Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Объезжай по Садовой.

"Куда я еду?" – Андрей Степанович отдернулся назад и сдвинул брови и вдруг крикнул извозчику:

– На Дворянскую!

"У ней только, у Танечки этой, спросить. А то ведь бессмыслица..." – и Андрей Степанович поднял плечи. С поднятыми плечами он вошел в парадную. "Только разве здесь, если вообще есть смысл".

"Даже комично" – он почти улыбался, когда звонил к Танечке в дверь.

– Простите, Бога ради! Здравствуйте, – Андрей Степанович улыбался в передней. – Я, понимаете...

Танечка не пускала руки Андрея Степановича, отстранилась назад и пристальным взглядом секунду рассматривала лицо Тиктина. Андрей Степанович осекся и растерянно глядел, что это она? И вдруг сильно потянула его к себе, обхватила свободной рукой за шею и крепко поцеловала в щеку над ухом. Пустила руку. Андрей Степанович подымал и опускал брови.

– Ну, раздевайтесь! – сердито сказала Таня. Потом улыбнулась вниз и ушла в двери.

Андрей Степанович остался один. Он секунду стоял с палкой на отлете.

– Сюда идите, сюда! – звала Таня из гостиной. Андрей Степанович встрепенулся, заторопился. Таня сидела в углу дивана, поджав ноги.

– Сюда! – она похлопала по сиденью рядом, как звала собачку. – Сюда!

А глаза были серьезные, строгие. Таня поежилась плечами. Тиктин сел.

– Вы простите, – Тиктин полез в карман. Таня следила строгими глазами за рукой. – Вот какой случай, – Тиктин достал свежий платок. – Надя приходила...

– Ну? Успокоилась старуха? То есть Анна Григорьевна, я говорю, – и Таня уставилась на Тиктина.

– Да дело в том, – Тиктин обтер бороду, пожал плечами, – через полчаса удрала. Таня кивнула головой.

– И Анна Григорьевна там с ума сходит – ведь не ночевала она. Таня опять серьезно кивнула головой.

– Ну... и вообще... – Тиктин посмотрел в колени. – Да хоть наврала бы чего-нибудь, нельзя же так! Анне Григорьевне не пятнадцать лет... – Тиктин попробовал нахмуриться и с напором глянуть на Таню. Но Таня все так же пристально глядела в зрачки Тиктину, чуть сдвинув брови.

– Ну?

– Так вот послала меня искать. Я вот к вам. Таня все глядела.

– А у меня вот, черт возьми, – через час надо быть у генерал-губернатора. По поводу избиения.

Тиктин увидал, как дернулась вверх губа у Тани, и все красней, красней делалось лицо.

– Мы, то есть Дума, – Тиктин заговорил солидно, твердо, глядел в угол, – предложим объяснить нам...

Андрей Степанович почувствовал взгляд ярый, накаленный и глянул.

– И камнем, камнем, – Таня заносила кулак, зажатый в комок, – камнем, – шепотом выворачивали губы слова, – кирпичом каким-нибудь в темя... в лысину самую, – и дрогнул кулак, – раз!

Андрей Степанович откинулся назад, глядел, как поднялась губа, как сдавались белые зубы, и чувствовал – сверху надвигается взгляд – и силился не попятиться. На миг почудилось, что опустела голова и больше не придут слова. Он с испугом ловил последние, простые же какие-нибудь, еще здесь!

– Это... – сказал Андрей Степанович и обрадовался, – это, – тверже повторил Тиктин, – не дело... – он нахмурился в пол, – депутации.

– А если б сыну вашему выхлестали глаза, – Таня крепко скрестила руки на груди, – или голову бы размозжили...

– Вопрос тут не о моем сыне... – начал хмуро Тиктин.

– Да, да! Обо всех! – крикнула Таня. – Что просто топчут конями, Таня вскочила, – и бьют, – Таня резанула рукой в воздухе, – нагайками со свинцом, да! Безоружных людей!

– Да кто же это защищает? – Тиктин поднялся.

– Ваших детей! – крикнула в лицо Таня.

– Опять вы...

– Да! А не китайцев! – кричала Таня. – Сто китайцев месяц еще назад! На кол посадили! Что? Не знали? Я читала. Простите. – Таня вышла.

Тиктин смотрел в дверь.

– Не вижу логики, – громко сказал он в пустой гостиной. – Эх, черт! Что я делаю! – Тиктин с досадливой гримасой вытянул часы.

Старуха спешно прошлепала на звонок в переднюю.

Дорогой заглядывала в двери на Тиктина злыми глазами.

– Я! Я! Пустите, – слышал Тиктин из-за дверей женский голос. Он весь подался вперед. Надя быстро вскочила в дверь.

– Ну вот, – говорила Надя из передней и раздраженно рванула вниз руку. – Правда, значит, ты сказал этому болвану, чтоб искал? Да? – говорила Надя с порога. – Еле отвязалась! Идиотство какое!

Надя отвернулась, стала снимать калоши, рвала нога об ногу.

– Идиотизм форменный! – И Надя, не взглянув на отца, быстро прошла мимо старухи в комнаты.

Старуха ставила калоши под вешалку. Пошла за Надей, на ходу она снова глянула на Андрея Степановича и губами в себя дернула.

– Тьфу! – и Андрей Степанович решительными шагами пошел в прихожую. Он все еще держал в руке вынутые часы.

Тиктин тычками вправлял руки в пальто. Он боялся хлопнуть дверью, осторожно повернулся, запирая.

Таня смотрела на него с порога комнаты.

– Не смейте злиться! – крикнула Таня и топнула ножкой. Андрей Степанович заметил слезы в глазах. Он успел кивнуть головой и захлопнул дверь.

Андрей Степанович все еще видел Танино лицо, пока спускался по тихой лестнице. И все казалось, что еще и еще говорит ему, и блестят глаза от слез – выговаривает ему и держит со всей силы слезы. С площадки лестницы Андрей Степанович глянул на Танины двери, остановился на минутку. Что-то шаркнуло внизу. Андрей Степанович взглянул через перила – запрокинутое вверх лицо глянуло на него снизу в узком пролете лестницы. Внимательно прищурены глаза. Андрей Степанович секунду не узнавал Башкина. – Да, он! отвернулся, нахмурился Андрей Степанович. Лицо было как раз под ним. Андрею Степановичу хотелось плюнуть сверху, метко, как дети. Но он громко, выразительно кашлянул в гулкой лестнице и стал спускаться, торопливо, деловито. Внизу никого не было. Андрей Степанович вышел и сердито глянул в одну сторону – раз! и в другую – два! Но в обе стороны – пусто.

Мелкий дождь сеял вслепую, без надежды.

– Извозчик! – крепким голосом крикнул Тиктин прямо в улицу. И вдали лениво стукнули колеса. Андрей Степанович твердым шагом перешел тротуар и стал на обочине. Улица щурилась в мелком дожде. Мокрую клячу подстегивал извозчик.

– В Думу! Полтинник.

Извозчик задергал вожжами, зачмокал. Лошадь не брала. Извозчик стегал, лошадь лениво дрыгала на месте, будто представляла, что едет.

– Да гони! – крикнул Тиктин и вдруг глянул на окна, – может быть, смотрит она – это уже смешно прямо!

Андрей Степанович встал с пролетки и размашистым шагом пошел вверх по улице. "Опоздаю! Скандал!"

Андрей Степанович надбавлял шагу. Он слышал, как сзади трещала пролетка – извозчик вскачь догонял.

– К черту! – крикнул Андрей Степанович и злыми ногами топал по мокрой панели. – К черту! – и размашистей разворачивал вбок палку. Андрей Степанович никогда в глаза не видал этого генерал-губернатора. Генерал какой-нибудь. – И к черту, что генерал! Вообще, черт знает что такое! Кирпичом, действительно! Скажу. – И Андрей Степанович полной грудью набрал воздуху, и воздух камнем встал в груди, и в нем все слова – вот это и скажу. И Андрей Степанович вот тут в груди чувствовал все слова сразу.

Шпоры

АНДРЕЙ Степанович, запыхавшись, подходил к стеклянным дверям Думы. Решительным махом распахнул дверь. Депутация одевалась, швейцар из-за барьера подавал пальто. Две керосиновые лампы стояли на барьере – тускло поблескивал хрусталь на электрической люстре, и тускло шуршали голоса.

– А мы думали, – услышал сдавленный шепот Андрей Степанович.

– Так идем! – громко на весь вестибюль сказал Тиктин, как скомандовал, он держал еще ручку двери. Глянули швейцар на голос – на вытянутых руках пальто. Городской голова вздернул толстые плечи и голову набок.

– Все, кажется? – сказал он осторожным голосом, как будто спали в соседней комнате или стоял покойник. – Все пятнадцать? – оглядывал полутемный вестибюль голова.

– Не рано? Ведь тут через площадь всего, – спросил тугим голосом серый старик в очках и сейчас же достал платок, cтал сморкаться старательно. Многие полезли за часами, подносили к лампам.

– Я предлагаю, – общественным голосом начал Тиктин, но в это время часы на Думе ударили железным стуком.

– Неудобно опаздывать, господа, – упрекающим тоном сказал голова, легким говором, будто шли с визитом.

– Идем! – ударил голосом Тиктин и рванул дверь.

Он шагал впереди. Городской голова, семеня, нагнал его.

– Мы тут посовещались, – он наклонился к самому уху Тиктина, – вас тут все ждали, говорить постановили мне

Андрей Степанович мрачно и решительно кивнул головой.

– Формулировку и кратко вполне, – продолжал голова и заглянул в лицо Тиктину, – кратко, но с достоинством и твердо.

– Ну, формулировка, формулировка? – и Андрей Степанович шагал все быстрее.

– Разойдитесь, господа, – вдруг услыхал он сзади.

Городской голова круто повернулся и бегом поспешил назад. Андрей Степанович остановился, глядел вслед. Он разглядел около темной кучки гласных серую шинель. Медленно ступая, Тиктин приближался на гомон голосов.

– А все равно, куда угодно, что за хождения... толпой! – кричал квартальный.

– Я городской голова.

И городской голова быстро расстегивал пальто, откуда засветлела цепь.

– А я еще раз прошу, – крикнул квартальный в лицо голове, – не вмешивайтесь в распоряжения полиции.

– Ваша фамилия! – крикнул Тиктин и вплотную надвинулся на квартального. В темноте вблизи Тиктин узнал – тот самый, что обыскивал, и Тиктин нахмуренными глазами уперся ему в лицо.

– Никаких фамилий, а разойдись по два! – квартальный обернулся к кучке гласных. – Проходи по два!

Трое городовых напирали, разделяли, выставляли черные твердые рукава.

– Сполняйте распоряженье, – говорил городовой, оттирал Андрея Степановича, – а то усех в участок.

– Господа, надо подчиниться, – громко сказал голова. – Раз такой порядок...

Уже три пары спешно шагали через площадь. На той стороне через дождь ярко светили двери дворца командующего войсками. Городской голова подхватил под руку Андрея Степановича.

– Фамилию ему надо, – услыхал вдогонку Андрей Степанович, – на дуель, что ли, вызвать.

Андрей Степанович резко повернулся; городской голова что есть силы прижал его руку, тянул вперед.

– Да бросьте, бросьте!

– Болван! – крикнул Тиктин на всю площадь. Спешные шаги послышались из темноты. Тиктин упирался, но городской голова почти бегом тащил его через площадь. Вот два часовых у будок, жандарм распахнул дверь. Короткий свисток остался за дверью.

Чинный ковер на мраморных ступеньках; тихо шептались гласные у вешалки, учтиво позвякивали шпоры; полевые жандармы вежливо снимали пальто, брали из рук шляпы, зонты.

Канделябры горели полным светом. Белая лестница упиралась в огромное зеркало и расходилась тонно на два марша, как руки в пригласительном жесте.

Старик-лакей в ливрейном фраке стоял перед зеркалом и беглым взглядом смотрел сверху на сюртуки.

– Доложить, что из городской Думы! – произнес вверх жандарм.

Лакей, не спеша, повернулся. Гласные оправляли сюртуки, лазили в карманы и ничего не вынимали. Как будто пробуя походку, подходили боком к зеркалу, проводили по волосам. Андрей Степанович смело шагал из конца в конец по мраморным плиткам, он глядел в пол, сосредоточенно нахмурясь.

Жандармы недвижно стояли на своих местах вдоль стен вестибюля.

Так прошло пять минут.

Старик уж перестал протирать платком очки. Он последний раз, прищурясь, просмотрел стекла на свет. Лакей не возвращался.

– А как же, голубчик, у вас электричество? – вполголоса спросил жандарма голова.

Жандарм шептал, никто не слышал ответа, городской голова одобрительно кивал головой.

– Ого, ну да, своя военная станция, резонно, резонно. Гласные потихоньку обступили городского голову.

– Ну да, – слышно говорил голова, – совершенно самостоятельная станция.

Андрей Степанович вдруг остановился среди вестибюля, вынул часы и кинул лицом, где стоял голова.

Голова поднял плечи.

– Я думаю, – громко сказал Тиктин, – можно послать справиться. Может быть, мы напрасно ждем, – и Тиктин стукнул оборотом руки по часам.

Голова сделал скорбную гримасу. Тиктин отвернулся и снова зашагал.

– Просят! – сказал сверху старик, сказал так, как выкликают номер. Никто сразу не понял. Гласные стали осторожно подыматься по лестнице. Лакей жестом указал направо

Растянутой группой стали гласные в зале. Три лампы в люстре слабо освещали высокие стены и военные портреты в широком золоте. Городской голова поправил на груди цепь, кашлянул, готовил голос. Скорбное, серьезное лицо голова установил в дверь; оттуда ждали выхода. Все молчали. И вдруг насторожились на легкий звон: шпоры! Звон приближался. Депутаты задвигались – смотрели на дверь. Молодой офицер сделал два легких шага по паркету и шаркнул, кивнул корпусом, улыбнулся:

– Его высокопревосходительство просил вас минутку подождать, господа. – Он обвел улыбкой гласных и прошел через залу вон. – Присядьте, – кивнул он вполоборота с порога. Никто не шевелился. Шпоры растаяли. Стал слышен за окнами простой уличный треск пролеток из-за высоких белых штор.

– Я предлагаю... – тихо, но твердо сказал Тиктин, все опасливо оглянулись в его сторону, – через пять минут всем уйти отсюда. Сейчас без пяти минут семь. – И слышно было, как брякнули ногти по стеклу циферблата.

Легкий шепот дунул среди гласных.

– Во всяком случае я ухожу отсюда ровно через пять...

Но в этот момент твердые каблуки стали слышны с тупым звяком шпор. И в тот же миг деловой походкой вошел генерал. Он смотрел с высокого роста, чуть закинув голову.

Его еще не успели рассмотреть.

– Генерал Миллер. Чем могу служить? – уж сказал, будто хлопнул ладонью, генерал. Он стоял, отставив ногу, как будто спешил дальше. – Ну-с! – и он чуть вздернул седыми усами.

Гласные молчали. Голова глядел в генеральские блеклые глаза, слегка прищуренные.

Голова сделал шаг вперед:

– Ваше высокопревосходительство! Генерал глядел нетерпеливым лицом.

– Мы все, городская Дума, были глубоко потрясены событием, то есть случаем, имевшим место перед университетом...

– Это со студентами? – нетерпеливо перебил генерал, чуть дернул лицом вперед.

– Да! – всем воздухом выдохнул голова и поднял голову. – Мы...

– А вы бы лучше, – перебил генерал, – чем вот отнимать у меня время на представления разные, вот этак бы всей гурьбой пошли б к вашим студентам, да их бы вот убедили депутацией вашей, – и генерал провел ладонью, как срезал всех, – депутацией вашей! Не устраивать стада на улицах и не орать всякой пошлости! А заниматься своим делом! Честь имею кланяться! И генерал, не кивнув, повернулся и вышел, топая по паркету, и брякали шпоры, будто он шел по железу.

Геник

ВСЕВОЛОД Иванович спал в столовой. Укрылся старым халатом, уронил на пол старую газету. Снились склизкие черви, большие, толстые, саженные, в руку толщиной, с головами. Черви подползали, выискивали голое место, присасывались беззубыми челюстями к телу, у рукава, в запястье. Всеволод Иванович хватал, отрывал. Но черви рвались, а голова оставалась, чавкала и смотрела умными глазками, и больше всасывалась, и еще, еще ползло больше розовых, толстых, склизких, и они живо переглядывались и хватали, где попало, за ухом, в шею, и Всеволод Иванович рвал, и весь в головах, и головы чавкали, перехватывали все глубже, глубже, и никого нет кругом, и новые все ползут, ползут. Всеволод Иванович хочет крикнуть, но за щеку уж держит голова и жадничает, чмокает, сосет. И вдруг стук. Всеволод Иванович сразу очнулся – стучало по мосткам за окном на улице. И голоса. Всеволод Иванович сразу вскочил. Под окном топала лошадь, верховой кричал:

– Гони в кучу! – гулко у самого стекла. Загораживал, не видно улицы. Всеволод Иванович бросился к другому окну, прижался к стеклу. Толпа людей чавкала ногами по грязи, и крики:

– Куда! Куда! Пошел! Пошел!

И людской гул рокотом стоял в улице, и как с испугу вздрагивали стекла.

Всеволод Иванович бросился в сени, сунул ноги в калоши и, как был, кинулся во двор. Пес оголтело лаял на цепи – ничего не слышно, и Всеволод Иванович махал в темноте на пса, привычной рукой отдернул задвижку. Ветер дернул, распахнул калитку. Густая толпа шла серединой улицы. Городовой пробежал мимо по мосткам. С револьвером, кажется, что-то руку вперед тычет.

– В кучу, в кучу все! – кричал городовой. – На запор! – вдруг в самое ухо крикнул, и Всеволод Иванович увидал – прикладом на него занесся. – Крой на запор!

Всеволод Иванович отскочил во двор.

– Крой! Растуды твою бабушку!

Ветер резал прямо в ворота, Всеволод Иванович напирал на калитку. Вдруг кто-то мигом комком рванулся в щель, кинулся пес на цепи. Всеволод Иванович с напору хлопнул калиткой и дернул задвижку.

Кто-то схватил Всеволода Ивановича за рукав, меленько, цепко.

Всеволод Иванович вздрогнул, дернулся.

– Я, я! Тайка!

Не узнал в темноте, еле расслышал за лаем, за гомоном Всеволод Иванович.

– Накинь, накинь, – кричала Тайка и со своих плеч пялила на отца шубейку, мохнатый воротник.

– Да цыц! Цыц! – кричал Всеволод Иванович на пса. Подбежал, замахнулся. Пес залез в будку. И уж дальше стали слышны крики.

– Эй, куда! Назад! – и глуше рокот.

– Видал, видал? – запыхавшись, шептала Тайка и тыкала белой рукой в низ калитки.

– Ну? – сказал Всеволод Иванович глухо. – Ну и что ж... кто-то...

– Боюсь! – и Тайка схватила отца за руку.

– Да нет уж его, – говорил старик, – нету, нету! Уж через забор, через зады... ушел уж... когда ему тут, – и дрожал голос, от холода, от ветра, что ли.

– Берем Полкана, посмотрим, берем, скорей, ей-богу, – торопила, дергала Тайка. Она дрожала, белая в ночной кофточке.

Во всех дворах заливались собаки. Полкан снова лаял и рвался на цепи.

– Туда, туда рвется, – Тайка махала в темноте рукой.

– Ну и ладно! – кричал ей в ухо Всеволод Иванович.

– Что? – кричала Тайка.

– Да не ори! – дернул ее за плечо Всеволод Иванович, и шубейка слетела с плеч. – Да ну тебя!

Стук раздался в калитку. Тайка больно схватила отца за локоть.

Отец ступил к воротам.

– Это я! Что у вас? Я, Израильсон.

Тайка отдернула задвижку, ее чуть не повалило калиткой. Израильсон держался за шляпу, его внесло ветром.

– Я тоже вышел. Слышу – у вас крик. В чем дело? Все в порядке? Не вижу кто? Закрывайте, какой сквозняк! Израильсон взялся за калитку.

– Да цыц на тебя! – крикнул он собаке. – Вы же простудитесь, идите домой! Идите, – он толкал Тайку в белую спину. – Вы знаете, на Ямской весь народ арестовали. Прямо-таки весь. Это вот погнали. Очень просто.

– Сейчас кто-то, – говорила Тайка, у нее тряслись зубы и дробно выбивались слова, – к нам... в калитку...

– Тсс! – сделал Израильсон. – Тихо, тихо! – и он в темноте неловко закрыл ладонью рот Тае. – Тихо!

– Боится, дура! – сказал Всеволод Иванович.

– Я спать не буду, ей-богу! – Тайка вся дергалась от холода.

– А глупости, если он тут, так я вам его попрошу уйти, – и он зашагал в темноту. Всеволод Иванович видел, как белая Тайкина спина промаячила следом, он нагнулся, стал шарить в грязи упавшую шубку.

– Идите в комнату, – кричал против ветра Израильсон. – Вы схватите, я знаю, чего.

– Я боюсь! – и Тайка бегом нагнала Израильсона. – Боюсь, боюсь, Тайка поймала рукав, тянула вниз, и бились от холода руки.

– Ну, идите в комнаты. – Израильсон остановился. Пальто трепало на ветру.

Тайка прижималась лбом к плечу.

– Боюсь! Боюсь!

– Ну, я вас заведу домой.

– Нет, нет! Боюсь! – и она прижалась к Израилю.

– Это же глупости, честное слово! – кричал Израиль, он прижимал к голове котелок.

– Идем, идем! – толкала Тайка. – Ой, он там, там, – и она махала в темноту белым рукавом.

Израиль шел в угол двора, в темноту, наугад. Он боялся наступить Тайке на ноги, сбивался с шагу в грязи двора.

– Сарай открытый? – спросил Израиль; он наклонился к Тайкиной голове, и ветер путал у него на лице Тайкины волосы. – Да? Так где же двери?

Тайка тряслась и молчала и тянула Израиля куда-то вправо. Пахло хлевом, теплом. И слышно было, как стонали на ветру ворота. Израиль вытянул руку вперед. Тайкины руки тряско цеплялись – вот тут проход, вот нашарил доски.

Сразу не стало ветра.

– Эй, слушайте! Товарищ! – вполголоса сказал Израиль. – Ей-богу! Я не городовой. Городовые ушли! Вы можете уходить себе спокойно! Товарищ!

Тайка совсем прижалась к Израилю. На миг затихла. Ждала. И снова задрожала, слышно было, как лязгали зубы.

– Слушайте, это же черт знает что! – Израиль выдернул руку, он возился в темноте. Тайка понимала – снимал пальто.

– Не надо, не надо, – шептала Тайка, хоть сама не слышала за погодой своих слов.

Израиль натягивал ей на плечи свое пальто.

Тайка молча отстраняла, она искала в темноте, как надеть скорей, скорей прикрыть Израиля.

– Ну что мы будем драться! – сказал громко Израиль. – Так пусть вдвоем. – Он накинул на плечи пальто и взял себе под руку Тайку. Тайка обхватила Израиля за спину, вся втиснулась ему в бок, прижалась головой к груди – перестала дрожать.

– Ну! Товарищ! Так как же будет? – крикнул Израиль в темноту сарая. Так как же будет? Вот барышня боится, аж вся трусится, а вы нас боитесь. Что?

Слышно было, как шершаво терлась о стойло корова.

– А где еще он может быть? – наклонился Израиль к Тае. Тайка со всей силы прижалась к Израилю, она сжимала его рукой и говорила:

– Вот, вот!

– Слушайте, бросьте! – говорил Израиль. – Идем, где еще.

– Не надо, не надо, не надо! – повторяла Тая. – Не уходи! Не надо! Хороший какой!

И вдруг Тая заплакала. Израиль слышал, как всхлипывает, дергается грудь.

– Я ведь... люблю же... тебя! Люблю!.. люблю! – и она дергала Израиля за полы пиджака, рвала как попало.

– Тихо, тихо! – говорил Израиль. Пальто сползало, падало вниз.

– Ай! Что я говорю! – вдруг крикнула Тая, она бросилась прочь, ударилась гулко о доски, зашуршала вдоль стены, и стало тихо в сарае.

Израиль слышал, как зудили железными петлями, скрипели ворота. Он двинулся. Пальто под ногами. Израиль поднял, натянул в рукава.

– А черт знает что! Выходит глупость, – он запахнулся, поднял воротник.

Проход в ворота мутнел синим светом. Израиль досадливо шагнул наружу, и ветер как поджидал – вмиг сбил ударом котелок, и он исчез в провальной темноте двора. Израиль громко выругался по-еврейски. Он зашагал по грязи наугад к воротам. Собака лаяла, дергала цепью. Израиль видел, как открылись светлым квадратом двери, и мутный силуэт старика в дверях.

– Нашли? – кричал Всеволод Иванович через двор.

– Потерял! – крикнул Израиль, подходя. – Шляпу потерял, и черт с ней и со шляпой. Вы, пожалуйста, ничего не думайте, а я вам завтра скажу. Израиль шел мимо собаки – значит к воротам. Он не слышал сквозь ветер, сквозь собачий лай, как Всеволод Иванович топал по ступенькам. Израиль быстро нашарил задвижку, он с силой притянул за собой калитку, спустил щеколду.

– Ей-богу, черт знает что! – говорил Израиль и шагал как попало в темноте по дырявым мосткам.

Было холодно в комнате. Израиль натянул пальто поверх одеяла, дышал во всю мочь, укрывшись с головой.

– А ну его к черту раз! – говорил Израиль. – И два! и три!.. и семь! и сто семь! – Он поджал коленки к подбородку и вдруг почувствовал, что боялся ударить коленкой голову, ее голову, что чувствовалась здесь, где она прижалась, втиралась лбом.

– А, долой, долой! – шептал под одеялом Израиль и почистил, сбил рукой у груди, как стряхивают пыль.

"Плачет теперь там! – думал Израиль. – И не надо, чтоб больше видеть". Израиль крепко закрыл глаза и вытянулся – ногами в холодную простыню, вытянулся, и сейчас же Тайка пристала во всю длину, как вжималась в сарае. Израиль перевернулся на другой бок и свернулся клубком.

Ветер свистел в чердаке над потолком. Как будто держал одну ноту, а другие ходили возле, то выше, то ниже, извивались, оплетали основной тон. Израиль засыпал, и в ровное дыхание входили звуки, и вот поднялись, стали на восьмушку и ринулись все сразу в аккорд, флейта ходит, как молния по тучам, и взнесся и затрепетал звук в выси. Израиль во сне прижал голову к подушке, и вот щека и слезы и ветер, и вот назад покатилось, и темнота снова в глухих басах, и снова, как ветром, дунуло в угли – пробежало арпеджио флейты – мелькнуло, ожгло – и новое пронеслось и взвилось, и держатся в высоте трельки, как жаворонок крылами – стало в небе – и внизу жарким полем гудит оркестр, ходит волнами, а флейта трепещет, дрожит белыми руками и треплет, треплет за пиджак и все ниже, ниже и плачет. И какая голова маленькая и круглая, как шарик, и волосы, как паутина.

И голова прижалась, и оборвалась музыка, и крепче, крепче жал Израиль голову к подушке.

Израиль проснулся. Проснулся вдруг – ветер жал в стекла, все без дождя, злой, обиженный. Стукал в железо на крыше. Белесый свет, казалось, вздрагивал и бился на вещах. Карманные часы стали на половине четвертого, не знали, что делать. Израиль чувствовал на щеке чужую теплоту и гладил себя по небритой скуле. Нашарил карман в пальто, коробочку, две папироски. Теплым рукавом заколыхался дым.

– Ффа! – раздул дым Израиль, левой рукой он прижимал пальто к груди и все крепче, крепче. – А! – вдруг вскочил Израиль. – Надо прямо утром, сейчас туда и найти этот котелок и шабаш! Геник! – сказал Израиль, и ноги уж на холодном полу. – А, глупости. – Израиль мельком глянул на карточку, но родители еще не проснулись. Они сонно глядели в полутьме с портрета оба рядом.

Израиль без шапки вышел на улицу. Ветер раздувал утренний свет меж домов.

В улице было пусто, и мостки стукали ворчливо под ногами. Израиль быстро зашагал, натопорщил воротник выше ушей. Он не глядел, шел мимо окон Вавичей. И вдруг оглянулся на стук.

В окне маячило белое, и только рукав с кружевом виден был у стекла.

Израиль затряс головой.

– Долой, долой! – сказал он, и вдруг вся теплота ночи прижалась к нему, и руки и за спиной и тут на рукаве, и бортик пиджака – сто рук обцепили его – маленькие и в трепете.

"Назад!" – скомандовал в уме Израиль. Он сделал с разгона два шага, стал поворачивать, но щелкнула щеколда у ворот впереди, и Тайка в шубейке на один рукав вышагнула из калитки. Она на ходу все хотела надеть шубейку в рукава, не попадала и улыбалась полуулыбкой, подбежала, схватила за руку, как свое, как будто угадала, и все не раскрывала улыбки, она вела за руку Израиля к себе в ворота, лишь раз оглянулась, все тоже молча, будто уговорились, – вела теплой, спокойной рукой.

– Я беру мой котелок, – говорил Израиль, переступая высокий порог калитки. – Он там где-то. – Израиль не глядел на Тайку, смотрел в конец двора. – Слушайте, что вы хотите? Это глупости, это же не надо в конце концов. Нет, я же вам говорил, ей-богу, их бин а ид. Знаете, что это? быстро говорил Израиль, не глядя на Тайку. – Знаете, что их бин а ид? Это значит, я – еврей. Ну? Так что может быть?

Он быстро шел впереди Тайки – вон он, котелок, прижат к забору. Израиль пробежал по грязи, схватил и обтер поля рукавом. Он быстро надел котелок, повернулся и глядел сердито на Тайку. Она стояла в трех шагах, в шубке внакидку поверх ночной кофточки, белой юбки. Она держалась накрест руками за борта шубки и, задохнувшись, глядела на Израиля в котелке.

– Ну вот, – сказал Израиль, – и довольно и больше не надо. – Он затряс головой. – Не надо! – он поднял палец, подержал секунду и вдруг зашагал большими шагами прямо к воротам.

– Нашел он свою шляпу-то? – кричал Всеволод Иванович. Тайка не отвечала. Он слышал, как она прошла в свою комнату.

– Что там? – услыхал Всеволод Иванович голос старухи.

– Ничего! – крикнул Всеволод Иванович хриплым невыспанным голосом и закашлялся. Встал, кашляя, всунул ноги в туфли и пошел отплеваться в кухню.

– Фу, дьявол! – говорил Всеволод Иванович. – Иду, иду! – крикнул он в двери, зная, что, наверно, зовет жена. – Да котелок он свой вчера... ветром сдуло, – Всеволод Иванович не мог отдышаться.

– Открой шторы! Открой, ничего, что рано, – говорила старуха. Она вглядывалась при свете в лицо мужа. – А что случилось, что? – И старуха силилась приподняться на локоть. Она мигала, морщилась на свет и здоровой рукой прикрывала глаза. – Сева, Сева, говори.

– Да не знаю, нашел он или нет, – Всеволод Иванович стал поднимать с полу бумажку у самого порога, – не знаю, Тайку спроси, черт его, – и Всеволод Иванович зашлепал из комнаты.

– Сева! – крикнула старуха.

– Ну, – остановился Всеволод Иванович в дверях, – не знаю, не знаю, замахал рукой, сморщился.

– Тая! Тая! – кричала старуха, и казалось, вот кончится голос.

– Да иди ты, мать зовет, не слышишь, – крикнул Всеволод Иванович в Тайкину дверь.

Тайка вышла, быстро, как будто далеко еще идти, с шубейкой на плечах. Всеволод Иванович не узнал, будто не она, чужие глаза – как прохожая какая! Он глядел вслед дочери. Тайка быстро прошла к старухе. Она стала посреди комнаты, держась за шубейку. Всеволод Иванович прислушивался: обе молчали. В доме стало тихо, совсем по-ночному, будто никто не вставал, и во сне стоит Тайка в шубе.

Всеволод Иванович ждал – нет, и шепота нет, и боком глаза видел, что не движется Тайка. Всеволод Иванович глянул тайком на окна: казалось, что потемнело, что назад пошел рассвет. Он снова скосил глаза на Тайку, и время как будто не шло – Тайка стояла.

Всеволоду Ивановичу не видно было жены: что она? Молчит и смотрит, Тайку разглядывает? Слов ищет? Какие же тут слова? Находят они, бабы, слова какие-то, находят!

Всеволод Иванович ждал недвижно в неловкой позе.

– Тайка! – вдруг зашептала старуха. Всеволод Иванович дышать перестал. – Помяни мое слово – придет. Сам придет. Верно!

Секунду еще стояла Тайка, как неживая, и вдруг дернулась к старухе, с шумом откатился стул. Всеволод Иванович быстро зашлепал туфлями вон – бабы, у них свое, пошли, выдохну-лись слова! Всеволод Иванович возился, топтался в холодной кухне, брался за самовар, сунул полено в холодную плиту и шарил на полках. Луку – головка – подержал, повертел и сунул в карман. Поплакать, что ли, пока один?

"Реноме"

– ВИТЕНЬКА, Витенька, ты же две ночи не спал! – Груня раздувала воздух широким капотом, носилась по коридору.

Вавич мигал в прихожей набрякшими веками, вешал шашку, шаркал раззудевшими ногами.

– Покажу тебе, барин какой! – ворчал хриплым голосом Виктор. – При исполнении – болван!.. Репа с бородой!.. Стрелять такую сволочь: при военном положении...

– Ешь, ешь скорей и ложись! – кричала Груня из столовой – бойко брякали тарелки.

Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:

– Сссволочь... какая!

– Ты это на кого это? – И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.

– А! – махнул Виктор рукой. – Дурак один с бородой.

– Обидел? – Груня подняла брови.

– Стрелять!.. – и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол – вдруг, срыву. Ахнула посуда. – Да ну, к черту! – и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.