Текст книги "Пока не пропоет петух"

Автор книги: Чезаре Павезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

~~~

На самом деле о Стефано кто-то думал, но скопившиеся в ящике столика письма ничего не знали об истинно важных мгновениях в его жизни и лихорадочно зацикливались на том, о чем Стефано уже забыл. Его ответы были сухими и краткими, ведь все равно тот, кто ему писал, толковал их, несмотря на его предупреждения, по-своему. Впрочем, и Стефано постепенно переиначивал каждое воспоминание и каждое слово, и иной раз, получая открытки, на которых были запечатлены знакомые ему площади или пейзажи, удивлялся тому, что он в этих местах ходил или жил.

Этой зимой, днем, Стефано, выпив немного вина, вновь стал бродить по улице, где стоял дом с геранями. Но уже не для того, чтобы, направляясь к горизонту, дать выход своему простодушному, поистине летнему возбуждению, а для того, чтобы разобраться в своих мыслях и чтобы они ему помогли. Вино делало его снисходительным и придавало ему силы спокойно и мужественно отстраниться от одиночества и жить в деревне так, как он уже жил. До этого он как бы был чужд предшествующей жизни и даже не помнил, каким он был в камере. То, что улица, по которой он шел, принадлежала Конче, и ее дом находился там, не имело особого значения, больше того, это его раздражало. А когда он подумал о невидимой преграде, которую поставил между собой и Кончей, то впервые стал подозревать о своей беде и точно ее назвал.

В один из дней Барбаричча следовал за ним уже за деревней, не спуская с него своих покрасневших глаз. Стефано был в компании с Гаетано; Барбаричча, держась от них подальше, останавливался, когда останавливались они, и ухмылялся, когда они на него смотрели. Гаетано приказал ему убираться.

Стефано припомнился вечер, когда нерешительный и неподвижный Барбаричча возник около его двери, осмотрел двор, а потом протянул ему руку, в которой держал смятый конверт. Почерневшие заскорузлые пальцы резко контрастировали с белизной бумаги.

Когда Стефано понял, что это послание, он перевел взгляд на попрошайку, который смотрел на него неподвижными глупыми глазами.

Тогда он стал читать послание, нацарапанное карандашом на листочке в клеточку:

Глупо не видеться, если на это у нас есть право (однако лучше сжечь листок). Если и ты хочешь познакомиться со мной и откровенно поговорить, завтра около десяти пройди по горной дороге и сядь на каменную оградку на последнем повороте. С товарищеским приветом.

Барбаричча смеялся, обнажив десны. Несколько слов было переписано намоченным карандашом, да и весь листок будто бы попал под дождь.

– Но кто это? – спросил Стефано.

– Там не сказано? – удивился Барбаричча, вытянув шею к листку. – Ваш земляк, его отправили туда, наверх.

Стефано перечитал записку, чтобы запомнить ее. Потом взял спички, поджег листок и держал его в руках, пока пламя не обожгло пальцы. На глазах у Барбариччи бумага сжалась и, почернев, упала на землю.

– Скажи ему, что я плохо себя чувствую, – произнес Стефано, шаря в кармане. – И что я не могу располагать собой. А тебе посоветую: не носи больше писем. Понял? Скажи ему, что я сжег листок.

У Стефано почему-то была безумная надежда, что записка от Кончи, но ему подумалось, что даже ради нее он бы не пошевелился, и в этот миг он как бы увидел себя со стороны. Несмотря на весь происходящий с ним ужас, было над чем посмеяться. И Стефано в хорошем расположении духа свою страсть к одиночеству назвал малодушием. Потом он устал и от этого.

Но он больше не ходил по дороге на холме. И поэтому теперь он шел, не останавливаясь, по той дороге, что вела к Конче.

Кто находился на холме, там, наверху? Это случилось до того, как нищий принес послание. Стефано лениво шутил с Гаетано, а тот вдруг схватил его за запястья, как бы надевая наручники:

– Тихо, инженер, не то отправим вас на отсидку туда, наверх.

Стефано высвободился и насмешливо взглянул на него: «Ваш друг сумасшедший, – сказал он Винченцо, остановившемуся с ними на углу. – Случай с Каталано ему в голову ударил».

– Я говорил не о нем, – ответил Гаетано, и у него в глазах запрыгали чертики, – я говорил, что мы отправим вас наверх, в горы.

– Вы не знаете? – вмешался Винченцо, – что в старую деревню капрал сослал вашего коллегу?

– Да-а?

– Хм, вы не знали? – протянул Гаетано. – Сюда перевели, чтобы вы не скучали, негодяя, который сразу же повел крамольные речи. И капрал, который к вам хорошо относится, приказал ему поселиться в старой деревне, чтобы он с вами не стакнулся. Капрал вам об этом не говорил?

Стефано молча смотрел на них, и Винченцо добавил: «Не бойтесь, вы понравились капралу. Если бы он отправил вас наверх, вам было бы хуже. Тропки только между домами, да по ним никто не ходит».

Стефано спросил: «Когда это было?».

– Восемь дней назад.

– Я ничего не знал.

– Он подозрительный, – сказал Винченцо. – Анархист.

– Придурок, – добавил Гаетано. – Так не разговаривают с капралом. Честное слово, я повеселился.

– Но там, наверху, он не заключенный, – наконец произнес Стефано. – Может ходить.

– Вы шутите, инженер? Ему нельзя спускаться, а там, наверху, даже не понимают итальянского…

– Он молодой?

– Карминеддо говорит, что он носит бороду и не нравится священнику, потому что любит поговорить с женщинами. Часами сидит на низкой каменной ограде и рассматривает горы. Но если он будет распускать руки, его сбросят вниз…

Проезжавший на велосипеде капрал остановился на площади, подождал, когда подойдет Стефано и улыбнулся ему.

– …У него нет с вами ничего общего, – ответил капрал. – Успокойтесь и не выходите из деревни. Зимой дороги плохие.

– Понимаю, – пробормотал Стефано.

Теперь Стефано проходил перед домом Кончи и думал о воздушной тюрьме наверху, о том небольшом, повисшем в небе клочке земли, который, когда по утрам развиднялось, с головокружительной высоты смотрел на море. К его тюрьме добавилась еще одна стена, на этот раз выстроенная из неясного страха, из преступного беспокойства. На каменной оградке вверху сидел покинутый человек, товарищ. Конечно, в том, чтобы поговорить с ним или же навестить его, большой опасности не было. В записке он написал «с товарищеским приветом», то есть он пользовался тем фанатичным, почти бесчеловечным жаргоном, который в другие времена применялся как язык общения заключенных. Однако в этой «свободной дискуссии», в этой «солидарности», в этих «правах» было что-то, что вызывало улыбку, и, возможно, в тот день, сидя на велосипеде, капрал улыбнулся, припомнив подобные слова. Стефано признал, что вел себя довольно трусливо.

Несколько дней его не покидал страх, что Барбаричча вновь будет его искать, и он обманывал свое разыгравшееся воображение, одновременно думая об анархисте и Джаннино, оба были заключенными, но заключенными решительными, не такими, как он. А он придумывал целый мир, как тюрьму, в которую заключают по самым различным, но справедливым причинам, и это придавало ему сил. Дни стали еще короче, и опять пошли дожди.

После того, как закончился купальный сезон, Стефано больше не мылся. В запустении комнаты он беспокойно бродил по утрам, чтобы согреться, нехотя несколько раз побрился, но уже несколько недель он не видел своей обнаженной груди или ляжек. Он знал, что летний загар сошел, и что его кожа теперь была грязно-белой. В тот день, когда он силой овладел Эленой, он как можно быстрее отлепился от нее и оделся в темноте, боясь, что если он промедлит, она поймет, что от него воняет.

Элена больше не приходила, и он знал об этом. Заходя в лавочку, чтобы заплатить за месяц, Стефано видел, как она бесстрастно обслуживает посетителя, а потом насмехается свысока над усилиями толстой матери, которая хотела что-то ему объяснить на диалекте. Но все же Стефано все время чувствовал на себе ее взгляд, и напряжение этого взгляда было не нежным и сокрушенным, как раньше, а темным и почти зловещим. Вдруг Стефано подмигнул ей. Элена, покраснев, потупилась. Но она так и не вернулась.

В полутьме дождей, прерываемых только злобными бурями, Стефано познал всю глубину одиночества. Он или оставался в комнате у жаровни, или, прикрывшись смешным зонтом, добирался до полупустой по утрам остерии и заказывал графин вина. Но очень скоро он заметил, что время враг вина. Можно напиваться, когда ты не один или во всяком случае тебя что-то ждет и вечер будет необычным вечером. Но когда неизменные и одинаковые часы предостерегают нас от опьянения и равнодушно тянутся, и опьянение исчезает вместе со светом, и остается время, которое нужно пережить. Когда ничто не сопровождает опьянение и не придает ему никакого значения, тогда вино превращается просто в нелепость. Стефано думал, что нет ничего более ужасного, чем этот кувшин в повседневной камере времени. Но все равно его тянуло к вину. И, конечно, Джаннино тоже должен был думать об этом.

Может быть, Джаннино, думал Стефано, был бы счастлив хоть раз напиться. Может быть, тюрьма и значит только это: невозможность напиться, убить время, провести необычный вечер. Но Стефано знал, что у него есть нечто большее, чем у Джаннино: страстное и неутолимое плотское желание, заставлявшее его забывать о мятых простынях и грязной одежде. А пока, по крайней мере в самом начале, камера убивала, как болезнь и голод.

В прохладе этих последних дней года Стефано, при полном безразличии к другим событиям или связям, как раз наслаждался последней капелькой тепла своего тела, еще тлеющей в нем искрой. Действительно, иногда в мертвенно-бледные утра происходило только то, что он просыпался, измученный желанием. Пробуждение было печальным, как у того, кто в тюрьме во сне забыл об одиночестве. И в четырех стенах замкнутого дня больше ничего не происходило.

Стефано, и не думая гордится, поговорил об этом с Гаетано.

– Кто знает, почему зимой я такой возбужденный?

Гаетано снисходительно его слушал.

– Иногда я думаю, что это летнее солнце. Этим летом я так нахватался его и теперь чувствую… Или, может быть, перец, который кладут в подливки… Я начинаю понимать, почему Джаннино и другие насильничают. Мне кажется, что я опунция. Повсюду вижу перепелок.

– Еще бы! – воскликнул Гаетано. – Мужчина всегда мужчина.

– Что об этом скажет Пьерино? – обратился он к фининспектору, который, завернувшись в накидку, курил у стойки.

– У каждого свои трудности, – ответил тот. – Попросите разрешения у капрала.

– Феноалтеа, возьмите меня поохотиться на перепелок, – прохныкал Стефано.

Они отправились прогуляться по изрытой ручейками дороге. Шагая, Стефано поглядывал на вершину холма.

– Зимой туда наверх не ходят?

– На что вы хотите посмотреть? На панораму? – спросил Пьерино.

– Он собирается размять ноги, – задумчиво объяснил Гаетано.

– Если бы он мотался по ночам, как по службе приходится мне, то не нужно было бы разминать ноги.

– Но вы служите правительству, – заметил Стефано.

– И вы ему служите, инженер, – парировал Пьерино.

Перед Рождеством деревня чуть оживилась. Стефано видел сопливых босых ребятишек, которые бродили около домов, играя на небольших трубах и треугольниках и распевая звонкими голосами рождественские песенки. Затем они терпеливо ждали, когда кто-нибудь, женщина или старик, выйдет и бросит в их мешок немного сладостей или сушеного инжира, или апельсины, а иногда и монетку. Они два раза заходили и в его двор, и хотя Стефано раздражал шум, он был доволен, что они о нем не забыли, и дал им несколько монеток и плитку шоколада. Ребятишки повторили песенку, у них были смеющиеся, глубокие глаза, как у Джаннино, у механика и всех молодых на этой земле, и Стефано к собственному изумлению вдруг растрогался.

Продуктовый магазин Феноалтеа в эти дни работал очень напряженно, и Гаетано вместе с отцом и тетками все время стоял за прилавком. Приходили крестьяне, бедные женщины, босые служанки, народ, который не всегда ест хлеб, у порога они оставляли навьюченного осла и покупали для рождественских сладостей, возможно, в счет будущего урожая корицу, гвоздику, крупчатку, пряности. Старик Феноалтеа говорил Стефано: «Это наше время. Если бы не Рождество, то с голоду умерли бы мы».

К ним зашла и Конча. Стефано, сидя на ящике, рассматривал брусчатку и грязный фасад остерии, чуть освещенные теплым солнцем. Дерзкая и прямая, как деревце, Конча появилась на пороге. На бедрах та же грошовая юбчонка, те же загорелые ноги, но уже не босая, а в домашних тапочках, которые она грациозно скинула у двери. Со старым Феноалтеа и Гаетано она разговаривала пошучивая, и старик смеялся, наклонившись над прилавком.

Мать Гаетано, толстая бесцветная женщина, начала обслуживать Кончу, которая иногда оборачивалась, поглядывая на Стефано и на дверь.

– Как ваша дочка? – борясь с одышкой, спросила мать Гаетано.

– Моя Фоскина хорошо растет, – ответила Конча, подрагивая бедрами. – Ее родственники ее любят.

Даже старуха добродушно засмеялась. Когда Конча, все еще смеясь, уходила, Стефано только безразлично с ней попрощался. Конча, надевая у двери тапки, еще раз смерила его взглядом.

– Она все еще вам нравится? – не разжимая губ, спросил Гаетано, иначе услышал бы весь магазин.

Его мать покачала головой. Старый Феноалтеа, сально, но немного робко улыбаясь, произнес: «Это настоящая горянка».

– Ну что с тобой поделаешь! – отмахнулась мать.

На Рождество старуха из остерии, тетка Гаетано, угостила Стефано куличом с пряностями, здесь такой ели во всех домах. Из привычных посетителей никто не зашел поболтать. Стефано попробовал рождественский кулич, а потом отправился домой, сравнивая свое одиночество с одиночеством анархиста из старой деревни. Недавно проходил Барбаричча; сняв берет, он просил рождественскую милостыню: сигареты и спички, много спичек. Ни на какие послания он не намекал.

Вечером к нему во двор, чего он раньше никогда не делал, пришел Гаетано. Встревоженный Стефано вышел из комнаты, чтобы задержать его на пороге.

– О, Феноалтеа, что случилось?

Гаетано пришел сообщить, что выполнил свое обещание. Он негромко объяснил, что нашел женщину, что все устроит механик: их будет четверо, механик поедет в город, посадит ее в машину, и она два дня пробудет в комнате портного.

– Разве подобным занимаются в Рождество? – смеясь, пробормотал Стефано.

Обиженный Гаетано ответил, что это произойдет вовсе не в Рождество. Девушка красивая, ее знает Антонино, просит сорок лир, нужно сложиться. «Войдете в долю, инженер?».

Стефано, чтобы прекратить разговор, отдал ему деньги: «Я вас не приглашаю войти, потому что здесь слишком грязно».

Гаетано сказал уклончиво: «Вы хорошо устроились здесь. Чтобы у вас прибирать, нужна женщина».

– Однако, – проговорил Стефано. – Впервые я выбираю женщину вслепую.

Гаетано ответил: «Мы всегда так поступаем» и крепко сжал его руку.

Утром, когда Стефано курил в остерии трубку, туда крадучись вошли Гаетано и Беппе. Увидев сухощавое лицо механика, он снова подумал о Джаннино, который вместе с Беппе проделал свой путь в тюрьму. Серьезный Гаетано тронул его за плечо: «Идемте, инженер». Тогда он все вспомнил.

Портной, рыжий мужичонка, с тысячью предосторожностей принял их в своей мастерской. «Она кушает, – сказал он. – Инженер, мое почтение! Вас никто не видел? Она ест. Она провела ночь с Антонино».

Деревянная дверца не хотела открываться. Стефано сказал: «Давайте уйдем. Не будем им мешать» – и погасил трубку.

Но все вошли, и он тоже вошел. В комнатенке был скошенный потолок, женщина сидела на неприбранном матрасе без кофточки, так что были видны ее плечи, и что-то хлебала ложкой из миски, стоявшей на юбке между колен. Она подняла спокойные глаза, обвела всех взглядом. Ее ноги не касались земли, и она казалась толстой девочкой.

– У тебя хороший аппетит, да? – любопытным, скрипучим голосом спросил портной.

Женщина глупо, равнодушно, а потом почти блаженно заулыбалась.

Гаетано подошел к ней и схватил ее за щеку. Женщина недовольно высвободилась и, поставив миску на пол, положила руки на колени, ожидая, что будет дальше. Стефано сказал: «Не нужно отрывать ее от еды. Пойдемте».

На улице он оторопело вдохнул холодный воздух. «Когда захотите, инженер», – тотчас произнес за его спиной Гаетано.

~~~

Самым странным было вот что: стояла зима, но появились и признаки весны. Некоторые ребятишки с шарфом на шее бродили босиком. Вдоль голых полей в канавах пробивалась зелень, и миндаль протягивал к небу свои бледные ветки.

Закончились дожди, и море вновь стало нежным и светлым. Стефано, когда воздух посвежел, снова стал бродить по берегу, лениво придумывая, что о конце зимы возвестила босоногая Конча в тот день, когда вошла в магазин. Море казалось лугом, но по утрам и ночами было холодно, и Стефано все еще грелся около таза с углями. Поля превратились в затвердевшую грязь, но Стефано уже видел, как они покрываются красками и желтеют и, соединившись с летом, завершают круговорот времен. Сколько раз он увидит это здесь?

И Джаннино, следя за изменением цвета воздуха в окошке, видел, как заканчивается зима. Сколько раз придется ему это увидеть? Хотя признаки весны были быстротечны и все наперечет: облачко или травинка во дворе для прогулок, но они были определенны. Может быть, благодать весны вызовет в его памяти какое-нибудь приятное воспоминание о женщине – ведь даже если Джаннино не ощущал времен года и красок этого мира, он должен был чувствовать красоту женского лона, женского движения, шутливой непристойности… Кто знает, возможно, его Кармела недовольна, думая, что теперь он больше не сможет охотиться на перепелок.

– Дона Джаннино Каталано в марте ждет суд, он помнит о вас и передает вам привет, инженер, – сказал механик.

После того, как уехала маленькая женщина, до которой Стефано не дотронулся, хотя и пробыл с ней несколько минут наедине, чтобы не показаться невежливым по отношению к Гаетано, с ним произошло нечто, что его воображение по-детски объяснило как неясное вознаграждение Провидения. Возвратившись вечером, он нашел на своем столе в стакане букетик неизвестных ему красных цветков и рядом тарелку с жареным мясом, прикрытую другой. В комнате было подметено и прибрано. На пустом столике стоял его чемодан, забитый до краев постиранным бельем.

В те несколько мгновений, что Стефано пробыл в притоне, даже не присев на матрас, он спросил женщину, устала ли она, дал ей закурить и, осознавая, что не притрагивается к ней только из отвращения, так и не воспользовался ее услугами. Он ей сказал, улыбаясь, чтобы не обидеть ее: «Я пришел только поздороваться с вами», он смотрел, как она, такая маленькая и толстая, курит, на ее порочные волосы на плечах, на розовый и невинный, с потертой вышивкой лифчик.

И теперь в примирении, которое ему предлагала Элена этим букетиком, Стефано увидел простодушное обещание покоя, нелепое вознаграждение, которое ему за его добрый поступок было послано не столько Эленой, сколько самой судьбой. Конечно, он отказался от Аннетты, потому что она просто не вызвала в нем желания, но не успел Стефано улыбнуться своему лицемерному простодушию, как его охватил ужас. Он боялся берега, опунций, зеленого сока, проникшего в его кровь. Страхи того утра, когда он узнал о Джаннино и нервно шагал, чувствуя, что его хватает дух этой земли, снова вернулись. «Слава Богу, что в этот раз я не расплакался».

Он не только не плакал, но в его возбуждении было что-то радостное и беззаботное. Он всегда боялся, что добрый поступок будет непонятным образом вознагражден букетиком цветов. А теперь он мог дать этому название: суеверие, грубое суеверие, такое, как у крестьян, которые поднимают голову к этому небу и выезжают на осле из-за оливковых деревьев.

Подавленный Стефано попытался оценить поступок Элены, понимая, что теперь она в его руках, и он по своему желанию может позвать ее или отвергнуть. А пока что он поужинал жареным мясом, и оно показалось ему таким вкусным, что он решил сначала съесть апельсин, а потом закусить мясом.

В мясе было что-то пряное, это Стефано почувствовал, сося апельсин. В деревне было принято сильно перчить и приправлять пряностями, тем более в праздники, но Стефано заподозрил что-то другое. На миг он представил, что Элена захотела отомстить ему и зажечь в его крови пожар. Об этом говорили и смешные красные цветы. Но тогда их нужно было остерегаться? Гордясь тем, что недавно не поддался соблазну, Стефано рассмеялся и накинулся на мясо.

Элену он увидел на следующий день, когда она спокойно пересекала двор, и подождал ее у двери. Они посмотрели друг на друга смущенно. Стефано, спокойно проспавший всю ночь, отодвинулся, впустил ее и с порога послал ей воздушный поцелуй. Она взглянула почти украдкой, но как только Стефано шагнул к ней, с тревогой повела головой. «Я больше никогда к тебе не прикоснусь, довольна?» – сказал Стефано и ушел, видя, что Элена в удивлении застыла посреди комнаты.

Стефано начал понимать, какую силу ему придала несчастная Аннетта, которую он случайно пожалел. Но эта сила исходила не от нее, а от его собственного тела – оно обрело равновесие в самом себе и вернуло несомненный покой его душе. Он сказал себе, насколько же был глуп, что, гордясь, пытался обособить свои мысли, и позволил своему телу расслабляться в лоне Элены. Для того, чтобы действительно быть одному, нужен пустяк: воздержание.

В остерии Гаетано и механик разговаривали об Аннетте, Стефано невозмутимо их слушал, хорошо зная, что когда-нибудь и ему придется уступить. Но тогда он станет искать Элену. Он слушал их рассеяно, чтобы проверить степень своей отчужденности.

Механик сказал: «Кто знает, друг, может, вам еще придется мечтать об Аннетте!».

– Инженер, вы счастливчик, – проговорил Гаетано, – у вас всегда есть женщины.

Стефано сказал: «Но это несправедливо по отношению к Джаннино, которого посадили за то, что он занимался любовью, ведь он не может развлечься даже с той, из-за которой попал в беду».

– Вы хотели бы преобразовать правосудие, – заметил механик. – Что за тюрьмы тогда были бы?

– А вы думаете, что тюрьма – это воздержание?

– А почему бы и нет?

Гаетано задумчиво их слушал.

– Вы ошибаетесь, – заявил Стефано, – тюрьма означает, что ты превратился в листок бумаги.

Гаетано и механик не ответили. Более того, Гаетано махнул старой хозяйке, чтобы она принесла колоду карт. Потом, так как вошел Барбаричча и стал им надоедать, разговор прекратился.

Весна была призрачной, и поля безлюдными. Сидя на берегу, Стефано грустил, потому что не мог даже искупаться; иногда по утрам, в холодном воздухе, он бродил взглядом среди неровных розовых домов, как в те далекие дни в июле. Наступит ли, должно ли наступить утро, когда Стефано из окна поезда в последний раз увидит этот отвесный холм? Но сколько лет ему еще придется провести здесь? Стефано даже завидовал анархисту, сосланному туда, наверх, откуда он видел, как крошечные игрушки, равнину, горизонты и берег, а в самом низу – голубое облако моря, и для него во всем крылась красота неизведанной, как мечта, земли. Но он припомнил узкие улочки и окна, четыре дома, отвесно стоящих над пропастью, и устыдился своей зависти.

Ему сказал и Пьерино, фининспектор, что капрал теперь доверяет ему, даже спрашивает себя, виновен ли он или просто глуп, и Стефано начал бесстрастно прохаживаться среди маслин по дороге на холме, надеясь, что его увидят сверху. Об анархисте он услышал новости от женщины, которая спустилась за покупками в магазин Гаетано: тот играл с ребятишками на площади около церкви, спал на сеновале и проводил вечера, ведя дискуссии в хлеву. Стефано не хотелось встречаться с ним, так как анархист наверняка уже оброс собственными привычками и пристрастиями, но поддержать его, чтобы он не чувствовал себя покинутым, было бы добрым делом. Поэтому на закате он бродил по дороге на холме, садился на пень, смотрел на служанку около сторожки и курил трубку, как сделал бы Джаннино.

Однажды летним вечером, едва сев на пень, он услышал шарканье ног, и перед ним прошла группа худых людей – крестьян, поденщиков, – перед которыми шествовал священник в епитрахили. Четверо парней на загорелых плечах, закатав рукава расстегнутых рубах, несли гроб, время от времени вытирая лоб свободной рукой. Они шли молча, вразброд, поднимая красноватую пыль. Стефано поднялся, чтобы отдать дань уважения неизвестному мертвецу; много голов повернулось в его сторону. Стефано сказал себе тогда: я всю жизнь буду слышать шарканье ног этой толпы в неподвижной прохладе пыльного заката. Но он забыл об этом.

Сколько раз, особенно в самом начале, Стефано старался запечатлеть в глазах и в сердце сценку, жест, пейзаж, говоря себе: «Вот, это будет самое живое воспоминание о прошлом, в последний день я о них подумаю, как о символе всей жизни здесь, тогда я ими смогу насладится». Так же он поступал и в тюрьме, выбирая какой-нибудь день, какое-нибудь мгновение и говоря: «Я должен полностью им отдаться, прочувствовать до донышка это время, дать ему возможность протечь неподвижно, в тишине, потому что это будет тюрьмой всей моей жизни и, став свободным, я обрету в нем самого себя». А эти мгновения, которые он отбирал, исчезали.

У анархиста должно было быть много таких мгновений, ведь он жил около вечного окна. Если он, конечно, не думал совсем о другом и для него тюрьма и ссылка не были, как воздух, условием самой жизни. Думая о нем, думая о прошлой тюрьме, Стефано подозревал о существовании другой расы с нечеловеческой закалкой, выросшей в камерах, как подземный народ. Или же это существо, что играло на площади с ребятишками, было проще и человечнее, чем он.

Стефано знал, что его тоска и постоянное напряжение возникали из временного, как бы подвешенного состояния, из его зависимости от листка бумаги, из вечно открытого чемодана на столе. Сколько лет он пробудет здесь? Если бы ему сказали, что всю жизнь, то, может быть, ему бы спокойнее жилось.

В январе, утром, когда светило влажное солнце, по проселку быстро проехал нагруженный чемоданами автомобиль. Стефано едва успел поднять глаза и вспомнил другое, забытое им мгновение того лета.

Под палящим полуденным солнцем около остерии остановился автомобиль – красивый, изогнутый и запыленный, светло-кремового цвета, покорно, почти как человек, остановившийся у тротуара, где не было тени. Из него вышла стройная женщина в зеленой куртке и темных очках, иностранка. Тогда Стефано возвратился с пляжа и с порога смотрел на пустую дорогу. Женщина оглянулась, уставилась на дверь (позже Стефано понял, что свет солнца ее ослепил), затем повернулась, села в машину и уехала в облачке поднявшейся пыли.

Иногда Стефано казалось, что он здесь только несколько дней и что все его воспоминания только фантазии, как Конча, как Джаннино, как анархист. Он слушал болтовню лысого Винченцо, который, пока он ел в остерии, от корки до корки прочитывал газету.

– Видите, инженер, «Время двинулось». Все газеты одинаковы. Я вас спрашиваю, сегодня прибрежное море спокойно?

Из двери были видны спокойные под влажным солнцем булыжники и кусок стены магазина Гаетано. На улице вопили невидимые ребятишки.

– Почти наступило время ловли каракатиц. Вы никогда не видели? Конечно, вы прибыли в июне, в прошлом году… Ловят ночью с фонарем и сачком. Попросите разрешения…

На пороге появился раскрасневшийся капрал с неспокойным лицом ищейки.

– Я вас ищу, инженер. Вы знаете новости?.. Доедайте, доедайте.

Стефано вскочил.

– Ходатайство отклонили, но вас амнистировали. С завтрашнего утра, инженер, вы свободны.

В те два дня, что Стефано ждал документы, он был как в бреду и не находил себе места, поскольку его привычки, основанные на однообразной пустоте времени, рухнули. Чемодан, который он боялся не успеть вовремя собрать, был заперт в мгновение ока и ему пришлось открыть его, чтобы поменять носки. Он не решился попрощаться с матерью Джаннино, так как боялся, что заставит ее страдать из-за своей дерзкой свободы. Он мотался от своей комнаты до остерии, не в силах уйти подальше и проститься с пустынными, блеклыми местами в полях и на море, которые он в отчаянной тоске столько раз пожирал глазами, говоря: «Настанет день, и я в последний раз переживу это мгновение».

Гаетано и Пьерино прибежали к нему в дом. Стефано, никогда прежде не замечавший грязи в своей комнате, в которой ему предстояло спать в последний раз, усадил их на кровать, неловко пошучивая по поводу кучи картонок, мусора и пепла в углах. Гаетано сказал: «Если заедете в Фоссано, передайте от меня привет девушкам». Они вместе обсуждали расписание, станции и скорые поезда, и Стефано попросил Пьерино напомнить о нем Джаннино.

– Вы ему скажите, что, выходя из тюрьмы, получаешь большее удовлетворение, чем уезжая из ссылки. Да, мир без решеток прекрасен, но жизнь в ссылке другая, здесь она грязнее.

Потом он настолько расхрабрился, что вечером, в запретное для него время, вошел в маленький магазин. Мать уже лежала в кровати, в белом свете ацетиленовой лампы его обслуживала Элена. Он ей сообщил, что платит за комнату, потому что возвращается домой, потом, выждав мгновение, сказал, что все остальное оплатить невозможно.

Элена своим хрипловатым голосом смущенно пробормотала: «Но любят не для того, чтобы потом платить».

«Я имел в виду уборку», – подумал Стефано, но промолчал, взял ее вялую руку и сжал, не поднимая глаз. Элена по другую сторону стойки не пошевелилась.

– Кто тебя ждет дома? – тихо спросила она.

– У меня никого нет, я буду один, – ответил Стефано, невольно нахмурившись. – Ты не придешь ночью?

В эту ночь он не спал и слушал, как прошли два поезда, вечером и на заре, в нетерпении, разочарованно прислушиваясь к каждому шороху, заканчивающемуся ничем. Элена не пришла, не зашла она и утром, а к нему заглянул мальчик и спросил, не нужно ли сходить за водой. Должно быть, этот загорелый озорник узнал новость, и Стефано дал ему лиру, которую выпрашивали его глаза. Винченцино вприпрыжку убежал.

Утром Стефано поднялся в муниципалитет, где его поздравили и отдали ему последнее письмо. Потом он отправился в остерию, где никого не было. Он уезжал в четыре пополудни.

Стефано перешел дорогу, чтобы проститься с отцом Феноалтеа. Но там был Гаетано, который взял его под руку и вышел с ним, прося написать, если ему удастся найти для него там хорошее местечко. Стефано не догадался спросить, какое именно.

Потом подошли Беппе, Винченцо, Пьерино и другие, вместе выпили, а затем болтали и курили. Кто-то предложил сыграть в карты, но остальные не согласились.

Поев, Стефано немедленно пошел домой, пересек двор, взял уже закрытый чемодан, окинул взглядом комнату и вышел во двор. Здесь он на миг остановился, глядя в сторону моря, которое едва виднелось за насыпью, потом пересек тропинку и поднялся по дороге.