Текст книги "Читающая кружево"

Автор книги: Брюнония Барри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Моему удивительному мужу Гэри и волшебным рыжим волосам золовки Джоанны

ЧАСТЬ 1

Читающая должна смотреть на кружево, пока нити не начнут расплываться и лицо Вопрошающего полностью скроется за этой пеленой. Когда глаза начнут наполняться слезами и терпение истощится, появится проблеск чего-то не вполне различимого.

В это мгновение начнет создаваться образ… в пространстве между реальностью и воображаемым.

Руководство для Читающих кружево

Глава 1

Меня зовут Таунер Уитни. Нет, это не совсем правда. Мое настоящее имя – София. Никогда не верьте мне. Я все время лгу.

Я безумна. Вот это уже – правда.

Мой младший брат Бизер, который добрее меня, говорит, что безумие – штука генетическая.

– Мы пятое поколение сумасшедших, – говорит он, как будто это знак доблести, которым стоит гордиться.

Хотя Бизер признает, что я, вероятно, возвела фамильное безумие на новый уровень.

До моего рождения семейство Уитни принадлежало к категории тех, кого в Салеме добродушно называли чудаками. Если вы принадлежите к сословию потомственных богачей – пусть даже денег давно нет, – вас никогда не назовут сумасшедшими. Вас могут считать странными или экстравагантными, но излюбленное определение для подобного состояния ума – чудак.

Многие годы мужчины рода Уитни славились своими чудачествами – начиная с прадедов, моряков и промышленников, и заканчивая моим младшим братом Бизером, который хорошо известен в научных кругах благодаря своим статьям об элементарных частицах и теории струн.

Прапрапрадедушка, например, известный любитель женских ножек, сделал великолепную карьеру в процветающей обувной фирме и основал собственную компанию, передав ее по наследству моему дедушке, Дж. Дж. Уитни. Прапрапрапрадедушка, законопослушный моряк, обожал нюхать корицу. Он выстроил целый флот торговых кораблей, которые развозили пряности по всему миру, и сделал Салем одним из богатейших портов Нового Света.

И все же любой согласится, что именно женщины рода Уитни достигли в чудачествах новых высот. Моя мать Мэй – ходячее противоречие. Настоящая затворница, которая (не считая арестов) не покидала Остров желтых собак целых двадцать лет. Тем не менее Мэй умудрилась возродить давно захиревшее ремесло кружевоплетения и прославиться. А еще она приобрела известность, спасая женщин и детей от жестокого обращения и всячески устраивая их жизнь: женщин Мэй обучала ремеслу кружевницы, а детям давала домашнее образование. И все это исходит от человека, страдающего агорафобией, который в приступе щедрости отдал собственного ребенка своей бесплодной сводной сестре Эмме. По словам Мэй, Эмма в этом крайне нуждалась. И потом, ее-то Бог благословил двойней.

Моя двоюродная бабушка Ева, которая стала мне матерью вместо Мэй, тоже странная. Ева, заправлявшая собственным бизнесом вплоть до восьмидесяти с лишком лет, прославилась одновременно как светская дама и салемская ведьма, хотя на самом деле она ни то ни другое. На самом деле Ева – унитарий старой закалки с трансценденталистскими наклонностями. Она цитирует Священное Писание с той же легкостью, что и Эмерсона с Торо. В последние годы Ева на все вопросы отвечала поговорками, будто затертые метафоры каким-то образом могли отдалить неизбежную судьбу, которую она предсказывала за плату.

В течение тридцати пяти лет Ева держала кафе и престижную школу этикета для детей из богатых бостонских семей. Но за что ее действительно будут помнить – так это за сверхъестественную способность читать кружево. Люди приезжают со всего света, чтобы повидать Еву: она способна в подробностях увидеть прошедшее, настоящее и будущее, всего лишь взглянув мельком на кружево.

Так или иначе, все женщины Уитни – Читающие. Моя сестра-близняшка Линдли говорила, что не умеет читать кружево, но я не верила. Когда мы в последний раз попытались это сделать, она увидела среди нитей то же самое, что и я, и это привело ее к гибели. После смерти Линдли я решила больше никогда не брать кружево в руки.

И по этому поводу мы с Евой никак не можем прийти к согласию.

– Кружево не могло ошибиться, – настаивает она. – Просто чтец неверно его истолковал.

Я понимаю, что Ева пытается меня утешить. Она никогда не причиняет боль намеренно. Но мы с Линдли одинаково прочли кружево тем вечером, и хотя наше толкование могло быть иным, никакие слова Евы не воскресят мою сестру.

После смерти Линдли мне пришлось уехать – я оказалась в Калифорнии, на самом краю света, если считать от Салема. Ева хочет, чтобы я вернулась домой. Уверяет, что так будет лучше. Но я не могу себя заставить.

Недавно, когда мне удалили матку, Ева прислала свою подушечку для плетения кружев. Ее принесли прямо в больницу.

– Что это? – спросила сиделка, взяв в руки подушечку и рассматривая коклюшки и недоплетенный кусочек кружева, прикрепленный к ней. – Странная штучка.

– Это подушка кружевницы, – объяснила я. – Чтобы плести ипсвичское кружево.

Она безучастно взглянула на меня. Наверное, просто не знала, что сказать. Эта штука не походила на обычные подушки. И что такое ипсвичское кружево?..

– Прижимайте ее к животу, если захотите кашлянуть или чихнуть, – наконец подала голос сиделка. – Вот для чего здесь нужны подушки.

Я пощупала подушку, обнаружила потайной карман и пошарила там в поисках записки. Ничего.

Конечно, Ева надеется, что я снова начну читать кружево. Она думает, что чтение кружев – Божий дар, и нужно относиться к нему с уважением.

Я воображаю ее записку: «Кому много дано, с того много и спросится (Лк. 12:48)». Ева частенько цитирует эту библейскую фразу в качестве доказательства.

Я умею читать кружево, умею читать мысли, хотя и не намеренно – просто иногда так получается. Моя мать умела то и другое, но с годами стала практичнее и поняла, что чтение мыслей и предсказание будущего не всегда приносят пользу. Возможно, это единственное, в чем мы с матерью согласны.

Уезжая домой, я украла наволочку с больничной подушки. С обеих сторон на ней красовался штамп «Голливудское пресвитерианское общество». Я сунула в нее подушку Евы, спрятав нити, кружево и костяные коклюшки, похожие на миниатюрные маятники Эдгара По.

Если в этом кружеве и крылось мое будущее, хотя вряд ли, то я отнюдь не собиралась его читать.

Глава 2

Каждая Читающая должна выбрать часть кружева. Оно будет принадлежать ей всю жизнь. Это может быть кружево, доставшееся по наследству, или же выбранное Читающей за красоту, или чем-то близкое ее сердцу. Многие предпочитают кружево ручной работы, особенно старое ипсвичское, или же изготовленное в наши дни на Острове желтых собак.

Руководство для Читающих кружево

Когда звонит телефон, мне снится вода. Не теплые сине-зеленые цвета прибрежья калифорнийских приморских городов, где я теперь живу, но темная Атлантика Новой Англии времен моей юности. Мне снится, что я плыву к луне. Как и всегда во сне, это кажется логичным. Я даже не думаю, что на самом деле между морем и луной нет никакой связи.

Я плыву как мне вздумается – то брассом, то на спине, медленно и целеустремленно, в ритме, который помню по прежней жизни. Мои движения полны энергии, над водой виднеется только верхняя часть лица. С каждым гребком соленая вода попадает в рот – и отступает, когда я замедляю темп, вторя огромному океану.

Я плыву долго. Мимо Салемской гавани и зыби. Плыву, пока земля не скрывается из виду. Пока море не становится спокойным и чистым – слишком спокойным для настоящего. Свет полной луны прочерчивает ясную дорожку на черной воде – путь, по которому можно двигаться вперед. Ни звука, кроме моего дыхания, медленного и ровного.

Когда-то это был сон моей сестры. Теперь он принадлежит только мне.

Ритмичные гребки сменяются ритмичными звонками телефона, снова и снова. Это один из немногих аппаратов, который звонит по-настоящему: отчасти по этой причине я и согласилась работать на дому. Это телефон, который вполне мог быть у нас на острове.

Со мной произошло нечто любопытное. Я исполнена решимости переписать собственную биографию. В той истории, которую я сочиняю, у Мэй есть телефон.

Мой психолог, доктор Фукухара, – последовательница Юнга. Она верит в символы и тени. Я тоже. Но наши встречи прекратились. «Мы зашли в тупик» – вот как выразилась доктор Фукухара. Я засмеялась, услышав это. Не только потому, что это смешно, но и потому, что так сказала бы и тетя Ева.

После четвертого звонка срабатывает автоответчик. Аппарат старый, хоть и новее телефона, но при этом с определителем номера, а еще можно прослушать часть сообщения и решить, стоит ли разговаривать с позвонившим.

Голос брата отдает металлом и звучит слишком громко. Я тянусь к трубке и ощущаю швы – после операции в моем теле еще остались нерассосавшиеся нитки.

– Чего тебе? – спрашиваю.

– Прости, если разбудил, – отвечает Бизер.

Я помню, что заснула вчера на кушетке, слишком усталая, чтобы подняться. Меня загипнотизировали запах цветущего жасмина и звуки гитарного перебора.

– Прости, – повторяет он. – Я не стал бы звонить, но…

– …но у Мэй снова проблемы?

Это единственный повод, по которому звонит Бизер в последнее время. Мэй арестовывали шесть раз, когда она спасала жертв домашнего насилия. Недавно братец сообщил, что добавил в список быстрого набора номер местного поручителя.

– Нет, не у Мэй, – говорит он.

У меня сдавливает горло.

– Ева.

Умерла, думаю я. О Господи, Ева умерла.

– Таунер, она пропала.

Пропала. Бессмысленное слово. Я меньше всего ожидала услышать это слово – «пропала».

Листья пальм хлопают по окну. Уже слишком жарко. Ясное небо Санта-Аны, фантастическая погода. Я тянусь к окну, чтобы закрыть его. По моим ногам, царапаясь, проскакивает кошка, стремясь на свободу, – она выпрыгивает в закрывающееся окно и оставляет после себя лишь несколько шерстинок. Все, что осталось от животного, которое несколько секунд было здесь, а потом мгновенно исчезло. Ссадины у меня на ноге немедленно начинают вспухать.

– Таунер…

– Что?

– Лучше тебе вернуться.

– Да. Ладно.

Глава 3

Это кружево называется ипсвичским, или плетеным на коклюшках, или на косточках. Его плетут на подушке в виде валика, которая лежит у мастерицы на коленях. Подушка круглая или овальной формы и больше всего напоминает муфту – такие носили викторианские женщины, чтобы держать руки в тепле во время поездки в экипаже. Каждая мастерица сама изготавливает подушку – они индивидуальны, как и их хозяйки. В старом Ипсвиче подушки шили из лоскутов ткани и набивали береговой травой.

Руководство для Читающих кружево

В «Салемских новостях» уже пронюхали об исчезновении Евы: «Пожилую женщину не могут найти десять дней» и «Пропала Читающая кружево». С тех пор как в заголовках стало появляться имя Мэй, Ева постоянно присылала мне в Нью-Йорк салемскую газету. Одно время я даже ее читала. Столкновения матери с полицией из-за спасения пострадавших женщин стали широко известны, и газета хорошо расходилась. В конце концов я бросила читать «Салемские новости» и просто оставляла их на крыльце не разворачивая. Потом моей домовладелице надоело, и она стала выбрасывать мои газеты, а зимой туго скатывала в трубку и сжигала в камине точно поленья.

Редакция предполагает, Ева просто куда-то забрела. Женщина из Салемского совета по делам престарелых, у которой репортеры взяли интервью, предлагает навешивать на пожилых жителей Салема бирки, точно на собак. Живописная получается картинка: полицейские с бирками и транквилизаторами устраивают облаву на стариков. Осознав, что зашла слишком далеко, женщина из совета продолжает: «Такое часто случается. Но Салем – маленький город. Несомненно, Ева не могла уйти далеко».

Она не знает мою тетю.

Сойдя с бостонского парома, я оказываюсь на Дерби-стрит, в нескольких кварталах от «Дома с семью фронтонами», где вырос кузен Натаниеля Готорна. Меня назвали в честь жены Натаниеля, Софи Пибоди, хоть мое имя и пишется по-другому – София. В детстве я верила, что миссис Пибоди – моя далекая родственница, а потом узнала от Евы, что мы никоим образом не связаны, что Мэй просто считала Софи интересной женщиной и, так сказать, причислила ее к нашему семейству. (Таким образом, вы понимаете, кто в нашем роду приучил меня лгать.) К тому времени, когда это могло бы стать проблемой, мы с Мэй уже практически не разговаривали и я переехала к тете Еве. Сменила имя на Таунер и не откликалась ни на какое другое. Поэтому история с Пибоди утратила значение.

Я иду долго. Кожа на руке под эстрогеновым пластырем начинает чесаться. У меня от него сыпь, и я не знаю, что делать – разве что сорвать чертов пластырь. Возможно, сыпь появилась из-за жары. Я забыла, как жарко и душно бывает в Новой Англии летом. Везде толпятся туристы, перед «Домом с семью фронтонами» выстроились автобусы, заняв все переулки. Люди движутся группами, фотографируют, суют сувениры в переполненные сумки.

Каждый уголок Салема – урок истории. Прямо по курсу – здание таможни с золотой крышей. Здесь служил Готорн. Описывая в своих книгах местных жителей и разоблачая их секреты, он буквально проложил себе дорогу на запад и успел перебраться в Конкорд, прежде чем горожане вспомнили про смолу и перья. Теперь они восхваляют Готорна как местную знаменитость. Точно так же здесь прославляют ведьм, которых не существовало во времена гонений. Зато теперь они процветают в Салеме в огромном количестве.

Передо мной останавливается парнишка и спрашивает, как пройти на площадь. Точнее, подростков трое – мальчик и две девочки. Все в черном. Моя первая мысль – готы. Но потом я понимаю: разумеется, это юные колдуны. Иначе зачем написано на футболке одной из девочек – «Благословенны будьте»?

Я показываю направление:

– Идите по дороге из желтого кирпича.

На самом деле это просто дорожная разметка на мостовой, и она красная, а не желтая, но дети понимают меня правильно. Мимо проходит мужчина в маске Франкенштейна и раздает листовки. Я хочу позвать сценариста, но здесь не съемочная площадка. Рядом приостанавливается патрульная машина, полицейский смотрит сначала на детей, потом на меня. Мальчик замечает изображение ведьмы на дверце и оттопыривает большой палец. Франкенштейн протягивает нам рекламные листовки очередной «Экскурсии с привидениями» и гулко чихает. «Универсальные туры без бюджета», как выражается Бизер. Брат говорил, что в прошлом году Салем попытался избавиться от имиджа «города ведьм». Городской совет хотел издать указ и ограничить строительство «домов с привидениями». Судя по всему, ничего не вышло.

Одна из девочек, пониже ростом, вытягивает шею так, что хрустят позвонки. На затылке вытатуирован кельтский узел. Кожа бледная, и волосы кажутся слишком темными.

– Ну, пошли, – говорит она парню, хватает его за руку и тащит прочь.

– Спасибо, – отзывается тот.

Наши взгляды встречаются, и мальчик улыбается. Девочка становится между нами, разворачивая его, будто корабль на буксире, который должен следовать точно по курсу. Я иду за ними, в ту же сторону, к дому Евы, но на безопасном расстоянии, чтобы девочка не подумала, что я положила глаз на ее спутника.

До площади идти далеко. Я слышу музыку раньше, чем вижу толпу, – это ее естественная мелодия, стиль нью-эйдж. Можно принять происходящее за рок-фестиваль в Вудстоке, если бы не преобладание черных одежд. Интересно, какой сегодня праздник? Что за языческое ликование? Я мысленно сверяю календарь и понимаю: здесь справляют что-то вроде летнего солнцестояния, хоть и с недельным опозданием. Жизнь в большом городе заставила меня позабыть о смене времен года. В Салеме наступление лета – день, которому радуются все: язычники и христиане.

Салемская площадь, с огромными дубами, кленами и готической оградой из кованого железа, возвращает меня в давнее школьное время. Под площадью тянулись катакомбы – их построили после охоты на ведьм, но до революции. Возможно, владельцы торговых судов прятали там товары от английских сборщиков налогов. По крайней мере так считалось. Когда началась Война за независимость, туннелями пользовались капитаны каперов – в общем, те же пираты, но с разрешения правительства. Не английского, разумеется, они грабили именно британские суда. Я слышала, что в катакомбах прятали оружие и селитру. Мы с Бизером в детстве частенько искали эти ходы, но Ева сказала, что они все засыпаны.

Я сворачиваю у отеля «Готорн» и вижу низкое синее пламя в старом стеклянном аппарате для приготовления поп-корна – он по-прежнему стоит на углу, напротив отеля, точь-в-точь как в те годы, когда моя мать была маленькой девочкой. Рядом – лоток, где продают волшебные палочки и кристаллы, но это новшество. На другой стороне – внушительная статуя Роджера Конанта, который, так и не достигнув мыса Анны, основал город, впоследствии ставший известным как Салем. Помню поговорку, которую минимум раз в день повторяла Ева: «Ничего случайного в жизни не бывает». А за ней неизбежно следовало: «Все происходит не без причины».

Полицейские повсюду – ездят на велосипедах, заговаривают с туристами, требуют разрешения на запуск фейерверков.

– Здесь нельзя этого делать, – слышу я. – Если хотите устроить салют, ступайте на площадь или на пляж.

Я перехожу улицу, открываю калитку во двор Евы и чувствую аромат пионов. Там сотни кустов, которые отмирают каждую зиму. Ева прекрасно ухаживала за садом.

Она оставляла ключ прямо в цветке, когда ожидала моего приезда. Или в раскрытой лилии, если пионы уже отцветали. А я и забыла об этом. Но сейчас здесь слишком много цветов. Я бы в жизни не нашла ключ – и, разумеется, Ева не оставляла его, потому что не ждала меня в гости.

Кирпичный дом гораздо больше, чем я помню. Он кажется внушительнее и старше. Огромные каминные трубы с наветренной стороны. На задах, подальше от людной площади, – лодочный сарай, соединенный с домом крытой верандой. Сарай пострадал от непогоды и небрежения сильнее, чем дом, и будто прислонился к веранде, которая от тяжести просела. Но окна, с волнистыми старинными стеклами, по-прежнему блестят. На них нет белого налета морской соли, а значит, Ева недавно их вымыла – она моет все стекла, до каких только может дотянуться (хоть ей и восемьдесят пять). Например, в апреле, когда затевает весеннюю уборку. Окна на нижнем этаже она протирает с обеих сторон, а на верхних – только изнутри. Снаружи они остаются мутными и покрытыми солью: Ева бережлива, как настоящий янки, и отказывается платить посторонним за работу, которую, по ее мнению, она способна выполнить сама. Когда мы с Бизером жили здесь, то предлагали вымыть окна, но у Евы не было стремянки, и она в любом случае не позволила бы нам лазить наверх. Поэтому мы с братом привыкли к искаженной картине за окнами. Если хотелось четкой картинки, мы смотрели в окно на первом этаже или карабкались на смотровую площадку.

Безупречная линия окон сверкает, когда я поднимаюсь на крыльцо веранды. Замечаю свое отражение в волнистом стекле – и оно меня удивляет. В семнадцать я уехала отсюда и пятнадцать лет провела вдали от дома. Подростком я узнавала себя в стекле, но женщина, которая отражается там теперь, мне незнакома.

Часы работы кафе написаны на входной двери. К одной из филенок прислонена табличка «ИЗВИНИТЕ, МЫ ЗАКРЫТЫ».

Молоденькая девушка видит, как я подхожу к дому.

– Там никого нет, – говорит она, решив, что скорее всего я одна из ведьм. – Я уже проверяла.

Я киваю и спускаюсь с крыльца. Когда девушка уходит, я огибаю дом, понимая, что придется влезть тайком. Не хочу, чтобы меня заметили.

В детстве мы с сестрой Линдли могли забраться в любой дом. Я была настоящим специалистом по взлому замков. Мы частенько проникали в чужие дома, просто чтобы посидеть там – совсем как сказочная Златовласка, которая пробовала чужую кашу и лежала на чужих кроватях. По большей части мы забирались в летние домики. Однажды залезли в какой-то дом и прибрались там. На такое способны только девочки. Разбойницы с инстинктом домохозяйки.

Я обхожу сарай, направляясь к малозаметной двери, наполовину скрытой зарослями. В ней есть маленькое отверстие – треснутый стеклянный глазок. Как только окажусь в сарае, попасть в дом будет сущим пустяком. Я беру камень и заворачиваю его в рукав рубашки. Легкий удар – и стекло разбито. Осторожно вынимаю осколки, просовываю руку через дыру и поднимаю засов – это единственное, что удерживает дверь на месте. То ли замок проржавел, то ли я стала неловкой, но дверь, открывшись, внезапно проседает. Она тянет мою руку вниз, край окошка врезается в тело под рубашкой, идет кровь. Я смотрю, как собирается лужица. Ничего страшного, крови не много… Во всяком случае, я и не такое видела.

– Всего лишь царапина, старина! – говорю я вслух, изображая Джимми Кэгни.

А потом, точно услышав меня, вдруг подъезжает патрульная машина. Что еще занятнее, из нее вылезает отец моего первого парня Джека и идет к дому. Очень странно, потому что отец Джека не полицейский, а рыбак. Я абсолютно уверена, что это сон, но не хочу плыть по течению. Я смотрю на отца Джека. На его лице одновременно тревога и радость, он выглядит куда более странно, нежели любой человек, которого я когда-либо видела во сне.

– Нужно было позвонить в участок, – говорит он. – У нас есть ключ.

Это голос не отца Джека, а его младшего брата, которого я наконец узнаю.

– Привет, Джей-Джей, – отвечаю я.

Бизер действительно говорил мне, что Джей-Джей – коп.

Он обнимает меня.

– Немало воды утекло, – говорит он.

Вероятно, он заметил, как я скверно выгляжу, и перебирает в голове разнообразные варианты, почему это могло случиться. Я борюсь с желанием признаться, что мне недавно вырезали матку и что я бы истекла кровью, если бы не срочная операция. Здешние полицейские не боятся крови так, как их лос-анджелесские коллеги.

– Всего лишь царапина, старина, – отвечаю я слишком громко.

Он ведет меня в дом и заставляет сесть за кухонный стол. Рука у меня обнажена, и я прижимаю к предплечью бумажное полотенце.

– Нужно наложить швы, – говорит Джей-Джей.

– Все в порядке.

– По крайней мере смазать неоспорином. Ну или той травяной гадостью, которую продает Ева.

– Джей-Джей, я в порядке, – довольно резко повторяю я.

Долгое молчание.

– Мои соболезнования, – наконец говорит он. – Не могу сказать тебе ничего нового…

– Я, к сожалению, тоже.

– Болезнь Альцгеймера – это все вранье… Я видел Еву за неделю до исчезновения. Она соображала не хуже нас с тобой. – Он ненадолго задумывается. – Поговори с Рафферти.

– С кем?

– С детективом Рафферти. Он расследует это дело.

Джей-Джей обводит взглядом комнату и будто намеревается что-то сказать, но потом передумывает.

– Что?

– Ничего… Я скажу Рафферти, что ты приехала. Он захочет поговорить. Правда, сегодня он в суде. В дорожном. Ради Бога, не езди с ним в машине. Он водит хуже всех на свете.

– Ладно, – отвечаю я.

Интересно, отчего Джей-Джей полагает, что езда с Рафферти входит в мои планы. Мы неловко стоим на кухне и не знаем, как развить эту тему.

– А ты хорошо выглядишь, – говорит он. – Для старухи тридцати лет.

– Тридцати двух.

– Для тридцати двух ты выглядишь просто отлично. – Джей-Джей смеется.

Я захожу в комнаты лишь после его ухода. Открыв дверь, сразу понимаю, что все страшно ошиблись.

Ева здесь, в доме. Я чувствую. Ее присутствие настолько ощутимо, что я готова побежать за Джей-Джеем и сказать ему, что Ева вернулась и надо прекратить поиски. Но патрульная машина уже скрылась за углом, поэтому придется позвонить в участок.

Но сначала я должна увидеть тетю Еву. Видимо, она куда-то уехала, никому не сказав. Возможно, она даже не знает, что весь город ее ищет.

– Ева? – зову я.

Она не отвечает. В любом случае тетя туговата на ухо. Я окликаю снова, уже громче. По-прежнему нет ответа, но я знаю, что Ева дома. Она на смотровой площадке. Или в кладовке, изобретает новую чайную смесь, например, с бергамотом и кумкватами. А может быть, она вообще никуда не уезжала. Нет, это невозможно. Полиция наверняка обыскала дом. По крайней мере я так думаю. Господи, неужели никто сюда не приходил? Например, Мэй. Нет, черт возьми. Но полицейские непременно бы пришли. Или мой брат. Разумеется, Бизер заглянул бы к тете Еве. Это первое, что он бы сделал. Без причины Еву не объявили бы пропавшей – правильно? Но теперь-то она вернулась. Ясно как божий день. Я смеюсь, потому что это одна из тетиных поговорок.

– Ева, – зову я, памятуя о том, что тетя глуховата, но все-таки не оставляя своих попыток. – Ева, это я.

Откуда начать поиски? Я стою в передней. Передо мной – две одинаковые гостиные с черными мраморными каминами друг напротив друга. Одна из них заперта – ее Ева использует под кафе. Я захожу в другую. Комната больше похожа на бальный зал, чем на гостиную. Камины кажутся покинутыми и «голыми» – обычно Ева ставит туда букеты. Стулья расставлены симметрично и расчетливо, точно фигурки на шахматной доске.

Я гляжу на огромную винтовую лестницу и понимаю, что нужно идти наверх, но сначала – осмотреть кафе, вторую кухню и кладовую, где Ева смешивает чаи. Зову тетю и разговариваю с ней на ходу – громко, чтобы она наверняка услышала. Не хотелось бы войти незамеченной и напугать ее до сердечного приступа.

Она, вероятно, в спальне. Мне пока нельзя подниматься по лестницам, но я понимаю, что придется идти наверх. Цепляюсь за перила. Сейчас это в любом случае легче, чем несколько дней назад, хотя я до сих пор при каждом шаге чувствую, как натягиваются швы. Достигнув площадки второго этажа, я испытываю головокружение – приходится сесть на скамеечку и подождать, пока мир перестанет вращаться.

Наконец добираюсь до комнаты Евы. Старая кровать с пологом в углу, камин, резной шкаф. Кровать застелена, подушки взбиты. Я беру подушку и нюхаю, надеясь ощутить запах Евы. Но подушка пахнет апельсиновой водой – в ней тетя обычно полощет белье. Должно быть, она недавно его сменила. Заглядываю в шкаф. Все вещи аккуратно висят на плечиках. Корзина для белья пуста – значит, Ева уже выстирала простыни.

Когда я поселилась у Евы, то провела много времени в этой комнате – точнее сказать, в этом шкафу. Тетя, возможно, считала подобное поведение странным, но ни словом не обмолвилась. Ева не моя кровная родственница, она вторая жена моего дедушки, то есть вообще мне не родня. И тем не менее она понимает меня как мать – в отличие от Мэй.

На втором этаже еще шесть комнат. Все они, кроме одной, закрыты на зиму. Ева редко их отпирает, только если ждет гостей. Но визиты случаются все реже и реже – по крайней мере так она говорит, когда звонит мне. Я медленно миную комнату за комнатой в поисках Евы и разговариваю на ходу. Призрачная мебель стоит, укрытая светлыми чехлами от пыли.

Измученная, я поднимаюсь на третий этаж. В восемьдесят пять лет у моей тети куда больше сил, чем у меня. Я каким-то образом понимаю, что она там, наверху.

– Ева! – зову я. – Это я, Таунер.

С трудом поднимаюсь по узкой лестнице, хватаясь за перила с обеих сторон. Я устала.

Третий этаж – мой. Ева отдала его мне той зимой, когда я к ней переехала: отчасти чтобы возместить потерю Острова желтых собак, который я так любила, отчасти потому, что на третьем этаже была смотровая площадка. Ева знала, что я буду пользоваться площадкой, чтобы следить за Мэй, которая в одиночестве жила на острове, отказываясь уезжать. Не считая редких случаев, Ева вообще не пользовалась третьим этажом – она частенько говорила, что со времени моего отъезда там ничего не изменилось.

– Комнаты ждут, когда ты будешь готова, – повторяла тетя и добавляла очередную поговорку – например: «В гостях хорошо, а дома лучше».

Сначала я карабкаюсь на смотровую площадку – единственное место, куда бы пошла Ева, поднявшись на третий этаж. Но там ее нет. Наверху только гнездо чайки – кажется, брошенное. Я стою на вершине того, что некогда было моим миром. Сколько вечеров я просидела здесь, глядя в сторону острова, чтобы убедиться, что с наступлением сумерек мать зажгла керосиновую лампу, а потом потушила, укладываясь спать. Я провела здесь все вечера той единственной зимы.

Салемская гавань изменилась. В ней больше кораблей, чем раньше, а по периметру, со стороны Марблхеда, появились новые дома. Но Остров желтых собак остался прежним. Если прищуриться и посмотреть вдаль, можно вообразить себя маленькой девочкой и представить, что из-за Пич-Пойнт вот-вот покажется парус яхты Линдли, которая направляется к острову на летнюю стоянку.

Я возвращаюсь на третий этаж, где расположены мои комнаты. Это единственное место, где я не искала Еву. Единственное место, где она еще может быть. Здесь четыре комнаты со сводчатым потолком: меньше, чем на втором этаже, зато мебель не накрыта чехлами. И это странно, ведь Ева не знала, что я приеду. Одна из комнат – библиотека, где хранятся все мои школьные принадлежности: письменный стол, приглашения на балы, табели с отметками, книги по школьной программе и те, что Ева заставляла читать, если полагала, что программы недостаточно: старые, в кожаных переплетах, из большой библиотеки на первом этаже – Диккенс, Чосер, Пруст… Напротив – комната, где Бизер спал на Рождество и во время зимних каникул, когда приезжал из пансиона. Последние две комнаты принадлежали исключительно мне – гостиная с мягкими кушетками и маленьким китайским столиком, а следом, за створчатыми дверями, – спальня. Поскольку остальное я уже осмотрела, а Ева, несомненно, дома, я решаю, что она именно там.

Открываю дверь и, внезапно испугавшись, сначала смотрю на пол. Может быть, Ева никуда не уезжала. Может быть, она все время оставалась здесь, просто никто не искал как следует. Или тетя упала и до сих пор лежит, мучаясь от нестерпимой боли.

– Ева, – повторяю я и боюсь того, что могу увидеть за дверью в последнюю комнату. – Ева, ответь.

Я боюсь найти ее на полу с переломанными костями. Или еще хуже… Я зажмуриваюсь, отгоняя эту мысль. Но, когда открываю глаза, никого не вижу. Всего лишь комната, какой я оставила ее в тот год, когда мне исполнилось семнадцать. Знакомое покрывало с индийским рисунком, которое Линдли купила на Гарвард-сквер, лоскутное одеяло, сложенное треугольником в ногах кровати. На противоположной стене – картина. Ее нарисовала сестра за год до смерти, в черных и синих тонах. Золотая лунная дорожка на глубокой воде. Это сон, который видели мы обе. Картина называется «Путь к луне».

Я подхожу, смотрю на рисунок и вспоминаю многое: например, как Линдли нарвала в саду у Евы огромный букет и получила за это нагоняй, потому что повыдергала почти все однолетники. Она украсила ими мою комнату на Острове желтых собак в день моего возвращения и слегка перестаралась: цветы были повсюду. Мэй сказала, что в доме пахнет как на похоронах и у нее от этого разболелся живот. Линдли подумала, что, если кому-то становится дурно от твоих художественных изысков, это само по себе неплохо. Сестра решила, что это даже забавно, и у нее появилась идея. Она заставила меня надеть платье и лечь на кровать в позе покойницы, с цветами на животе, как Офелия на картине Милле. Линдли сказала, что я отлично смотрюсь в виде трупа, и начала рисовать. Но я все испортила, потому что непрерывно смеялась и цветы дрожали.