Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Санька влетел в гущу народа на Соборной площади, потерял из глаз флаг, не догнал, ничего! Все, все идут туда, к Думе. И на широкой Думской площади черно от народу.

– Го-го! – кричат, вверх смотрят все, вон над часами на гипсовом Нептуне черный человек, маленький какой, около флагштока.

– Ура-а-а! – кричат, и вон красный флаг подымает на флагшток человек. Заело. Гудит толпа – возится человек, и вдруг сразу, рывком, дернулся флаг и завеял важно на самой вышке.

– Аа-а! – гаркнула толпа, и казалось, криком треплет флаг сильней и сильней.

Затихают, кто-то шапкой машет, будто сгоняет крик. Тихо, и слышен издали, с думского главного подъезда, голос – выкрикивает слова. Не понять, что. И руку над головой, в руке листок. И опять выкрикивает.

– ...сегодняшнийдень... – только и услыхал Санька. И опять ура! И вдруг вон на памятнике, на цоколе тут, против думского крыльца, снял фуражку, потряс в воздухе. Головы обернулись – как густо вокруг памятника. Человек надел фуражку – студенческая! Батин, Батин! – узнал Санька.

Батин оглядел людей, повернул два раза головой, и стало тихо на миг.

– Товарищи рабочие! – на всю площадь прокатил голосом Батин. – Всему рабочему народу я говорю! Нечего нам кричать ура и нечего радоваться. Царя! И капиталистов! Помещиков! Взяли за глотку – с перепугу царь кинул этот обглодок, – Батин швырнул сверху скомканный листок – гулом ответила толпа. – Рабочему человеку от того – шиш!

И Батин сложил кукиш и тряс им перед собою рукой с засученным рукавом.

– Помещичья! Поповская дума за нас не заступится. За что же кровь проливали! На этом станем, так, значит, продадим революцию!

Уже гул подымался в дальних рядах, и с думского крыльца выкрикивал слова новый голос.

– Ура! – кричали на другом конце площади. И урывками бил воздух спешный голос Батина:

– Городаши притаились! Войско под ружьем! Где-то уже пели "Отречемся от старого", и воем перекатывалось по площади ура – обрывками долетали слова сверху:

– ...насильный подарок господам... нашей шкурой заплатим... – и уж видно было, как раскрывал рот Батин, как тряс кулаком, и едва расслышал Санька – ... не кончено!..

И вдруг среди толпы поднялся флаг, все задвигались, зашатались головы, и толпа густо потекла с площади за флагом на главную улицу. Из высокого окна гостиницы сверху медным тонким звуком играл марсельезу корнет-а-пистон. Впереди толпы шел, размахивал шапкой и что-то кричал Санькин портной Соловейчик. "Пятьдесят семь рублей должен", – вспомнил Санька, – но портной так размахивал руками, – "увидит, не вспомнит", думал Санька. С балкона какая-то барышня махала цветным шарфом, и цветистой змеей вился над самыми головами, – били в ладоши. Вон, вон штыки над толпой. Качаются, – это солдаты.

– Ура! – все кричат солдатам ура. Какой-то гимназист закинул красную ленту на штык заднему солдату. Солдаты конфузно улыбаются – это караул из банка – ура!

– Ура! – кричат кому-то. Старый квартальный в полной форме стоял у края тротуара, улыбался и кивал на "ура".

И флаг и толпа пошли вокруг Соборной площади, и на секунду как в щель проглянуло солнце, и загорелся, зардел кровью флаг над толпой и колыхался живым током. У Саньки на миг стало сердце – утверждал флаг кровь, как будто должное, неизбежное – уверенно и открыто – кровь. "И этот еще там. Батин" и Санька сжался нутром; но вон кого-то на руках подняли, и он качается, балансирует над толпой, как пробка в кипятке – и опять ура! И вон на Садовую свернула часть народа, еще, еще, и Саньку утянул поток. Санька не узнавал улиц, не узнал университетского двора – народ валил в медицинскую аудиторию, студенты, цепью взявшись за руки, ровняли народ.

Убью!

НАДЕНЬКА сидела на своем обычном месте за обеденным столом, и Анна Григорьевна рядом – поймала под скатертью Надину руку, не выпускает из своей, жмет, переминает и вдруг сдавит до дрожи и глаза прикроет.

Андрей Степанович ходил по комнате со стаканом холодного чаю, искоса поглядывал, как Надя неловко одной рукой мажет масло на ломтик хлеба. Горничная Дуня убирала лишнюю посуду, составляла на поднос.

– Дуняша! – Андрей Степанович весело глянул Дуне в лицо. – Дуня! Вы знаете, что у вас в деревне делается?

– Кажется, звонок, – насторожилась Анна Григорьевна, – стойте, не грохайте посудой.

– Звонят! – решительно тряхнул головой Тиктин, а Дуня уж отворяет; только повернула замок, как с силой дернулась дверь наотмашь. Дуня чуть не упала. Башкин ринулся в прихожую, он сорвал с себя шапку, шмякнул на столик, размашисто сорвал пальто и бросил – пальто слетело на пол, Башкин не оглянулся, саженными шагами по коридору. Анна Григорьевна стояла в дверях столовой.

– Милая, голубушка! – кричал Башкин. – Поздравляю, – Анна Григорьевна не опомнилась – Башкин уж обнимал ее, опутал руками, – и со свободой и с Надеждой вашей! Андрей Степанович! Драгоценный. – Башкин в пояс кланялся Тиктину, как в церкви; казалось, сейчас перекрестится. – Надежда Андреевна, просто Наденька! Разнаденька милая! – и Башкин громко чмокнул руку и послал Наде поцелуй. – Я! я! – он тыкал себя в грудь, и длинный палец выгибался. Я, господа, всех радее. Вы не поймете! Я, я всех свободней! – крикнул Башкин. – Прямо на руках ходить! – и Башкин смеялся, и щурились глаза, как на солнце. – Ей-богу, на руках! – вскрикнул Башкин.

Он стал на четвереньки, поддал ногами, как теленок, и вдруг – никто не понял, что это – огромные ноги взметнулись к потолку, длинный пиджак вывернулся, и все это рухнуло на пол. Одной ногой Башкин задел стол, и стакан с блюдцем зазвенел на полу. Анна Григорьевна бросилась, Башкин уж криво приподнялся на руках.

– Ничего! Ничего! – он счастливо задыхался. – Ничего! – говорил Башкин; он встал на ноги. – Ничего, никаких городовых, никаких охранок, никаких жандармов, черт возьми, – он стукнул кулаком по столу, – и ротмистров!

– Да садитесь! – крикнула Анна Григорьевна.

– Ух, я теперь буду жить! – говорил Башкин. Он зашагал, гонко забегал по комнате. – Прямо не знаю, сказать прямо не могу, как жить теперь буду! Делать? Все буду делать! Много я могу наделать? – он вплотную подошел к Тиктину, кивал ему в лицо головой. – Правда? Много ведь могу? Ужас сколько! – снова зашагал Башкин. – А этот мальчик, Коля, замечательный, я приведу, к вам приведу, Андрей Степанович. Правда? – снова он остановился перед Андреем Степановичем, нараспашку глядел в глаза. – Ведь я ж хороший человек, – сказал Башкин, запыхавшись, вполголоса и все не отводил глаз от Тиктина.

– Ну, давайте выпьем, – сказал Андрей Степанович и отвернулся, потянулся к столу, к бутылке, – за новую жизнь и за вашу новую жизнь особенно.

Андрей Степанович искал стаканчика чистого на столе. Дуня подбирала с полу осколки разбитой посуды и вдруг вскочила – звонок. Андрей Степанович с бутылкой в руке глядел на двери – Санька в шинели, в фуражке стоял в дверях – на синем околыше мелом написано 52.

– Это что за метка? – Анна Григорьевна щурилась на фуражку.

– Городовой! – Санька хлопнул рукой по цифре и круто повернулся. Андрей Степанович улыбался и кивал головой:

– Так, так. Это мы просили, комитет общественной безопасности.

Анна Григорьевна хотела пойти за Санькой, но в дверях вдруг быстро повернула назад, подошла к Наде, она взяла у Нади руку, быстро оглянулась на Башкина. Надя тянула руку назад, Анна Григорьевна наклонилась, ловила. Надя спрятала руки. Анна Григорьевна покраснела и быстро вышла из комнаты.

Надя плотно сжала губы и то взглядывала, как отец наливал в стаканчик, то хмуро глядела в скатерть. Башкин искоса глянул. Он держал стаканчик, и Тиктин целился горлышком бутылки.

– У вас глаза потемнели! – Башкин вдруг резко повернулся к Наде. – Да, да! Потемнели глаза. В вас больше силы стало! Андрей Степанович ждал со стаканчиком – чокнуться.

– Теперь нужна... сила, – сказала раздельно Надя и на миг из-под бровей серьезно глянула в самые глаза Башкину.

– Предстоит... – зычно начал Тиктин. Башкин резко повернулся к нему, расплескал на скатерть.

– Да-да! Случилось что-то, – говорил Башкин в сторону Тиктина, – и я вас всех страшно люблю, все равно – ужасно люблю, и вы можете меня не любить, и не надо. Не смейтесь, потому что я...

– Да пейте, все расплещете! – Андрей Степанович стукнул стаканом в стакан Башкину. – Мне сию минуту идти, – Андрей Степанович поставил стаканчик, глядел настенные часы, – комитет дежурит всю эту ночь.

– И я пошла! – Надя встала.

– Я хотел вам сказать, – Башкин привстал со стула, он смотрел, поднял брови на Надю, – хотел сказать самое главное для меня.

– Не надо сейчас, – Надя выбиралась из-за стола. – Я даже плохо буду вас слушать сейчас. – Она сбивала крошки с платья, смотрела вниз

– Вы уходите? – слышал Башкин голос Анны Григорьевны в коридоре. Санька уж полетел, так ничего и... – Башкин не слышал, как говорили в прихожей. Он схватил бутылку, вылил остатки вина в стакан и опрокинул в рот. Он услышал спешные шаги Анны Григорьевны, обтер рукавом губы.

– Слушайте, вы, может быть, съели бы чего-нибудь, мы ведь пообедали только что. Послушайте! С ней уж ничего теперь не случится? Ведь свобода, не будут же хватать на улице, надеюсь. – Анна Григорьевна передернула плечами.

Башкин стоял, тряс головой.

– Нет! нет! Не может быть!

Вдруг Башкин шагнул к двери, приоткрыл, заглянул в коридор и плотно прижал, повернул ручку.

– Анна Григорьевна! – и голос у Башкина забился тревожной нотой. Ради Бога, вы даете мне самое честное слово, что никто не узнает, что я вам скажу?

Анна Григорьевна села, она вскинула испуганный взгляд на Башкина.

– Нет, нет... зачем? Никому. Никому, если хотите. – Анна Григорьевна взглядывала на Башкина и поправляла на руке кольца. – Нет, если вам угодно...

– Анна Григорьевна! Милая! – Башкин с размаху сел на стул через угол стола. – Анна Григорьевна! – Башкин остановил пальцы Анны Григорьевны, прикрыл рукой. – Вы думаете, мерзее меня нет человека?

– Что вы?

– Нет, – громко сказал Башкин, – к черту! Прямо вам скажу – я, как мерзавец последний, делал пакости. Я, может быть, – крикнул Башкин и встал, – человека убил!

Анна Григорьевна смотрела на него, не отрывая круглых глаз, она сразу покраснела.

– Десять! Двенадцать человек! – закричал Башкин. Он весь напрягся лицом, и дрожала губа. И вдруг весь опал на стул, схватил руку Анны Григорьевны, через стол рванул к себе, прижался глазами со всей силы. Анна Григорьевна уж занесла другую руку, чтоб погладить волосы, но Башкин вдруг дернулся, вскочил. – И еще одного убью, – крикнул, – сегодня, может быть! Сейчас убью! Вот честный... честный крест! – Башкин с силой перекрестился. – У-бью! – и он опрометью бросился из комнаты, схватил свое пальто, шапку и выбежал с ними вон.

Башкин стремглав сбежал с лестницы, внизу наспех напялил шапку, взметнул пальто, совал руки, рвал подкладку. Он дернул что есть силы двери, бросился на улицу. И как хлопнула тяжелая дверь! Башкин решительными шагами зашагал по тротуару вправо. Ему казалось, что испуганное лицо Анны Григорьевны смотрит вслед. На углу, на панели, Башкин в сумерках увидел кучку народа, в середине высокий студент, ага! и вот белый номер на фуражке. Люди стояли без пальто, без шапок. Видно, из ближних дворов. Вполголоса урчал говор. Башкин услышал:

– Что вы говорите, господин студент, когда же сейчас человек оттуда пришел, сам же видел: разбивают.

– Я ж вам говорю – разбивают, – вдруг громко вскрикнул женский голос. Голос дернул Башкина, он встал в трех шагах и слышал, как все сразу заговорили громко, и беспокойная испуганная нота забилась над кучкой людей, громче, выше.

– Тсс! Тсс! – и студент махал рукой. Башкин подошел. – Вот распоряжение от комитета. – Студент поднес к глазам бумажку и, видно, читал на память – уж ничего нельзя было разобрать: – "Комитет безопасности при городской Думе взял на свою ответственность охрану порядка в городе и просит население помочь ему строгим соблюдением правил: первое, не выходить из домов с наступлением темноты во избежание эксцессов со стороны преступного элемента..." – Так, пожалуйста, господа, по домам. Комитету, уверяю вас, – студент наклонился, прижимал листок к груди, – комитету известно гораздо больше, чем этому человеку, и комитет принимает меры...

Люди медленно отходили от студента.

Только один человек – он придерживал у груди пиджак – подошел вплотную.

– Что значит меры, – он глядел вверх в лицо студенту, – когда же там разбивают, убивают, я знаю? А если там тоже студент с бумажкой, так что?

– Есть студенческая дружина, есть отряд целый, понимаете? – и студент повернулся и шагнул к Башкину.

– Слушайте, слушайте, – зашептал ему на ухо Башкин, – где это, где?

– На Слободке! – громким шепотом сказал человек в пиджаке. – На Слободке бьют еврейские лавки, – и он тряс пальцем в улицу направо. Башкин круто повернулся и быстро пошел направо, туда, в темноту, к Слободке. Он прошел размашистым спешным шагом уж кварталов пять по городу. Вон видно, стоит на перекрестке студент, и Башкин тем же ходом направил шаг к студенту.

– Вы знаете, что происходит? – не доходя еще, начал Башкин, и в голосе твердый упрек, возмущение. – На Слободке бьют лавки! Еврейские лавки!

– Правда? – и студент сунулся к Башкину.

– Там, там, – сердито махал Башкин пальцем в сторону Слободки. Студент глядел, куда тыкал Башкин.

– Ох! – и студент чуть присел. Башкин глянул – и легкое зарево низко перемывало по небу.

Оба с минуту глядели, как дышало зарево.

– Так что ж? Идем, или вы будете стоять, когда там...

– Да я тут обязан... – перебил студент.

– А ну вас! – Башкин шагнул прочь. – Ко всем чертям! – сказал он, шагая. – К сволочам!

Башкин свернул за угол. И вдруг тонкий рожок кареты "скорой помощи" и холодок дунул под ложечкой – спешной дробью простукали лошади, и вон фонари кареты пересекли улицу. И опять рожок, и бедственный звук прижал под грудью. Башкин шагал слабее.

Сдачи

– ДА НИЧЕГО там не того... не разберешь. – Виктор стоял боком в дверях столовой, без сюртука, в подтяжках. Он глядел и досадливо морщился на стенные часы и переставлял карманные. – А черт! Вот замотался, часы теперь стали – дьявол их... Да вчера ж тебе говорил – вот как к свиньям все за... за... черт его знает, – и Виктор завертел в воздухе кулаком с часами и зло, без терпения, глядел на Груню. – Не знаю, одним словом, – и Виктор вышел, и Груня слышала: возился, бросал что-то и с силой пинком толкнул стул.

Крики с улицы, и не визгливые, а густо поют будто. Груня вскочила, накинула шаль, побежала. Фроська туда же.

– Тебя куда несет! – крикнул Виктор в спину, как поленом стукнул.

Фроська на месте свернулась, платком полморды закрыла и перевивается вся.

– Марш в кухню! – крикнул Виктор и пошел по коридору. – Тебе чего, дуре, надо? Тебе чего понадобилось? Фроська дернула плечом.

– Подрыгай мне! Подрыта какая, скажите. Ее там не хватало. Фроська повернулась к окну.

– Сапоги!.. – крикнул Виктор. – С вечера! С вечера, дура, валяются!

Фроська шагнула, подняла с полу Викторов ботфорт.

– То-то! – Виктор пошел к себе, но в это время дверь распахнулась, и Груня торопливо вбежала, красная, и лицо все в радости и головой кивает, будто с веселым сюрпризом.

– Витечка! Народу! Поют, ходят, как на Пасху прямо. Ой, один смешной, понимаешь!

И Фроська из кухни высунулась, сапог на руке надет. Виктор стоял вполоборота.

– Мерзавцы! Орут, мерзавцы! – крикнул Виктор. Груня брови подняла. Жидам царя продали! – крикнул во всю глотку Виктор, ушел к себе, хлопнул дверью, хоть не очень.

Виктор сел на стул среди комнаты, слушал, идет ли Груня. Не идет.

– Тьфу! – плюнул Виктор со всей силы в обои перед собой. Встал, вышел в прихожую, лазил по карманам шинели, глядел чуть вбок. Платок достал – все злой рукой – пальцы нащупали конфету, и с платком вместе пихнул в карман шаровар, в самый низ. Ушел к себе.

В квартире было тихо, и слышно было, как подымались голоса в улице.

– Уря-я! – передразнил Виктор. И вспомнил, как Сеньковский кривлялся на еврейский манер: "Долой самодержавию и черту оседлости!"

Виктор скрестил руки, вцепился пальцами, и вдруг истома выгнула спину, и Виктор вытянулся на стуле, голову за спинку, и дохнул едва слышно сквозь зубы:

– Ре-ежь!

И вдруг оглянулся на Грунины шаги за дверью. Виктор вскочил, открыл двери и сделал хмурое лицо.

– А знаешь, старика можно устроить. Я уж говорил там... Видел полицмейстершу, просил, обещала. – И Виктор смотрел в глаза Груни, трогал глазами, пробовал.

– Ага! Ага! – говорила Груня, перевешивала Викторову шашку на крайний крюк.

– Да, и скажи, чтоб шинель почистила... и карманы вытрясти... труха всякая.

Виктор еще раз глянул в Грунины глаза, а Груня смотрела на вешалку, обдергивала свое пальто.

– Я думаю, Петру Саввичу надо, – начал Виктор и глядел на папироску, закуривал. Думал, глядит теперь на него Груня или уйдет сейчас, и вдруг над самой головой затрещал звонок.

Виктор кинулся к дверям, толкнул по дороге Груню.

– Кто? Кто, спрашиваю? – и держался за ключ.

– Не отпирай, не отпирай! – шептала сзади Груня. Но Виктор уже вертел ключом, он толчком распахнул дверь, толкнул человека.

– Да чего ты, дьявол, с ума сходишь! – какой-то штатский. Виктор нахмурился, вглядывался. Голос ведь знакомый.

– А тьфу тебя! – и Виктор пропустил мимо себя человека. Маленькая барашковая шапочка сковородочкой сидела на боку, как наклеенная.

– Да, конечно, Сеньковский, – шептал он и протискивался мимо Виктора. Он глазами уж зацепил Груню и протягивался к ней в узком месте. – А красивый, правда? – И Сеньковский состроил дурацкую рожу Груне.

Груня тихо повернулась на месте и пошла в коридор, в кухню.

– Гордая онау тебя, что ли, или не обедала? – говорил Сеньковский в прихожей.

Виктор запер дверь, оглянулся.

– Видал? – Сеньковский мотнул головой к дверям, и дрыгнула шапчонка.

– Штатское у тебя есть? – уж из гостиной говорил Сеньковский. – Нету? Ну-ну-ну, брат! – и Сеньковский размахивал пальцем перед самым носом Виктора. – У нас, брат, чтоб было! А где хочешь, там и доставай. Сейчас, брат, тебе расскажу. – Сеньковский скинул грязненькое пальтишко, кинул вместе с шапчонкой на диван, на подушку – Груня кошечку вышивала. – Водка есть? Без водки этого дела не разберешь. – И Сеньковский прошел в столовую. Там на скатерти стояли еще неубранные тарелки.

Виктор все смотрел на пиджак, на короткие рукава, на синюю рубаху под пиджаком, не мог до конца признать Сеньковского.

– Мадам Вавич, – крикнул Сеньковский в коридор, – пожалуйте непременно, я вам сюрприз принес.

– Груня, Груня! В самом деле, иди! Очень необходимо! – крикнул Вавич.

Фроська шаркала по коридору в опорках.

– А чего изволите, барыня велела спросить, – и Фроська вдруг фыркнула: узнала Сеньковского.

– Водки нам подай, – говорил Сеньковский, – не обхохочись, дура, – и сделал Фроське гримасу.

– Да, да! Водки живо, – говорил Виктор.

– И дворника позови, – Сеньковский отхлебнул из стакана. – Ну иди же, черт тебя. Дело вот какое, – Сеньковский прикрыл двери за Фроськой, видал, какую блевотину тут жиды развели?

– Ну? – Виктор глядел, как прихлебывал водку Сеньковский.

– Ну, так сегодня же ночью сдачи! В Киеве герб сорвали, наш русский герб. Чего смотришь? – Сеньковский стукнул пустым стаканом и густо сплюнул на пол. – Да прямо сказать – трепануть жидов. Приказ тебе передаю, понял? Чей? Дурак! Чей? Мой приказ.

– Как то есть?

– А так то есть: выбить жидов так, чтоб сто лет вспоминали. Жидов... и жидовок.

Сеньковский налил второй стакан и пощелкал ногтем по пустому графину отвечаешь?

– Жидовкам можешь пузо пороть вот от сих пор – во по сие время! – и Сеньковский чиркнул себя пальцем. – И кишки можешь на руку наматывать, – и Сеньковский завертел кулак, наматывал.

Но в это время распахнулась дверь, и Груня втолкнулась, стала и выпученными глазами глядела на Сеньковского, бледная, и двигала без слов открытым ртом.

– Что? Ты что сказал? – дохнула Груня и хрипло и на всю комнату.

– А что, под дверьми подслушивали? Больно стало? – Сеньковский держал стакан у груди, развалился на стуле, глядел снизу на Груню. – А есть и женщины, что кусаются. В кровь, как щуки. Спросите вот хоть... – и он кивнул на Виктора.

Груня вдруг зарделась, сразу. И Виктор не узнал лица – крашеное.

– Сволочь! – крикнула Груня и плюнула в лицо Сеньковскому. Он дернул рукой, расплескал стакан.

– Грунечка, Груня, – бросился к ней Вавич, – он врет, он врет, все врет.

Груня толкнула Виктора и стремглав выбежала из столовой.

– Про жидовок, говорю, врет, – бормотал Виктор в коридоре, – Грунечка!

Груня пролетела в кухню, вся красная еще, стала у плиты, снимала и хлопала крышками кастрюлек, спички схватила, опять положила.

– Груня! Аграфеночка! – говорил Виктор шепотом. – Грушенька, ты слушай, Грунюшка, я скажу что, слушай. Груня смотрела на плиту, мигала широкими глазами.

– Да Аграфена! – дернул за плечо Груню Виктор. Черная дверь хлопнула.

– Вот привела дворника. – Фроська вошла в кухню, а дворник топал у дверей, обтирал ноги.

– А ну сюда, сюда! – кричал Сеньковский из столовой. – Давай сюда дворника.

Виктор выскочил из кухни.

– Идем!

Дворник снял шапку, застукал сапогами по коридору.

Сеньковский закрыл за дворником дверь.

– Ты вот что, ты доставить должен сюда, вот через полчаса, чтоб было, – Сеньковский ткнул пальцем в часы, – фуражку вольную, штаны и свитку там или пальтишко, вот на господина надзирателя. Понял? – Сеньковский двинулся к дворнику. – И смотри мне, сукин сын, чтоб ни гу-гу! А то знаешь! – и Сеньковский вдруг дернул лицо вперед, и дворник шатнулся назад. – Шкуру с живого сдеру. Пшол!

Дворник пятился боком в закрытую дверь.

– Разиня! – визгнул Сеньковский, вцепился в волосы, в затылок и стукнул дворника головой о дверь. – Лбом, лбом прошиби! Слушай, доставай! повернулся вдруг к Вавичу и заболтал в воздухе пустым графином.

– Фрося! – крикнул Вавич и сам вышел, пошел к кухне, не дошел вернулся. – Сейчас, сейчас, – бубнил вполголоса Виктор и ходил, топтался по комнате. – Нет, ты кроме шуток – приказ? – Виктор на минуту остановился перед Сеньковским.

– А ты что, дурак, хотел? Бумагу? С печатью тебе? Да? С гербом? Три подписи? – Сеньковский выкручивал в воздухе пальцем. – С подлинным верно... Дура! Дура ты... Ну, скоро там? – Сеньковский стукал стаканом по столу. Ты знаешь, что этой ночью, – Сеньковский хриплым шепотом заговорил, поднял одну бровь, косо наморщился лоб, – говорил генерал Миллер – сердце русского человека не может не возмутиться... да... никак не может... кровью должно обливаться, когда жиды нашего отечества топчут права русского монарха, и кто останется смотреть на это и кто, значит, сложа руки, пускай, значит, тот, значит – стерва, и все верные сыны родины должны как один человек... и чтоб возмущенье и чтоб жидам и всякой сволочи. Жиды, говорит, кучкой, и вы, говорит, должны сплотить оплот... и вали!.. по всем по трем! – Сеньковский уж говорил громко, на всю квартиру. – В портрет чернилом! Это как?

– В государя?

– Ну да! Не знал, подумаешь! Шварк чернильницей жидера какой-то. А что, морду не набьем? Набьем, так набьем, ой! Ой, жидочки-голубчики, покойникам позавидуете. Живьем, стервецы, в могилу полезете.

Фроська с опаской боком глядела на Сеньковского и осторожно поставила на стол новый графин водки.

– Ты не думай, – говорил уже сонно Сеньковский и тяжелой рукой наливал в стакан, – не думай, что мы вдвоем. Там уж есть. Приготовлено. Блатовню-то распустили? Вот! Там я еще человечкам мигнул, как следует. Это уж у нас, и Сеньковский пьяной рукой хлопнул через весь стол, – во! Слушай! Ты пожрать давай, – вдруг встрепенулся Сеньковский. – В семь надо на место. Э-э! Батенька, у нас не игрушки в ушки! Не-е-е! – и он мотал головой, глаза сощурил. – Ну! Давай жрать, что ли, – Сеньковский вскочил, – или в кабак посылай, пусть принесет твоя эта задрыга.

"Заснул бы, – думал Виктор, – напился б и заснул бы".

А Сеньковский хлопал ладошкой по столу:

– Давай жрать, что ли! Посылай! Виктор нажал звонок.

Почин

– ДА НАПЯЛИВАЙ, напяливай, – дергал Сеньковский Виктора за ворот, во, во как! И воротник, стой, ворот подыму!

И Виктор ежился, дергал локтями в черном полупальто. Луком и еще кислым чем-то пахнуло из бортов, и Виктор тряс головой.

– Ух ты! – и Сеньковский присел, ухватился за колени. – Ах, черт тебя разъешь, – хохотал, мотал головой Сеньковский. – Жене пойди покажись фалейтор! Ей-богу, фалейтор; ну, конюх, что с барыней живет, тьфу ты, чтоб тебя, – и Сеньковский нахлопнул на Виктора картуз по самые уши. Он высунулся в переднюю, кричал через смех, через гогот: – Мамаша! На супруга полюбуйтесь. Ей-богу, он с чужой барыней живет!

Виктор дернул Сеньковского назад.

– Брось ты...не понимаю... и она тяжелая у меня, ты, брат...

– Верно, она у тебя не легкая! Да ну их в болото! Ты револьвер! Бери, дурак! Мало что там может.

Виктор скинул картуз, бросил на стол. Глядел в окно, в штору.

– Ты что? – повернул его за плечо Сеньковский. – Идешь? – и губу вперед выпятил, хмуро прищурился на Виктора. – Нет? Так, значит, и доложить? Что с жидами, значит? И пусть царю в морду плюют?

Виктор зло покосился на Сеньковского.

– Да я твою королеву – знаешь, Господь с ней, – а служить, так... Да ты револьвер на шнурок и на шею, чтоб не вырвали там. Ну, готов?

Сеньковский толкнул дверь в прихожую. Груня стояла в коридоре, глядела, рот приоткрыла. Виктор шагнул из комнаты.

– Витя! Не ходи, не смей! – крикнула Груня.

– Служба-с! – и Сеньковский назидательно тряхнул головой. – Приказ в штатском.

– Витя! – Груня шагнула и руку одну вытянула вперед.

– Да мы пройдемся, поглядим там. – И Сеньковский пихал Виктора вперед. – Мы скоро назад.

Виктор шел молча. Передергивал лопатками.

– Что, с приложением полпузанчик? – и Сеньковский захватил в кулак пальто на спине у Виктора, тер по хребту. – Почесать?

Было темно, фонарей не зажгли. Кое-где у ворот глухо гудели темные кучки народу.

– Постовой! – и Сеньковский толкнул Виктора под локоть, кивнул на студента на мостовой. – Снять, что ли, – и Сеньковский огляделся, – или рано?

Виктор молча вертел головой.

Они вышли на пустые улицы, и свет в окнах, теплый уютный свет, и где-то за окном пели хором. Виктор повернул голову на свет, на песню, погладил глазами окно.

– Вот сейчас по-другому запоют, – Сеньковский больно ткнул Виктора большим пальцем под ребра. – Ух, началось, началось! – вдруг, запыхавшись, зашептал Сеньковский. – Фу, черт, завозились с тобой, а дьявол, туды его в доски! – и Сеньковский полубегом заспешил по улице вниз. Виктор глянул: они свернули в улицу, где прямо в конце металось красное зарево, будто хотело вырваться, звало на помощь. Виктор вдохнул, как будто кусил воздуху, и бросился догонять Сеньковского.

– Господа! Господа! – голосом таким отчаянным, бабьим каким-то, кричал длинный, верста коломенская. – Господа! Вы туда? Там евреев избивают! Я тоже на помощь. – И длинный нагонял раскидистыми шагами. – Господа!

Знакомый голос. Вавич не вспомнил, откуда это. Противный.

Виктор не узнал Башкина.

Сеньковский вдруг остановился.

Башкин нагнал, запыхался.

– Господа! Спешим! Может быть, мы...

– Ишь! Полтора жида! – и Сеньковский с размаху ударил Башкина в ухо.

Башкин схватился за голову, падал на Вавича.

– Принимай! – крикнул Сеньковский, и Вавич всю досаду вправил в руку и саданул Башкина в бок. Башкин рухнул наземь, упал, раскинул руки.

– Так! – сказал Сеньковский. – Почин! Пошли, – и он дернул Виктора за рукав. Потянул. – Ходом, ходом. Смотри. Э-эх! Пошло...

В это время пламя взметнулось кустом и красным отсветом дунуло в черную улицу. Сеньковский стал на миг, и вот густым гулом ухнул взрыв и следом далекий визг толпы.

– Ходом! – крикнул Сеньковский и побежал вниз по улице.

Они бежали через пустую площадь, и уж в окнах мелькали пугливые огни и хлопали калитки, и только слышно было, как шлепали ноги, как перебегали под домами люди.

– Забегали... таракашки! – запыхавшимся голосом подкрикивал Сеньковский.

Он топал вверх в гору, и Виктор слышал, через крик и выкрики, как гудел говор во дворах за низкими заборами и, как языки пламени, звенли вскрики поверх гула.

– У, сволочь закопошилася, – и Сеньковский тянул воздух со слюной и вдруг ..

Дзлям! – и впереди в окне зазвенели стекла, и как сигнал ударило в душу. Кчертям! Посыпалось береженое. Бей! И Виктор сжал кулак. Вон бегут, бегут с факелом – черт его – ножка от мебели и горит сверху рогожа.

– Бей жидов! Мать их в душу... – и вон с маху ломом, ух, дядя какой садит в рамы. Вывеска – "бакалейная".

И вот неистовая нота, отчаянная, острым колом впилась в воздух, и на миг стихло все, и вдруг рванул гул ревом, трещали, взвизгивали двери. Виктор видел, как подсаживали трое дверь ломом – водопроводной трубой, подбежал, рев вошел в грудь, и Виктор дернул лом – сюда, сюда! и засадил у петли. Вали, вали! Красный свет мелькал, мутил тени, едко несло керосином ух, еще, еще!

Гу-у! – лопнуло! Дверь отскочила, повисла криво над крыльцом.

– Рви! – заорал Виктор. Он дергал дверь, не жалел рук, и вдруг женщина, старуха, кинулась из дверей и стала над ступенями, всклокоченная, рваная, глаза выпучены и руки подняла, вверх вытянула, будто в бездну бросается, рот открыла, кричит, что ли, и трясет в стороны головой.

– Не-е-е! – слышал Виктор, держал дверь, глядел, как страшно мазал свет по лицу старухи, и вдруг визгнул голос: "Бей!" – и сзади махнул лом, и старуха, как бумажная, хлопнулась ничком в ступени.

– Бей их! Га-а! – и уж мимо Виктора из окон что-то летело, и Виктор поддавал ногой какие-то банки, а там рвались, давились, топтались в дверях, и с дребезгом летело что-то из окон. И вдруг вой, в одну ноту. И вон вверх кричат:

– Давай сюдой! Разом!

Виктор глянул – факел метался по крыше, и носились тени.

– Ловят! Ловят! Держи! – всем голосом рявкнул Виктор. – А, держ-жи, держи!

Виктор бросился во двор.

– Гу-у! – дохнула толпа.

Виктор понял: поймали. Стукнулся в темноте на жестянку – бегом за дом, где тут на чердак, на крышу?

На улице вдруг взвился крик, завился, как хохот.

Виктор бросился назад, к воротам, задрав голову, глядел вверх на крышу. Какое-то тело держали за ноги, за руки, раскачивали у самого края, и мотались внизу фалды.

Визгнули внизу:

– И-и! Задергался, задергался ногами. Ишь, задрыгал. Держи-и!

– Кидай, кидай! – кричали за воротами. Ух, размахнули, метнули в воздухе и с разлету вниз. И на миг смолкла толпа.

– Ой, тотеле! – пронзительно крикнул сзади женский крик. Виктор дернулся, стало дыхание от этого крика, и мигом мимо мелькнула в ворота, толкнула Виктора на лету.

– Ай! ай! йя! – и вырвался голос с душой вместе.