Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"
Автор книги: Борис Житков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
– Тьфу! – плюнул Воронин и выругался матерно. Виктор осторожно подступил:
– А что такое?
– А идите все к чертям собачьим! Тьфу, якори ему в душу, в смерть, в гроб черта-матери... – и Воронин хлопнул за собой дверью. Плюгавый моргал под очками, шевелил губой с рыженьким волосом, он шагнул следом за Ворониным.
– Стойте, – шепотом сказал Виктор, взял его за рукав.
– Да я прикомандированный, – бабьим голосом говорил плюгавый. – Да вот не знаю, выступать, говорит, – и он обиженно кивнул на кабинет пристава, на свет за матовым стеклом. А оттуда вдруг послышалось, как вертят телефонную ручку, и плюгавый быстро распахнул дверь на лестницу.
Виктор шел за ним по лестнице и слышал на ходу:
– В депо вооружились... все с револьверами... солдат бы туда, а он сами. Пальба там... косят, говорят, прямо.
Они уж входили во двор. В темном дворе глухо гудели люди. Слышно было, как Воронин кричал:
– С резерва всех, всех гони сюда, сукиного сына, гони! гони! всех!
Вавич протолкался через городовых, наглядел, где суетилась серая шинель Воронина, мутно летала среди черных городовых.
– Куда вести? – ловил он Воронина за рукав. – Давай, я построю.
Вдруг Воронин на миг остановился. Он в темноте приглядывался.
– А, ты! Да чего суешься, ты ж откомандирован. В Соборный же. – И Воронин махнул рукой, повернулся. – Выходи, выходи, на мостовой рассчитаешься. Ну, ну, сукиного сына, а ну, жива! Глушков! Глушков! Где?
Плюгавый совался, не поспевал за Ворониным.
– Здесь я, здесь.
– Здесь, здесь, запел тоже рыбьим голосом, – ворчал Воронин.
На мостовой городовые молча строились в две шеренги, и рогатый штык берданки шатался возле каждой головы. С крыльца сбежали еще двое квартальных. Воронин шлепал вдоль черного фронта – глухим голосом считал ряды. Старший городовой черной горой шатался сзади.
Виктор стоял на тротуаре. Он в досаде сверлил панель каблуком. "Эх, мне бы" – и хотелось крикнуть – он даже откашлялся – "по порядку номеров рассчитайсь!.. на первый и второй рассчитайсь!"
Воронин вышел из-за фронта, он шел к крыльцу и стал, повернулся, поглядел на Вавича. Вдруг быстрым шагом подошел вплотную.
– Иди, дурак, домой, иди скорей, сукиного сына, сейчас пристав придет, – зашептал Воронин. – Иди, тут такое будет... и черт его знает.
И Воронин махнул рукой и быстрым шагом зашлепал к крыльцу.
Городовые стояли недвижно, и шепота не слышно было.
Как черный забор стояли черные спины. И стало слышно, как треск лучины: где-то загоралась и затухала стрельба. Среди темной тишины.
Виктор повел плечами. Наверху хлопнули двери, и шевельнулись черные спины. Громко было слышно, как спускались по лестнице.
"Сейчас, сейчас", – подумал Виктор и задышал часто. Шаги стали. Виктор не оборачивался. Прошла секунда.
– А это что за франт? – крепко ударил в воздух голос пристава. – Марш в строй, нечего торчать! Виктор скачком шагнул с тротуара.
– Смирна! – скомандовал пристав. Городовые замерли, придавились друг к другу.
И тонко-тонко звенел вверху в участке в открытую форточку телефонный звонок. Прерывисто, тревожно, требовательно. Все слушали.
– Ряды! – произнес пристав.
И вдруг затопали сверху сапоги, не бежали, враскат катились вниз, и вот городовой размахом летел с крыльца.
– Что случилось? – крикнул пристав.
– Господин полицмейстер к телефону, чтоб немедленно, – запыхавшись, крикнул городовой.
Пристав злой походкой заспешил в участок. Люди зашевелились, легкий гул пошел над головами. Воронин подошел к крыльцу, стал боком, поднял ухо. Махнул серым рукавом на людей. Стало тихо.
– Слушаю. Виноват, как говорите? Только резерв? – слышно было в форточку.
Люди зашептали, загомонили глухим гамом, и только выкрики без слов долетали из форточки.
Воронин махал рукой, чтоб молчали, чтоб дослушать, но ровным гулом стоял говор.
– Смирно! – крикнул Воронин. Гул оборвался. Но сверху не слышно было слов. Воронин ждал. Люди замолкли. Опять стало слышно, как потрескивала стрельба вдалеке и где-то совсем близко прокатился воем по улице ружейный выстрел. Старший городовой подходил осторожными шагами, как по болоту, он стал в трех шагах, глядел на Воронина, на завернутое к форточке ухо. Прошло минут пять. Воронин не шевелился.
И вдруг:
– Разойдись!! – будто ахнуло что сверху и разбилось вдребезги. Люди не двинулись, замерли. Минуту молчали.
– Ну пошли! – глухо сказал Воронин. Он быстро затопал к крыльцу, приподнял спереди шинель, шагал через две ступени. Вавич спешил следом. Воронин толкнул дверь и тем же ходом зашагал к светлому матовому стеклу, к пристанской двери. Он схватился за ручку и на ходу буркнул: – Разрешите?
– К чертям! – как выстрелил пристав. Воронин отдернул руку, как от горячего.
– Что за е... ерунда, – шептал Воронин и в полутьме глядел на Вавича.
Иди
САНЬКА запыхался, расстегнул шинель для ходу – вон оно, крылечко, столовка. Нет, кажется, нет городовых. Никто не идет в столовку – опоздал, или закрыта. Санька вбежал на крылечко, еще ступеньки, еще дверь. Не поддается. Нет, вот туго пошла. Приоткрылась. Глядит в щель в папахе. Впустил. Битком. И вон по колено над всеми, оперся локтем в колонну, подпер рукой голову, в очках – Батин, наверно. Батин, насупясь, строго глядел очками – темными, может, нарочно. И волосы прямые косо висят на лбу. Вот, не спеша, говорит учительным усталым баском:
– ...завтра, может быть, товарищи, меня уж не будет меж вами, – провел по лбу, откачнул волосы и строгими очками поводил кругом, – но я прямо вам говорю, что вовсе не близок победы час, и не голыми руками берут победу. Нет победы без жертв. И боя нет без крови. Заря взошла – в крови горизонт. Самодержавие не сдается даром.
Батин встряхнул вбок нависшую желтую прядь.
– Нет, товарищи! Бастовать сложа руки и отсиживаться по домам, когда там, – Батин вытянул руку над людьми и острой ладонью потряс вперед, – там люди, которым нечего терять, кроме жизни, люди эти вышли против штыков, вышли на смерть, на погибель, вышли умереть за лучшую долю...
Батин секунду молчал.
– ...они погибнут, и мы ответственны за их гибель и смерть. И напряженный вздох прошумел над головами и летел к Батину.
– Но уж колеблются штыки...
И холодом, стальным вороненым холодом пало слово на все головы. Батин откашлялся. И пристальными зрачками глядела на него тысяча глаз.
– Товарищи, – вдруг новым голосом сказал громко Батин, – мы вышли на революционную дорогу и отдали руку, – Батин вскинул руку, – рабочему классу!
И снова опустил брови, и одни очки блестели из лица.
– И завтра же нам придется быть в бою... ни на шаг позади, – совсем глухо сказал Батин.
Он замолчал и медленно обводил взглядом лица.
– Прощайте, товарищи, – еле слышно сказал Батин, он слез вниз, и голова его потонула в толпе. Все молчали, и тогда стало слышно возню у дверей. И вдруг загудели, заплескали голоса. Все глядели на двери, как они распахнулись, – вошло несколько человек студентов. Санька стоял на подоконнике, он глядел туда, где стоял Батин, тряс головой.
– Героем каким, – шептал Санька. – А, может быть, настоящий. – И зависть горячей кровью бросилась в грудь, в лицо. – Сделать такое что-нибудь, чтоб прямо... и язык потом ему показать. Нет! А просто не посмотреть. – Санька слезал с подоконника, среди гула голосов кто-то выкрикивал резким голосом:
– ...освобождения арестованных...
– ...до Учредительного...
Санька пробивался к двери.
Санька сбежал с крыльца, глядел под ноги, круто повернул влево и быстрым шагом заспешил прочь.
"И тужурка у него, – думал Санька, – поверх русской рубахи, волосы, очки... рисуют таких. "Ничем не жертвуете!" Наверно, чем-нибудь пожертвовал и теперь уж назидательно". – Санька греб ногами землю все жарче и жарче. "Кого арестовали, сидят теперь героями; потом выйдут и будут по домам ходить и все с почтением. Ах, подумаешь, какой! К нам – "ах" – пришел. А он этак недоговаривает, чтоб подумали. А его в куче забрали, на углу стоял". Санька шел все дальше, куда несли ноги. И все резкий, крепкий тенор этот стоял в ушах: "бастуем до Учредительного"... – и это уж затвердил как дьячок... Санька вдруг круто повернул назад. Он почти бежал назад к столовке. Студенты сплошной струей валили с крылечка. Санька, красный, голова потная и зубы сдавлены, пробивался сбоку перил против густого хода. Еле вломился в дверь, вскочил на стул, губы дрожали чуть – черт с ними, с губами. Санька злыми глазами, запыхавшись, обвел кругом – все глянули, и видно, как тревога ударила во все лица.
– Товарищи! – крикнул Санька. Все стихли, ход в дверях застыл. – Вот вы... мы то есть, все, – выкрикивал Санька со всего голоса и видел, как все потянули головы к нему, на спешную, на орущую ноту, – все ведь подымали руки – бастовать до Учредительного собрания? Да?
Санька глядел на всех и на миг было совсем намертво тихо.
– Так почему же бумаги ваши в университете? Чего ж бумаги не взять всем! из канцелярии! Документы! Заворошились голоса.
– А чего? – кричал Санька с силой, с злобой. – Ведь коли всерьез, а не для слов, для красных, так чего там! Коли до Учредительного собрания, так ведь оно всех обратно примет! В первую голову!
А гул уж громко пошел волнами, выше, и Санька спешил докричать:
– А если не берете бумаг, так значит ерунда одна! Хвастовство! Санька уж рвал голос и знал, что не перекричать толпы – "лазейку! да! трусы! хвастуны! тьфу!" – Санька плюнул на этом себе под ноги и соскочил на пол, его вжала в себя струя, что уж снова прожималась в двери. Санька ни на кого не глядел и знал, что сейчас такая у него рожа, что всем видно. И черт с вами, глядите – до самого Учредительного собрания. Санька вырвался из толпы, перешел сразу на другую сторону и не знал даже, шел ли он, будто без ног двигался, свернул в улицу, студентов попадалось меньше, Санька обгонял их. Городовой, отворотясь, смотрел вбок. Вон квартальный в воротах, в глубине, не высовывается, глядит, поднял брови. Санька уж шел по Дворянской. Он сбавил ходу, застегнул шинель, хоть был весь мокрый. Наладил дыхание. Он видел, что идет к Танечкиному дому, прогнал себя мимо – "Что это вдруг с бою, подумаешь" – он уже дошел почти до угла и вдруг повернул и спешным ходом пошел прямо к Таниной парадной.
– Чего лезу, спрашивается? – шепотом, задыхаясь, говорил Санька и шагал через две ступеньки. Около двери он стал. Старался надышаться. Постою и назад! – Санька нахмурился, смотрел в порог. И вдруг легкий шум за дверью, клякнул замок, и тотчас распахнулась дверь, и Анна Григорьевна чуть ткнулась в Саньку. Она быстро шептала – назад, а сзади над ней Танины глаза, и ровно, не мигая, во весь взгляд глядит Таня, как будто знала, что он тут стоит. И лицо серьезное какое, твердое.
Анна Григорьевна повернулась.
– Ах, ты это! Как это? Да, да! Знаешь что...
Санька закивал головой, понял – случилось и с Надей. Танечка не выходила из дверей, чуть нахмурилась. Санька оттолкнул мать, он не успел покраснеть, а Таня держала в передней его за лацкан шинели, глядела в самые глаза и говорила тихо и раздельно, как человеку спросонья:
– Надю арестовали. Ничего не известно. Найди Филиппа и узнай все. Иди! – и она повернула его за лацкан к двери.
Санька прошагнул мимо матери, и ноги покатили вниз по ступенькам. Не оглянулся, знал, что смотрят в спину. И в груди высоко встал воздух, и только на улице выдохнул его Санька. Ручка осталась Танечкина на лацкане, как держала она, как зажала в кулачок. И Санька не трогал лацкан, не застегивал шинели, украдкой нагибал голову и глядел. Настоящая – без перчатки еще. Санька нес ее и обходил прохожих, чтоб не задели за то место, не обтерли, не дернули. Санька шел прямо на Слободку. Он не видел лиц прохожих, они черными тенями мелькали мимо, как живые деревья в лесу, а он шел тропкой, и вилась тропка, что меж деревьев, чтоб не толкаться. И воздух, сырой и свежий, шел в лицо, шел сам, как будто первый раз заработал внимательно, ласково воздух. Вот уже деревянные мостки стучат под ногами. Санька легко спрыгивал, давал дорогу встречным. Вон церковь стоит, присела в голых тополях и длинной колокольней высматривает из веток. Какой-то человек и хмуро и пристально глядит на Саньку вон у ограды, и Санька почувствовал, будто щипнул его человек глазами, а человек уж отвернулся и полез в карман, вытянул табачницу, тихонько зашагал. Санька все смотрел на его сутулую спину и уж шел посреди мостовой через площадь, а человек скручивал на ходу папироску, медленно шагал у ограды. Санька был уже в трех шагах, человек стал, оглянулся злым, опасливым взглядом.
"Надо что-нибудь..." – и Санька быстро полез в карман брюк. Он увидал, что на мостках кое-кто стал, глядят, а человек вобрал голову в плечи, откинулся чуть назад и взглядом уперся в Саньку и чуть выставил папироску вперед. Санька вытянул из кармана портсигар, и прохожие на мостках двинулись дальше.
– Позвольте прикурить, – Санька достал папиросу. Человек не сводил глаз с Саньки, доставал спички. Лицо готовым кулаком глядело на Саньку. Он ничего не говорил и торкал спички, как отталкивая Саньку. Санька чиркнул и с папиросой в зубах через затяжки бурчал: – Шел бы домой... торчишь... как шиш... на юру... все видят. Бери спички-то, – сказал Санька громко. Работник!
Человек молчал и короткими пальцами ловил спички, глядел куда-то Саньке через плечо. Санька оглянулся. Человек пять парней кучкой стояли сзади. Человек двинулся.
– Стой! – крикнул парнишка. – А нам закурить! Я думал, что-сь будет, сказал он Саньке и мотнул подбородком. – Что же ты текаешь? – крикнул он человеку вдогонку.
Городовой медленно шел к ним через площадь. Парнишки пошли вбок к мосткам. Санька двинул дальше – куда же я иду? Он слышал, что городовой зашагал крепче, шире. Над головой вдруг ударил колокол, раз и еще и еще. Санька свернул в ворота ограды и быстро прошел в церковную дверь. В церкви было пусто, две нищих старухи крестились у стенки да два белых платочка. И вот один у клироса, справа. Санька сразу узнал сутулую спину. Староста глядел из-за свечного прилавка. Санька крестился и серьезно глядел в иконостас. Перестали звонить. Пономарь вошел, шептался со старостой. Санька перекрестился широко три раза и тихо вышел на паперть. И вот слева дверка, должно, на колокольню. Санька оглянулся и тихонько вошел. Каменная лестница, Санька поднялся до поворота. Глядел вниз, притаившись. Он поднял руку, взялся за борт шинели.
– Да чего ж я дремлю-то! – и Санька топнул о каменную ступеньку, и гулко побежал звук по узкой лесенке, и дернулись ноги, Санька сбежал и вышел вон без оглядки прямо из ограды. – К чертям, – говорил громко Санька, – ко всем чертям!
Он вышел на площадь, городового не было. Санька свернул в улицу и, не глядя, осторожно пошарил лацкан – провел два раза: иду, иду!
Санька, не стуча, дернул дверь к Карнауху, он еще в коридоре слышал жаркий разговор. Санька распахнул дверь. Карнаух, еще двое – все дернули головами, все замолчали, глядели на Саньку.
– Черт тебя! Аж напугал, – и Карнаух улыбнулся на миг, будто светом ударило, и вдруг насупился раздраженно: – Да на чертовой матери ты в этой амуниции, сменки нема штатской, и сам ты и на нас наведешь.
– Я сейчас вон, – сказал Санька, – скажу, искал... слесаря, машинку швейную, навру! Ерунда! Говори, где Филипп, не знаешь? – Санька держался за ручку двери, стоял боком.
– Васильев? – и Карнаух прищурился. – А что? Нема? Забрали тоже? – он уж говорил полушепотом, подошел близко к Саньке. Двое других убрали лица в себя и исподнизу глядели на Саньку.
– Да нет, не знаю, – быстро говорил Санька. – Сестру мою забрали и неизвестно где. Филипп должен знать, Филиппа надо.
– Теперь вам, товарищ, – сказал солидно, назидательно мастеровой со стула, – никто не укажет, где находится вот... кого вы ищете.
– Ты иди, иди сейчас, – шептал в самое ухо Карнаух, – иди, жди где-нибудь... ну, у церкву иди, там на час еще дела хватит, жди мене. Я, черт с ним, смотаюсь. Иди веселей отседа.
– Там... – начал Санька, но Карнаух уж кивал головой и моргал нахмуренными глазами, махал спешно рукой.
– Иди, иди моментом!
Санька быстро вышел, спешно отшагал от крыльца, оглянулся. Улица была пуста. Баба с ведрами осторожно переходила через грязь.
– Ах, ерунда какая! Ерунда! – шептал Санька. – Был же там. Опять: и шпик там. Сам же, выходит, и загнал. Городовой...
"Вот чепуха какая! И чего я бегу?" – Санька сбавил ходу и неторопливо перешел площадь.
Какой-то старик шел по паперти, шаркая гулко сапогами, навстречу Саньке. Приостановился, мял ртом, шевелил бородой. Санька стоял и крестился истово в икону над дверью. Дошаркал старик и вот слышно стукнул со ступеньки. "Да шлепай ты скорей!" – Санька быстро повернулся, краем глаза видел, как старик брал вторую ступеньку, ловил ногой землю. Санька мигом вскочил в дверку направо и ветром пролетел наверх, на поворот, замер. И вдруг снова назад те же сапоги, скребут по каменным плиткам. Откупорил дверь, притворил за собой.
"Пошел глядеть, куда я делся! – думал Санька. – Ах черт какой! все в кучу сбилось".
Карнауха рано было ждать, но Санька все равно глядел на кусок пола, что виден был сверху. Прошло минут пять, и снова дверь и сапоги. Санька легко побежал вверх по темной лесенке, и вот свет, вот выход – какой огромный колокол, живым куполом висит в воздухе, будто смотрит изнутри тяжелым языком. А вон деревянная лесенка вверх и там пролаз. Санька мигом вбежал по лесенке мимо колокола. Какие-то веревки шли из потолка. Санька вышел в пролаз. Маленькие колокола висели на балке над каменной балюстрадой в окне. Голуби с шумом сорвались, и стало тихо. Санька слушал – никто не шел. Верхушки тополей тихо качались вровень окнам, веяло ровным ветром, и Саньке стало казаться, что тихо летит колокольня в воздухе, и он с ней, и вперед глядят колокола, рассекают воздух. Вон впереди далеко соборная колокольня и серебряный купол собора, и прямо к ней летит Санька с колоколами, ровным полетом. Санька присел за каменными перилами, глянул в пролет: ограда, близкая, скамейки в ограде – и сразу стал полет, и камнем уперлась на месте колокольня. Вон к воротам по дорожке везет ноги тот старик.
"Оглянется!" – Санька отсунулся от перил. Пристально глядел на площадь, чтоб не пропустить Карнауха.
Следил издали каждого человека. Все шли спешно, все шли мимо. Далекая улица загибается вниз, и видно вон, как во дворе вешает женщина белье на веревку: скучными обвислыми платочками протянулось белье.
– Пшол! Пшол! Анафема! – Санька глянул вниз. Старик сидел на скамье, внизу в ограде, махал рукой на собаку. Санька видел сквозь ветки, как он нагнулся и кинул камнем и визгнула собака, и вон другой человек стал и кричит:
– Век прожил, ума не нажил. Что она тебе сделала? Бога она твоего съест? Да?
Санька узнал голос – Карнаух, Митька Карнаух – и опрометью бросился вниз. Карнаух уж схватился за ручку, за двери. Санька громко дохнул:
– Митька! Карнаух обернулся.
– Идем.
Старик стоял у скамьи и едким глазом провожал Карнауха с Санькой.
– Рондовая! – сипло сказал старик, когда они огибали ограду, оборачивал голову следом и кивал.
– Идем скорей, – дергал Санька.
Карнаух вдруг круто повернул назад, прошел около ограды и просунул голову в решетку против старика:
– Сиди, твою тещу в гроб, пока целый, паскуда. Сиди! – и Карнаух дернулся к воротам. Старик сел, как упал.
– А туда его в смерть, в закон, – говорил Карнаух Саньке. – "Золотой якорь" – знаешь? Трактир? Пошли в проулок, гайда! Ни черта не арестовали Надьку вашую, это она у Фильки ночевала, я сейчас слетал до него. Как? После того, говоришь? А после не знаю. Фильки нема там, дома то есть. А тут арестованных, аж совать нема кудой, – Карнаух говорил наспех и шел все быстрей, быстрей. – Тут такая этую ночь жара была коло депа, будь здоровый. Одиннадцать человек, – Карнаух стал вдруг, – одиннадцать человек убитых. Насмерть! Ну и им, сукам, тоже попало, попало, расперерви их через семь гробов в кровь доски матери, – и Карнаух тряс у пояса кулаком, судорожно тряс, весь красный и так яро глядел на Саньку, как два ножа всадил в брови. – Митинг охватили, ночью в депе, а оттеда хлопцы как двинут со шпаеров, так пока те стрелять – уж прорвали облаву ихнюю и назад хода! А тут стрельба, а им сдачи: на! на! – и Карнаух постукивал в воздухе кулаком. – Одного вашего студента тоже подранили, не слыхал?
Санька помотал головой.
– Чернявый такой, – хмурился Карнаух Саньке в глаза, – видный такой из себя, с кавказских? Фартовый парень! Не знаешь? Ну, может... Сестру ищешь? – сказал Карнаух и глядел вбок, в забор. – Ничего не можем сказать. – Он вздернул плечи. – Здесь нема. Ну, ищи! – вдруг громко сказал Карнаух и мотнул головой. Он повернулся и пошел назад, к площади. Он прошел пять шагов, стал, обернулся. – А Алешка – того: сел. В ломбарде. Если накопают дело, так... – и Карнаух чиркнул пальцем по горлу.
Он, насупясь, глядел секунду на Саньку.
– Ну, вали! – и он быстро зашагал прочь.
Режь
ВИКТОР следом за Ворониным вернулся в дежурную. Глушков и еще два надзирателя бросили шептаться, глядели на Воронина. Воронин ни на кого не глядел, прошел за стол, сел, навалился совсем в самую чернильницу козырьком, засунул в рот папиросу, перекатывал в губах и молчал. Виктор осторожно присел на подоконник. Слышно было, как вздохнул городовой у двери. Виктор украдкой наводил взгляд на Воронина. Воронин сидел, не шевелился, и папироска без огня торчала из угла рта. Вдруг все встрепенулись, дернулись: звонил телефон у пристава.
– Слушаю, Московский. Ничего! Так точно, ничего, – злым напруженным голосом сказал пристав, и слышно было – кинул трубку на крючок.
– Непонятно, – шепнул Глушков, обвел других глазами. Поглядел на Воронина.
Воронин по-прежнему глядел, насупясь, в стол.
– А я вот слышал, господа, – говорил тихонько Глушков и повернул головку к Вавичу.
Вавич небрежно бросил взглядом и снова в окошко.
– Тут прибежал один исправник из -ского уезда, прямо в свитке в мужицкой, – совсем шепотом сказал Глушков, – в шапке бараньей, такое, говорит, у них...
– Стой! – вдруг крикнул Воронин. – Герасименко, сходи, проверь у ворот и туда... на углу. Городовой вышел.
– При ком говоришь! – повернулся Воронин к Глушкову, и Вавич увидел, что уж не мятой подушкой глядит лицо у Воронина, а булыжниками пошло, и глаза прицелились из-за серых скул. – Балда! – крикнул Воронин. Глушков вытянул всю шею из воротника, повернул голову, и вздрагивала фуражка. – С исправником с твоим, с дураком. Страхи распускать!
– Он... ей-богу... – запинался Глушков, – ей-богу, удрал. Верно: дурак.
– И кто болтает, тоже! – притопнул ногой Воронин.
– Ну, когда, – говорил Глушков и поворачивался ко всем, – когда... прямо весь народ перебунтовался, жгут и бьют. Все стражники эти... уездные... Одним словом, урядники, кто куда. А те в дреколья. И на город, говорят, пойдем. И прут, говорит, прут, прямо...
Воронин вскочил со стула и хлопнул с размаху Глушкова по лицу. Глушков повалился вместе со стулом, уцепился за барьер.
– Вон! – крикнул Воронин. – Вон, сволочь! Свистун! Паршивец!
Глушков быстро прошел в дверь.
Воронин стоял, дышал на всю дежурную, ворочал глазами по лицам. Вавич стоял, сдвинул брови – строго, серьезно глядел в лицо Воронину.
– К чертовой суке-бабушке! – Воронин всем духом плюнул перед собою и вышел в двери. Дверь с размаху хлопнула как выстрел и дрожала, тряслась.
Виктор прошел мимо барьера. Надзиратели провожали его глазами. Все молчали. Виктор ходил из канцелярии в дежурную и назад, заложил за борт руку. Часы в канцелярии пробили пять. Вернулся городовой, стал у дверей.
– Ну что? – спросил тихо Виктор.
– По местам усе... И стрельба на манер больше от Слободки... Редкая совсем.
– Редкая? – и Виктор сделал деловое лицо и дернул дверь.
– А дежурный кто же? – в голос спросили оба надзирателя.
– Я ведь уж не здешний, – сказал Виктор спокойной нотой. – Я ведь, собственно, в Соборном. – Он еще глядел, как подняли они брови, вскинули головами, и повернулся в дверь.
Виктор вышел на крыльцо, постоял – оправлял портупею и не спеша спустился со ступенек. Размеренным шагом пошел по панели в тень улицы. Отошел квартал. "В Соборный, что ли? Сеньковского вызвать?" – помотал головой и быстро зашагал по пустой улице. Стекла мутно отсвечивали в домах и будто тайком провожали глазами Виктора.
– Наплевать! Наплевать! – шептал Виктор. Он завернул за угол, вот сейчас маленькое крылечко – номера. Виктор дробно тыкал в кнопку, в звонок. И сейчас же замелькал, зашмыгал свет стеклом двери. Заспанная рожа секунду присматривалась, и заторопился, завертелся ключ. "Пожалуйте-с!" – и глядит испуганно, ждет. Виктор выдержал секунду, обмерил взглядом.
– Швейцар?
– Так точно! – и лампа подрагивает в руке.
– Без прописки не пускаешь? Смотри! Да, "никак нет", а потом... А ну, давай номер! Без клопов мне, гляди.
Швейцар, в пальто поверх белья, схватил с доски ключ.
– Пройдемте-с.
Две свечи разгорались на крашеном трюмо. Швейцар побежал за бельем. Виктор глянул на себя в зеркало – бочком поглядел. "Недаром струсил – есть что-то", – и еще нажал глазом искоса. Подошел ближе. Попробовал рукой подбородок. Швейцар заправлял подушку в свежую наволочку.
– Разбудишь завтра в девять. Цирюльник когда открывает? В десятом? Ну, проваливай.
– Барышню не прислать? – шепотом спросил швейцар.
– С барышнями тут, дурак! Проваливай, марш!
Виктор стал раздеваться. Полез в шинель: в кармане браунинг, положить под подушку – черт ведь их знает! – и вдруг бумажка: "Ах да! Грунина".
Виктор, нахмуренный, с приоткрытым ртом подошел к свече.
"Витенька, страх боюсь, пришли весточку с городовым". Карандашом синим, наспех. Виктор скомкал в шарик бумажку, швырнул в сухую чернильницу на столе. Завернулся в одеяло, с силой дунул в свечку. Через минуту встал, нашарил спички, – и пока разгоралась свеча, подбежал к столу, достал из чернильницы комочек и босиком прошлепал к вешалке – сунул в шинель.
"И тревожить не к чему – спит уж, поди. Какие тут весточки? Шестой час! А в двенадцать быть – это все равно как приказ".
Виктор повернулся на бок, натянул на голову одеяло. "Зубки! Мало что зубки, а, может быть, просто дело. Насчет Соборного и еще там черт знает чего... тайного даже..." – Виктор нахмурил брови и зажал глаза.
Вавич вышел из парикмахерской, и сырой ветер холодил свежевыбритый подбородок, повернул на ходу поясницей, ладно в талии облегал казакин. Как в дорогом футляре нес себя Виктор. Ботфорты – уж перестарался швейцар вспыхивают на шагу. Отсыреют дорогой. "Ведь пошлет еще, того гляди, Фроську в участок справляться. Оттуда в Соборный еще эту дуру погонят. Послать, может быть!" Виктор поддал ходу – на углу против собора всегда толкутся посыльные, застать бы хоть одного дурака. Виктор зашел в ворота, быстро достал из портфеля клок бумаги.
"Жив и здоров, – писал Виктор, – жди"... Надо "Грунечка" и никак... и крупными буквами медленно вывел "Грунечка"... "к четырем".
Сложил аптекарским порошком и написал адрес. Вон торчит красная щапка. Виктор чуть бегом не побежал, чтоб не перехватил кто.
– Мигом, ответа не надо. Подал и вон, без разговорчиков. Получай! Виктор сунул письмо и двугривенный.
К дому полицмейстера Виктор подходил с деловым, почтительным лицом. Он еще раз обдернул шинель перед дверью и нажал коротко звонок: ровно двенадцать.
Он услыхал, как легко подбежали каблучки, дверь распахнулась, сама Варвара Андреевна раскрыла дверь, в легком желто-розовом шелке, коричневый пояс на узкой талии и широкие концы еще качались с разлету.
Виктор сдвинул каблуки и козырнул, наклонившись.
Варвара Андреевна держалась за раскрытую дверь, улыбалась с лукавой радостью. Виктор краснел.
– Ну! – тряхнула головой Варвара Андреевна. – Скорей! Виктор перешагнул порог. Она тянула его кушак.
– Сюда, сюда! Ноги вот тут покрепче, без калош ведь, франт какой.
Виктор тер ноги, краснел, улыбался. Варвара Андреевна отстранилась и сбоку яркими глазами смотрела. И вдруг на миг, как молния, оскалились зубки, она прянула к Виктору, поцеловала в губы, как грызнула на ходу, и отскочила к портьере.
– Нет, нет, не снимай здесь шинель, – шептала весело Варвара Андреевна, – идем ко мне, ко мне. – Она взяла Виктора за руку и пошла на цыпочках впереди, высоко поднимала на ходу ноги, как дети подкрадываются, и легкий широкий шелк веял около ног и волновал складками, чуть шуршал, и чуть пахли духи. Было тихо кругом, и ковер внизу заплел все узором, и Виктор смотрел, как впереди узкая туфелька на остром каблучке ступала в один узор, в другой, и воздух шел тонкий, как ветер из неведомой страны от духов. А она, как девочка – за ручку и ножками как! Они прошли в столовую. Варвара Андреевна остановилась на миг, огляделась, как будто кралась в чужой дом, улыбнулась воровски Виктору и тихонько ступила на глянцевый паркет, и тонкие ножки стульев длинно отражались в полу. Стулья стояли по стенам и, будто отвернув лицо, не глядели.
Она вдруг быстро засеменила ножками в полутемный коридор и в раскрытую дверку, направо, круто свернула Виктора. И в большом зеркальном шкафу увидал Виктор ее и у ней за плечом, над желтым шелковым плечом, свое лицо и полицейскую фуражку – и удивился фуражке, как будто не знал, что она на его голове. Совсем другая, думал, его голова. Варвара Андреевна секунду стояла перед зеркалом, глядела радостно на себя. Потом быстро обернулась:
– Запирай двери! На ключ. Ключ сюда дай! – она засунула ключ куда-то в платье.
Вавич стоял и обводил глазами розовую в цветах мебель и китайскую ширму с птицами.
Варвара Андреевна села с размаху на диванчик, и вздулся на платье легкий шелк, и чуть, на миг один, Виктор увидал длинные желто-розовые чулки и пряжки на шелковой ленте.
– Ну, раздевайся, – смеялась Варвара Андреевна. Виктор снял шашку, расстегивал шинель.
– Сюда, сюда, на крючок вешай. Шашка у тебя острая? Настоящая? Вынь! Ух, какая! Дай сюда. Вытри масло это.
Виктор вынул новенький носовой платок, обтер шашку. Шашка строго блестела, как полузакрытый настороженный глаз.
– Дай, дай! – Варвара Андреевна приоткрыла зубки, и глаза напряглись над шашкой. Она пробовала пальчиком лезвие, острие конца.
– Ух, какая... – жадно шептала Варвара Андреевна.
Виктор вешал шинель и видел, как она повернула шашку концом в грудь, в самый низ треугольного выреза, и тихонько давила. Она сидела прямо и скосилась широким глазом в зеркало. Потом она встала, подняла высоко руку, и Виктор видел в зеркало, как она дышала и вздрагивала – и медленно засовывала шашку в декольте, за платье, пока эфес не остановился у выреза, медный, блестящий.
