Текст книги "Тайны соборов и пророчество великого Андайского креста"

Автор книги: Бриджес Винсент

Соавторы: Вайднер Джэй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ФУЛКАНЕЛЛИ И СЕКРЕТ АЛХИМИИ

_____________________________________

В течение многих веков люди верили, что готические соборы – это таинственные книги, скрывающие некое знание; что за горгульями, глифами, круглыми окнами-розетками и стремящимися ввысь контрфорсами лежит – почти не скрываясь – могущественная тайна.

Вальтер Лэнг.

Введение. «Тайна соборов»

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МИР ВЕЛИКОЙ ТАЙНЫ. На нашем пути встречалось все: и ключи от тайн, и шифры, и жареные факты, и обдуманно-замысловатые розыгрыши. Были и злодеи, и жертвы, и выводящие на путь истинный герои, а также сложные для понимания книги, не поддающиеся расшифровке памятники и странные неземные образы, которые перепархиваютиз столетия в столетие легко, как бабочки, вступившие в заговор с вечностью.

В центре повести о великой тайне, сцены из которой вытканы на гобеленах человеческой истории, лежит гностическое учение алхимиков. Правда, современное расхожее представление о нем мало похоже на ту древнюю науку, которая теперь представляется нам чем-то вроде первобытных домыслов, основанных на обмане и бредовых видениях, спровоцированных маниакальным увлечением ртутью. То, что алхимия, обладающая древними традициями и перспективами развития, заключает в себе важные истины, признавали многие представители интеллектуальной элиты, среди которых были столь различные по складу ума деятели науки и искусства, как Исаак Ньютон, Леонардо да Винчи и Карл Юнг.

Действительно, Ньютон написал довольно много трактатов по алхимии – больше чем по какой-нибудь другой дисциплине, хотя большая часть этих работ до сих пор ждет часа своей публикации. Последнее десятилетие своей жизни Юнг посвятил разгадке «западной йоги», которую он мельком увидел в толчее алхимических метафор. В этой странной дисциплине есть, видимо, нечто привлекательное для натур любознательных, эрудированных, творческих.

Кроме того, наше воображение до сих пор будоражат образы средневековых «подмастерьев», которые, тщетно пытаясь превратить свинец в золото, с глупым усердием поддувают воздух в печь или горн. В нас говорит научный снобизм, поэтому мы считаем себя вправе отвергнуть древнюю традицию как устаревшую гипотезу, не оправдавшую надежд. А что, если эта традиция все-таки содержит ядрышко истины; что, если «подмастерья» пребывали в заблуждении, ничуть не большем, чем современные историки науки, надменно считающие алхимию лишь предшественницей современной химии? Что, если «алхимия» в корне отличается от расхожих представлений о ней большинства из нас?

Наконец, что, если это ядрышко истины прикасается к самым глубочайшим и важным аспектам бытия человечества?

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ТАЙНА ФУЛКАНЕЛЛИ

_____________________________________

Апокалипсис, потерянное поколение и вторичное открытие алхимии

Примерно через сто лет после того, как отгремела Первая мировая война, ее очевидцам, если им удастся прожить столь долгий срок, покажется, что пережитая ими когда-то война стала такой же старинной и далекой, как и все бывшие прежде войны. Единственной связующей нитью с грозным прошлым для нас могут оказаться образы, смутно всплывающие в памяти наших предков, которые шли маршем к местам сражений и бились во имя великих целей, впрочем, едва ли понятных даже им самим. Потеряв статус великой, Первая мировая война стала казаться нам лишь прелюдией к столетию разрухи и ужаса. Читая об идеалах и страстных порывах, коими была жива та давно позабытая эпоха, о ее надеждах на славу, завоеванную на поле битвы, о романтических взглядах на национальность, невольно чувствуешь смущение и замешательство. Когда мы думаем о прошлом, если мы вообще способны думать о нем, то по эмоциональному воздействию на нас мы ставим ту великую войну где-то посередине между массовой индустриализацией и миграцией леммингов в море.

Кроме того, оглядываясь назад и всматриваясь в историю, мы обнаруживаем множество войн и бедствий, эпидемий и завоеваний, вулканических извержений, изменений климата и массовых миграций, но ничего, подобного Первой мировой войне, не находим. Она была уникальной. В результате исторического развития война стала продолжением политики, мысль о ней созревала на пике политической напряженности, а теперь война превратилась во вторичный продукт индустриализации и механизации, которые, загнав людей в траншеи Западного фронта, заявили о собственном праве диктовать жизни свои правила.

За четыре века интеллектуального, нравственного и технического процветания Европа создала технически совершенные орудия убийства и занялась массовым производством средств заклания невинных жертв. Эти чудеса техники полностью уничтожили то общество и то социальное устройство, которое породило их самих. Спустя четыре года самопровозглашенные хозяева мира, европейская молодежь, самые лучшие и самые яркие представители империй и республик Старого Света лежали поверженными и истекающими кровью на запустевших землях.

Может быть, это было самоубийство западной культуры? Другими словами – Апокалипсис, эсхатологическая развязка истории, словом, конец света для обитателей Старого Света. Например, незадолго до окончания Первой мировой войны, в сентябре 1918 г., Двенадцатая турецкая армия, удерживавшая линию фронта в горах перед Дамаском, где находится древний курган Мегиддо, была атакована объединенными силами военно-воздушных, танковых и кавалерийских войск. Вероятно, именно это сражение каким-то сверхъестественным образом было описано в 16-й главе Апокалипсиса, ив 1918 г. Армагеддон [8]8
  Армагеддон – вершина Мегиддо. В древности здесь располагался город полуколена Манассиина при подножии горы Кармил, недалеко от потока Киссон и равнины Израильской, которые также стали называться Мегиддонскими. Город известен как место кровавых битв. Здесь умер царь Охозия от раны, нанесенной ему в бою, погиб благочестивый царь Иосия в сражении с фараоном Нехао. В Откровении св. Иоанна Богослова (Откр. XVI, 16) город стал символическим наименованием ужасных для Христовой Церкви событий. (Прим. пер.)


[Закрыть]уже произошел.

В тексте Библии описана не только эта битва, но и эпидемия, самая страшная после той, что разразилась в XIV в., когда люди умирали от чумы, называемой «черной смертью», – а в 1917–1919 гг. бушевала так называемая испанка. В исторических событиях XX в., подводящего нас к взрыву, которого ожидают апокалипсические секты в конце миллениума или вскоре после его окончания, часто угадываются апокалипсические пророчества. А может быть, не просто угадываются, а действительно исполняются? Возможно ли, чтобы в Откровении Иоанна Богослова были описаны события, которые теперь совершаются на наших глазах, неужели по окончании Первой мировой войны действительно настало время распада?

Когда Первая мировая война наконец закончилась – в одиннадцать часов одиннадцатого числа одиннадцатого месяца, – Старый Свет, со всем своим благородством и имперской выправкой, был мертв. «Победоносные» союзники послужили трупу старой имперской Европы верной опорой; используя все тайное искусство гробовщика, они, хотя и на короткое время, умудрились придать мертвецу внешность живого существа. После подписания в Версале мирного договора труп довольно быстро разложился. Но поскольку он все еще оставался без погребения, все 1920-е и даже 1930-е годы, былая слава Европы вдруг расцвела на лето, и новоявленный зомби сам принялся воскрешать и гальванизировать мир.

В центре этого мимолетного возрождения, отмеченного трупным мерцанием, оказался Париж [9]9
  Город Света, то есть Лютеция, – римское название Парижа, бытовавшее еще во времена Карла Великого. Аноним в хронике «Юность Людовика» (§ 4) пишет: «Карл перешел Луару с остальными войсками и отправился в Лютецию, которая называется иначе Парижем (780 г.)». (Прим. пер.)


[Закрыть]– город Света. Во время Первой мировой войны этот город стал целью, к которой устремлялись маршем миллионы людей, за который боролись, проливали кровь и умирали; парижские такси разыгрывали здесь средневековый миракль о Марне, и это продолжалось до тех роковых дней, когда в конце весны 1918 г. немецкая дальнобойная артиллерия обрушила свои снаряды на улицы города. Как и в былые века, для обеих сторон конфликта Париж был символом чего-то безудержного и неукротимого в человеческом характере. После войны город стал местом паломничества, своего рода Меккой, для всех тех, кто чувствовал, что мир, перенесший все ужасы и кровавые заклания войны, обязан некоторым образом измениться и что эти изменения должны что-то значить, о чем-то рассказать и повлечь за собой какие-то свершения. Люди слетались в Париж как бабочки на свет, ибо в финале зажглись все свечи разом, аутодафе европейской цивилизации подходило к концу. Все твердо верили, что из пламени великого пожара мир выйдет лучшим, чем прежде.

И вот, желая помочь миру восстать из пепла, в Париж собрались люди: мистики, визионеры, художники, поэты, артисты разного рода, ученые, политологи, революционеры, – они жили в чаянии нового мира, исполненного надежд, спокойствия и свободы, они чувствовали, что ростки новой жизни должны заглушить «эту войну, чтобы положить конец всем войнам». Опубликованные уже после смерти Эрнеста Хемингуэя воспоминания «Праздник, который всегда с тобой» дают живое представление о той эпохе. «Если тебе в достаточной степени посчастливилось провести молодые годы в Париже, то, куда бы ты впоследствии ни перебрался, чтобы скоротать остаток жизни, Париж останется рядом, ибо Париж – это праздник, который всегда с тобой», – отметил Хемингуэй.

Военное противостояние, порожденное Первой мировой войной, сделало всех этих людей: артистов и революционеров, поэтов и ученых – в чем-то похожими друг на друга. Они смешивались с толпой на бульварах, вместе пили и разговаривали в кафе, барах и книжных ларьках, составляли заговоры или допоздна засиживались с кистью в руках в маленьких квартирах на Монмартре или танцевали и пили в ночных клубах и полуподвальчиках Латинского квартала. Словно терзаемые глубоко въевшимся предрассудком о собственной греховности и сознанием собственной вины, все хотели жить быстро, полнокровно, великолепно. В послеапокалипсические двадцатые, когда температура исторического процесса достигла точки возгорания, Париж стал светом для всего мира. В нем уже теплились процессы, ведущие к концу времен.

Во время этого крайне кратковременного цветения возникли всевозможные концепции, литературные, социальные, политические, научные, они-то по преимуществу и определили дальнейший ход событий. Идея «трансформации» подспудно будоражила умы всех, начиная с сюрреалистов: Андре Бретона, Макса Эрнста и Марселя Дюшана – и кончая математиками, такими, как Поль Дирак, и пиротехниками от литературы типа Джеймса Джойса ^{1} . Шел 1926 г., процветал интерес к всевозможным превращениям, и вот именно в это время вышел в свет отдельным томиком некий труд без указания имени автора. Это роскошное издание, выпущенное в количестве трехсот экземпляров, было осуществлено маленьким парижским издательством, известным преимущественно своими высокохудожественными репринтными переизданиями, – оккультная преисподняя Парижа пришла в движение. На титульном листе значилось: Le Mystere des cathedrales(«Тайна соборов»). Автор, «Фулканелли», утверждал, что на стенах кафедрального собора Нотр-Дам в Париже вполне отчетливо выразила себя королева западной оккультной науки – великая тайна алхимии (см. ил. 1.1).

_{Ил. 1.1. Собор Нотр-Дам в Париже (собор Парижской Богоматери) сегодня.}

В 1926 г. алхимия, казавшаяся в контексте постмодернизма привлекательной, хотя дискредитированной и странной псевдонаукой эпохи Ренессанса, начала возрождаться и набирать силы внутри двух наиболее влиятельных движений века. Столкнувшись с алхимией примерно одновременно, сюрреализм и психология приспособили к этой древней науке свои собственные понятия, с их естественным смыслом. Все двадцатые годы Карл Юнг пытался из алхимических гобеленов, сплошь покрытых символическими изображениями, выткать теорию архетипов подсознания и выяснить, как эти символы проявляют себя в сновидениях. Поэт-философ Андре Бретон и иные представители сюрреализма интуитивно сделали прорыв в религиозном сознании и заявили, что алхимические процессы могут быть выражены средствами искусства. Бретон в своем «Манифесте сюрреализма» 1924 г. провозгласил сюрреализм не чем иным, как алхимическим искусством.

Книга Фулканелли оказала на оба интеллектуальных течения лишь косвенное влияние. Косвенное, потому что ей удалось невозможное – она оказывала влияние, оставаясь совершенно неизвестной за пределами узких оккультно-алхимических кругов Франции. Возможно, это самая удивительная из тайн, окутывавших «Тайну соборов».

И одной иллюстрации достаточно, чтобы стал ясен размах ограничительной деятельности цензуры. Возьмите любую историю искусства, изданную за последние тридцать лет, и посмотрите, что там сказано о готических соборах и о тех непонятных образах, которые найдены на стенах и площадках Нотр-Дам в Париже. Вы обнаружите, что в четырех случаях из пяти алхимия упоминается как возможный источник этих столь странных христианских образов. Однако Фулканелли и «Тайна соборов», особенно если книга издана на английском языке, даже не упоминаются и не называются среди источников, способных объяснить эти образы.

Назовем это эффектом «собаки-что-не-кусается-ночью». Подобно собаке, которая не издает ни единого звука, пока дом грабят, работа Фулканелли притворилась, словно ее нет. Кроме того, значение книги, оказавшей столь широкое влияние, выходит далеко за рамки антикварной идеи о том, что соборы задумывались как тексты по алхимии. Чтобы понять это молчание, мы должны сперва понять Фулканелли.

«Тайна соборов», алхимия и сюрреализм

Осенью 1925 г. к издателю Жану Шеми пришел невысокий человек, одетый в стиле предвоенной богемы, с длинными усами а-ля Астерикс Галльский. Мужчина хотел поговорить о готической архитектуре, о «зеленом арго» скульптурных символов и о том, каким образом их сленг превратился в своего рода полный каламбуров шифр, который он назвал «языком птиц». Через несколько недель молодой человек был вновь представлен Шеми – на этот раз как Жан-Жюльен Шампань, иллюстратор предлагаемой книги, написанной одним таинственным алхимиком по имени Фулканелли. Шеми счел, что все трое: недавний посетитель, автор и иллюстратор – это одно и то же лицо. Возможно, так оно и было.

Если мы согласимся с подобным предположением, то это описание внешности Фулканелли остается самым полным и достоверным. Словом, проблема заключается в том, что мы не знаем, кем был Фулканелли. О его жизни свидетельствует не только эта неоднозначная и неожиданная встреча, он живет, как слова – на странице, как миф алхимического бессмертия – в определенных оккультных кругах, обретая статус святого Германа и сливаясь с ним. Думается, что с двумя положениями, касающимися Фулканелли, согласятся все: определенно, это был ум, с которым должно считаться; а также он был абсолютной загадкой.

Произошло же, видимо, следующее: после того как таинственный посетитель прозондировал почву, один молодой оккультист – выскочка по имени Эжен Канселье – предложил издателю рукопись «Тайны соборов». Шеми купил ее, и Канселье написал предисловие, в котором заявил, что автор книги, его «учитель» Фулканелли, покинул эту область, а затем начал безудержно благодарить за иллюстрации Жана-Жюльена Шампаня, которого Шеми принимал за самого Фулканелли.

Шампань, заурядный художник-символист и изобретатель, черпавший вдохновение в алкоголе, собрал вокруг себя небольшую группу последователей, в которую входил Канселье. Когда они встретились в маленьком кафе на Монмартре, разговор зашел об алхимии. Шампань жил поблизости, на рю де Рошешуар, и снимаемая им на седьмом этаже парижская обшарпанная комната часто становилась ареной дружеских споров по различным оккультным вопросам. Своим молодым друзьям он, видимо, казался пришельцем из иного времени, поражая своими не по моде длинными волосами, загадками, а более всего – убеждением, что он знает тайну алхимии.

В то время никто, кроме Шеми, видимо, не верил в то, что Жан-Жюльен Шампань и есть тот самый Фулканелли, которого Канселье считал своим учителем. Пристрастие к неумеренным количествам перно и абсента указывает на человека чрезвычайно рассеянного, не способного обладать знаниями и эрудицией автора «Тайны». Однако, судя по иллюстрациям, Шампань не просто испытывал фамильярное пристрастие к искусству алхимии, он знал нечто большее и, конечно же, был знаком с кем-нибудь из алхимиков лично, хотя едва ли это был Фулканелли.

Итак, мы остаемся с нашей тайной – учитель алхимии исчез. Кажется, это был человек, которого не существовало вовсе. Но его образ постоянно проецируется и воссоздается, как на совершенном экране, – в воображении каждого чающего встречи. Мы вынуждены признать, что все это, за исключением самого материала, изложенного в книге, – шутка, своего рода преднамеренная мистификация. Любой прочитавший «Тайну» сталкивается с остроумным повествователем, полным уверенности в достоверности и важности излагаемой им информации. Нет сомнений в том, что этот «Фулканелли» нечто знает и стремится сообщить нам свои знания.

Стратегия Фулканелли, научный метод, позволяющий ему подобрать ключи к тайне, основан на так называемом «законе фонетики» «разговорной каббалы», или «языке птиц». Построенные на смешении языков каламбуры и игра слов вскрывают необычные и, по мнению Фулканелли, весьма значительные ассоциативные связи между идеями. «Какие неожиданные чудеса мы обнаружили бы, если бы знали, как расчленить слова, разобрать их на части и высвободить дух, божественный смысл, который в них заключен», – пишет Фулканелли. Он заявляет, что в наши дни подобный язык стал естественным средством общения отбросов общества: изгоев, разбойников и еретиков. (В качестве дополнения к этой главе см. приложение А, «Фулканелли о «зеленом языке».)

Разговорная каббала служила «зеленым языком» для вольных каменщиков («Все посвященные выражались на арго», – напоминает нам Фулканелли), – они-то и воздвигли artgothique(искусство готики) соборов. «Готическое искусство в действительности является «искусством гот», или «искусством кот» – – «искусством света или духа», – сообщает нам Фулканелли. К несчастью, «искусство гот» или «искусство света» – словосочетания, восходящие к языку птиц, который, видимо, воспринимался как своеобразный праязык, которому научили нас Иисус и древние.

Фулканелли заявляет также, что принадлежащий перу Рабле труд в пяти книгах, «Гаргантюа и Пантагрюэль», представляет собой «роман на арго», то есть роман, написанный на тайном языке. Также Фулканелли вскользь упоминает о Тиресии [10]10
  Тиресий – легендарный слепой прорицатель из Фив. Среди множества версий его ослепления существует предание, что он был ослеплен за разглашение тайны богов. По другой версии, Тиресий получил дар пророчества после того, как его ослепила Гера, а Зевс наделил даром прорицания и сохранения разума после смерти. А. Теннисон в одноименном драматическом монологе создал образ ослепленного пророка, который за то, что увидел обнаженную Афину, был обречен «говорить правду, в которую не верят». (Прим. пер.)


[Закрыть], греческом визионере, открывшем смертным тайну Олимпа. Тиресий выучился языку птиц у Афины, богини мудрости. Затем, словно случайно, Фулканелли замечает сходство между «gothic» (готический) и «goetic», делая из этого вывод, что искусство готики – значит искусство магии.

На основании этого можно предположить, что сделанное Фулканелли сообщение о тайне – доверенной соборам группой посвященных (одним из которых, видимо, является сам Фулканелли) – апеллирует к богатству воображения и ассоциаций, которые подавляют интеллект, убаюкивая его в колыбели интуиции. Фулканелли блистателен, это несомненно, но остается неизвестной природа его ума – что в нем, блистательность откровения – или обмана?

Ключевая идея книги, то есть мысль о том, что готические соборы – это книги по магии и алхимии в камне, известна еще с XIX в. благодаря опубликованному в свое время роману Виктора Гюго. В «Соборе Парижской Богоматери» Гюго посвящает целую главу (вторую главу пятой книги) размышлениям о том, что архитектура является великой книгой человечества и что изобретение книгопечатания и распространение светских книг прозвучали как смертный приговор таинственным книгам архитектуры. Гюго утверждает, что эпоха готики стала величайшим достижением архитектурной тайнописи, что соборы выразили дух свободы, воплотили новое, неведомое ранее чувство вольности. «Эта свобода ступает семимильными шагами», – сообщает нам Гюго. «Время от времени портал, фасад, вся церковь, овеянные чувством символического, предстают как нечто совершенно чуждое христианскому вероучению и даже враждебное церкви. В тринадцатом столетье – Гильом Парижский, в пятнадцатом – Никола Фламель – были повинны в этих мятежных страницах» (см. ил. 1.2).

_{Ил. 1.2. Символическое учение раскрывает свои тайны в орнаментах готических соборов; боковая панель Нотр-Дам в Париже. (Фото Дарлена.)}

«Тайна» с особенной тщательностью исследует «мятежные страницы» в камне. Фулканелли внимательно вдумывается в символическое значение конкретных образов на стенах и портиках Нотр-Дам в Париже – в эти шедевры архитектуры, отмеченные гением Гильома Парижского, всматривается в черты ближайшего по времени собора Нотр-Дам в Амьене. К этому Фулканелли добавляет образы, заимствованные с фасадов двух домов из Бурже, выстроенных в готическом стиле в XV в. Это путешествие в сопровождении гида по миру таинственной символики кажется плутанием во тьме, наполненной каламбурами на «зеленом языке» и множеством аллюзий и намеков. Сотканное эрудитом полотно отпугивает не только случайного читателя, но и ушедшего с головой в науки студента.

Но даже после внимательного прочтения у нас возникает чувство, что «тайна» соборов так и останется недоступной для нашего понимания; то, в чем многие видят основную тайну алхимии, описано лишь вкратце. Аллюзии ускользают от читателя с легкостью комара, запримеченного лишь краешком глаза. Великая истина, возможно, на какой-то миг озарит наше сознание и намекнет на глубины премудрости, но этот миг пролетит, как крошечная мошка. Разочарованный читатель принимается за дело с еще большим усердием и вниманием, он будет следить за аллюзиями и ассоциациями, пытаясь уловить и дать объяснение сути явлений, смысл которых, как он чувствует, схоронен здесь или там.

В результате всего этого «Тайна» кажется нам совершенно сюрреалистическим текстом, современной алхимической версией «Песни Мальдорора» Лотреамона – излюбленного сюрреалистического романа девятнадцатого столетия. Сюрреалисты причисляют Рабле к числу единомышленников, воспринимая его творчество как своего рода лингвистическую алхимию, выражающую те взаимоотношения и взаимосвязи между объектами или идеями, в которые они вступают на различных уровнях или шкалах бытия. Классический пример – фраза Лотреамона о «неожиданном соседстве на столе для препарирования швейной машинки и зонтика».

Хотя основная идея Фулканелли – операционная и лингвистическая алхимия, используемая мудрецами или философа-ми-алхимиками, – стала неотъемлемой частью интеллектуального течения сюрреализма, но, за единственным исключением, никто из сюрреалистов даже не упоминает о Фулканелли или «Тайне соборов». Один из наиболее влиятельных представителей сюрреализма, Марсель Дюшан, глубоко интересовался всем, что связано с алхимией, и в 1926 г., когда была опубликована «Тайна соборов», жил в Париже. Работы Дюшана касаются множества тем, которые звучат также и в работе Фулканелли, и в легенде о нем, в которую с любовной нежностью вплетены каламбуры и «зеленый язык», склоняющаяся по родам чувственность, которая эхом вторит гермафродитизму знатоков алхимии. В самом деле, двойник Дюшана – «Роз Селяви» – и особенно сделанные Маном Рэйем фотоснимки Дюшана в роли «Селяви» намекают на последнюю неожиданную встречу Канселье с Фулканелли.

Ссылается же на Фулканелли только Макс Эрнст – еще один сюрреалист, испытавший на себе влияние алхимии; его упоминание относится к 1936 г., когда выходит в печати его работа «По ту сторону живописи». Кроме того, «О нем ничего не узнают» [11]11
  Перед нами полотно в обратной, перевернутой перспективе – то есть псевдоикона. Учитель духовного восхождения св. Исаак Сирин, чей опыт бесстрастного озарения, использованный Достоевским при осмыслении собственных эпилептических припадков и при создании образа князя Мышкина («Идиот»), учил, что душа часто помрачается от вещественных впечатлений, от которых она должна очиститься, прежде чем ум захочет созерцать тайны. Словом, необходимо знать, «пришел ли ум в сознание понятий совершенно нетелесных или весь он движется в вещественном, и это вещественное страстно» (слово 2), как у данного неизвестного созерцателя. ( Прим. пер.).


[Закрыть]– одна из ранних работ Эрнста, созданная в 1923 г. (см. ил. 1.3), —интересна тем, что повторяет символику Андайского Креста, хотя отдельная глава о нем, как уже было сказано, появилась в «Тайне» Фулканелли только в 1957 г. Эта картина посвящена Андре Бретону, и цель ее – запечатлеть миф нашего времени.

На излете 1940-х творчество основателя движения Андре Бретона – что видно из книги «Тайны тайн 17» [12]12
  «Тайны тайн» – лишь одно из значений «Аrсаnа» («Арканы»), что можно перевести и как «Колдовские напитки» (кстати, не их ли готовили алхимики в своих тиглях и ретортах?), и как «Таинственные силы», «Магия». Кроме того, «Арканы» – общее родовое название различных книг по магии, ясновидению и пр. (Прим. пер.)


[Закрыть]и каталога выставки сюрреалистов 1947 г. – также испытало глубокое влияние Фулканелли. Каталог выставки «Сюрреализм в 1947 г.» включает в себя множество статей, которые, по-видимому, навеяны Фулканелли – взять хотя бы «Свободу языка» А. Мерзе. В этой статье Мерзе объясняет «оккультную диалектику посредством лингвистики». Мерзе заявляет, что язык «действительно является ансамблем символов [13]13
  В критических статьях о символизме Андрей Белый называл мир – лесом символов, а Вяч. Иванов – храмом символов. (Прим. пер.)


[Закрыть]. И эта концепция языка близка существовавшей в магических цивилизациях, ибо взаимозаменяемость реальности и языка… служит основой и главным ключом для всей алхимической практики».

_{Ил. 1.3. Макс Эрнст, «О нем ничего не узнают», 1923 (Галерея Тейт, Лондон). На этой интригующей картине повторены космологические мотивы, обнаруженные на Андайском Кресте.}

Андре Бретон, развивая идеи, изложенные в книге «Тайны Тайн 17», сам составил план каталога «Сюрреализм в 1947 г.», обозначив соотношения между участниками выставки и соответствующими изображениями на картах Таро. Хотя, как мы увидим, карты Таро не связаны с Фулканелли и его «Тайной соборов», но Бретон использует Таро как ряд алхимических метафор, что указывает на самое что ни на есть внимательное прочтение книги Фулканелли. Спустя десять лет, в 1957 г., Бретон написал «Искусство магии», где говорится, что все люди от рождения наделены магическими способностями, которые не будут более подавляться или сдерживаться. Учитывая все это, необходимо признать, что становление сюрреализма в живописи идет бок о бок с литературным процессом, представленным Джойсом, Лавкрафтом и Борхесом, сделавшими в XX в. важный художественный вклад в развитие западной оккультной традиции.

Фулканелли, видимо, способствовал эволюции искусства в этом направлении, хотя бросающееся в глаза отсутствие прямых упоминаний о нем противоречит нашему выводу. Кажется, что сюрреализм вобрал в себя идеи Фулканелли с самого рождения, но это оставалось незамеченным до тех пор, пока данное художественное направление не достигло зрелости. Возможно, этот феномен отчасти объясняется анонимностью самого «Фулканелли». Поскольку «Фулканелли» – это псевдоним, сюрреалисты могли впитать его идеи из какого-то равнодоступного для всех источника, которым мог оказаться реальный человек, стоящий в тени собственного псевдонима. Как мы в дальнейшем увидим, данное предположение позволяет нам пройти интригующий и исполненный глубокого смысла путь к постижению тайны.

Однако даже эта идея не в состоянии объяснить странного нежелания хоть кого бы то ни было из сюрреалистов, историков культуры или алхимиков обратить внимание на значимость работы Фулканелли. Отметим еще раз этот бросающийся в глаза заговор молчания, который наводит на серьезные размышления. Даже знаменитый американский историк оккультизма Мэнли Холл так и не упомянул ни разу о Фулканелли. Начиная с 1930 года вышло множество научных исследований об алхимии и ее истории, но и в них ни разу не упоминаются две известные книги, написанные Фулканелли. Почему?

Молчание свидетельствует о каком-то секрете. «Тайна соборов» – это тайна алхимии, какой эта наука была во времена древних посвященных. «Фулканелли» весьма тщательно отбирал символические образы, чтобы доказать, что он и в самом деле обладает тайной. Важную роль в судьбе книги сыграли некоторые оккультисты, которые увидели в Фулканелли и в его работе лишь сложную манеру выражаться. Томительные страхи могут преследовать многих, почти всех, кто решился следовать за Фулканелли по лабиринту, сотканному им из классических аллюзий, – многих, но не тех, кто способен впитывать в себя древнюю мудрость и извлекать из нее пользу. Людям, которые, не обладая ключом к познанию, стараются вновь и вновь перечитывать текст, он кажется все таким же невразумительным и непонятным. Однако величайшее богатство, как гласит суфийская притча, надежно спрятано, открыто пребывая на виду у всех. Фулканелли хитроумно ведет нас за собой, увлекая комментариями об искусстве «goetic» – или магическом – и уверяя нас в том, что в искусстве скрыты – магия, тайна.

От книги Фулканелли веет пьяным угаром – так во второй половине 1920-х считали сюрреалисты и даже крупнейшие оккультисты Парижа. Но в этой книге звучало слово человека, который знал, каков был голос последнего подлинного обряда посвящения, или инициации. Его ученик, Эжен Канселье, в предисловии к первому изданию «Тайны соборов» сообщает нам, что Фулканелли завершил Великий Труд, а затем ушел из мира. «Вот уже много лет, как автора этой книги нет среди нас», – писал Канселье, – из-за этого на него сетует группа «неизвестных братьев, которые надеялись выведать у него тайну мистического «Verbum dimissum» (утраченного слова)».

Пытаясь выяснить, кем же в действительности был этот алхимик, мы понимаем, что столкнулись с мистификацией – но дело осложняется тем, что некоторые вызывающие доверие люди видели его визитную карточку, украшенную аристократическим автографом. В парижском ночном клубе «Шат Нуар» («Черная кошка») можно было встретить людей, которые уверяли, что встречались с Фулканелли в период Второй мировой войны. Между 1926 и 1929 годами, обильно удобренная слухами, распространявшимися в кафе, и различными статьями и обзорами, помещенными в тайных оккультных журналах Парижа, легенда о нем расцвела пышным цветом. Канселье мог поведать больше прочих, он сообщал, что в действительности Мастер уже завершил процесс трансмутации, что Фулканелли вовсе не исчез, что в его планы входит написание еще одной книги, а может быть, и двух, и тому подобное.

К 1929 г., когда вышла в свет вторая книга Фулканелли, «Les Demeures Philosophales» («Обитель философов»), замкнутый мир французских оккультистов уже был готов принять новое откровение о конце времен. Но их ожидания не оправдались, полученная информация повергла их в бездну разочарования. В предисловии к этой книге Канселье не сделал никаких сенсационных заявлений. Он ничего не сказал ни о происхождении данного труда, ни о его связи с «Тайной соборов». У читателей возникло чувство, что Фулканелли еще жив, что он еще не покинул жизненное поприще, но о его успехах на этом пути было обронено лишь несколько слов, смутно намекающих на некие достижения.

«Обитель философов» – работа неровная; она выдержана в совсем ином ключе, нежели «Тайна». Несмотря на намеренную замысловатость слога, в ней уже нет былого богатства идей и проблем, игра слов и символов не столь красноречива. «Обитель» развивает все те же темы и распутывает всю ту же нить символов, что и «Тайна», но подлинно нового в ней крайне мало. Если в «Обители» и есть что-то новое, так это сведения об основах учения алхимии XVI–XVII вв., которые были совсем иными, чем нам теперь представляется. Мы начинаем понимать, что «алхимия» – это глубокий, многоводный поток, черпающий мощь в традиции, но что же именно представляет собой алхимия, для нас остается загадкой. Кажется, что центр интересов Фулканелли сместился от лабораторной практики в сторону астральных странствий, в мир таинственной родословной посвященных. Казалось, что голос, который вел повествование в «Тайне», обладает обширными знаниями, хотя и изложенными несколько туманно – на языке тайных символов и аллюзий; а теперь в этом голосе – дрожь и смущение. Вокруг практической алхимии завязались споры, которые, впрочем, ни к чему не привели. В потоке дискуссий обсуждалась также мимоходом упомянутая ключевая проблема «Тайны», связанная с официальным признанием некоей языкообразной структуры, стоящей за алхимическими процессами, – но в итоге возникла лишь еще большая путаница.