Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"
Автор книги: Борис Житков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Таня так же сидела головой в диван. Анна Григорьевна попробовала дотронуться до ее головы, но Таня вся дернулась, как от удара электричества, и вдруг глянула на Анну Григорьевну напряженным взглядом, закусила распухшую губу. Выпрямилась. Отвела взгляд. Поправила сбитую набок шляпу. Одернула юбку. Она тряским дыханием сказала:
– Про...сти...те, – она старалась успокоить лицо, успокоить в руке стакан. Она отпила половину. Анна Григорьевна смотрела на ее руки в крови, на изрезанные перчатки.
– Вам дать чего-нибудь? – говорила Анна Григорьевна, хотела спешить, но Таня покачала головой, медленно, размеренно.
– Благодарю вас. Я сейчас уйду. Не беспокойтесь.
– У вас кровь, кровь тут, – Анна Григорьевна показала на своем лице.
– Пустяки! – Таня говорила уж почти спокойно. Она достала платок из сумочки, слюнила его и терла щеку.
– Руки, руки! – Но Таня осторожно отвела руки, не дала Анне Григорьевне.
– О вашей Наде я, к сожалению, ничего не знаю. У меня она не была вот уж неделю, что ли. Танечка глубоко перевела дух.
– Танечка! Что за тон, милая вы моя! – умоляюще крикнула Анна Григорьевна.
– О Наде ничего, – ровным тоном начала Таня.
– Да с ума вы сошли, Танечка! За что? Несчастье кругом, а вы... Танечка!
И Анна Григорьевна наклонилась и сильно трясла Таню за плечо, как будто старалась разбудить.
– Ведь часу нет как городовой ушел. Обыск был. Таня вскинула глаза.
– Надю искали. Засаду оставили. Милая! – и в голосе и в глазах Анны Григорьевны были слезы. – Голубушка! – всхлипнула Анна Григорьевна и увидела, что можно обнять Таню, и она прижимала ее всей силой и плакала неудержимо свободной бабьей рекой, широкими слезами.
Таня гладила старуху по голове, откидывала со лба мокрые седые волосы.
– Не могу, не могу, – всхлипывала Анна Григорьевна, – извелась, за всех извелась! Саньку понесло! Куда? – и она смигивала с глаз слезы, чтоб верней видеть Танин взгляд. – Куда? – вдруг остановила плач Анна Григорьевна, она держалась взглядом за Танины глаза. Танин взгляд дрогнул, на миг раскрылся, как крикнул. – Ну скажите, куда? – и Анна Григорьевна трясла Таню. – Знаете, знаете? Ну, не мучьте! – и она целовала Таню в плечо. Таня отвела глаза.
– Вот вам честное слово – не знаю. Не пропадет! Таня встала. Анна Григорьевна с дивана спрашивала еще заплаканным взглядом: "правда? не пропадет?"
– Руки бы умыть... – сказала Таня, усиленно разглядывая свои руки.
Анна Григорьевна вскочила:
– Да, да! Что я! Как это вы?
– Пустяки, – улыбалась Таня, – это я стекла била со злости. Я ведь ужасно злая, – болтала Таня и сдергивала разрезанные перчатки, они прилипли от крови.
– Осторожней, осторожней! – говорила Анна Григорьевна, поливала на руки Тане. – Смотрите, нет ли стекла. Стойте, я сейчас бинт достану. Бинт надо.
– Мы ведь все одинаковые, – говорила Анна Григорьевна, заворачивая бинтом Танины холеные руки, – все мы одни – нет! нет! я уж сама, – Анна Григорьевна деловыми руками кутала Танины пальчики. – Вот когда дети будут – все одни, все сравниваемся... А это все до детей, – и Анна Григорьевна решительным узлом завязала марлю на тонком запястье.
Она пошла прятать остатки бинта и вошла с туманом в глазах. Она не глядела на Таню, а в угол, и говорила, как одна:
– Ах, как меня Надя волнует, – и шатала осторожно головой.
– Спасибо! Прощайте, – сказала Таня.
Анна Григорьевна все смотрела в угол, покачивала головой. Танечка пошла в переднюю, она уже взялась за дверной замок, как вдруг Анна Григорьевна окликнула:
– Стойте, стойте! Забыли! – и она полубегом спешила к Тане: – Это ваш, наверно! – она протягивала сверток. Там был цвет. Танина рука взяла сверток – забинтованная, неловко.
– Ах, merci! – сказала Таня и толкнула дверь.
Таня спустилась один марш и стала на площадке. Ей вдруг не стало мочи идти – как будто вдруг ничего не стало и некуда идти. Она стояла и хмурилась, чтоб надуматься. Но брови снова распускались, и только пустая кровь стучала в виски.
Внизу хлопнула с размаху дверь, гулко в пустой лестнице, и вот шаги, быстрые, через две ступеньки. Таня насторожилась, дрогнула, смотрела вниз да, да! Санька Тиктин, криво поднят ворот, шинель расстегнута, и крупно дышит, и смотрит как с разбегу – узнает ли?
– Здравствуйте! – сказал Санька запыхавшимся голосом, кивнул, не сняв фуражки.
– Оттуда? – спросила Таня шепотом и глядела в глаза пристально и строго.
Санька кивнул головой и стоял, опершись о перила, трудно дыша, но все еще чужими глазами смотрел на Таню.
– Наври своей маме, что видел Надьку, – вдруг на ты, первый раз на ты, сказала Таня и придвинулась ближе, – скажи, что видел с товарищем, что ли. И сам приди в человеческий вид.
Таня, закутанной в бинт рукой, прижала на место Санькин ворот. Прихлопнула. Она еще раз строго оглядела Саньку и пошла вниз по лестнице.
Санька дослушал шаги, и хлопнула басовито парадная дверь.
Огонь
ФИЛИПП сразу залпом вдохнул утренний воздух. Натягивал его в грудь и выпускал ноздрями, встряхивал головой.
Осень будто остановилась отдохнуть – было тихо и сухо.
"А она там у меня сидит и дожидается; приду, а она есть, – думалось Филиппу, и ноги быстрей шли, – а вдруг и не дождется? Эх, черт, и ведь никак не думал и кто б сказал – не поверил", – Филипп улыбался и отмахивался головой – "не гляди!" – кричит, и вспомнилось, как сжалась от стыда, пронзительно как! Эх, милая ты моя! А потом пошла в голове вместе с шагом плыть теплая кровь – то шире, то уже, наплывала на глаза, и Филипп не видел, кому давал дорогу. Не слыхал шагов по привычным мосткам, и только на панели у пробочной фабрики отошла теплынь. Городовой окликнул:
– Проходи мостовой! Свертай право!
Филипп глянул: трое городовых с винтовками ходили под окнами фабрики. Филипп глянул в окна: как будто тихо, стало, бастуют. В последнем окне он заметил свет – будто кто шел с керосиновой лампой. Но стать было нельзя. Филипп еще раз оглянулся.
– Проходи, проходи! – крикнул вдогонку городовой.
А вот он длинный, низкий канатный. Филипп шел посреди мостовой мелкими стеклами рябили решетчатые окна. Тусклый свет мелькал в заводе, и опять черные шинели с винтовками – старые берданки, вон штык-то какой вилой выгнут. Городовые провожали Филиппа глазами. А за углом шум. Ага! У ворот кучка. Вон и квартальный – серая шинель. Так и есть: вон поодаль еще народ – это на работу не пускают. Фу ты! Квартальный туда. Бежит. Городаши за ним.
Филипп стал на минуту.
– Пррра-ходи! – и один городовой шагнул и винтовку от ноги вскинул.
– Ну! – Филипп дернул вверх подбородком.
– Не рассказывай, сука, а то враз поймаешь! – и городовой сделал еще два шага и щелкнул затвором.
Дальняя кучка рассыпалась, Филипп видел, как в одного кинули камнем.
– Да бей в него! – крикнул городовой от ворот.
Филипп повернулся и пошел. Он сделал шагов пять, и сзади грохнул выстрел. Филипп оглянулся. Городовой стрелял туда, куда убежала кучка. Да неужели? Филипп оглянулся еще раз: из низенькой заводской трубы, крадучись, поднимался жидкий дымок.
– Вот сволочь! Какая ж это там сволочь? Бабы, что ли? – Филипп еще раз оглянулся на трубу. – Расскажу Егору, сейчас все узнаю, все-все, как кругом дело, – и Филипп поддал шагу. Теперь уж город, гуще стало на тротуаре, гремят по мостовой извозчики. Филипп проталкивался, отгрызал куски папироски и отплевывал прочь.
– Позвольте прикурить? – Филипп не сразу узнал Егора в барашковой шапке, будто даже ростом выше.
– Дурак ты! – сердито заговорил Егор.
– Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? – Филипп строго глянул на Егора.
– Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?
– А что? – Филипп брови поднял, чуть не стал.
– Иди, иди, – бубнил Егор. – Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!
– Да ну? – Филипп глядел в землю.
– Теперь и нукай! Понукай вот. Запхали в трактире в машину, на шестерку понадеялись, он их и засыпал. Я ж тебе, дураку, говорил: не можешь, не берися. А он: я! я! Вот и я!
– Так давай я враз другие двину. Давай! Я возьмуся, так я...
– Я! Я! – передразнил Егор и сплюнул в сердцах.
"Сейчас приду, притащу гектограф, да мы с Надей как двинем", – и Филиппу представлялось, как они с Надей орудуют, как листки так и летят из-под валька, и вот не девятьсот, а полторы тысячи – на! получай нынче к вечеру, вот в самый нос кину. "Она уж как-нибудь по-особенному" – и Филиппу захотелось, чтоб дать Наде себя показать – ух! – огонь.
– Придешь вот нынче, – Егор огляделся, – на то же место, только чуть поближе к стрельбищу – вот придешь и всем скажешь: вот это я и есть дурак.
– Да ну тебя! – вдруг озлился Филипп. Он круто повернул и зашагал назад, толкаясь, сбивая прохожих. Он дернул вниз кепку, поймал губой ус и зажал зубами.
"Перерваться, сдохнуть, а чтоб было к вечеру, и вот – пожалуйте-с полторы тысячи", – Филипп видел уж, как Егор кивает на него головой, а все комитетчики глядят и зло и учитель-но... подумаешь, сами-то лучше.
А Филипп тут, не говоря ни слова, пачку – пожалуйте. И вот тут сказать: "Вот на всякую бабью грызню время волынить, так, вижу, тут мастера..." – и еще тут что-нибудь, поумней – у Нади спрошу.
Филипп чуть не сшиб с ног гимназиста, завернул за угол, и ноги сбавили шаг: вся улица стояла. Люди липли к домам. Две дамы неловкой рысью простучали мимо Филиппа. И вдруг вся улица двинулась назад, попятились все, будто дернули под ними мостовую. Вот скорей, скорей. Ближние еще шагали, завернув назад головы, а от дальнего угла бежали, и все скорей и скорей, и молчание – оно все сильней и выше завивалось в улице, и вдруг вывернули из-за угла казаки. Они рысью шли и по мостовой и по тротуару – пять человек. Филипп стоял и глядел – люди толкали его на бегу, тискались в ворота домов. На пол-улице казаки остановились. Один потряс в воздухе нагайку. Лицо было красное, и он смеялся. Потом мотнул головой вбок, и все повернули, поехали шагом вниз по улице. Двое стали на мостовой, другие поскакали за угол.
– Чего стал! Проходи! – Филипп глянул назад, но городовой уж рванул его за плечо, повернул, толкнул в спину. – Проходи, говорят тебе, стерва!
Филипп двинул назад, и городовые один за другим спешили, стукали на ходу голенищем по шашке.
– А ну, назад!
Филипп прижался к стене, он терся плечом о фасад, скорей и скорей разминуться с городовыми.
Услыхал два коротких свистка сзади. Скосил через плечо глаз – фу, не ему: околоточный останавливал городовых, они цепью перегородили улицу, шагах в пяти позади Филиппа. Филипп шел теперь обходом к себе, в Слободку улица пустая – ух, не вторая ли цепь там впереди.
Филипп наддал, шел во весь дух, но вдруг улица, вся улица позади городовых зачернела народом, загомонила воробьиным частым чоканьем. Филиппу приходилось тереться в густоте.
Какая-то старуха в платочке совалась, искала выхода меж людей, уцепилась за хлястик Филипповой тужурки.
– Уж прости, прости, сынок, из каши этой чертовой вытащи. Стопчут, кони какие-то... Побесились.
Филипп досадовал, не сбавлял ходу, старуха спотыкалась, бодала в спину, но не пускала Филипповой тужурки.
– Куда несет-то их леший! – отплевывалась от прохожих старуха. Господи! – выкрикивала она в спину Филиппу. – А на Слободке-то, у круглого-то базару! Сунулась я, дура, страсть!
Старуха уж бросила Филиппов хлястик, она ковыляла рядком за рукавом Филиппа, боялась отстать.
– С ума прямо повыскакивали – конку на бок... конку, я говорю, с рельсов, и каменья... прямо мостовую... ей-богу... роють... прямо... копають.
Филипп придержал шаги, наклонился.
– И что?
Старуха совсем запыхалась.
– А я... а я на другой базар... а куда же, сынок? Солдаты там.
Филиппа подхватил испуг, и не стало ни тела, ни ног, одна голова неслась по улице, и глаза проворно и точно мерили, где верней пройти. "Какой это черт затеял? Спровокатили, что ли, народ? Само завелось?" А глаза вели влево за угол – вон уж улица не та, и лавки закрыты, и народу не видать, и эта, черт, нацелилась улица, дальше!
Трещит по мостовой извозчик. Ух, нахлестывает порожняком – вскачь дует. Лево, в улицу. Вон у ворот стоят – ничего, будто спокойно, семечки лущат. Филипп сбавил шаг: на углу, у ларька, чернел городовой. "Теперь уж прямо надо на городового" – и Филипп деловым шагом прошел мимо ларька. Городовой поворачивался ему вслед. И Филипп чувствовал в спине его глаза.
Улица пошла немощеная, с кривыми домиками, теперь вправо – и вот скат вниз, и вон через дома торчит ржавый шпиц колокольни, там круглый базар, и заколотилось сердце, застукало по всей груди, и дыхание обрывками, – Филька побежал. Вон впереди выскочили двое из ворот и зашагали вприпрыжку. Филипп нагнал. На одном полупальтишко, руки в карманах – глянул на Филиппа из-под кепки, примерил. Другой завернул голову на длинной шее из тяжелого пальто. Молодой зубато улыбнулся.
Филипп шагом пошел по другой стороне. Чтоб в обход – надо налево.
Оба свернули налево и оглянулись на Филиппа. Филипп шел следом, видел, как выходили люди из ворот, оглядывали наспех улицу и быстро пускались туда, вниз, к базару. Но вдруг Филипп дернул голову назад – сама повернулась, сзади спешным шагом топали солдаты. Филипп бегом бросился вниз. Побежал зубатый, путаясь в полах.
– Сюда, сюда, лево! – махал он Филиппу. В кепке завернул тоже, впереди бегом топали люди, – а вон в ворота забежал – вон и другой. – А, черт! – Филипп рванул вперед, под горку, обгонял, кричал на ходу:
– Живей! Валяй! Дуй! – Он видел, как впереди свернули вправо, косо глянула сбоку ржавая колокольня, и вон черная куча народу – видать сверху, а вон наворочено, столбы телеграфные, сбитые с ног, и крестовины с белыми стаканчиками.
На миг стал передний перед воротами налево и позвал рукой. Филипп вбежал в ворота, он бежал следом за передним, лез за ним на курятник, через забор; голый сад, липко, мягко, опять забор, и уж Филипп подталкивает грязные подошвы – ух, тяжелый дядя! Перевалил! Филька подскочил, ухватил забор, а снизу поддают, и уж слышен гул, крик народа и треск – мотает голыми ветками дерево, вот она куча народу, вон напирают, валят дерево, слышно, спешит пила – ничего не видно за народом.
– Га-а... – заревела толпа, бросилась в стороны, дерево пошло клониться, скорей, скорей, Филиппа отбросили вбок. Дерево мягко упало ветками и закачалось.
– Кати! Кати веселей!
"Парнишки все" – оглядывался Филипп.
– Рви, рви ее сюда!
Филька увидал зубатого: он уж садил ломом по базарной будке. Люди раздирали доски; доски остервенело трещали, скрежетали.
Филипп пробивался вперед, куда катили с гиком дерево, передавали доски. Разбитая конка торчала из-под груды хлама, задушенная, с мертвыми колесами.
Филипп вскарабкался наверх, где несколько мальчишек старались умять наваленный лом. В дальнем конце площади стояли черным строем конные городовые. Филипп видел, как мастеровые тянули телеграфную проволоку перед баррикадой. Филипп снял шапку и завертел ею над головой.
– Товарищи! – во всю мочь крикнул Филипп. Вдруг грохнуло справа, как взрыв, как пушечный удар. Филипп глянул – это бросили с рук железные ворота. На миг толпа стихла.
– Товарищи! – крикнул опять Филипп. – Солдаты! Пехота! Идет сюда... я видал...
– Го-ооо-о... – загудела толпа, и вдруг осекся звук.
Филипп оглянулся – конный взвод в карьер скакал на баррикаду.
И вдруг плеснули в воздухе поднятые шашки. Филипп глядел: какие-то люди остались за баррикадой, впереди, у домов. Черный взвод несся, а те не бежали, и Филипп кричал что силы:
– Назад! Назад! – и не мог оторвать глаз от людей. Они присели, прижались к домам. Кони все видней, видней, вот лица, глядят – жилятся губы – ближе, ближе – ноги приросли, не сойти Фильке, и сердца не стало – прямо в него врежутся кони. И вдруг люди у домов вскочили, дернулись, и в тот же миг боком рухнул на мостовую конь, и с разлету всадник покатился головой о каменья, шапка прочь... другой, и много разом и миги за мигами склубились, свернулись кони. И махнуло через голову черное, и сразу зарябил от камней воздух. Взвыла толпа, и зверел рев за камнями.
Филипп присел, лег. Человек без шапки двумя руками через голову бил сверху булыжниками, орал последним голосом:
– В гроб! В кровину!
Кто-то попал ему камнем в спину, и он упал рядом с Филиппом и все кричал:
– Бей! Бей! В гроб их тещу, бабушку, в закон Господа-Бога мать!
Стали выкарабкиваться, вбегать наверх, и вдаль кидали камнями, уж без пальтишек, в одних блузах, рубахах, размашисто. А там бились, подымались кони, за коней прятались люди, бежали прочь, с конями, без коней. Один долго прыгал с одной ногой в стремени, а лошадь поддавала ходу за всеми. Сверху улюлюкали, метили в него камнями. Он уцепился за луку, повис, без шапки. Лошадь с поломанной ногой силилась встать и падала, дымила ноздрями.
Проволочный трос, прикрученный ломами за уличные фонари, чистой строгой прямой прочертил воздух – на аршин от земли. Филька глядел на него – откуда взялся?
А впереди уж разматывали ребята, катили через мостовую новый моток троса, закручивали у ворот. Они не шли назад, остались у ворот.
К Филиппу через обломки лез рабочий из их мастерской, красный, расстегнутый.
– Филька! А как мы дернули-то канат! А! – орал он Филиппу в ухо. – За аршин – гоп! Канат вверх, а они брык! Видал? Мы!!! – И рабочий стукнул себя в грудь кулаком, как камнем ударил.
Филипп стоял и тряс поднятыми руками, и в нетерпении сжались кулаки на мгновение гул спал.
– Товарищи! – крикнул Филипп. – Пехота! Солдаты! Стрелять! Баррикаду насквозь! Всех как мух! – "перебьют", хотел еще крикнуть Филипп.
– Ура-а! – закричала толпа. В тысячу ударов заплескал гомон, сбой, толчея голосов. Филипп завертел кепкой над головой.
– Ура-а! ау! – еще крепче, как полымя, взвилось над толпой.
Филька сверху видел, как садили мостовую ломами, готовили камни.
Сзади трубным воем ахнула лошадь. Филипп вздрогнул, оглянулся – лошадь с размаху упала, пыталась встать – и дикими глазами смотрела вдоль камней.
Кто-то спускался с баррикады, ему махали руками на лошадь, кричали. Он вытянул из-за пазухи револьвер, Филипп отвернулся. Он еле услыхал выстрел за ревом голосов.
Но вдруг голоса притухли – как будто ветром снесло пламя звука. Глухое рокотание шло из-под низу – будто сразу стало темней.
Серые шинели шли на том краю площади. Они вдвигались без шума из улицы.
– Назад! Товарищи! Зря пропадаем! – Филипп один стоял во весь рост на баррикаде.
Он уже видел, как дальние редели, и улица за баррикадой чернела отходящим народом.
– Чтоб нас, товарищи!., как вшей подавили?
Рокот пошел в ближних рядах. Трое парней карабкались наверх, у одного Филипп увидал тульский дробовик. Парнишка мостился, а рокот рос, уж не слыхать голоса, и сзади черна от народа улица – шевелится чернота, и над ней шатается ровный придавленный гул.
Кто-то вдруг тискается сквозь передних, и Филипп узнал того, что шел в тужурке, руки в карманы. Он черными пристальными глазами смотрел вперед и оступался, вяз в битых досках, опирался на длинный шест. Толпа притаила голос, когда он встал в рост на баррикаде. Он вдруг распахнул на шесте красный флаг и воткнул шест средь обломков, поправлял, пригораживал досками.
– Га-ай! – прошло по толпе, будто плеснули воды па жар.
А тот выпрямился и глядел на толпу черными, недвижными глазами. Потом полез назад, выбирая шаги. В тихом воздухе флаг обвис, как будто конфузился один на высоте.
Филипп смотрел, шевелил зло бровями – сейчас сзади рванет залп. Схватить флаг самому, держать, стоять и кричать:
– Назад! Назад, черти!
Офицюрус прошел вдоль строя. Солдаты держали к ноге и водили глазами за поручиком.
"Мутные рожи". Офицюрус стал и вдруг крикнул сердито, резко:
– Смирна! – и, не закрывши рта, всех обвел глазами. – Тут людям ворота ломают, вагоны переворачивает сволочь всякая... кучи сваливает! Смирна! снова крикнул, как кнутом хлестнул, и глазом по всем мордам. – Каменьями войска бьют. Враг внутренний – стерва! Вора последняя!
Офицюрус вдруг круто повернулся и пошел вдоль фронта.
– Пузо, пузо не выпячивай! – хлопнул по пряжке солдата.
– Ро-та! – крикнул Офицюрус. – Шагом! Арш!
Солдаты двинулись. Не бойко стукнула нога. Они прошли шагов десять. На баррикаде на длинном шесте встал красный флаг. Не сразу узнали, что это.
– Стой! – скомандовал офицюрус. – К стрельбе, – сказал он горнисту. Горнист набрал воздуху. Рожок скиксовал. Офицюрус резко обернулся. Горнист покраснел, напружил щеки – и резким медным голосом взлетел вверх сигнал бесповоротный, как железный прут.
– Постоянный! Рота! – Солдаты приложились. Офицюрус видел, как ходили штыки. – Пли!
Шарахнулся воздух, и загудело, понеслось эхо вдоль улочек. Враздробь заклецали затворы. Как мертвые стояли вкруг площади дома.. Человек стоял на баррикаде, махал руками, не видно куда лицом. Два дымка вздулись рядом, и хлопнули хмурым басом выстрелы.
– Ух! Дух!
– Ро-та! – высоким фальцетом вскрикнул офицюрус и весь тряхнулся. Пли!
Не враз, рассыпчато шарахнул залп. Офицюрус смотрел на того, что махал руками наверху баррикады.
Нет, уж нет, не стоит.
– Бу-ух! – пухло выпалил дымок с баррикады.
– На руку! Шагом арш! – командовал офицюрус.
Он на ходу достал револьвер, сжал в кулаке рукоятку. Баррикада молчала.
Спокойно торчал шест с флагом. Ближе, ближе подступали солдаты, видны стали куски наваленного хлама – молчала непонятная груда, куда стреляли. И вот шаг, и с этого шага проснулся гомон на той стороне, громче, выше от каждого шага, и солдаты скорей зашагали, и вой поднялся из-за горы, и солдаты не могли удержать ног.
– Бегом арш! – не слышно уж команды, солдаты бежали. Фельдфебель рубил у фонаря шашкой канат. Солдаты видели, как люди лезли через заборы густой черной кашей.
– Ура-аа! – и уж карабкались, упирались прикладами, несколько булыжников полетели – криво, вразброд – будто выкидывали вон.
– Гур-ря! – кричали солдаты. За баррикадой было пусто, трое лежали на развороченной мостовой – один на боку, как спят. Солдатское ура смолкло, опало. И тот, кто гремел на досках вверху, стал на миг.
Кудой!
БАШКИН снимал калоши в темной передней и громко пел на всю квартиру:
– Коля дома? Коля! – особенно кругло выводил "о". – Кооля! Колина мама ждала, пока он размотает шарф. Башкин не слушал, что она говорила, и выводил веселым голосом:
– Дома Коля?
– Пожалуйста, проходите, – тряскими губами сказала Колина мама, и в комнате, в мутном полусвете, Башкин увидал ее лицо: застывшее, лишь мелкой рябью вздрагивало горе.
– Что? Что с вами? – и Башкин поднял брови, нагнулся к самому лицу и рассматривал, будто на лице шрам.
– Ах, не знаю! – она отвернулась, ушла в спальню, сморкалась, вернулась с платком.
– Слушайте, что же случилось?
Башкин стоял посреди комнаты, приложил к губе палец по-детски.
– Васи нет... Коля узнать пошел... не знаю. В этих заседаниях, – она переставляла на столе катушки, коробочки, отворотясь.
– Зачем же вы пускаете? Зачем? Зачем, голубушка! – стал выкрикивать Башкин. – Ой не надо, не надо! – он поднял голос выше, затоптал в маленькой комнате. – Милая, милая! – он обнял за спину чиновницу. – Не надо! – с болью вопил Башкин и тряс за плечо, заглядывал в лицо.
– Ничего, ничего не будет, – вдруг вверх, в потолок запрокинул голову Башкин.
Чиновница всхлипывала в платок все сильней и сильней.
– Не бу-детт! – как заклинание крикнул Башкин в потолок. В это время незапертая входная дверь распахнулась.
– Я-я! – крикнул Колин голос из передней. Мать дернулась, но Башкин первый вылетел в переднюю.
– Ну что? – кричал он Коле.
– Ничего... – деловито буркнул Коля. Он размашисто скидывал шинель. Сейчас.
– Видел его? Видел? – шептала мать. Коля вошел в комнату, сел мешком на стул, глядел в пол, шевелил бровями.
– Ну? – крикнула мать.
– Мне сказал там один... выходил один... сказал, что до вечера будет у них.
– Папа там? – и чиновница топнула ногой.
– Ну да! – сердито крикнул Коля и встал. Он, топая ногами, пошел в кухню, и слышно было, как он плескал водой под краном. Чиновница вышла.
И Башкин слышал, как Коля, выкрикивая, фыркал водой:
– Не знаю!.. Там сказали.
– Я пойду! – сказал Башкин, выходя в сени.
– Стойте! И я! – крикнул Коля. Он мокрые руки совал в рукава шинели и, не застегнувшись, раньше Башкина выскочил вон. Он ждал Башкина за воротами.
– Верните его! Верните! – кричала вслед чиновница. Башкин оборачивался, снимал шапку. За воротами он мотнул головой Коле и саженными шагами пошел через улицу. Коля бежал следом. Они так прошли квартал. Башкин завернул за угол, и тут сразу пошел тихой походкой. Он улыбнулся плутовски Коле и взял его за руку.
– Здорово? – весело подмигнул Башкин.
– Да нет! – говорил, запыхавшись, Коля. – Что я... ей-богу, скажу... да что я скажу? А она плачет. Ей-богу!
– Ничего, – сказал Башкин учительным тоном, спокойным, плавным, будто гладил Колю, – ничего, мы сейчас все обсудим и решим, что нам делать. Давай спокойно решим, что нам делать.
Коля заглядывал вверх в лицо Башкину и крепко кивал головой:
– Да! Да!
– Пойдем, где людей меньше.
– Ага, – кивнул Коля и поддал шагу. Свободной рукой он старался застегнуть распахнутое пальто.
Они шли к парку, где "правил казну" Коля. Сырая полутьма заслоняла даль улицы, и прохожие быстро семенили мимо. Становилось пустынно, слышны стали свои шаги. Один только городовой чернел на углу.
– Ну вот, – начал Башкин вполголоса, – я тебе скажу по самому страшному секрету, – Башкин обернулся всей фигурой назад. – Да, по самому ужасному секрету...
Коля задрал голову, глядел в лицо Башкину.
– ...что папа твой... нет, что про твоего папу говорят, я слышал, что ему надо быть, – Башкин нагнулся к Коле, – во как!
Башкин погрозил в воздухе пальцем. – Прямо того... ...заболеть! – в самое ухо шепнул Башкин. – Заболеть или совсем... Коля, не мигая; глядел перед собой.
– Умереть? – без звука прошептал Коля.
– Да нет! – распрямился Башкин.
В это время какой-то хлипкий человечишко перебегал улицу наперерез Башкину. Башкин повел головой.
– Он? – крикнул человечишко. – Не обознался. – Он приостановился, вытянул шею вперед. – Он и есть! – и человек бросился к Башкину. – Не признаешь? Не? – он сбил Колю вбок, схватил Башкина за лацкан пальто. – Не? Котин, Котин я, накажи меня Господь. Что?
Башкин глядел сверху, откинувшись назад.
– Ты же Башкин! Башкин, покарай мене Господь, что ж ты исделал со мной, чтоб ты пропал, – кричал Котин, как плакал. – Что ты мене, сука, наделала, чтоб ты добра не видал.
Башкин двинулся вперед, но Котин ухватился за рукав, он поворачивал на ходу Башкина, запрыгивал вперед, теребил, дергал.
– Я ж тебе кругом города шукаю, мене ж ночевать нема кудой пойтить, мене ж убьют на Слободке – йай! йай-йай!– и Котин плакал и злой рукой рвал карман Башкина. – Кудой я пойду, чтоб ты сгорел, – он остановился, расставив ноги, рванул Башкина – отлетела пуговка, а Котин держал Башкина за открытую полу. – Кудой? Кудой? – охал он со слезой на всю улицу.
– Слушайте, не сходите с ума, черт вас дери! – закричал Башкин и оглянулся на Колю. – Мальчик же тут – громким шепотом сказал Башкин, нагнувшись.
– К свиньям твоих мальчиков и тебе вместе, – с новой силой задергал полу, заныл Котин, – мене один только слободской устренет, он мне враз перо всадить, так нехай и ты пропадешь, стерва ты лягавая, нехай и тебе вата будеть! Не выдирайся от мене... – Башкин сильно рванул пальто, Котин споткнулся, пролетел два шага, не выпуская полы, он чуть не свалил Башкина – покатился. – Не выдирайся... не... не... не пустю, нехай мне пропасть.
Коля рвал полу от Котина, бил его сапогами по рукам. Котин пустил, Башкин отскочил.
– Городовой! – закричал Башкин. Вдоль пустой улицы ноем взвился голос.
– Тебе будет городовой! – Котин вскочил, отбежал назад два шага и вдруг кинулся, прыгнул на Башкина. Башкин отпрянул назад, спотыкаясь. Неловкий удар пришелся выше уха, загудело в голове, и шапка сбилась на землю.
Башкин махал перед собой длинными руками, отчаянно вертел, как попало. Котин целился.
– Ай! – закричал Коля. Он с разбегу ткнулся головой в живот Котину. Они упали.
– Городовой! Городовой! – вопил Башкин. Он отдирал Колю от Котина. Идем, идем, идем!.. – бормотал Башкин. Он уцепил Колю за рукав и потащил за собой. Он бегом завернул в переулок. Вдруг Коля всхлипнул, рванулся и опрометью Понесся прочь. Башкин слышал, как дрожала на бегу яростная нота и ушла вдаль.
Петух
ВАВИЧ стоял в наряде перед собором. Отпевали убитых. Там в соборе сейчас все чины и белый Сороченко. Еще, наверно, не заколотили гроб, и смотрит Сороченко закрытыми глазами, будто силится поднять веки и не может. Мимо вон какой идет. Чернявенький. Ага! В землю смотрит. Не такие уж лужи. И Вавич хмурыми глазами глядел, как прохожий выбирал дорогу по площади.
"Убили! с-сволочи!" – Вавич огляделся, на месте ли городовые. За голыми деревьями стояли казачьи лошадки, и глухо гудели голоса казаков. "Некстати гудеть", – нахмурился Вавич и коротко свистнул. Городовой сорвался, заспешил.
– Скажи хорунжему, что просили, чтоб приказал, чтоб потише, – и Вавич кивнул подбородком на казаков.
Но в эту минуту спешными шагами вышел из собора Воронин. Он на ходу накрыл голову широкой фуражкой, хлопнул как попало.
– Выносят, выносят, – замахал он Вавичу. Вавич строго осмотрелся – нет ли подозрительных.
– Садись! – скомандовали у казаков. Прохожие стали останавливаться.
И вот, покачиваясь над людьми, выплыл из темных дверей белый гроб.
Он покачивался, как будто больной, усталой походкой.
Толпа окружила катафалк. Над головами зашатался второй гроб.
Вавич глянул на толпу прохожих. "Убили, теперь любуетесь?" Кровь напружилась в щеках, Вавич зашагал через мостовую к панели, где черной толпой стояли прохожие. Шел, зажав со всей силы свисток в правом кулаке, и дергалась челюсть, чтоб крикнуть. Что крикнуть?
– Шапки долой! – гаркнул Виктор и махнул рукой, будто разом сшибал со всех голов. Передние потянулись к шапкам.
Казачьи трубачи дробно протопали вперед.
Вавич строго стал во фронт, прижал руку к козырьку – катафалки двинулись.
"Кто это крест-то впереди несет?" – Виктор невольно скосил глаза: почтенный какой. Болотов! Сам Болотов истово нес крест, как раздвигал воздух для шествия. Мутно гудела толпа людей. С высоты, с колокольни тонко брякнул колокол, будто упустили, разбили дорогое. Вавич глядел на передний гроб. Наверно, там Сороченко все еще просит. И вдруг ударил медный аккорд, и кончилось. Все кончилось, кончилось. Все кончилось, умер, совсем. И Сороченко сам, наверно, теперь узнал, что кончено. У Виктора дрогнула рука под козырьком. И если открыть его теперь – ни губы, ни веки не смотрят.
Полусотня казаков с пиками шла следом за музыкой. Высоко покачивались пики над толпой.
