикрытые веки Элены дрогнули, как большие тени. Элена не проснулась, потому что не спала.

Куря, Стефано почувствовал, что, как в игре, на него пристально смотрят прищуренные глаза.

– Вчера вечером Каталано увидел твой шкафчик.

Элена не шевельнулась.

– Мы видели, как ты приходила, мы сидели в темноте.

Элена схватила его за руку.

– Зачем ты это сделал?

– Чтобы не скомпрометировать тебя.

Она совсем проснулась. Разгладила простыню, вся сжалась и села рядом с ним. Стефано освободил свою руку.

– Я думал, ты спишь.

– Зачем ты это сделал?

– Я ничего не делал. Я показал ему шкафчик. – Потом продолжил более сурово: – Шила в мешке не утаишь. Лицемерие мне не нравится. Я доволен, что он тебя видел. Не знаю, понял ли он, но все тайное всегда становится явным.

Он представил, что от страха у нее округлились глаза, и притронулся к ее щеке. И тут она неистово его хватает, целует и осыпает ласками все его тело. Она зацеловывает его глаза, губы, у него выпадает сигарета…

Что-то детское было в этой страсти Элены. Сигарета упала на пол. Наконец Стефано спрыгнул с кровати, потянув Элену за собой. Стоя, он попытался целовать ее поспокойнее, и она прильнула к нему всем своим прохладным телом. Затем отстранилась и начала одеваться.

– Не включай свет, – сказала она. – Ты не должен видеть меня такой.

Пока Элена, задыхаясь, натягивала чулки, Стефано, сидя на краю кровати, молчал. Ему было холодно, но одеваться было бесполезно.

– Зачем ты сделал это? – еще раз пробормотала она.

– Как…

– Я знаю, ты не хочешь быть обязанным мне, – прервала его Элена, она стояла, ее голос был приглушен рубашкой, которую она надевала через голову. – Ты не хочешь от меня ничего. Даже того, чтобы я была тебе мамой. Я тебя понимаю. Нельзя любить, когда не любишь. – Голос становился более ясным и уверенным. – Зажигай свет.

Голый и смущенный, Стефано смотрел на нее. Она немного раскраснелась, волосы растрепались, юбка завязана кое-как, на манер кухонного фартука. Наконец она все закончила и подняла на него свои спокойные, почти улыбающиеся глаза.

Стефано пробормотал: «Ты уходишь?».

Элена подошла к нему. У нее были томные, припухшие глаза, она была хороша.

Стефано сказал: «Убегаешь, а потом будешь плакать».

Элена сдержанно усмехнулась и искоса посмотрела на него: «Это ты не заплачь, бедняжка». – Стефано обвил ее руками, но она выскользнула: «Ложись в кровать».

Уже лежа, он ей сказал: «Мне кажется, когда я был ребенком…»

Но Элена не склонилась над ним и не накрыла его одеялом. Она только сказала: «Я как и раньше буду приходить и подметать. Если что-то понадобится, позови меня. Шкафчик я заберу…»

– Дура, – ответил Стефано.

Элена чуть улыбнулась, погасила свет и ушла.

В последние мгновения, при свете, голос Элены стал жестким, надрывным, как у того, кто защищается. Голый Стефано ничего не ответил. Ему хотелось бы услышать рыдания, но какая одетая женщина, закутанная до шеи, расплачется перед голым мужчиной? Это тело так поспешно оделось в темноте, что Стефано все еще хотелось его ласкать, смотреть на него, не лишиться его. Он задал себе вопрос, не были ли эти бешенные поцелуи, это объятие, когда они стояли около кровати, местью Элены: пробудить в нем желание, которое он никогда больше не сможет удовлетворить. Если это так, улыбнулся Стефано, то Элена просчиталась, не приняв во внимание его жажду одиночества. Потом, в темноте, он перестал улыбаться и сжал кулаки.

В своей прерванной полудреме Стефано думал совсем о другом, но не мог до конца уяснить, о чем именно. Ворочаясь в измятой постели, он боялся, что бессонница будет долгой: этот кошмар пострашнее прежних. Он терпеливо прижался щекой к подушке и увидел побледневшие стекла. Смягчившись, он прошептал: «Я оплакиваю тебя, мамочка», ему стало очень хорошо и он был счастлив, что один.

Тогда он схватился за эту мысль: одиночество можно выдержать, пока кто-то страдает, что рядом с ним никого нет, но настоящее одиночество это невыносимая камера. «Я оплакиваю тебя, мамочка» – достаточно повторить это, и ночь станет нежной.

Затем ворвался со своим диким посвистом ночной поезд, и хотя глаза Стефано были закрыты, поезд налетел на него, как ураган. Через мгновение исчез свет в окошках; когда вернулась тишина, Стефано спокойно смаковал томление старой, привычной тоски, которая как бы освещала его одиночество. На самом деле, его кровь бежала вместе с этим поездом, поднимаясь вдоль берега, с которого он давно спустился в наручниках.

Все окна одинаково тускло осветились. Теперь, когда он прогнал Элену, он мог умиляться ею. Он мог даже оплакивать ее, пока его расслабленная кровь не успокоится окончательно, что-то бормоча сквозь дрему, подумал он.