Текст книги "Кто следующий? Девятая директива"

Автор книги: Брайан Гарфилд

Соавторы: Адам Холл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

– Я не хочу сказать, что они раскололи его. Может быть, Линк тоже был их агентом. Подумать только, они задержали всех шестерых практически на ступеньках Капитолия, – продолжал Сезар. – Это выглядит подозрительно просто.

– Не Линк, – настаивал Алвин. – Я не верю в это.

Острый взгляд Стурки уперся в него. Он тихо спросил:

– Почему? Потому что у Линка такой же цвет кожи, что и у тебя?

Алвин открыл рот и снова закрыл его. Внезапно он почувствовал себя побежденным, потому что Стурка был прав.

– Барбара не знала время, она даже не знала место. Мы никогда не говорили ей, что это должен был быть Капитолий. Суммируй все это. Линк был единственным, кто знал весь план операции и об убежище в Амстердаме, – сказал Сезар.

– Барбара знала о Гарлеме, она была там, помнишь? – заметила Пегги. Неожиданно она повернула голову и посмотрела Стурке в лицо. – Вы убили Барбару, правда?

– Конечно. – Сезар говорил медленно, растягивая слова. Он качнул головой в сторону Алвина.

– Твоя чернокожая подруга донесла на нас.

– Вам виднее. – Алвин старался ничем не выдать себя.

Сезар покачал головой. Он выиграл спор, но больше не настаивал на своем. В конце концов Алвин произнес:

– Надеюсь, у вас были причины так думать.

– Она была шпионкой, – сказал Стурка, как будто ставя точку в разговоре.

Сезар изучал лицо Алвина. Он подвел конец дискуссии:

– У нее в сумочке была маленькая камера, и я застал ее с баночкой талька в руках при попытке снять отпечатки пальцев Марио со стакана в ванной комнате. Мы оставили ее труп для полицейских и слегка подпортили его – чтобы им было чем заняться. Может быть, это отучит легавых использовать своих агентов, во всяком случае, следующий из них будет отчасти предупрежден о том, что может случиться.

«Все в порядке», – мрачно подумал Алвин. Если она предала их, она заслужила свою участь. Ему надо держать себя в руках.

Сезар опять повернулся к Стурке.

– Дело в том, что нас кто-то предал. Наши люди схвачены.

– Барбара сказала им о месте в Амстердаме, – спокойно произнес Стурка. – О бомбах им никто не говорил. Линк не предатель.

Алвин почувствовал признательность, он был готов улыбнуться Стурке, но Стурка не смотрел на него. Стурка объяснял Сезару то, что каждый из них должен был сообразить сам:

– Неужели вы думаете, что если бы Линк сообщил полицейским заранее, они стояли бы снаружи и ждали, когда бомбы взорвутся? Логичнее было бы предположить, что они очистят здание и пошлют туда бригаду по бомбам. Вероятнее всего, наши люди раскрыли себя при выходе – кто-то совершил опрометчивую ошибку в неподходящий момент.

Сезар нахмурился, но прикусил язык; немного погодя он кивнул, признавая, что так все, возможно, и было.

– Но мы должны иметь в виду, что Барбара выдала нас. Они знают, кто мы такие.

– Именно поэтому мы и уезжаем сегодня ночью.

Пегги скомкала сигарету. Она вдавливала ее в стеклянную пепельницу еще долго после – того, как та уже потухла.

– Завтра наши фотографии будут на стене каждой почтовой конторы по всей стране, а мы собираемся выбраться отсюда на какой-то галоше, идущей в Лиссабон.

И вы еще говорите о том, чтобы вытащить Линка и остальных из тюрьмы. Простите, но это выше моего понимания.

– Дисциплина и не требует, чтобы ты понимала это. – Стурка раскрыл парусиновый чемодан Марио и перевернул его над кроватью: пачки сертификатов высыпались в беспорядочную груду, как бумага для растопки печи. Мы завалим их этими деньгами. Это как раз то, что нужно. Ты пересчитал их?

– Зачем? – Марио в недоумении подошел к кровати.

– Я сосчитал. – Стурка взял один из сертификатов. Это была большая, внушительная бумага, такого же размера, как журнал «Лайф», а по цвету и оформлению напоминавшая долларовую купюру; она обладала стоимостью тысячи акций в общем капитале «Мезетти Индастриз». Их продажная цена составляла около тридцати восьми долларов за одну акцию.

Две сотни акций NCA, принадлежащих Марио, «тянули» на восемь тысяч долларов. Его тысяча двести акций «Коуст Нэшинал Оил» стоили порядка шестидесяти тысяч. Четыре тысячи его акций «Уайт сайд Эвиэйшен» могли дать около восемнадцати тысяч. И кроме этого он имел тридцать пять тысяч акций «Мезетти Индастриз». Все это было унаследовано от патриархального дедушки, который гнул в бараний рог пролетариев. Парусиновый чемоданчик содержал около 1200 000 долларов в ценных бумагах, и они почти целый месяц таскали его с собой по улицам, потому что Стурка сказал, что им нужно будет быстро воспользоваться, если такая необходимость вообще возникнет.

– Пора, – проговорил Марио.

Стурка принялся аккуратно складывать сертификаты и засовывать их в чемодан:

– Пора.

Марио колебался.

– Эти бумаги нельзя просто принести в банк или к брокеру и дать указание продать их. Это вызовет панику на рынке. Они этого не сделают.

– Не продавай, – ответил Стурка. – Заложи их.

– Для чего?

– Сколько ты можешь получить? Полмиллиона?

– Около того.

– Возьми чек на предъявителя. Затем ты отнесешь этот чек в другой банк и выпишешь вместо него несколько чеков на меньшие суммы. После этого ты опять пойдешь в другие банки и получишь деньги по некоторым из них.

– Какую сумму взять?

– По крайней мере, половину от общей. Остальное пусть будет в сертификатах и чеках, которыми можно воспользоваться за границей.

Марио в мгновение ока становился трезвым и практичным, когда речь заходила о деньгах. Он был воспитан в семье финансистов, и это давало о себе знать.

Он запер чемодан.

– В крупных купюрах, я думаю?

– Любые другие займут слишком много места. Ты должен будешь также купить нам пояса для денег. Подойдут дешевые, из плотной ткани.

– Это ведь буржуйские деньги, не так ли, – усмехнулся Марио. – И мы используем их, чтобы уничтожить буржуев.

– Зайди сначала к парикмахеру, – инструктировал Стурка. – И купи хороший костюм, ты должен выглядеть респектабельно.

– Естественно.

– Можете взять машину. Пегги поедет с тобой. Высадишь ее в Нью-Йорке на стоянке около гаража. У полиции может быть описание машины, полученное от Барбары, но у них нет ее номера. – Они сменили номерной знак прошлой ночью.

– Вероятность того, что вас арестуют на многолюдных улицах, слишком ничтожна, чтобы об этом беспокоиться. Вы растворитесь в толпе. Но в банке вам придется выдумать правдоподобную причину, чтобы занять деньги под залог ценных бумаг.

– Безусловно. Мы сПегги собираемся пожениться и хотим купить яхту для нашего медового месяца.

– Нет. Это слишком легкомысленно.

Марио нахмурился. Стурка кончиками пальцев коснулся его руки.

– Намечается сделка по продаже земельного участка. Очень крупная. Будь откровенен со служащим в банке, доверь ему свою тайну. Тебе нужны деньги для подпольной взятки, чтобы убедить земельный комитет пойти тебе навстречу. Это краткосрочный проект, и ты сможешь вернуть ссуду в течение трех месяцев.

Алвин изумленно посмотрел на Стурку. Этот человек приказывал абсолютно невероятные вещи.

Марио кивнул.

– Это сработает.

Сезар тихо сказал:

– Мы были вынуждены убрать ее.

– Господи, – невнятно прошептала Пегги.

Стурка ткнул пальцем в ее сторону.

– Твой отец был профессором колледжа – ты знаешь, как держать себя.

– Мой отец – надутый либеральный пьяница. Чертов лицемер.

– Ты будешь секретаршей Марио. Секретаршей очень богатого человека – и ты должна вести себя так, как подобает в приличном обществе.

– Буржуйском обществе.

– Пегги… – У Стурки был очень тихий и спокойный голос, но он заставил ее замолчать. – Пока Марио будет в парикмахерской и магазине, ты купишь себе строгое платье и сделаешь прическу.

Поскольку она ничего не возразила, он опять повернулся к Марио.

– Убеди служащего в банке, что все строго конфиденциально. Никто не должен ничего знать, иначе это может расстроить твою сделку.

– Непременно. Таким образом акции не будут переходить из рук в руки, их продажа не будет зарегистрирована ни на бирже, ни в SEC. [6]6
  SEC – комиссия по залогам и обмену. – Федеральная комиссия, которая занимается распространением информации и защитой вкладчиков в вопросах залогов и кредитования.


[Закрыть]

– И твоя семья ни о чем не узнает.

– Да.

Стурка подошел к Пегги.

– Когда ты закончишь дела в городе, поезжай на метро до Ньюарка и там возьми такси до отеля «Вашингтон». Тебе надо вернуться в интервале от шести тридцати до семи. Будешь ждать у центрального входа.

– Внутри или снаружи?

– Снаружи, мы будем наблюдать. Когда у меня не будет сомнений, что за тобой не следят, мы заберем тебя.

– Что делать, если мы не сможем там встретиться?

– Оставь для меня сообщение обычным способом, мы что-нибудь придумаем.

Стурка был абонентом службы телефонных сообщений под именем Чарльза Верника. Когда требовалось что-то передать ему, следовало назвать цифры телефонного номера в обратном порядке: если вы звонили с телефона 691–6243, нужно было оставить номер 342–6196.

Алвин зевнул.

– Проснулся наконец, – сказал Сезар.

– Я два дня не спал.

– На пароходе у тебя будет целая неделя, чтобы отоспаться. – Сезар вытащил из кармана пузырек с таблетками. – Возьми одну из них.

– Стимуляторы?

– Амфитамин. Возьми одну.

– Что-то не хочется.

В армии Алвин бросил колоться героином и с тех пор не прикасался ни к наркотикам, ни к другим медикаментам; он испытывал к ним отвращение и боялся опять сесть на иглу.

Стурка проводил Марио и Пегги до дверей. Алвин слышал, как захлопнулись дверцы машины, завелся мотор, и они отъехали от мотеля.

Сезар вытаскивал баночки из наборов театрального грима, которые они купили неделю назад в Нью-Йорке. Они заготовили еще кое-что: пластмассовые подкладки, засунув которые за щеки, можно было сильно изменить форму лица; парики и шиньоны для изменения прически; краску, чтобы поменять оттенок бровей и волос.

Пара подкладок, густые прокуренные серые усы и пегий шиньон в мелких кудряшках состарили Алвина лет на двадцать.

Сезар сказал:

– П о мни, что ходить надо слегка ссутулившись.

В парике и очках, с наложенным гримом Сезар уже не был похож на загорелого бандита, а скорее на бизнесмена средних лет. Стурка же выбрал себе курчавый коричневый парик и аккуратно подстриженную бородку, и в результате принял аскетический вид.

– Теперь идем.

Снаружи воздух был насыщен выхлопами машин, непрерывной лентой идущих по двадцать второму маршруту в сторону города и Ньюаркского аэропорта. На площадке для автомобилей перед мотелем было оживленно: слышалось хлопанье дверей машин; толкаясь, люди укладывали грузы в багажники; дети возбужденно бегали; продавцы выезжали на запруженную автомобилями магистраль. Небо хмурилось, что предвещало после тумана ясный день к северо-востоку от Нью-Джерси.

СРЕДА, 5 ЯНВАРЯ

14:15, восточное стандартное время.

Лайм вышел из кабинета Саттертвайта в Белом доме в мрачном настроении и, поймав такси, отправился в управление полиции.

Он был еще под впечатлением этого ужасного официального ленча в кабинете сардонического главного советника президента по безопасности, который проходил под высокопарные рассуждения Саттертвайта о целях и средствах в политике. Всю дорогу в такси Лайм полулежал, откинув голову на мягкую спинку, закрыв глаза и держа в зубах незажженную сигарету; в его сонной голове Проносились эротические видения Бев Рейланд.

– Эй, приехали.

Он заплатил кэбби [7]7
  Кэбби – наименование таксистов в Америке.


[Закрыть]и вышел из машины. День был солнечный и не такой холодный, как перед этим. Лайм задрал вверх голову и посмотрел, нет ли в небе следов инверсии самолетов, продолжая думать о Бев. Ей всегда удавалось настоять на своем без показной аффектации: ей было тридцать четыре, разведенная, женственная, работала административным помощником спикера палаты представителей Милтона Люка. Он посмотрел на часы. В этот момент она, наверное, диктует ответные письма Люка избирателям. «Дорогой господин Смит. Благодарю Вас за Ваше письмо от 2 января. Относительно вашего запроса…» Днем она не тратила времени даром, вечером была вялой, в обоих случаях строго держала себя в определенных рамках, и Лайм завидовал ей.

Репортеры уже знали его. Они устроили засаду в коридоре; казалось, что их одежда пропиталась копотью и плесенью, которыми были покрыты стены. Лайм провел в воздухе ладонями, и, когда их выкрики стихли и перешли в бормотание, сказал:

– Никаких комментариев – и вы можете ссылаться на меня. – Он прошел мимо них на лестницу через дверь, охраняемую полицейскими.

Наверху следователь ФБР вел допрос; допрашиваемой была Сандра Уолберг. В углу сидел со скучающим видом молодой адвокат из конторы Хардинга. Он выглядел как все ученики Хардинга – косматый, беспокойный защитник правды. Хардинг снискал дурную славу, побуждая своих клиентов нарушать порядок на суде буйными высказываниями.

Лайм пересек комнату и сел справа от следователя – так чтобы свет от окна не падал ему в глаза, мешая смотреть на девушку. Когда он опускался на стул, следователь приветствовал его кивком головы; защитник никак не отреагировал, а Сандра один раз бросила на него взгляд. Это была хрупкая девушка, и природа явно поскупилась на ее лицо, но весь ее вид выражал угрюмое сопротивление. Следователь ФБР был молод, въедлив и хорошо знал свое дело. Его вопросы были логичны и неотразимы. Он говорил осторожным тоном, скрывая недоброжелательность. Конечно, все это было безуспешно – Сандра не говорила ничего. Никто из них не говорил. Было лишь несколько замечаний со стороны арестованных – особенно Боба Уолберга, который казался более нервным, чем остальные. «Некоторые перемены в Капитолии!» – выкрикнул он с усмешкой и поднятым сжатым кулаком. «Вперед!» Но молодой адвокат всегда успевал прервать эти выпады, заставляя его замолчать: «Все в порядке, мой милый, не горячись».

Клиенты Хардинга должны были понести наказание, и государство не могло всерьез играть в милосердие, так же как и Хардинг не мог не знать, что любые посулы будут нарушены.

Хардинг вел это дело, полностью сознавая, что никакое чудо не позволит ему спасти своих клиентов от палача. Но если кто-либо и получал при этом выгоду, то это был сам Хардинг: защищая террористов, он укреплял свое положение рупора левых радикалов. Впоследствии он сможет прийти к своим соратникам и сказать им: я – лучший в своем роде – заседал в суде и потерпел поражение от продажной и жестокой системы; поэтому прибегните лучше к насилию, которое я всегда поддерживал, потому что я только что показал вам, что все остальное бесполезно. Лайм презирал хардингов: они будут бороться до самой последней капли крови своих последователей.

Нужно было пройти через эту бессмыслицу. Все это являлось притворством и чепухой, все, включая Хардинга, знали это. Но арестованных поодиночке приводили сюда и весь день вежливо задавали им вопросы, всегда в присутствии адвоката, всегда с оговорками, что арестованный не обязан говорить ни одного слова.

Вечером арестованных возвращали в одиночные камеры, и адвокаты отправлялись домой. Потом, после ужина, их снова вытаскивали, тайно помещали в камеры для допросов и обрабатывали их без адвокатов и без перечисления их прав. Это делалось потому, что этого требовала обстановка: до тех пор, пока ты не проследишь дело до самых корней, у тебя не будет ни малейшего представления о том, насколько велика опасность. Ты должен найти Стурку и отыскать того, кто его направляет; и может быть, способ найти Стурку заключался в том, чтобы выведать о нем у этих арестованных.

Были использованы нормальные средства воздействия, которые дали минимальный эффект, поэтому прибегли к наркотикам. До сих пор результаты были ничтожны, но сегодня вечером они могли оказаться более обнадеживающими. Тем временем арестованные каждое утро жаловались своим адвокатам на ночные допросы, а следователи самым серьезным тоном отвечали, что либо это приснилось заключенным, либо они злонамеренно лгали. Государство могло представить в изобилии надежных свидетелей, которые бы показали, что арестованных не беспокоили и что они всю ночь пролежали в своих камерах. Государство могло также представить врачей, которые засвидетельствовали бы, что арестованным не давали наркотиков. Эти радикалы, подумал Лайм, сами выдумали фашистское полицейское государство и сами создали его.

На суде уже департамент юстиции возьмет на себя задачу подвести арестованных к публичному признанию своей вины. Пункты обвинения были мало доказуемы и вызывали жгучий интерес, и только публичное признание террористов могло снять беспокойство в обществе. Такое признание будет получено.

В задачи службы Лайма не входило получение этого признания, и он был благодарен Богу за это, но он соблюдал интересы государства и знал, что государство должно каким-либо образом найти рычаг, с помощью которого оно могло бы воздействовать на того или другого арестованного.

Он просидел десять минут, слушая вопросы следователя ФБР. Сандра Уолберг говорила очень мало, и ее слова не были прямыми ответами на вопросы. Юный адвокат в углу зевнул, не позаботившись даже прикрыть рот рукой. Лайм обменялся со следователем изнуренными взглядами, неловко встал из-за стола и вышел из комнаты.

В приемной здания управления делами он обнаружил своего босса Дефорда и генерального прокурора Эккерта, которые разговаривали с журналистами. Эккерт, по устоявшейся привычке политика, говорил, не сообщая почти никакой информации. У него это очень хорошо получалось; его манера высказываться была такой же безличностной, как распечатка с компьютера, а голос звучал, как у полицейского, дающего показания в суде. Это создало ему репутацию хорошего профессионала и компетентного человека; фактически он обладал обоими этими достоинствами, но в настоящий момент, пытаясь играть роль осведомленного, но сдержанного в оценках чиновника, выглядел неестественно. В свою очередь, Дефорд был дураком, но на публику ему удавалось производить впечатление информированной уверенности; он скрывал свою некомпетентность под маской секретности: безусловно, я знаю все ответы, но интересы безопасности удерживают меня от разглашения их в настоящий момент. Чтобы объяснить это, ему требовалось гораздо меньше слов.

Отвечая на вновь заданные вопросы, генеральный прокурор Эккерт монотонно произнес:

– Естественно. Они были проинформированы в присутствии адвокатов, что они имеют полное право отказаться от дачи показаний, и все, что они скажут, может и будет использовано против них, и что они имеют право на консультацию с адвокатом на протяжении всего допроса.

Лайм и Дефорд отделились от журналистов и направились к рабочему кабинету Дефорда. Поворачивая ручку двери, Дефорд сказал:

– Хотел бы я видеть, как они «раскрутят» этого чинушу. Пока им мало что удалось.

Они вошли в кабинет, и женщина за столом приветствовала их равнодушной сухой улыбкой. Лайм проследовал за Дефордом. Босс сел и начал теребить пальцами складку кожи на своей дряблой шее.

– Да, несколько часов назад мне звонил джентльмен по имени Уолберг. Это отец близнецов. Он только что прилетел в Вашингтон, Насколько я понял, он пытается увидеть своих детей, но никто не хочет с ним разговаривать.

Лайм кивнул:

– Он не может вообразить, что его дети хоть как-то замешаны в этом. Должно быть, допущена какая-то ошибка – недоразумение или подтасовка фактов. Или, возможно, они попали под влияние дурной компании. Но это не может быть их вина.

– Похоже, ты уже говорил с ним.

– Нет.

– Э-э… Я уверен, что на его месте я бы чувствовал то же самое.

– Вероятно. – Лайм думал о Сандре Уолберг. Законченная негодяйка эта девчонка; как может кто-нибудь продолжать верить в ее невиновность…

– Дэвид, мне очень жаль, но я сказал этому человеку, что ты ему все объяснишь.

– Ты сказал?

– Он… э-э… ждет тебя в твоем кабинете. Я думал, мне следует сообщить тебе… – Дефорд, поджав хвост, примирительно протянул руку ладонью вверх.

– Ты чертов дурак. – Гнев Лайма усилил выразительность этих бесцветных слов.

Он вышел из кабинета и вместо того, чтобы хлопнуть дверью, закрыл ее с легким презрительным щелчком.

Уолберг имел мрачное лицо профессионального плакальщика. Его руки и щеки были покрыты веснушками, а тонкие рыжие волосы тщательно зачесаны, прикрывая лысину. Он казался скорее печальным, чем негодующим. «Мягкий, как карандаш с маркировкой «ММ», – подумал Лайм.

– Господин Лайм, я Шейм Уолберг, я отец…

– Я знаю, кто вы, мистер Уолберг.

– Я очень признателен вам за то, что вы согласились встретиться со мной.

– Это не мое решение. – Лайм обошел вокруг своего стола, отодвинул стул и сел. – Чего вы, собственно, от меня хотите?

Уолберг глубоко вдохнул. Если бы у него была шляпа, он, наверное, вертел бы ее в руках.

– Они не позволяют мне встретиться с моими детьми.

– Боюсь, что сейчас они скорее дети правительства, мистер Уолберг Это мера предосторожности.

– Да, да, я понимаю. Они не хотят, чтобы к заключенным или от них передавались послания. Они сообщили мне об этом. Как будто они считают, что я принадлежу к лиге анархистов и террористов. Во имя Господа, господин Лайм, я клянусь…

Уолберг остановился, чтобы успокоиться. Он собрался с духом.

– Произошла ошибка, господин Лайм. Мои дети не…

– Мистер Уолберг, у меня нет времени выслушивать ваши сетования.

Эти слова обожгли Уолберга.

– Мне говорили, что у вас нет сердца, но вас считают справедливым человеком. Очевидно, это не совсем так.

Лайм покачал головой.

– Я всего лишь безликий винтик в машине, мистер Уолберг. Вас направили ко мне, чтобы отделаться от вас. Я ничем не могу вам помочь. Моя работа в основном состоит в составлении отчетов по другим отчетам, которые пишут другие люди. Я не сыщик, не обвинитель и не судья.

– Но вы – человек, арестовавший моих детей, не так ли?

– На мне лежит ответственность за аресты – вы это хотите услышать?

– Тогда скажите мне, почему?

– Вы хотите знать, почему я заподозрил ваших сына и дочь?

– Да. Что привело вас к мысли, что они в чем-то виновны? Они бежали? У моих детей были недоразумения с чиновниками, поэтому они побаиваются полиции – вы знаете, как это бывает с молодыми людьми. Но пуститься бегом от человека в форме и с оружием – доказывает ли это, что…

– Вы пытаетесь делать предположения, мистер Уолберг, но я не имею права раскрывать дело, которым занимается правительство. Вам следовало бы встретиться с генеральным прокурором, но, к сожалению, я сомневаюсь, что он вам что-либо скажет.

– Достаточно ли вы прожили, мистер Лайм, чтобы помнить то время, когда могли отличить добро от зла?

– Боюсь, я очень занят, мистер Уолберг. Мне жаль, что вы набрали не тот номер, по которому можно куда-либо дозвониться. Лайм прошел к двери, открыл ее и, придерживая ее рукой, посмотрел на Уолберга. Тот стоял неподвижно.

– Я собираюсь драться за них.

– Да, я думаю, вы должны.

– Куда делась мораль, мистер Лайм?

– Мы все же питаемся мясом, не так ли?

– Я не понимаю вас.

– Мне жаль, мистер Уолберг.

Когда Уолберг ушел, Лайм извлек из ящика для приходящей корреспонденции его содержимое. Около получаса он размышлял о поразительной наивности Уолберга: близнецы обнаруживали массу тревожных признаков, они не могли испортиться за одну ночь; но слова, которые пишут на стенах, всегда предназначаются кому-то другому. Только не моим детям.

В этом месяце сыну Лайма исполнилось восемь лет – он родился под знаком Водолея, и была некоторая надежда, что Биллу удастся дожить до зрелого возраста, не ощутив потребности взрывать здания и людей. Еще два года назад Лайм лелеял мечты, что они с сыном смогут сделать, когда он подрастет; тогда для этого были основания, но сейчас мальчик жил в Денвере с Анной и ее новым мужем, и права Лайма посещать их были сурово урезаны не только правилами этикета, но и расстоянием до Денвера.

Он был там перед самым Рождеством. Он дремал всю дорогу у окна самолета, а в аэропорту они втроем встретили его – Билл, Анна и этот идиот Данди, не придумавший ничего лучшего, чем притащиться туда с ними: худой и энергичный человек с Запада, который все время повторял одни и те же анекдоты, оперировал огромными суммами в связи с арендой сланцевых месторождений и, очевидно, не решался оставить Анну без своего внимания наедине с ее бывшим мужем. Он провел с ними неуклюжий уик-энд: Анна все время разглаживала руками складки на своей юбке и старалась не поднимать глаз. Данди с напыщенным видом демонстрировал отеческие чувства к Биллу и называл его «коротышка»; при этом они оба бросали украдкой взгляды на Лайма, чтобы убедиться, что он все понимал правильно – они создали здесь «настоящий дом для мальчика» и «ему сейчас гораздо лучше, Дэвид, у него есть отец, который все время с ним».

На Билла, которого окружали десять тысяч акров лугов и стада настоящих коров, игрушки, купленные Лаймом в последнюю минуту по пути в аэропорт, произвели слабое впечатление. Прошлым летом он брал Билла в поход, и там они неплохо понимали друг друга, но сейчас, когда лежал снег, брать мальчика было некуда, за исключением полуденного катания на коньках и диснеевских мультфильмов в Ист Колфакс.

Воскресным вечером в аэропорту он прижал свою щеку к щеке ребенка и качнул головой так, что его усы царапнули Билла; мальчик отпрянул назад, в глазах Анны появился холодный упрек. В присутствии Данди, стоящего рядом и наблюдающего, она подставила щеку для традиционного поцелуя – от нее пахло холодными сливками и шампунем – и страстно прошептала ему в ухо: «Не падай духом, Дэвид, не унывай!»

Он неприятно усложнял ее жизнь, и она хотела, чтобы он оставался на расстоянии, но она не хотела посылать мальчика к нему – Лайм должен был приезжать к ней, если он хотел видеть Билла. Это был ее способ держать его на поводке. Она была прижимистой женщиной.

Он помнил ее высокой девушкой с холодными глазами газели и прямыми светлыми волосами; ее манеры были скорее спокойными, чем вызывающими; они поженились, потому что не видели серьезной причины не сделать этого. Но довольно скоро они начали тяготиться друг другом: оба знали, что другой собирается сказать еще до того, как он скажет это. Со временем это внесло разлад в их отношения – они уже ни о чем не говорили между собой.

Такая жизнь стала для них слишком невыносима, и наконец она ушла, тяжело ступая каблуками и ведя ребенка за руку.

Они жили в одном из тех городков, существование которых определялось с точки зрения числа миль до Александрии. [8]8
  Юго-западный пригород Вашингтона; расположен на реке Потомак в штате Вирджиния. Население около 10 000 человек.


[Закрыть]Он держал дом еще шесть месяцев, а затем переехал в город, в двухкомнатную квартиру в доме без лифта.

Служащие уже покидали здание управления делами, но ему не хотелось возвращаться в двухкомнатную квартиру в доме без лифта. Он всегда мог поехать к Бев. Но вместо этого он отправился в бар в Военно-Морском клубе.

Водка с мартини, очень сухая смесь. Однажды он нашел, что ему приятно ходить в бары, ему нравились сумрачные, необитаемые комнаты, в которых футбольные матчи и кинокартины рассеивали тоску по человеческому разговору.

Лайм стал ценителем старых кинолент: он мог назвать имена актеров, умерших двадцать лет назад, и все, что ему было нужно – это еще один поклонник кино, с которым можно было бы убить вечер, говоря о восхитительных мелочах. «Юджин Палетт в «Мистер Дидс едет в город». – «Нет, это был «Мистер Смит едет в Вашингтон». – «Я думал, это был Клод Рейнс». – «Совершенно верно. Они оба играли в этом фильме». – «Помните красивую романтическую мелодраму «Маска Димитриоса». Гринстрита и Лорре, был ли в ней тоже Клод Рейнс? Он был у Них в «Касабланке», но играл ли он в «Димитриосе»?» – «Я не знаю, но этот фильм пойдет на следующей неделе в одной из ночных программ, я читал об этом в газете…»

Скука приводила его в отчаяние. Он с вялым раздражением думал о похотливом мужчине и женщине, которые по недосмотру дали ему билет в этот мир. Слишком молодой во время войны для чего-либо кроме романов в стиле Дэйва Доусона, мелодрам, передаваемых по радио, бейсбола на песке и значков юного стрелка. Слишком старый позднее, чтобы присоединиться к поколению «озабоченных»: Лайм окончил колледж, так ни разу не поинтересовавшись политическими взглядами соседа по комнате.

Слишком много баров он уже изучил. Все они слишком примелькались. Он покинул клуб.

В пятидесятые холодная война казалась значительным делом, и он с гордостью стал одним из тех, кто боролся с лучшими людьми, которых могла выставить другая сторона. «Достаточно ли вы прожили, мистер Лайм, чтобы помнить то время, когда вы могли отличить добро от зла»?

В те времена американская разведка была младенцем, скопированным с британской системы, и дела велись в чересчур колдовском стиле, характерном для англичан, как будто к ядерному сверхоружию можно было относиться так же, как к грызне на Балканах в двадцатые годы. Но постепенно вошел в норму цинизм. Храбрость стала подозрительной. Стало модно оправдывать себя трусостью. Если ты собирался предстать перед опасностью, только чтобы пощекотать нервы, тебя брали на заметку как мазохиста, отягощенного комплексом вины. Считалось, что никто не ищет риска. К мужеству стали относиться с презрением: если ты выполнял какую-либо опасную работу, все ждали, что ты скажешь, что ты делал это ради денег или по убеждениям. Но не потому, что тебе это нравится. Чтобы доказать, что ты нормальный человек, нужно было выставлять себя цыпленком. Они добились успеха в искоренении мужества. Преступление и лихая езда на машине стали практически единственными оставшимися занятиями.

У Лайма был прирожденный талант к изучению иностранных языков, и его пятнадцать лет использовали в полевых условиях, главным образом в Северной Африке, но однажды послали на восемнадцать месяцев в Финляндию. Постепенно он начал питать отвращение к работе со своими коллегами – не только с противниками по другую сторону, но и со своими союзниками. Они были извращенцами, играющими в бессмысленные игры, а компьютеры лишили их дело какого-либо азарта. Стоило ли рисковать при этом жизнью?

В конце концов Лайм, используя все свое скромное влияние, добился перевода в кабинет, где от него ничего не требовалось и где он временами забывал, чем, собственно, занимается.

Он работал на руководящей государственной должности, зарабатывал четырнадцать тысяч долларов в год или, во всяком случае, получал их, возглавлял отдел, который расследовал ежемесячно около тысячи угроз жизни президента, из которых все, кроме трех за все время, не имели под собой никакого основания, – отдел, в котором ленивая безответственность выдавалась за исполнение служебных обязанностей, и подумывал об отставке – о работе руководителем службы безопасности в какой-нибудь корпорации, пока судьба, этот вечно ждущий гробовщик, не одержит верх над ним.

Это было все, что он заслужил. Однажды наступает момент, когда то, что ты делаешь, становится обыкновенной работой, которую ты можешь выбросить из головы каждый день в пять часов, когда в тебе пропадает вера в то, что ты делаешь, – и это значит, что ты слишком долго этим занимаешься. Ты продолжаешь двигаться по наезженной колее, но это движение подобно повторению одних и тех же слов до тех пор, пока они не потеряют свой смысл.