Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"
Автор книги: Борис Житков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Кухарка, накинув на голову одеяло, шарила на плите, брякала спичками.
– Не надо огня, – спокойным басом сказал Тиктин, и воздух из груди вышел. Сердце билось, как хотело. Тиктин тяжело и редко дышал. Он глядел через плечо Анны Григорьевны в полутемный двор.
Где-то в окне напротив мелькнул свет и погас. Дворник зашаркал опорками и бренчал на бегу ключами.
Санька быстрой рукой распахнул форточку. Жуткий воздух стал вкатываться в комнату и голоса – грубые окрики из-под ворот.
– Тс! – шепнул, затаив дух, Тиктин.
Слышно было, как дворник торопливо щелкнул замком и дергал задвижку; вот визгнула калитка, и топот ног, гулко идут под воротами.
– Ну, веди! – И дворник вышмыгнул из пролета ворот, и следом черные городовые, четверо. Куда?
Санька совсем высунул голову в форточку, и в эту минуту в прихожей раздался звонок и одновременно стук в дверь.
Санька рванулся:
– К нам обыск!
– Господи, спаси и сохрани, – перекрестилась Анна Григорьевна и бросилась отворять.
– Attendez, attendez*, – крикнул Андрей Степанович.
–
* Подождите, подождите (фр.).
– Да, Господи, все равно, – на ходу ответила Анна Григорьевна.
И Андрей Степанович слышал, как она открыла дверь. Андрей Степанович зашагал в переднюю, но уж стучали в кухонную дверь.
– Кто такие? – кричала через дверь кухарка.
– Отворяйте, – скомандовал Тиктин.
– Ну ладно, оденуся вперед, – кричала в двери кухарка.
Санька глядел, как распахнулась дверь, настежь, наотмашь, и сразу всем шагом вдвинулся квартальный. Анна Григорьевна пятилась, но не отходила в сторону, как будто загораживала дорогу. А квартальный нахмурился, смотрел строго поверх Анны Григорьевны.
"Прет, как в лавочку, как в кабак", – Санька чувствовал, что все лицо уж красное, и это перед квартальным, и Санька крикнул:
– Чего угодно-с, сударь? – И вдруг узнал квартального – тот самый! Тот самый, что на конке менял ему рубль – "для женщины". Вавич секунду молчал, глядя на Саньку, и приподнял нахмуренные брови. И вдруг резким злым голосом почти крикнул:
– Кто здесь Тиктина Надежда Андреевна?
– Вы можете не кричать, – Андрей Степанович достойным шагом ступал по коридору, – здесь все отлично слышат. У вас есть бумага? – Андрей Степанович остановился вполоборота и, не глядя на Вавича, протянул руку за бумагой. Другой рукой он не спеша вынимал пенсне из бокового кармана.
Санька секунду любовался отцом и сейчас же топнул ногой, повернулся и пошел по коридору.
– Не сходите с мест, – закричал Виктор. – Задержи! – Из-за спины протиснулся городовой, он беглым шагом затопал по коридору. Анна Григорьевна спешила, догоняла городового.
– Мадам! Стойте! – кричал Вавич.
Но уж из кухонной двери вошел городовой, он загородил дорогу, растопырил руки.
– Нельзя-с! Назад, назад.
– Не идет! Вести? – крикнул Вавичу городовой из конца коридора.
– Стой при нем! – крикнул Вавич.
– Да я его уговорю, и он придет сюда, пропусти, ох, несносный какой! говорила Анна Григорьевна.
– Arretez et taisez-vous!* – сказал Тиктин.
–
* Прекратите и замолчите! (фр.)
– Не переговариваться! – крикнул Вавич и ринулся вперед.
– Бумагу! – упорным голосом перегородил ему дорогу Тиктин, рука требовательно висела в воздухе.
Вавич глянул на руку. Она как будто одна, сама по себе, висела в воздухе, она была точь-в-точь как рука его старика, когда он кричал: "Витька! Молоток!"
Вавич расстегивал портфель на коленке, наконец, вынул бумажку.
– Вот: по распоряжению... – тыкал Виктор пальцем.
– Виноват, – прервал Тиктин и взял бумагу из рук Вавича. "Чего я, дурак, дал! – озлился на себя Вавич. – Сам бы огласил, и вышло б в точку".
Тиктин накинул на нос пенсне и вполголоса читал:
– "Произвести обыск в помещении, занимаемом Тиктиной Надеждой Андреевной".
– Ага! Так вот пожалуйте в помещение, занимаемое Тиктиной Надеждой Андреевной.
Вавич минуту молчал и, краснея, застегивал портфель и глядел на Тиктина и не попадал замком.
– Прашу не учить! – вдруг крикнул Вавич на всю квартиру.
– Стой около него, и чтоб ни с места, – и Виктор ткнул пальцем на Тиктина. Городовой придвинулся.
– Дворник! Сюда! – командовал Вавич, идя по коридору. – В лицо знаешь?
– Как же-с, известно.
– Я вам говорю, ее нет! – говорила вслед Анна Григорьевна. Вавич с городовым и дворником ходили по квартире. Городовой взял лампу Андрея Степановича и носил ее за Виктором.
– Бумагу! – зло сказал Виктор. – Тут народ стреляют, а он – бумагу! Не бумагами, небось, стреляют-то людей при исполнении... долга.
– Оружие есть? – рявкнул Вавич из спальни Анны Григорьевны.
Никто не ответил. Виктор вышел в коридор, вытянулся строго и произнес крепко, по-командному:
– Оружие есть? Если будет обнаружено обыском, то ответите по законам военного времени.
– Да нет, ни у кого никакого оружия. Саня! Ведь нет же оружия?
– Не переговариваться, – крикнул Вавич. – Значит, заявляете, что оружия нет.
– Я бы вам еще раз советовал быть скромнее, – сказал Андрей Степанович. – Да! Тоже имея в виду законы военного времени.
Городовой, что стоял рядом, придвинулся к Тиктину.
– Прислугу сюда и понятых! – командовал Вавич.
– Слушайте, молодой человек, – сказала Анна Григорьевна, – вы ведь не к разбойникам в вертеп пришли, зачем же так воевать? Ну, пусть ваша обязанность такая, но ведь видите же, что пришли к порядочным людям.
Вавич отвернулся и уж из Наденькиной комнаты громко ворчал:
– За порядочными людьми нечего следить жандармскому управлению. Это ее комната? – спросил Виктор прислугу. – Ее это шкаф? Отпереть! Спроси ключи или сейчас вскроем. Гляди под кроватью! – крикнул он городовому.
Понятые – соседние дворники – стояли у притолоки с шапками в руках.
– Можно закурить? – шепотом обратился один к Вавичу.
– А что? – вскинулся Виктор. – Курите! Курите, черт с ними. Да нет, я не имею права вас стеснять – понятые. Курите вовсю.
– И под постелью, под матрацем, – командовал Вавич. Горничная трясущейся рукой спешила отомкнуть Наденькин шкафчик. Ключ был у Наденьки, горничная не могла подобрать.
– Дай сюда, – и Вавич вырвал из рук Дуняши ключи. Он тыкал один за другим, ключи не входили. – Ну-ка, кто из вас мастер? – крикнул Виктор дворникам и бросил ключи на подоконник.
Понятые спросили ножик, они кропотливо отдирали планку – важная вещь чистый орех!
– Ну, ну, орех! – покрикивал Вавич. – Будет на орехи, ковыряйся живей!
Кресло
ВАВИЧУ скорей хотелось переворотить весь этот девичий порядок в комнате, чтоб скорей стал ничей хаос, и он без надобности срывал накидки с подушек, приподнимал картины и пускал их висеть криво. Он выворачивал с полок книги, протряхивал страницы и неловкой кучей сваливал на полу. Он мельком видел себя в старинном трюмо и был доволен: деловая, распорядительная фигура, даже немного сейчас похож на помощника. И Виктор старался, чтоб оправдать вид, и выдергивал совсем прочь из стола ящики. Он думал: "письма, и ленточкой завязаны, как у Тайки", но писем не было. Были какие-то тетрадки. Вавич поднес к лампе. По-иностранному, напротив по-русски. "Ага! Это языки учит. Что же изымать?" – уж тревожился Вавич.
– Позвать старуху, – сказал Вавич вполголоса. – Слушайте, мадам, это не все, – сказал Виктор, хлопая рукой по Наденькиной тетради.
Анна Григорьевна быстро, испуганными глазами, читала эти карандашные записи и не могла понять, понять этих слов – cladbishenskaia vosem и напротив написано – умывать, чистить что-либо.
– Это не все, – бил Вавич по тетрадке тылом руки. – Где ее, извините, белье находится?
– Здесь, в комоде, – и Анна Григорьевна, подбирая юбку, стала на колени перед комодом.
– Не трудитесь, мадам, мы сами. Впрочем, как хотите. Действительно. А ну, помоги! – крикнул Виктор городовым и присел на корточки рядом с Тиктиной.
– Я понимаю, вам самому неприятно рыться в чужом... вещах, уж это ваша должность вас обязывает.
– Убивают, сударыня, убивают, на посту людей убивают. Ведь вы не жиды? А вот из-за жидов и вам приходится терпеть. Очень даже верно, что ваша дочь совершенно невинна, ну, а знаете, это все выяснится, и невинный человек может быть совершенно спокоен.
Анна Григорьевна вынимала аккуратно сложенное Наденькино белье. Она запускала руку, и сторожкие пальцы боялись, не шелестнуть бы бумагой, но бумаг не было среди белья.
– Здесь у ней летние платья сложены, – и Анна Григорьевна поднялась с колен. Она все время думала о тетрадке.
"Боже, дура какая. Адреса, адреса". – И она все время чувствовала, как там за спиной лежит эта тетрадка.
– А здесь полотенца и платочки, – Анна Григорьевна старалась говорить по-домашнему.
– Ну ладно, – сказал Виктор, – это нас не касается. – И он сунул руки вдоль стенки ящика. Что-то холодное и твердое.
Это, это что? – нахмурился Виктор. Он щупал, Анна Григорьевна смотрела в его лицо, затаив дух, и прочитала – что "это" – ничего, пустяк. И сразу стала услужливо разрывать полотно сложенного полотенца.
– Нет, нет, достанем, посмотрим, – говорила Анна Григорьевна. – Ну тащите, тащите. Ну? Баночка духов, да конечно, что ж у ней тут может быть, у дурочки. Фу, фу, моль, – вдруг замахала руками Анна Григорьевна.
Она хлопала ладошками в воздухе, двигалась толчками по комнате; все следила глазами.
– Скажите, дрянь какая, – Анна Григорьевна хлопнула над столом. Неловким движением опрокинула Надину деловую мужскую чернильницу. – Ах, что я наделала! – и Анна Григорьевна торопливо схватила тетрадь и принялась ею тщательно вытирать Наденькин стол. – Убьет она меня теперь, чистеха такая, беда какая, Господи! Ну да дай же что-нибудь, – крикнула она Дуне. Стоишь, как столб. – И Анна Григорьевна терла тетрадкой, вырывая новые листы, комкая, коверкая.
– Мы уж тут ни при чем, – сказал Вавич.
– Ах, да я дура, – говорила Анна Григорьевна, а в глазах стояли слезы.
– Ну-с, сударыня, это потом, – деловито сказал Вавич. – А вот скажите нам, где ее переписка находится. Ведь получает она письма. Нет, скажете? Ну а где они?
– Да вот тут все у ней, я ведь не слежу.
– Напрасно-с, напрасно, – закачал Вавич головой и сейчас же отвернулся. – Вот тут в портфеле записки – это мы возьмем. И вот эти заграничные книжки. Там уж разберем.
– Надо под столом полапать, – сказал на ухо Вавичу городовой, – по небелям, по креслам прячут. А ну, встаньте, – мотнул городовой головой.
– Вот и отлично, а теперь отнесите это кресло мужу, он же стоит там все время. У вас ведь, наверно, отец тоже старик. Правда? – И Анна Григорьевна поглядела в глаза Виктору и кивнула головой, как будто уж что-то знала про него.
– Не до того, сударыня, когда в людей палят из-за угла... А когда говоришь, так "бумагу, бумагу", – передразнил Виктор. – Прямо как дети, ей-богу же.
– Отнесть? – спросил городовой. Он неловко держал за ножку опрокинутое Наденькино кресло, держал за ножку, будто оно могло вырваться как собачонка. Вавич кивнул головой.
– Прямо же, ей-богу, как дети, – крутил Виктор головой.
– Да уж, знаете, у нас у самих... – и Анна Григорьевна снова взглянула Вавичу в лицо, и лицо на миг распахнулось. Виктор отвернулся и стал с деловым видом оглядывать стены.
– А это чей же портрет? Кто такая? – Вавич вдруг заметил со стены чуть насмешливый взгляд – Танечкина карточка в овальной рамке красного дерева висела под портретом Энгельса. Вавич обернулся к Анне Григорьевне и чувствовал сзади колющий взгляд со стены. – Надо знать, кто такая, – сказал Вавич хмуро. Он в упор, нахмуренными глазами разглядывал карточку.
"Красивая, а злая, стерва, – в уме сказал Вавич. – Тьфу, злая!" – и помотал головой.
– Кто же? – зло поглядел в колени Анне Григорьевне Вавич.
– Подруга гимназическая какая-то, – пожала плечами Анна Григорьевна.
– Не знаете?– хмуро спросил Вавич.– Определим!– И он снял с гвоздя портрет. – Ну-с, – сказал Виктор, садясь, – протокол!
– Вам чернил? Дуняша, из кабинета, да не разлей, как я.
– Так-с, – сказал Виктор и прижимал маленьким дамским пресс-бюваром лист, – так-с, и фотографический снимок неизвестной личности.
– Рамку, впрочем, можем оставить! – вдруг сказал Виктор. – Рамка не нужна, – и он быстро выдернул карточку из рамки; она выскользнула белым картоном, как сабля из ножен. Виктор скорей сунул ее между записок Наденьки.
Понятые нагнулись к столу. Сопя, выводили подписи.
– Ну-с, простите, сударыня, за беспорядок, уж не взыщите... – Вавич застегивал новенький портфель. – Честь имею кланяться, – и кивнул корпусом: галантность. Все вышли в коридор.
Андрей Степанович стоял рядом с креслом. Он оперся о стену спиной, руки заложил назад и глядел вверх перед собой.
– Что ж вы не присели? – с улыбкой в голосе сказал Виктор, легко шагая к передней.
Андрей Степанович прямым взглядом упер глаза в Вавича. Вавич стал.
– О вашем поведении, господин квартальный, мы еще поговорим. Только не с вами.
– Говорить!! – вспыхнул всей кровью Виктор. – Хоть с самим чертом извольте беседовать! Револьверщики! На здоровье! Двое остаться! Горбачев и Швец, – кричал Вавич городовым, – и никого не выпускать, кто придет задерживать до распоряжения. Один в кухню, другой тут. По местам! Марш! А в девять в участок! – кричал Виктор. Он с шумом толкнул дверь. На пороге он обернулся и крикнул городовому: – Садись в кресло и закуривай!
– Бу-ма-га! – сказал Вавич гулко на лестнице.
Тьфу!
ТАНЯ сидела в углу балкона. Она куталась в свое любимое старое пальто с уютным мехом на воротнике. Гладила щекой по меху. Ей было видно вдаль всю прямую улицу – тяжелую, серую, со спущенными веками. Рассвет туго надвигался и, казалось, стал и пойдет назад. Таня держала низко над собой раскрытый зонтик. Ей было уютно от зонтика, от меха и от папироски. Как будто вся земля едет куда-то, и это ее место, как у окна в вагоне. Мутное небо курилось белыми тучами, и неосторожные капли попадали на землю, на Танин зонтик. Тане казалось, что непременно куда-нибудь приедут к рассвету – надо сидеть и ждать и глядеть путь. Опять въехали в пальбу – и вот гуще, ближе... Нет, проехали. Пальба растаяла, смолкла. А вот шаги. Много. Танечка приподняла зонтик. По пустой улице брякали шаги. Это из-за угла. Вот городовые и впереди серая шинель. Танечка повела лопатками, и любопытный озноб пробежал по спине – говорят что-то, а меня не видят.
– Да недалече теперь, тут за углом и седьмой номер, Хотовицкого дом, хрипло, ночным голосом, сказал. Вот совсем под балконом – Танечка перегнулась, и мотнулся в воздухе зонтик. И вдруг встали. И в серой шинели задрал голову. Вот отошел на мостовую, смотрит. И городовые сошли на мостовую.
– Кто там? Эй! – крикнул надзиратель.
– Это я, – неторопливо сказала Танечка.
– Мадам там или мадмазель, не знаете распоряженья – все окна закрывать.
– Месье – там, – приподняла зонтик Танечка, – у меня все окна закрыты.
– Ну да, – сказал квартальный и повертел головой, – все равно на улицу ночью выходить нельзя! Дома надо быть!
– Я не в гостях, я у себя дома, – и Танечке нравилось, как певуче звучал голос с легкой улыбкой.
– Вы, сударыня, не шутите, а я требую, чтоб с балкона...
– Прыгнула бы? Нет, не требуйте, не прыгну, – засмеялась Танечка; ей казалось, что это станция, и сейчас все поедут дальше, а на пути можно и язык высунуть.
– А я еще раз вам повторяю, – уж закричал квартальный, – спать надо, мадмазель, между прочим. А если... да бросьте ерунду... Позвони дворнику, крикнул квартальный городовому.
И Танечка слышала, как сказал вполголоса городовому: "может, сигналы какие-нибудь или черт ее знает".
Городовой уж дергал неистово звонок, звонок и бился и всхлипывал, и едкая тревога понеслась по серой улице.
– Дворник! Что это у тебя? Убрать тут балконщиц всяких! Дворник держался за шапку и что-то шептал.
– Ну так что ж? – громко сказал квартальный. – Ну и адвоката Ржевского, а торчать на балконах не полагается в ночное время. Скажи, чтоб сейчас вон, что околоточный надзиратель Вавич приказал, понял? А завтра разберемся, что за сиденья эти. Марш!.. Стой! Как говоришь: Татьяна Александровна Ржевская? Госпожа Ржевская! – крикнул Вавич; он сделал казенный голос. – Ржевская Татьяна, сейчас очистите балкон, а завтра явитесь в Московский полицейский участок, дадите объяснения.
– Все равно вы ничего не поймете, – Танечка сказала насмешливо-грустно. И по голосу Вавич понял, что говорит красивая, наверно, очень красивая в самом деле.
– Проводи, – крикнул Вавич дворнику. "Хоть и красивая, – думал Вавич, – а я тебя проучу, тут красотами, голубушка, не фигуряй – военное положение-с".
– Военное положение-с, – сказал Вавич вслух, идя за дворником, ...так надо поглядывать за жильцами, – вдруг быстро добавил он и обогнал дворника. – Эта дверь? Звони.
Вавич неровно переводил дух и слушал. Вот хлопнула дверь, должно быть, с балкона, а вот легкие звонкие шаги. Ага! Открывает. Но дверь приоткрылась, и никелированная цепочка косяком перерезала щелку. И насмешливое лицо глядело, Вавич видел не все, по частям, и узнал глаза. Ах, вот она, и злость и радость полыхнули в груди, и Таня видела, как веселый ветер прошел по лицу квартального.
– Я вас не впущу, – говорила Танечка и отстранила лицо от щелки, – я одна. А если будете ломиться, я позвоню Григорию Данилычу, – нехорошо ломиться ночью к девушке, когда она одна! – и Танечка нравоучительно глянула Вавичу в глаза.
– А... а на балконе девушке с папиросками сидеть... вот завтра иначе поговорим. – И вдруг Виктор вытянул из портфеля сверток. Он рвал веревочку и быстро и яростно поглядывал на Танечку. – А вот... а вот, – говорил Вавич, разматывая бумагу, – а вот это видели, где ваши портреты-то бывают. Фонарь сюда! – крикнул он дворнику.
– Мой ли? – и Танечка прищурилась. Вавич вертел портрет около щелки.
– Не вздумайте только хвастать, что это я вам подарила, – сказала Таня и закрыла дверь. Французский замок коротко щелкнул и так заключительно щелкнул, что секунду Вавич молчал.
– Смотреть за этой! – сказал вполголоса дворнику Виктор и указал большим пальцем на Танину дверь.
Дворник шел впереди Виктора, размахивая фонарем.
– Потуши фонарь, дурак! – сказал Виктор. – Уж день на дворе скоро, размахался тут.
"Какому Григорию Данилычу? – думал Вавич. – Никакого нет Григория Данилыча. Полицмейстера – Данила Григорьич. Да черт, – он остановился, топнул, – да и звонить-то не могла, ведь не работают же телефоны, дьявол, не работают, кроме служебных".
Но он был уж за воротами. Городовые сидели на обочине тротуара. Они встали.
– Э, вздор, – сказал Виктор вслух, – гулящая какая-то, нашла, дура, время прохожих удить: возня только. Тьфу! – и он сплюнул для верности.
Городовые молча шагали.
Танечка узнала портрет, узнала и надпись: "Тебе от меня" – в нижнем углу наискосок.
Pardon, monsieur!
УЖ БЫЛО одиннадцать часов дня, а Виктор все еще не заходил домой и сидел на углу стола в непросохшей шинели. Курил, бросал окурки в недопитый стакан с чаем. С час в участке было тихо, как будто нехотя прогромыхивал город за окном. Виктор не знал: кончилось или сейчас, после затишки, громыхнет что-нибудь... со Слободки. Или от вокзала. Солдаты наготове. Он все время чувствовал, что во дворе стоят ружья в козлах и около ружей ходит часовой. День был без солнца. Небо как грязное матовое стекло – закрыто небо нынче.
– Да и не надо, – вздохнул Виктор и насупился в пол. Осторожно вошел городовой и стал вполголоса бубнить что-то дежурному у дверей.
И Виктор услыхал и насторожился.
– Обоих в гроба поклали, у часовне, у городской больнице. Сороченко, аж глянуть сумно, – бе-елый... аккурат сюдой ему вдарила, а сюдой вышла.
Виктор подошел.
– Что ты говоришь?
– Та я с караула сменился, коло их караул поставлен.
– Сороченко, а другой кто? – спросил Виктор вполголоса и оперся локтем о притолоку, подпер голову.
Городовой был небольшой, крепкий, он поворотисто жестикулировал:
– А тот Кандюк. Он еще живой был, как привезли. Говорить, идет на меня один. Я до него: кто? обзывайся! Когда смотрю: сбоку другой, – городовой шустро повернулся. – Я до того: стой! А он враз – хлоп с револьвера и текать, и другой за ним. Я, говорить, ему у спину раз! раз! и говорить, вот мне у боку как схватило и свисток хотел, говорить, подать, а той от угла в меня еще раза: бах. Я, говорить, и сел, полапал себя, а шинель аж мокрая и кровь зырком идеть, и, говорить, вижу, что это мене убили, и никого нема и подать свистка, говорить, боюся, бо те добивать воротятся, и нема, говорить, никого, – городовой сделал пол-оборота, – и свистка, говорить, подать мне тоже не выходит.
– Ну и как? – спросил Вавич шепотом.
– Ну, а патруль слыхал, что стрельба, тудой, на стрельбу, и аккурат человек стогнет. Кто есть? Рассмотрелись, а он уже лежит и руки так, – и городовой закрыл глаза и раскинул руки враз, – лежит и помаленьку стогнет.
– Теперь ночью стоять... – сказал дежурный.
– А днем ему долго выстрелить? – и маленький городовой посмотрел на Вавича. – Все одно, как на зверя, – ты можешь себе очень спокойно иттить... И всякого: так и меня, и тебя, и вот господина надзирателя.
Вавич молча и серьезно кивнул головой.
– А долго мучился? – спросил Вавич.
– Да не... рассказал, еще, говорят, пить просил, квасу хотел, а где ночью квасу!.. так и не пришлось... уж не попил... А сейчас там заходил у часовню, пристав, Воронин, были.
– Надо, надо отдать долг товарищу, погибшему на посту, – сказал Виктор и выпрямился.
"Не кончилось, – подумал Виктор, – нет, это не кончилось".
Виктор не мог дождаться двенадцати часов, своей смены, он хотел скорей пойти к Сороченко. Не мог толком вспомнить, какой он, Сороченко. "Белый-белый", и как будто с укоризной лежит, что за всех погиб, и теперь перед всеми он, и перед полицмейстером, и всем надо пойти к нему. "Подойду, и как он на меня глянет? – мертвым лицом", – и у Виктора билось сердце, как будто сейчас идти к строгому начальству, и душно становилось в мокрой шинели, а маленький городовой все говорил, и Виктор слышал: "Убили, и что же? Убили – и край! Как будто так и надо. Что ж? Так, значит, и засохнет? Да?" – и урывками кидал глазами на Вавича.
Вавич отошел к окну, курил в открытую форточку. Маленький городовой ушел. Дежурный шагнул два раза, он стоял за спиной Вавича, вздохнул со свистом и хриплым шепотом спросил:
– А не слыхать, этот, что стрелял, с жидов? Вавич молчал. Городовой прошел на место.
– Неизвестно, – через минуту сказал Вавич.
Прямо из участка Виктор пошел к Сороченко. Сырой ветер хмурым махом трепал по верхам мокрые деревья, и они сыпали капли наземь, стучали в фуражку. Прохожих гнало ветром навстречу Виктору, и никто не глядел в лицо, а все вперед, как будто боятся сбиться с дороги. "Вид какой деловой, скажи, пожалуйста! – И Виктор проводил взглядом спину студента. – Воротник поднял, а сам, может быть, и стрелял ночью. Днем все какие паиньки". – И Виктор нарочно взял чуть влево, чтоб прямо пойти на вот этих двух. "Жжиды!" прошипел Вавич и прошел между, как разрезал. И опять представил Сороченку, и холодная тошнота подошла к горлу, и будто холод этот покойницкий задул куда-то за пазуху, и голова стала пустая, испуганная, и Виктор не стал видеть прохожих, и уж только на панельной дорожке к часовне набрал воздуху. Около часовни дежурил городовой. Он, не торопясь, поднял руку к козырьку, и все лицо молчало, и глаза медленные. Вавич вежливо принял честь и открыл двери часовни. И сразу же стал искать лицо Сороченко.
Два гроба стояли на возвышении рядом. И вот он – белый-белый, насуплены брови, запали глаза и нижняя губа вперед, и кажется чего-то хочет попросить, пить, что ли, или сам еще не знает чего. И рыжие усы, как наклеенные, лежали на белом лице. На другого покойника едва взглянул Виктор. Священник возглашал слова панихиды, кругом крестились, сдавленные лица слушали службу, и только один покойник все выставлял губу и вот-вот будет искать по сторонам простого чего-то. Попить, что ли? Вавич стал креститься. Но не помогало, а все не мог отвести глаз от белого лица.
И вдруг Виктор почувствовал на себе взгляд. Он испуганно дернул голову вправо, все с прижатой ко лбу щепотью: дама приподняла подбородок и открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику. И снова вдруг из-под приподнятой ко лбу руки брызнул взгляд, и дама медленно перекрестилась рукой с кольцами. И только тогда Виктор увидал рядом с ней полицмейстера. "Варвара Андреевна!" – повел бровями Виктор.
– Яко ты еси Воскресение и живот... – и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:
– Матюша! Матюша мой!..
Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.
Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:
– Pardon, monsieur! – И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.
Свеча
ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест – за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:
– Вечна-я память...
И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук. Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом – она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: "жертвам долга" – прочел Виктор черные блестящие буквы.
При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист. Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме: "Двадцать или тридцать? Тридцать неловко – будто горжусь". Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять широко чиркнул Виктор, как крикнул.
– Делает честь вашему сердцу, – довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.
Вавич оглянулся на иконы, чтоб перекреститься, уходя. На черных ступеньках под гробом сбилась в комок женщина, прижалась к подмостью, и вздрагивал платок на голове.
Виктор шел по узкой панельке, гуськом впереди шли к больничным воротам полицейские, чтоб не обгонять полицмейстера. В воротах Варвара Андреевна оглянулась на весь ряд людей, Вавич видел, как она шарила глазами по ряду, как нашла его и кивнула, как будто всем – многие козырнули в ответ, а у Виктора застыло на миг дыхание, когда он дернул руку к козырьку И покраснел. Хмельная краска заходила в лице, и Виктор стал поправлять фуражку, чтоб закрыть рукавом щеки.
Надзиратель Сеньковский догнал, хлипкий, прыщеватый, шаткий весь человечек, он портфелем стукнул Виктора по погону.
– Слыхали, а, слыхали? – он говорил шепотом и в нос и дышал в самое ухо Вавичу. – Один-то у Грачека так и помер и не сказал ничего, а? Ничего опознавать выставили: охранные агенты, а? опознают, как ваше мнение? Может, приезжий он, а?
– Вполне... – начал Виктор.
– И ничего не вполне, а другой скажет. Вот это вполне, что скажет, он шел и терся плечом о Виктора. – Грачек с тем заперся, а? Как думаете, занимается? А?
Виктор отшагнул в сторону и глянул в глаза Сеньковскому – глаза были как не с того лица, будто внутри сидел другой человек и смотрел через прорези глаз – серыми глазками, и как точечка зрачок, и веки мигали, все мигали, будто путали глаз, а лицо было дурацкое, прыщавое, с кривой губой как нарочно надел. И Сеньковский хлопал Виктора по рукаву портфелем и кивал в сторону головой:
– Зайдем в "Южный", с того хода – полчасика, расскажу. А? По маленькой, с устатку, не спал ведь, а? Пошли, – и он пошел, не оглядываясь, к воротам.
Виктор зашагал вдогонку, сказать, что нет, не пойдет, и догнал Сеньковского в воротах.
– Мне домой, уж идите одни, – сказал Виктор.
Сеньковский оглянулся, замигал на Виктора веками, и вдруг Виктора взяла злость. "Да чего он мигает, а я с ним возьму да прямо..." И Виктор толкнул Сеньковского в плечо:
– Веди, уж черт с тобой! – и обогнал Сеньковского во дворе.
Черным ходом, мимо кухни, прошли в коридор с отдельными кабинетами "Южного". Было тихо и пусто в отдельном кабинете, и грязный свет со двора висел, как паутина. Сели на закапанный плюшевый диван.
– Бывалый диванчик, – и Сеньковский пролез за столом и стянул животом грязную скатерть. Лакей стоял и переводил опасливые глаза с Вавича на Сеньковского. – Дай свечку, графинчик, селедку и штору того... спустить! в миг, а?
Свечка, тонкая, белая, вытянулась одна посередь скатерти и не спеша начала свой свет синим лепестком – оба глядели минуту, как она это делает и будто глядит куда-то вверх, как на последней молитве.
– Ну, – кивнул Виктор Сеньковскому, пока не видел его глаз, – ну, вали, что там, – крепким голосом крякал Виктор.
– Я говорю, зачем метаться, зачем по всем местам шарить? А? Ведь все равно, хвост поймал или голову. А? Ну, я хвост прижму, надо уметь, брат! А? Уметь прижать! – Сеньковский держал руку над столом и большим пальцем широким плоским ногтем – давил в сустав указательного. Широкий плоский ноготь, как инструмент, входил в тело и, казалось, сейчас разрежет, брызнет кровь. – Вот хотя бы хвост буду давить. А повернет же сюда голову, а? куснуть иль лизнуть, – а, повернет? А? Нет – скажете?
Свечка разгорелась, и Виктор видел глаза – помигают и станут и глядят из лица.
Лакей постучал, осторожно вошел и поставил графин и селедку. Он обходил вьюном Виктора, ставил приборы, не звякнув, не стукнув. Среди посуды бережно поставил белую розу в бокале.
– Ну! – попробовал опять голос Виктор.
– Вот залезь под диван, – и замигали глаза и губа криво усмехнулась, и пусть одна нога твоя торчит, и мне довольно и очень хорошо! А? – и Сеньковский засмеялся.
Виктор не глядел и наливал в рюмки.
– Пусть даже пальчик твой торчит, а я пальчик поймал, а? И того, взял твой пальчик, да так, брат, взял, что ты своей голове рад не будешь.
– Ну да? – сказал Виктор, чтоб хоть свой голос услышать.
– Ты, брат, у меня весь заходишь, и я тебя за пальчик всего сюда приберу, – и Сеньковский загнул палец крючком и провел медленный полукруг мимо свечки, и уклонился огонек и зашатался.
Сеньковский перевел глаза, сощурился на розу. Роза прохладно стояла в тонком бокале, плотно сжав лепестки. Зеленые листики оперлись о блестящий край.
