Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя. – Виктор мотал головой. Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.

– Ешь, ешь, – говорила Груня, трепала за плечо.

– Грунечка! – вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. Грачек, знаешь, тоже... я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец... А полицмейстерша... – Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал... – а полицмейстерша: цыц!

– Потом, потом! – слышал сквозь сон Виктор. – Да пей же, простынет. Ой, простыни-то! – и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.

– Фу, – набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву. – Сохрани и помилуй! – кончил Виктор и думал о бомбе.

Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.

Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.

– Сохрани, черт возьми, и помилуй! – шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. – Фу ты! Кого это черт несет? Виктор встрепенулся, отряс голову.

– Здесь, пожалуйте! – услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.

– Кто? – хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.

– Герой, герой, чего орешь? – голосок теноровый, – что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.

– Зазнался, не узнал, – и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.

– Витя, Витя! – звала из спальни Груня. – А это, кто это такая? Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. – А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? – И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.

– Самая язва, – ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, – это... это в жандармское. Жидовка одна. Положи.

Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.

– Это что? – и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.

– Это все у нас – "Реноме", Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется? – Сеньковский вертел головой, осматривал стол. – В буфете? Я сам достану, сиди, сиди! – Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета. – Вот! – Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. Ничего, я в стакан, не вставай, – и Сеньковский налил полстакана водки. Да! Ты знаешь, чего я пришел?

Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.

– А черт тебя знает.

– Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.

Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.

– Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю? – Сеньковский дернул Виктора за обшлаг. – Да не кури ты этой дряни, – Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев "молочную" папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. Идиот! – чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: – Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям! – Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе. – Помощник теперь приставом! – Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.

Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.

– Кто там? – оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.

– Да жена это, – сказал Вавич.

– А! – пустил дым Сеньковский. – Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.

– Надо подумать... – и Виктор кивнул бровями.

– Подумать! – передразнил Сеньковский. – Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь? – Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал. – Есть интересик! – сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.

Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.

– Ну, идет? – через минуту сказал Сеньковский.

– А чего делать? – сказал Виктор, все глядя вниз.

– Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.

Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.

– Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие. – Сеньковский встал. – Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да! – и Сеньковский прищелкнул языком. – Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?

– Да я не говорю вовсе, что цену, – и Виктор тоже встал, – и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.

– А что ты говоришь?

– Да мне ко всем чертям! Все равно! – Виктор уже кричал. – Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.

– А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.

– Что? – гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.

И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:

– Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, – и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.

Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.

– Ну а я пошел, пошел, – и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.

– Я кричу "Витя! Витя", ты не слышишь ничего. Что это ты его бить? Витенька? Что он тебе говорил это? – Груня держала Виктора за плечи.

Виктор дышал, грудь не находила ходу, сердце стукало во все тело.

– Что он это говорил? – Груня глядела Виктору в самые зрачки.

– А, не надо! – Виктор нахмурился, дернулся и заспешил к себе в комнату. Задел, опрокинул кресло.

Виктор сел на кровать, как упал. Стал стягивать сапог, тянул рукой, бил в задок ногой. Сапог чуть сполз и вихлялся, и Виктор без толку со злобой бил им об пол:

– Тоже болван! Болван! Болван!

– Витя, Витя, дай я, – Груня присела на пол. Виктор будто не замечал, а сильней еще хлопал сапогом по полу. – Фрося, Фрося! – кричала в коридор Груня.

Фроська бегом вбежала и любопытными глазами глядела то на Виктора, то на Груню.

– Чего содом поднимать? – крикнул Виктор и сморщил лицо, глядел в пол между Фроськой и Груней. – Ну? Так и оставьте в покое! Нельзя сапога снять, чтоб хай в квартире не подняли. Ну, чего стоите?

Груня тихонько вышла, прикрыла тихо дверь. Виктор, не раздеваясь, в полуснятом сапоге лег на оправленное одеяло, на отвернутый белый уголок. Горько, как от дыму, было в груди.

– К чертям собачьим! – сказал Виктор вслух. И пустым жерновом завертелась голова. – Болваны, – шептал Виктор. – "Реноме" и болваны... все.

Подушка

КОЛЯ пил чай. И когда мама отворачивалась, глядел на нее украдкой вверх и старался без шума тянуть с блюдца чай. У мамы глаза красные, и все равно, о чем ни заговори, плачет. Потом остановятся глаза, на окно глядит, как ничего не видит, рот приоткрыт, и перекрестится.

– Мне один мальчик говорил, – начал Коля и нарочно набил рот хлебом, чтоб проще вышло, – он в нашем классе. Так его папу тоже, – Коля нагнулся к блюдцу, отхлебнул, – ждали аж два дня. Потом пришел поздно-поздно вечером. – Коля отвернулся в окно. – Заседали, говорит... Потом... – Коля взял новый кусок хлеба. – Потом, говорит, дайте мне чаю скорей, выпил аж пять стаканов и сразу спать. И как стал спать... – Коля совсем забил рот хлебом и припал к блюдцу.

Мама всхлипнула и вышла. Коля вскинулся, глядел ей вслед. Вскочил. В спальне мама плакала, вся уткнулась в подушку.

– Ей-богу! – говорил Коля. – Вот ей же богу. И чего ему врать. Охременко такой. Хороший такой. Мамочка! Но мама не отрывала головы и вся дергалась.

– Ну мамочка! Ну милая! – Коля хотел раскопать в подушке мамино лицо, но мама утыкалась глубже и глубже, как будто хотела закопаться насовсем насмерть.

– Ну, я побегу сейчас, сейчас. Они все там заседают, и прямо я зайцем прорвусь. Ей-богу! – кричал Коля на бегу. Он сорвал с вешалки шинель, бросился вон и выбежал в ворота.

Коля не знал, где заседают. Сторож в почтамте один, Алексей, он вот говорил еще вчера, что все еще заседают. А папа не ночевал. Коля то шел, то подбегал – скорей, скорей к почтамту, к Алексею. Прохожих было мало, хорошо было бежать. Потом пошло гуще, Коля толкал сам не видя кого – больших. Он свернул за угол – вон он, почтамт с тройным крыльцом. Народ густо толпился на перекрестке, Коля юрко пробивался, запыхавшись, – мама с подушкой стояла в голове и все глубже, глубже зарывалась. И вдруг совсем свободно, пустая мостовая перед почтамтом.

Коля пустился отчаянными ногами.

– Эй! Стой! Куда! – и свисток.

Коля бежал. У тройного крыльца стояли три солдата с ружьями. Один шагнул, чтоб не дать Коле ходу, и мотал головой:

– Прочь!

А сзади коротко свистали, кто-то шел. Коля оглянулся. Полицейский, околоточный идет к нему сзади. Близко совсем. Коля стал, оглянулся, там на перекрестке, как обрубленная, стояла толпа, шевелилась, гудела, и черные шинели городовых впереди.

– Стой! Тебе чего? Чего надо? Чего бежал? – Надзиратель уцепил Колю за плечо, замял шинель в руку.

– Письмо... – сказал Коля и проглотил слюну, – сдать...

– Какое? А ну давай, – и надзиратель нахмуренно глядел сверху. Тряхнул Колю за плечо. Толпа загудела.

– Чего вы дергаете? – упирался Коля.

– Давай письмо! А? Пой-дем!! – и надзиратель потащил Колю за плечо туда, к толпе, к городовым.

– Пугачева споймал, – поверх голосов гаркнул кто-то из толпы. – У кандалы его!

– А ну разойдись! – Надзиратель обернулся к почтамту и коротко свистнул три раза. Солдат на крыльце взял свисток, что висел на груди, и тоже свистнул три раза. Коля оглядывался то на солдат, то на толпу. Надзиратель крепко держал его за шинель. И вдруг с крыльца почтамта затопали, забряцали солдаты, наспех, полубегом. Вон офицер. Коля глянул на толпу, там было свободное место, только какой-то в тужурочке, обтрепанный, уходил вдоль улицы и грозился на ходу кулаком. Солдаты на ходу строились.

– Сведи! Выяснить! – крикнул надзиратель, толкнул Колю к городовому и пошел навстречу офицеру. Городовой тоже уцепил Колю за плечо.

– Куда? Куда? – крикнул Коля. Городовой шагал и на отлете держал Колю. Коля путался ногами, спотыкался. Коля хотел плакать – теперь что же? Мама умрет совсем! В воду бросится. Коля озирался на пустые тротуары. Вон только тот, что кулаком! Чего это он кивает и показывает, что тужурку скидывает? Смеется или сумасшедший какой? И вдруг понял: скинуть шинель и ходу! Шинель – папе еще один год в кассу вычитать за нее будут. И вдруг опять мама представилась: задушится, непременно задушится подушкой. У Коли внутри холодело и билась под грудью жилка и как будто вся голова вытаращилась, а пальцы тихонько расстегивали пуговки. И вдруг у Коли на миг потерялась голова, одни руки, ноги. Он вильнул всем телом и пустился в боковую улицу. Он слышал свисток, прерывистый, он бил по ногам. Коля шагом, на дрожащих ногах, завернул за угол. Он быстро открыл двери лавочки. Тявкнул проклятый звонок на двери и бился, не мог успокоиться. Из-за прилавка, из полутьмы, подняв брови, глядел бородатый еврей в пальто.

– Колбасы... – чуть слышно сказал Коля, трясся голос. Еврей не двигался. Еврейка глядела из дверей за прилавком.

– Фюррть! пры! пры! пры! – свистело все ближе. Коля стоял, шевелил губами без слов, без звука.

– Ой, ким, ким! – вдруг громко шепнула еврейка. Она быстро вскинула входную доску, дернула Колю в дверь. Она толкала его дальше, в темноту, и Коля слышал, как плакали сзади дети, что-то кричал еврей по-еврейски. Коля кое-как щупал пол ногами. Куда-то в темноту на мешки толкнула его еврейка, и он слышал сквозь стук сердца:

– Ша! ша!

Трухляво хлопнула дверка. Коля стал карабкаться по мешкам, шарил впереди рукой, и громко звякнула жестянка. Коля замер. Было тихо, и Коля, едва шурша коленом, понемножку сел удобней. Он слушал, втягивал ушами тишину, и крупиночки звуков попадались – далекий детский плач – и он размылся. И сердце проклятое стучит, мешает слушать. Спокойный, веселый запах миндаля вошел в ноздри, мирным облаком летал тут в темноте. И вот совсем просто пахнет керосином. Коля сильней потянул носом, во всю глубь: очень просто, пахнет керосином и ничего не может быть. Коля наклонился, чтоб узнать, где сильней пахнет керосином, внюхивался в воздух. Вдруг стало сердце и оборвался керосин: уши услышали звонок, дверной звонок в лавочке. И сердце снова глушило уши, и трудно через него прослышать далекие звуки. Будто гул какой-то. И вдруг ясно расслышал Коля крик еврейки:

– Что вы пугаете детей? Какой мальчик? Вот мальчик – так никуда не выходил... Он кашляет, куда можно идти в такую...

И куда-то в густой гул пропал голос, и опять звякнул звонок, как кто палкой его ударил. Коля слышал опять детский плач, бурлили голоса в глубине. И все тише, тише. Коля замигал глазами и узнал, что полны слез глаза. Коля, сам не замечая, ковырял и ковырял мешок левой рукой, зацеплял пальцем шпагат, дергал, резало пальцы – пускай. Он сам не заметил, как в пальцы попала миндалина, и Коля сунул ее в зубы и куснул со всей силы. Он кусал, кусал миндалины. И вот шарканье – идет сюда, и вот светлыми линейками обозначились щели, и двери раскрылись. Коля морщился на керосиновую лампу, еврейка щурилась в темноту.

– Вы здесь, молодой человек? – шепотом спросила она.

Коля спустил ноги с мешка – он хотел ответить и тут только заметил, что полон рот жеваного миндаля. Коля закивал головой, заглотал наспех миндаль. Еврейка пристально всматривалась в него.

– Ты хотел миндаль? Возьми немножко. Коля обдергивал куртку. Еврейка свободной рукой потянулась к мешку, ухватила щепотку.

– Пойдем в комнаты. Ну? Идем. Никого вже нет. Коля краснел, глядел в пол.

– Не бойся. Городовой вже пошел спать. Мальчик черными глазами глядел из коридора, он вытянул шею вперед, с опаской и любопытством пялился на Колю. Еврей что-то спрашивал издали по-еврейски.

– Муж спрашивает, или вы пропали?

Коля вышел. Хозяйка несла впереди кухонную лампу, мальчик снизу старался заглянуть в лицо Коле. Коля сделал серьезный вид.

– Что это у вас вышло с городовым? – спросил хозяин, спросил полушепотом и пригнулся к Коле. – Да ша! – крикнул он на девочку.

– Я убежал. Он меня за шинель, а я из шинели, – и Коля показал, как он вывернулся, – шинель у него, а я бегом.

– Ай-ай-ай! – качал головой хозяин. – Це-це-це! Все смотрели на Колю.

– А чего он вас схватил? Стояли? Ходили? – и хозяин делал широко рукой то вниз, чуть не до полу, то далеко вбок. – Может, просто шли себе на уроки? Что?

– Я письмо хотел бросить в почтамт, на почту, – и Коля нахмурился. Все молчали.

– Какая может быть почта? – вдруг быстро заговорил хозяин. – Почта? Почта давно бастует, в почте солдаты. Что? Так вы не знали? Образованный молодой человек. Я знаю? Гимназист. – Еврей пожал плечами. Стал к Коле боком. – Может быть, какое другое дело, – опять тихо заговорил хозяин, так это, может быть, я не спрашиваю. А письмо? Письмо, – он снова говорил громко, – письмо – глупости. Какое может быть письмо! Вы не глядите тудой, – хозяин кивнул в темную дверь лавочки. – Уже закрыто.

Хозяйка тихонько высыпала щепотку миндаля на клеенку, смотрела в стол. Хозяин что-то быстро говорил по-еврейски, перебирал банки на подоконнике. Только мальчик от дверей лавочки глядел Коле в лицо.

– У меня папу арестовали! – вдруг на всю комнату заговорил Коля, все оглянулись, все глядели на голос. – А папа почтовый чиновник. А мама дома не знает, плачет. Я хотел узнать на почте, а надзиратель...

– Ца-ца-ца! Ммм! – закивал головой еврей. – Ай-ай! Что с людьми делают. Ой! – он выдохнул весь воздух.

– Так заходил городовой, – быстро зашептала еврейка, – так спрашивал за вас. Я ему говорю: вы с ума сошли?

– А шинель что? Пропала? Там есть что? – Хозяин сморщил брови, совсем нагнул лицо к Коле. – Вы говорите! Важное есть там?

– Так он же не имел в руках шинели! – перебила хозяйка. Мальчик влез коленями на стул и через стол тянулся, поднял брови на Колю.

– В шинели ничего...

– А где мама? – трясла за плечо Колю хозяйка. – Мамочка ваша где? Она же за вас не знает. Ой, где вы живете, где? Где? Во вунт ир? – говорила она по-еврейски.

– Здесь, сейчас, на Елизаветинской, – и Коля показывал вбок рукой.

– Что ты хотела? Что ты хотела? – вдруг набросилась хозяйка на девочку. – А! Ним! – и она скинула миндаль на пол. – Так надо иттить, надо скоро!

Она быстро заговорила с мужем.

– Я пойду! – Коля двинулся.

– Халт! Халт! – хозяйка перегородила рукой дорогу и схватила с кровати шаль, заспешила по коридору.

– Она посмотрит, или не глядит кто, – и хозяин мотнул головой вслед жене.

Все молчали, слушали. Слышно было только, как кусала миндаль девочка под столом.

– Он тебе не бил? – чуть слышно прошептал мальчик. Коля затряс головой.

– Нет? – и мальчик сполз со стула.

Толком

САНЬКА не верил, что пустят в столовку: закроют "впредь до особого распоряжения", и взвод казаков будет мимо ездить, по мостовой шагом, взад да вперед. Столовка "Общества попечения", и губернаторша председательница. Санька спешно мылся утром – посмотреть скорее, как? закрыта? нет? казаки? Он слышал, что Андрей Степанович пьет уже чай в столовой, сморкается на всю квартиру. Не затеял бы разговаривать, рассуждать. Вопросы, паузы. Без чаю идти, что ли? Прошел мимо столовой: Андрей Степанович сидел один, как будто брошенный, и глянул на Саньку – выходило, что если уйти без чаю, то, значит, уж нарочно, и взгляд, хоть достойный, но с надеждой. Санька с самым спешным видом влетел в столовую, за стакан, к самовару, криво сел, боком спешу! Андрей Степанович молчал, взглядывал. Санька изо всех сил вертел ложечкой в стакане. Налил на блюдце, стал дуть.

– Куда это ты так? – осторожным голосом сказал Андрей Степанович, и укоризна в глазах: скорбная укоризна.

– В столовке... собранье, – Санька прихлебывал из горячего блюдца.

– Так! – Тиктин внимательно стал набирать на ножик масла. – Это что же? Общественный протест? – Тиктин не спеша намазывал хлеб. – Резолюции?

– Один говорить будет... – Санька не глядел на отца, налил второе блюдце.

– Вот вчера, – голос у Тиктина стал на ноту, на общественную ноту, он повернулся и говорил в буфет, – вот вчера тоже один говорил и... пятнадцать человек молчало. Пятнадцать холуев! – вдруг крикнул Тиктин, обернувшись к Саньке.

Санька от блюдца, снизу, глядел в нахмуренные брови, и усы приподнялись, ненавистная горечь здесь, у ноздрей. Санька глядел не шевелясь.

– Холуев! – крикнул на Саньку Тиктин ругательным голосом. – Честь имею представиться, – и Тиктин ткнул горстью себя в грудь и поклонился над столом.

Санька выпрямился, сделал серьезное, осторожное лицо.

– Да, да, – на всю квартиру говорил Тиктин, – в числе подлинных холуев его превосходительства.

Анна Григорьевна в капоте вошла, она глядела то на Саньку, то на Андрея Степановича, мерила глазами: кто на кого?

Горничная на цыпочках прошла по коридору.

– Fermez la porte!* – сказал Андрей Степанович, кивнул на дверь.

–

* Закройте дверь! (фр.)

Санька быстро вскочил, запер дверь, сел на место.

– Ты это про вчерашнее? – тихо спросила Анна Григорьевна.

– Это сегодняшнее! – снова криком сказал Андрей Степанович. Сегодняшнее! Вчерашнее! Трехсотлетнее! А там, – Тиктин тыкал со злобой большим пальцем за стену, – там идиоты помещичьим коровам языки режут!

Анна Григорьевна глядела в поднос.

– Чего глаза таращишь! – кричал Андрей Степанович. – Да, да! И жгут хлеб! Жгут дома! Красный петух. Дребезг.

Андрей Степанович обвел весь стол яростными глазами и перевел дух.

– А тут они, – Тиктин кивнул на двери, – они ведь в солдатских-то шинелях. Они тебе же башку прикладом разворотят.

– В Николаеве, говорят, не стреляли, – Санька глядел, как вдруг всем телом задохнулся отец.

– Говорят! – Тиктин весь красный спешной рукой полез в боковой карман. – Авот! Очевидцы! – И Тиктин совал через стол прямо в Саньку развернутый листок бумаги. – Пожалуйста-с!

Санька взял листок, бегал глазами по лиловым расплывчатым буквам.

– Вслух читай! – крикнул Тиктин.

"Товарищи рабочие! – прочел Санька. – Вчера 11 числа на Круглой площади..."

– Одним словом, баррикада, стрельба, и трое наповал! – перебил Тиктин. – Дай сюда! – Он потянулся, вырвал листок у Саньки. – И когда мерзавец в генеральских погонах тебя выпроваживает за уши, – Андрей Степанович с шумом переводил дух, – то действительно ты знаешь... что за спиной у тебя...

Горничная приоткрыла дверь.

– Александр Андреич, к вам это.

Все смотрели на дверь, Санька вскочил, и в это время в дверь постучали.

– Войдите! – приказательно крикнул Тиктин.

– Я же не одета! – сказала Анна Григорьевна, но Санька уж открыл дверь. Ровно посреди дверей стоял в пальто, вытянувшись во весь рост, Башкин. Он стоял колом, притиснул руки к бокам, запрокинулся весь назад. Санька держал за ручку открытую дверь, хмурился, нетерпеливо вглядывался в Башкина.

Минуту все молчали. Башкин смотрел по-солдатски прямо перед собой и не двигался.

– Что за аллюры? – наконец крикнул Тиктин и вскинул назад голову.

– Вы сами, – начал выкрикивать Башкин, – просили меня разыскать вашу дочь Надежду.

– Теперь уж... – зычно перебил Тиктин.

– Теперь уж, – еще выше крикнул Башкин, – теперь уж она не там, где вы думаете.

– Да, да! – вдруг встала Анна Григорьевна, стул откатился, стул стукнулся в буфет. Анна Григорьевна прижимала к груди недопитый стакан. Ну! Ну! – Анна Григорьевна короткими дышками ловила воздух.

– Вы что же, – привстал Андрей Степанович, – шпионили, что ли? – он свел брови и вставил в Башкина взгляд.

– Это вы про лестницу? – Башкин все стоял в солдатской позе и рапортовал, лаял. – Я догонял ее по вашей сильной просьбе и в те двери не вхож. Если вам не угодно, – выкрикивал без остановки Башкин, – я ухожу. – И он повернулся на месте.

– Стойте, стойте! – как вспыхнул голос у Анны Григорьевны, и Санька рванулся, дернул Башкина за плечо, и он, раскидывая ногами, вкатился в комнату. Он ухватился за стол, чтоб не упасть.

– Что за гадость! – кричал Санька.

– Господи, Господи! – повторяла Анна Григорьевна, она бросилась к Башкину.

– Молчать все! – и Андрей Степанович стукнул ладонью по столу. Стало на миг тихо. Башкин выравнивался. Андрей Степанович взял его крепко за пальто за грудь.

– Без кривляний и фокусов можете вы говорить? – и он коротко тряхнул Башкина за пальто.

– Пустите, пожалуйста, – обиженным голосом заворчал Башкин. – Я никак не хочу говорить. Пустите, пожалуйста, мое пальто, я хочу отсюда уйти. Что за манеры в самом деле?

– Брось, – задохнувшимся шепотом сказала Анна Григорьевна. Она отвела руку мужа. – Идемте, идемте! – и Анна Григорьевна за рукав стремительно потащила Башкина прочь, вон из комнаты, дальше по коридору. Она втащила его в Надину комнату и на ходу захлопнула дверь.

– Ради Бога, скорей, скорей! – Анна Григорьевна обоими глазами поднялась к Башкину и старалась раньше высмотреть все, что он знает, пока не сказал. Она пробиралась дальше, дальше в глаза Башкину, и Башкин не мог поглядеть в сторону. – Ну? – выдыхала Анна Григорьевна.

– Арестована она, – обиженным голосом сказал Башкин.

– Где? – Анна Григорьевна не отцеплялась от глаз Башкина.

– Не знаю. – Башкин оторвал глаза, глянул вверх, и глянул грустно, раздумчиво.

– Где? – Анна Григорьевна держала его за лацканы пальто, тянулась вверх. – Где?

– Да серьезно же не знаю! В участке каком-нибудь, – говорил вверх Башкин, – а может быть, в тюрьму повели. Кто их знает, какой там у них порядок.

– Как узнать? Говорите! Башкин! Я вас умоляю! Ну-ну-ну!

– Ну, милая! – Башкин поднял брови, и оттопырились губы. – Ну кто же может? Товарищи ее, что ли. У них там ведь все известно... передачи там всякие... Да, у товарищей, у товарищей! – Башкин смотрел добрыми глазами и мягко кивал головой.

– Кто же, кто же! Ведь я их не знаю! – Анна Григорьевна судорожно трясла головой. – Я ничего, ничего про нее не знаю, не знаю. Говорите, говорите! – шептала она и глядела в глаза Башкину – по ним плавала, раскачивалась доброта. Сочувственная. Теплая. – Говорите, – вдруг крикнула Анна Григорьевна, сильно дернула Башкина вниз. И тяжелые шаги по коридору заспешили на крик. Башкин вывернулся. Он в дверях прошел мимо нахмуренного Андрея Степановича.

– Что такое? – раздраженно спрашивал Андрей Степанович. Легонько щелкнула входная дверь.

– Надю арестовали, Надю арестовали, – говорила Анна Григорьевна, она прорывалась в коридор мимо Андрея Степановича.

– Толком говори, толком! – удерживал ее Тиктин. Анна Григорьевна искала глазами Башкина.

– Да говори же толком, – поворачивал ее к себе Андрей Степанович.

– Саня, Саня где? – озиралась Анна Григорьевна; она нашла глазами вешалку: ни шинели, ни Санькиной шапки не было. – Иди, иди сейчас же! говорила Анна Григорьевна и притоптывала ногой. – Да иди же! Иди! – вдруг зло толкнула Тиктина Анна Григорьевна. – Сейчас же! Да иди же ты! – и вдруг повернулась и бросилась к вешалке. Она сорвала свое пальто. Андрей Степанович, подняв брови, топтался возле.

– Да скажи, ей-богу, толком же...

– Убирайся! – оттолкнула его Анна Григорьевна.

Разойдись!

ВИКТОР проснулся среди ночи: очень больно врезался в шею воротник, а снилось, что кто-то обнимал, давил шею, и нельзя было вырваться. Спустил впотьмах ноги с постели, и стукнулся об пол полуснятый ботфорт. И Виктор нахмурился, по-деловому. Потом глядел в темноту. Зубки вспомнились, такие остренькие, ровненькие, и будто прикусила что и держит и радуется. И Виктор в темноте вдруг оскалился, стиснул прикус, и поскрипывали зубы. И головой затряс, будто рвет что. Виктор захватил на бедре кожу и сжал до боли, сколько сил, повернул. И сам не заметил, как зубами хрустнул.

– А дрянь какая! – дохнул шепотом Виктор и ткнулся головой в подушку, закинул ноги на кровать, и сразу прильнуло усталое тело к постели, и жарким кругом пошла голова, и теплой водой подмыл, закачал сон.

И вдруг звонок, настоящий звонок. Ну да! Виктор вздернул голову. Застучало в кухне, Фроська идет отворять. Виктор вскочил, дохромал до двери, нашарил выключатель. Свет мигом поставил вокруг всю комнату, стол с портфелем.

– Кто? Кто? – вполголоса спрашивала в двери Фроська. Виктор со всей силы рвал на место ботфорт. Фроська же отворяла двери. Виктор высунулся. Фроська, в пальтишке внакидку, жалась, пропускала грузного городового.

– Здравия желаю, – тихим басом сказал городовой.

– Что случилось? – шепот хрипел у Виктора. Городовой подымал и опускал брови.

– Приказано... приказано, – шептал городовой и присунулся к самому лицу Виктора, – что всем надзирателям сейчас собраться до господина пристава.

– А что? Не слыхал? – Виктор спрашивал шепотом.

– Не могу знать, а распоряжение есть. И коло вокзала, слышно, дела, и городовой тряхнул головой. – Дела, одним словом. А не могу знать.

И городовой отступил полшага.

– Стой, сейчас! – и Виктор стал снимать с вешалки шинель. Городовой схватил подать. Виктор видел, как из темного коридора белела Грунина голова, плечи, и слышал, как звала:

– Витя! Витя!

– Ну пошли, пошли, – громко заговорил Виктор, затоптал сапогами на месте, пока городовой заправлял ему портупею.

– Витя! – громко крикнула Груня.

– Что? Ни минуты, моментально надо, – уж повернувшись, говорил Виктор и шумно возился с замком, отворял двери. Он слышал, как сзади шлепала на бегу туфлями Груня.

Виктор чуть не бегом выскочил на улицу, заспешил ногами по тротуару. Городовой топал на полшага за плечом.

– Чего это у них спешка такая, – говорил, запыхавшись Виктор, загорелось вдруг?

– Да пока все соберутся, поспеете, – городовой пошел рядом, – теперь пятый час, должно. К шести всех, не раньше, сберут.

– Стой! – вдруг крикнул Виктор и стал на месте. – Я ж портфель забыл на столе. В кабинете у меня. – Виктор сделал шаг назад. – Нет, ты беги, нагонишь меня.

Городовой прихватил рукой шашку и тяжелой рысью побежал в темноту. Виктор шел спешной походкой. Улица была совсем темная. Белесым пятном маячила мостовая. И одни свои шаги слышал Виктор, и в такт позвякивала шашка.

"Теперь он там, – думал Виктор про городового, – наболтает еще, дурак. Сказать было, чтоб молчал, наглухо".

Виктор топнул ногой и стал. Слушал. Достал папиросу, шарил по карманам, не находил спичек и грыз и отрывал, выплевывал картонный мундштук папироски. Хлопнула вдали железная калитка, и зашагал, зашагал. "Не успел, не болтал", – думал Виктор.

– Ну, скорей! – крикнул Виктор в темноту; глухим камнем стукнул голос в улице. Шаги быстро затопали.

– Вот-с, – городовой подавал портфель, – и записочка от супруги. Велели вручить.

Бумажка белела в воздухе. Виктор схватил и сунул в карман шинели.

– Ты там ничего не говорил? – спросил Виктор через минуту.

– Никак нет. Чего же говорить? Нема чего говорить В участке желтым светом горели окна – одни во всей улице. Двое городовых ходили по панели, и слышно было, как хлопали двери вверху. Виктор остепенил походку и твердым шагом подымался на крыльцо.

На верху лестницы через двор Виктор услышал крик, обрывистый, ругательный. Виктор распахнул дверь. Пристав, прежний помощник, с черными крепкими усами, стоял среди дежурной, весь красный, а перед ним Воронин и еще какой-то новый надзиратель, в очках, замухрышка, и пристав пек их глазами.

– А по-вашему, по-дурацкому, – кричал пристав, – так значит и надо! Да? да? Я спрашиваю! – и пристав топнул ногой, будто гвоздь пяткой заколотил. – В шею всех тогда гнать! Всех нас к чертовой рваной бабушке. Войска! А вы кто? Бабы недомытые? Это что же, полиция, выходит, и караул кричать? – Пристав шагнул было прочь, но вдруг круто повернул назад: – Мне чтоб во! – хриплым шепотом говорил пристав. Он засучил кулак и по очереди подносил в самое лицо и Воронину, и плюгавому. – Во! Мне чтоб во как! – и красный пристав аккуратно подошел к Виктору и под самым носом с судорожной силой потряс кулаком. – Во мне как! Рви вашу тещу – бабушку. Свистоплюи! Всех на свалку! Подобрать мне слюни! – крикнул пристав. – И через пять минут чтоб готово. Марш!

Пристав повернулся и широко затопал в темную канцелярию, к себе в кабинет.