Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Ну хорошо. А если так – я бы тебе сказал: Коля, я тебе скажу тайну, не выдай меня. Тебе можно сказать, не выдашь? Ну вот, говоришь – не выдашь, хорошо. А я тебе говорю: я твою маму этой ночью приду и зарежу! Ну? Ах, стой, мы прошли.

Башкин круто повернул назад, толкнул стеклянную парадную дверь.

На лестнице было совсем тихо после улицы. Башкин мягко ступал мокрыми калошами по мраморным ступенькам, он шел, наклонясь вперед, и лицо его было вровень с Колиным.

– Ну? – спросил Башкин, глубоко дыша. – Донес бы? На меня вот донес бы? Ну, папе сказал бы, все равно. А? Сказал бы? Коля молчал.

– Может быть, даже в полицию побежал бы? Если б я сказал бы: вот сейчас пойду убивать? Побежал бы? Да? Со всех ног? Правда ведь!

Они стояли на площадке лестницы. Длинное окно с цветными стеклами синим цветом окрасило лицо Башкина.

Коля глядел на него и не мог сказать ни слова.

– Ну? Да или нет? Ты головой мотни: да или нет.

Коля не двигался.

– Так, значит, ты так вот и дал бы свою маму зарезать, – раздраженно сказал Башкин, – да? Коля затряс головой.

– Ну конечно, нет! – Башкин побежал по лестнице. – Значит, донес бы, и больше никаких разговоров.

Башкин на верхней площадке открывал своим ключом дверь.

– Донес бы значит, безо всяких разговоров и со всех ног, – и Башкин толкнул дверь. – Входи и направо.

– А вы? – спросил Коля. Башкин снимал калоши.

– И я, и я войду, – говорил Башкин довольным голосом.

– Нет, – сказал Коля, – я насчет того...

– Ты, может быть, боишься, что я про твою казну расскажу? – И Башкин шаловливо трепал Колин затылок. – Снимай, снимай шинель!

Коля медленно стягивал рукава и, не глядя на Башкина, спросил вразбивку:

– Нет, а вот... если так... как говорили, резать кто-нибудь. Башкин тер руки, он быстро ходил по ковру, наклоняясь при каждом шаге.

– Да что ты говоришь, – возбужденным тонким голосом выкрикивал Башкин, – что там маму! Маму – это что! А просто товарища ты, думаешь, не выдал бы?

И он на минуту остановился и глянул на Колю.

– Ого, брат! – снова заходил Башкин. – Пусть даже ерунда какая-нибудь, плевательная... да, да, – ну, плюнул товарищ, просто плюнул, куда не надо. А ты видел. Тебя позвали. Говори!

Башкин стал и топнул.

– Ты молчать? Из гимназии выкинем! Говори! – Башкин, нагнувшись, шагнул к Коле и сделал злые глаза. Коля улыбнулся представлению.

– Что? Ты молчать? – Башкин огромным червем показался Коле, и он не мог наверно решить, взаправду он нагнулся и лицо стало не свое, или нарочно и надо смеяться.

Он попробовал хихикнуть.

– Что? Хихикать? Хи-хи-кать! – полураскрыв рот, совсем новыми, чужими глазами въедался Башкин в Колю и приседал все ниже, крался, неловко, как складной, коленчатый. – А вот если я тебя здесь сейчас... когда никого тут нет... я с тобой, знаешь... знаешь, что сделаю...

Коле стало казаться, что Башкин сумасшедший, что в самом деле он все может. Коля кривил с усилием губы в улыбку и пятился к двери.

– Стой! – вдруг визгнул Башкин и прянул к Коле. И Коля визгнул, сам того не ждав. Башкин липкими, костлявыми пальцами отвел Колину руку.

– Думаешь, шуточки, – хрипел Башкин в самое лицо Коле. – Шуточки? А ты знаешь, что сейчас будет? – и Башкин медленно стал заворачивать назад Колину руку.

Коля все еще не знал, наверно ли всерьез и можно ли драться. Он взглянул в глаза Башкину и совсем, совсем не узнал, кто это. Комната была незнакомая, и оттого еще незнакомее и страшнее казалось лицо, страшнее, чем боль в плече. Коля не давал другую руку, но Башкин вцепился. Коля в ужасе хотел только что брыкнуть ногой, но Башкин повалил его спиной на кровать, больно перегнул хребет о железо. Он держал Колю и медленно приближал свое лицо, и чем ближе, – оно становилось все яростней и страшнее; казалось, что копится, копится и сейчас самое ужасное, последнее вырвется оттуда.

– Не скажешь? – изнутри, не голосом, а воздухом одним сказало лицо.

– А! – вдруг заорал Коля и закрыл глаза. Он почувствовал, что его отпустили.

Башкин уж стоял в стороне и веселым голосом говорил:

– Вот я и знаю, кто плюнул. Правда, ведь знаю? Коля подымался. Он старался сделать шутливое лицо и поправлял волосы.

Башкин вдруг сорвался.

– Я сейчас устрою чай. Ты не смей уходить, я ранец возьму с собой. Он раскачивал на ходу ранец за лямку. – Ты чего, кажется, плакать собрался?

– Ну да, черта с два! – сказал Коля. – Только железка эта проклятая как раз, – и Коля обернулся к кровати и деловито взялся за железное ребро.

Он мельком видел насмешливое довольное лицо Башкина в створках дверей.

Коля оглядел комнату, с ковром, с картинами, с бисерными висюльками на электрической лампе. Красный пуф надутым грибом торчал около мраморного столика на камышовых ножках.

– Да! – влетел в комнату Башкин. – А если б налили полную ванную кипятку и тебя на веревке сверху потихоньку спускали, а товарища за плевок всего час без обеда. А? Ты что? Молчал бы? – и Башкин хитро подмигнул и даже как-то весь тряхнулся расхлябисто, по-уличному.

И вдруг сел на пуф, опустил голову и стал тереть ладонями лицо и заговорил таким голосом, что Коле показалось, будто уж вечер.

– Нет, а разве товарищ мог на тебя обидеться за это? За то, что сказал? Выдал? Ты бы обиделся? А? Коля?

– Я, если такое, ну, не такое, а уж если вижу, что так... ну, одним словом, я сам тогда иду и прямо: это я сделал.

– А если ты не знаешь, если никто не знает и не узнает, что там с товарищем делают, никто ж не придет и не скажет на себя. Если директор тебе скажет: не смей никому рассказывать, что я пугал тебя, что выключу, а то в самом деле выключу...

В это время в двери стукнули, двери приоткрылись, просунулась рука с чайником.

Башкин вскочил.

– Благодарю! Превосходно! Коля, вон поднос, давай живо. Башкин весело суетился.

Дураки

АНДРЕЙ Степанович шел домой – полная голова новостей. Все новости расставлены в голове – одна в другую входит, переходит. Ловкая догадка и опять факты, факты, факты. Ему немного досадно было, что он их не предсказал. "Как же так, уж хотел сказать, тогда, за ужином, при всех, и вдруг чего-то испугался, что проврусь. Вроде этого ведь почти сказал. Досадища какая. Начну так – слушайте: сегодня в одиннадцать часов утра стало известно..." – и он представил напряженное внимание, все лица к нему, и Тиктин прибавил шагу. Скорей обычного шагал он по лестнице и только в передней стал молчалив, медлителен. С радостью заметил два чужих пальто на вешалке – пусть и они слушают. Минута настала: Анна Григорьевна разливала суп.

– Слушайте! – начал Андрей Степанович голосом повелительным и обещающим. Все обернулись на голос. – Сегодня в одиннадцать часов не двинулся ни один поезд во всей России.

Все молчали, не трогая супа. Андрей Степанович заправил салфетку.

– Раз! Сегодня уже с ночи не передавалось никаких, абсолютно, телеграмм! Во всей России. Два! – он строго взглянул на Башкина и ткнул вилкой в хлеб.

– Так это ведь вчера днем еще...

– Виноват! – оборвал Андрей Степанович. Надя отвернулась, она откинулась на спинку стула, скрестила руки и стала глядеть в карниз потолка.

– О том, что делается в Петербурге, мы ничего не знаем. Но вот факты: приехавший вчера из Москвы субъект...

– А вот ниоткуда не прибывшая, – начала говорить Наденька, все глядя в потолок, – может тебя обрадовать, что сейчас не загорится электричество. И что в доме у нас налито во все чайники и кружки дополна воды...

Андрей Степанович видел, как Наденька наклонилась к тарелке и начала есть с самым скучающим видом. И ясно, что нарочно. Застукала ложкой по-будничному. Тогда Андрей Степанович решил ударить на весь стол прогнозом: смелым и ошеломляющим.

– Начнется... – сказал он, нахмурив брови, и стряхнул прядь со лба.

– По-моему, началось, а не начнется, – сказала Надя и заела слова лапшой,

– Да, конечно, уже началось, – заговорил Башкин и сплюснул хлебный шарик на скатерти, – началась всеобщая забастовка, которой пугали уж три месяца.

– Это кого? Вас пугали? – спросил Санька и ткнул открыто локтем Надю, а она недовольно поморщилась в его сторону.

– Правительство, конечно, пугали. Меня пугать нечего, я уж всеми, кажется, запуган.

Все ели суп, и все торжественное внимание лопнуло давно, и Андрей Степанович откинулся назад и, ни на кого не глядя, сказал вдоль стола:

– Может быть, теперь пророки мне скажут: испугалось ли правительство и что оно с перепугу станет делать? Ну-ка... пророки! – повторил Тиктин между ложками супа. – Пророки, которые колесо истории... подмазывают или поворачивают... да-да: так куда же колесо-то обязано... того.

Все молчали.

– Так вот – на кого это колесо наедет, сейчас вот, завтра: наедет оно на самодержавие или на нас?

Тиктин обиженно, зло глядел на дочь. Показалось, что она сейчас начнет деланно свистеть, вверх перед собой.

– Не удостаивают, – крепко сказал Тиктин. – Вы, может быть, милостивый государь, нам что-нибудь разъясните? – обратился вдруг Тиктин к Башкину.

– По-моему, – запел Башкин высоким фальцетом, он поднял брови и украдкой глянул, как Наденька. Наденька глядела прямо на него и улыбалась, сощурив глаза. – По-моему, – сказал смелее Башкин, – колесо катится себе, и он обвел в воздухе круг, – катится и катится и, кого надо, того раздавит... – и опять взглянул на Наденьку: – и просто мозжит себе без жалости, – и Башкин сам хихикнул.

– Кого? Кого? – крикнул строго Андрей Степанович и выпрямился на стуле.

– Дураков!

Санька с громом отодвинул стул.

– Вон! – заорал Андрей Степанович. – Вон! Марш! Башкин водил глазами, Наденька глядела вниз, лица ее не видно.

– Марш, вам говорят! – Андрей Степанович стоял, тряслась борода, тряслись волосы.

Башкин встал и, не спуская глаз с Андрея Степановича, все время обратясь к нему лицом, попятился из комнаты. Слышно было, как шумно дышала Анна Григорьевна. Башкин тихо притянул за собой дверь, и медленно повернулась ручка. Андрей Степанович стоял. Все молчали.

– Пошло все страшно, – сказала Надя, бросила салфетку на стул и вышла деловыми шагами.

– Дура! – крикнул Андрей Степанович и сел. Он несколько раз черпнул ложкой из порожней тарелки.

– Морду надо было набить! – Санька стукал кулаком по столу. – Набить рожу подлецу.

– Прекрати! – сдавленно сказала Анна Григорьевна. Санька осекся и все еще давил кулаком скатерть. – Сами перемигивались... – она кивнула на пустой Надин стул и вдруг всхлипнула и, прижав салфетку ко рту, быстро вышла из-за стола. Андрей Степанович крутым кругом повел за ней глазами. Санька сидел боком к столу и тыкал вилкой в скатерть. До боли во лбу хмурил брови.

– Позвони, – все прежней крепкой нотой сказал Тиктин. Санька надавил грушу звонка, и закачалась тяжелая висячая лампа. Дуняша вошла с блюдом.

– Вот манера, – ворчал под нос Санька, – набирать в дом паршивых щенков разных, хромых котят... сволочь всякую... чтоб гадила... по всей квартире... милосердие... – И все краснея, краснея, Санька завертелся на стуле, привстал.

– Ешь! – скомандовал Андрей Степанович. И они вдвоем зло резали жаркое на тарелках.

Башкин быстро сбежал с лестницы и хлопнул парадной дверью, быстрым шагом дошел до угла, еще не видя улицы. И вдруг серым мраком запутала, закутала его улица. Он вдруг повернул назад и тут хватился, что уж стемнело, а фонарей нет, и какая-то темная людская вереница громкими сапогами дробит по тротуару, и мягкими кучками опухли все ворота, и в кучках гудит городской шепот. И когда вот крикнул мальчишка, звонко, по-удалому, его сгребли и засунули назад в ворота. Башкин перешел на другую сторону и стал против тиктинской парадной. Он топтался и вздрагивал спиной.

"Выйдет, выйдет непременно, – думал Башкин о Наденьке, – и тогда я пойду и объясню, сразу же заговорю возмущенно, что колесо – это издевательство. Да просто вызов, конечно же вызов. И не объяснять же суть в самом деле. Суть! Так и скажу – суть! Суть! Суть!"

В парадной Тиктиных желтый свет – швейцар нес керосиновую лампу. А сзади Башкина все шли люди, и голоса отрывочные, сухим горлом. И по спине ерзал мороз. И вот тяжелые шаги, и уж вблизи только узнал Башкин городовой. Он подходил, широко шагая, как по лесу, чтоб меньше хрустело, и придерживал рукой шашку. Весь нагнулся вперед. Он шагнул с мостовой на тротуар, вытянул вперед шею и цепко глянул на Башкина.

– Проходи! – И мотнул ножнами в сторону: резко и приказательно. Проходи, говорю, – вполголоса рыкнул городовой.

Говор у ворот заглох. Башкин стоял, глядел в глаза городовому, сжимал в кармане носовой платок.

– Пшел! – крикнул в голос городовой и толкнул Башкина в плечо. Башкин споткнулся.

– Как вы смеете!

– А, ты еще рассказывать, твою в кости бабушку, – городовой поймал его за рукав, шагнул к воротам, как со щенком на веревке, и от кучки народу отстал дворник, он взял Башкина у локтя.

– Веди! – зло сказал городовой, и Башкин весь хлестнулся вперед и крикнул от боли меж лопаток.

– А!!!

– Молчи, молчи, ты! – хрипло шептал дворник. – Молчи лучше, а то целый не будешь.

Он вел его по мостовой быстрым шагом мимо темных домов, и пугливый свет мелькал в щелках окон.

Выл где-то холодным воем фабричный гудок, долго, без остановки, как от боли.

2-73

В УЧАСТКЕ за деревянным барьером – Виктор. В фуражке, в шинели, поверх шинели натуго пояс, ременный кушак, на кушаке кобура – в нем грузным камешком револьвер, две обоймы патронов. И шашку Виктор все время чувствовал у ноги. Слушал голоса и шепот. Ведут, ведут. Глухой топот по грязной мостовой. Вдруг крик: "Стой, стой, держи!" – залился свисток, и быстрый топот, дальше, дальше и дальше, свисток и крик... захлебнулся, и снова вскрик дикий и захлопнулся.

– Поймали. Видать, есть на нем что, того и текал, – сказал полутихо городовой от дверей. – Сказать, чтоб сюдой его вели? Виктор хмурился, и дыхание камнем стало в груди.

– Пусть... сюда.

Городовой с визгом приотворил дверь и крикнул вниз:

– Давай его сюдой!

И внизу от крыльца крикнули:

– В дежурную!

Виктор ждал и вот услышал: голоса, ругань стиснутая и дробные ноги; пыхтят на лестнице. Городовой отпахнул двери, и человека, без шапки, в порванном пальтишке, втолкнули. Он, двое городовых, красные, задохшиеся, тяжело топнули по грязному полу.

Человек еле стоял, ухватясь за барьер, рука тряслась, лицо было в грязи, и от этого нельзя было узнать, какой человек. Виктор выступил из-за барьера.

– Вели... а он... текать, сука! – городовой поправлял сбившуюся фуражку.

– Вы почему же... – начал Виктор. Но в это время ахнул вскрик со двора, отчаянный, последний, и Виктор дрогнул, стиснул зубы:

– Ты почему ж, сволочь, бежал? А? Бежал чего? Говори! Говори! Говори, сукин ты сын.

Человек отшатнулся, сощурил, съежил лицо.

– Говори! – рявкнул городовой и срыву, с размаху ударил человека в лицо. И тупо хлестнул кулак. Человек шатнулся, из носу пошла кровь. Человек открыл рот. Он не кричал и, задохнувшись, выпученными глазами смотрел на Вавича. – Молчит еще, стерва! – и городовой рванул арестованного за ухо, зло и с вывертом.

– А! у-у! – и человек вдруг заголосил, заревел в слезы, завыл испуганным тонким воем.

– Убью! – вдруг взвизгнул Вавич и бросился к человеку и не знал, что сделать, и вдруг крепкий голос стукнул сзади:

– Что тут у вас?

Все глянули, только человек дрожащей нотой выл и бил зубами.

Помощник пристава шел из канцелярии и твердо глядел черными глазами.

– Это что нюни распустил? Кто такой? Паспорт! Давай паспорт!

– Текал, – сказал городовой.

– Обыскать! И дать!

– Слушаю! – в один голос сказали городовой и Вавич. Помощник пристава поправил усы, крепкие, черные, и вышел. Слышно было, как он, не торопясь, стукал по ступенькам. Виктор ушел за барьер, городовые шарили, мяли человека – он всхлипывал. Виктор подошел к окну, подышал. Сел за стол, взял ручку – ручка дрожала, он кинул ее, встал.

– Руки подыми! Руки! – как на лошадь, покрикивали городовые.

Виктор ждал, чтобы скорей увели человека. Но в это время дверь визгнула – Виктор еле услышал ее за шумом мыслей – и длинный молодой человек вошел в дежурную, за ним в мокром тулупе дворник.

– Здесь-то зачем меня держать? – тонким фигурным голосом пропел молодой человек. – Я ведь не собираюсь бежать. Только вот ты не уходи никуда, голубчик, – и он закивал назидательно дворнику.

Виктор все еще тяжело переводил дух. Он подошел к барьеру и с расстановкой спросил:

– Что... тут... у вас?

– Останавливался и не слушал распоряженья, чтоб проходить, и на Успенской... городовой...

– Распоряжение известно? – спросил, нахмурясь, Вавич.

– Все распоряжения мне превосходно известны, даже о которых и вам неизвестно, дорогой мой надзиратель, – и молодой человек улыбался, улыбался нарочно.

– Вы эти улыбки к чертям! – и Вавич стукнул кулаком по барьеру. Улыбочки! Почему стоял?.. Если известно.

– Не стоял, а стояли. Поняли-с! Сто-я-ли! И не кри-чите. Не кричите. Нужно прежде всего спокойствие... особенно в такое время. Знаете, надеюсь, какое теперь время?

Виктор краснел и все громче и громче дышал, смотрел на улыбочку и в наглые глаза и вдруг крикнул:

– Паспорт!

– Вот. Совершенно правильно! Вот это совершенно правильно, – и молодой человек, не спеша, расстегнул пальто. – Вот, пожалуйста, и прошу сообщить, с кем имею честь так громко беседовать.

Виктор рванул из рук паспортную книжку.

– Башкин, – читал Виктор, – мещанин...

– Так что ж, что мещанин? – Вавич вскинул глаза на Башкина. – Да! И что из того, что этот, как его? Башкин. Ну и Башкин...

– Вот, этого весь его состав, – сказал городовой и протянул Вавичу узелок в грязном носовом платке – другой рукой он цепко держал за рукав арестованного. Другой городовой держал его под другую руку.

Арестованный искал, водил глазами по комнате, рыжими, отчаянными, заплаканными глазами. Он шевелил липкими от крови губами и каждым неровным вздохом говорил хрипло:

– Да я ж...Да я ж... Башкин обернулся.

– Господин, милый господин, – вдруг закричал арестованный, он как крючками впился глазами в Башкина, – милый, – рванулся он к Башкину, – они убьют, убьют меня, у-убьют! – завыл он.

– Да позвольте, – вдруг лающим голосом крикнул на всю канцелярию Башкин, – что у вас тут делается! Где телефон?

– Те-ле-фон! Те-ле-фон! – – зашагал саженными шагами Башкин. Он шагал из стороны в сторону, грубо, не сгибая коленки, и кричал, поверх голосов: Те-ле-фон!

На минуту все стали. Дворник шевелил густой бровью и следил за глоткой Башкина.

– Телефон! – вдруг закричал арестованный и рванулся от городовых.

Вавич выскочил из-за барьера:

– Какой, какой вам телефон, к чертовой матери?

– Я знаю! Номер! – кричал Башкин, как на площади. – И вы все! его знаете! Этот номер – два! семьдесят три! И этого человека я тоже! Тоже знаю! – и Башкин тыкал в воздухе пальцем, и хлипкая рука извилисто качалась в воздухе.

Вавич заметил, что городовой, что держал за рукав арестованного, вдруг замотал головой, нахмурив брови, звал Вавича подойти.

– Вы стойте, не орите! – Вавич дернул Башкина за плечо. Башкин весь мотнулся в сторону. – Не орать! – топнул Вавич ногой.

И вдруг Башкин побежал, побежал обезьяньей припрыжкой, прямо к телефону, что висел за барьером на стене у стола.

Он вертко снял трубку и завертел ручку звонка. Он кричал раздельно, не перестав еще вертеть:

– Два семьдесят три!

Вавич нагнал, стоял над ним, занес руку, но Башкин уже кричал:

– Карл Федорович! Узнаете мой голос? Да-да-да! Совершенно так: я, я, я! Я в участке, надо, чтоб немедленно освободили меня и еще человека, который мне нужен. И прикажите этому кавалеру, чтоб руки, руки подальше... Хорошо! Ровно в пять! Передаю!

И Башкин, не глядя, сунул трубку в подбородок Вавичу и кривым шагом отшагнул вбок.

Вавич ясно услышал твердый гвардейский голос:

– Говорит ротмистр Рейендорф! Отпустить лично мне известного господина Башкина и другого арестованного, которого укажет.

– Слушаю, – всем духом рванул Вавич. Каблуки он держал вместе и стоял перед телефоном прямо. Он простоял еще секунду, хоть слышал, как обрезала глухота телефон. Бережно повесил трубку. Обернулся на Башкина и покраснел и почувствовал, как поплыл из подложечки жар в грудь и выше, и взяло за горло. Вдруг сел за стол, сказал сухим шершавым голосом: – Записать... паспорта.

Он взял ручку и давил ее в пальцах и шептал:

– Нахал... сукин ты сын... нахалище какое. И не писал и хотел со всей силы вонзить перо в бумагу, в казенную книгу, и сам не заметил, как взял ручку в кулак.

– Думать не надо, очень просто, – певуче говорил Башкин. Он взял измятый паспорт, что лежал поверх грязного узелка, и, плюнув в пальцы, отвернул:

– Вот: Котин Андрей Иванов, а я Башкин Семен. – Башкин взял с барьера свой паспорт и, высоко задрав локоть, совал паспорт в карман. – Так и запишите. Берите ваши вещи, голубчик, – обернулся Башкин к арестованному.

– Пустить? – буркнул городовой.

Вавич деревянно мотнул головой, все глядя в линованную книгу.

– Боже мой, голубчик, что с вами сделали. Извозчика, извозчика! Сходи за извозчиком, – подталкивал Башкин дворника.

У арестованного тряслись руки, узелок прыгал, он не мог его держать.

– Пойдем, пойдем, пойдем, – скороговоркой выдыхал он. Он держался за Башкина, вис на нем.

Башкин бережно поддерживал его за талию.

Городовой у входа толкнул дверь.

Вавич нажал; хрустнуло с брызгами перо, и Виктор повернул его яро, со скрипом.

– Пшли! – крикнул он городовым.

Дать

ВАВИЧ сидел и слышал только, как шумела кровь в ушах и билась жила о крючок воротника. Дверь взвизгнула, шлепнула, он не глянул и все еще давил кулаком в бумагу, потной горячей рукой. И только на шаги за барьером оглянулся Виктор. Все еще с яростью в глазах глянул на старого надзирателя Воронина. Воронин устало сел и брякнул шашкой, жидкой, обмызганной.

– Фу, туды его бабушку! – Воронин тер рукавом шинели лысый лоб, а шапка слезла за жирный затылок. Он повесил локти на спинки стульев и мотал круглой головой с сивыми усами. – Нынче дома спать не будем! – и дохнул в пол, как корова. – Не-е, голубчики, не будем.

Виктор осторожно положил ручку за чернильницу и сказал сиплым шепотом:

– Военное положение?

– Да, да... дурацкое положение, сукиного сына, – мотал головой Воронин, – расходилось, размоталось, и черно, черно, сукиного сына... от народу черно... чернота, сукиного сына, на улице. И одернуть некому, руки нет, – и Воронин помял в кулаке воздух, – и телеграммы не подать. Побесилось все... и грязь, сукиного сына, – и Воронин выставил из-под стула забрызганное грязью голенище.

И вдруг резко затрещал звонок телефона. Вавич вскочил, Воронин поправил фуражку.

– Слушаю, Московский!

И вот из трубки забил в ухо резкий, как скрежет, голос: убили городового на Второй Слободской. Немедля послать наряд, двадцать человек из резерва, к месту. По постам приказ – с девяти чтоб никого на улицах, кто приблизится – палить без окрика. И патруль с винтовками, и меньше пяти не посылать! Для охраны участка...

Вавич не расслышал густого голоса за треском трубки.

– Что-с?

– Слушать! – загремело в трубке. – Для охраны придет полурота, разместить; кухню во дворе, командира в кабинете пристава.

Теперь только Вавич узнал голос помощника пристава и в уме увидел черные деревянные усы и крепкий черный взгляд.

– Слушаю! – крикнул Вавич.

– Что? Сам? – вскинулся Воронин.

– Помощник, – сказал Виктор и перевел дух.

– Он дельный, дельный. Что там?

– Городового убили на Слободке, и чтоб после девяти стрелять без окрика, если кто будет приближаться.

– Царство небесное! – снял Воронин картуз и боязливой рукой перекрестился. – Вот сукиного сына! – сказал злобно Воронин, глазки белесые ушли за брови, и он оглядел пронзительно всю канцелярию. – Ах так, распротуды вашу бабушку, – он хлестнул свистком на цепочке по шинели, – так вы, туды вашу в кости.

– Старшого сюда! – городовой высунулся в двери, коротко свистнул и крикнул тревожным басом: – Старшого в момент!

– А тут привели одного, вертлявый глист, – сердито, торопливо говорил Вавич.

– Ну! – Воронин глядел в двери.

– И он тут фофаном и потом к телефону и назвонил в жандармское, чтоб отпустить... и еще одного, чтоб с ним, что бежал, сукин сын...

– Ну! – Воронин стукал свистком по барьеру.

– Так я прямо морду хотел ему...

– Чего ж смотрел? – вдруг обернулся и рявкнул Воронин. – Такого б ему телефона дал, чтоб зубов тут до вечера не собрал. Сволочь эту теперь в морду и в подвал! Путается, кляуза собачья, тут промеж ног, распрона...

Воронин не договорил и выскочил навстречу старшему городовому. Тот грузной горой стоял и сипло дышал от спеху.

– Пошли патрулем двадцать с винтовками, чтоб по всем постам сказать стрелять, кто сунется, к чертовой бабушке, – кричал ему вверх в лицо Воронин, – городового убили, на посту застрелили, сукины сыны, из-за угла прохвосты, из-под забора, в смерть – кости бабушку... Бей в дрезину теперь, где заметил – бей! К черту мандраже, разговорчики... пока они тебе пулю, так ты им три! Понял?

Городовой одобрительно и серьезно кивал головой.

– Марш! – гаркнул Воронин. Он покраснел, и усы висели криво, как чужие. Он перевел выпученные глаза на Вавича: – Сколько часов? Полвосьмого? Стой! К девяти всех уберем. Как метелкой, как ш-ш-шчет-кой, во! Чтоб как на погосте.

А за окном уж гудели голоса, тупо стукали в грязь ноги, и вдруг замерло, и "марш!" басом на всю улицу – и рухнул разом тяжелый шаг.

Кого-то толкали в калитку участка, и шипела глухая брань. Воронин подбежал к окну, отдернул форточку и крикнул, срывая голос:

– Дать! Дать! Дай ему в мою голову!

Вавич распахнул дверь, сбежал с лестницы и крикнул с крыльца:

– Дать, дать!

Но калитка уж захлопнулась, и только из-за ворот были слышны глухие удары и вой, вой не человечий, собачий лай и визг.

Виктор бегом через две ступеньки пустился назад в канцелярию. Воронин стоял у дверей.

– Шляпой, шля-пой не быть! Во! – и он потянул что-то правой рукой из левого рукава шинели. – Во! – он тряс в воздухе аршинным проволочным канатом, с гладко заделанным узлом на конце. – Этим вот живилом воров доводил до разговора – во! – И канат вздрогнул в воздухе гибкой судорогой. – Теперь и они узнают – револьверщики. Человек за шестнадцать рублей жизнь свою... жиденок какой-нибудь из-за угла, чертово коренье! – и Воронин рванул дверью.

Вавич пошагал перед барьером. Городовой у двери шумно вздохнул.

– На Второй Слободской кто стоял, не знаешь?

– Кандюк, должно, потом коло церкви Сороченко. Сороченку, должно. Там из-за ограды вдобно. Раз – и квита.

Вавич сел за стол. Он совался руками по книгам, папкам. Городовой из-под козырька глядел за ним, и Вавич кинул на него глазом.

"Надо распорядиться, что б такое распорядиться?" – думал Вавич.

– Почты не было? – спросил он городового, строго, деловито.

Городовой стоял, хмуро облокотясь о притолоку, и не спеша проговорил в стену:

– Какая ж почта, когда бастует! Что, не знаете? И Вавич покраснел.

– Когда людей убивают... – сказал городовой и косо глянул на Виктора.

И Виктор не знал, что крикнуть городовому. Открыл книгу, где груда конвертов подымала переплет. Сделал вид, что не слышит городового, не видит его нахальной постойки, и не для чего, для виду, стал с нарочитым вниманием переглядывать старую почту. Он отложил уж письмо и подровнял его в стопке и вдруг увидал свою фамилию, он глядел на нее, как смотрят в зеркало, не узнавая себя, все-таки остановился.

Писарским крупным почерком было написано: "Его Благородию господину квартальному надзирателю Виктору Всеволодовичу Вавичу, в собственные руки". И фамилия два раза подчеркнута по линейке. Виктор осмотрел письмо. Оно было не вскрыто. Жидкий большой конверт в четверть листа.

Виктор разорвал.

Простым забором шли буквы, он бросился к подписи:

"С сим и остаюсь тесть ваш Петр Сорокин".

"Седьмого (7) числа, – писал Сорокин, – я уволен с вверенной мне службы в отставку без пенсии и ничего другого и прочего и все через мерзавцев, в чем и клянусь перед Господом Богом, потому что будто бы я давал поблажки политикам, причем содержание я давал им согласно устава и прогулки как и по положению о содержании подследственных. Но выходит, что я уже не гожусь, хоть и за двадцать два года службы побегов не случалось и не совершалось и бунтов, благодаря Бога, и только теперь мерзавцу надо было найти, что я не разбираю времени и не нажимаю мерами. Да, что же я их по мордам должен бить, а даже они не лишены прав и где же правило и если они все образованные господа и молодые люди, и надо раньше пройти следствие и суд, а не сажать в карцер и не тумаками, если люди в своем партикулярном платье. Пишу тебе на служебный твой адрес, не пугай Аграфену Петровну, может быть, она уж тяжела и, чтоб, храни Бог, чего не случилось. Грошей моих хватит до Рождества Христова, ибо живу я у сестры в калидоре. Приищите мне, Виктор Всеволодович, подходящее занятие по моим годам, ремесла, сам знаешь, у меня в руках нет, а нахлебником вашим быть не желаю во век жизни с сим и остаюсь тесть ваш

Петр Сорокин".

Внизу было приписано: "а худым человеком никогда не был".

Узелок

– ЭТО мой хороший знакомый, – говорил Башкин Котину. Котин спотыкался на тряских ногах и все еще всхлипывал.

– Хороший-хороший мой знакомый. Очень хороший, генерал один, Карл Федорович, понимаете? Немец такой хороший, – и Башкин наклонился к Котину и все гладил его по спине, будто вел ребенка. – Он добрый такой, так вот я...

– Идем у проулок, чего на просвет бросаться, а то враз засыплют, – и Котин круто свернул Башкина с тротуара и бегом потащил его через темную улицу в черный проход между домами. – Сюдой, сюдой, по-под стеночкой, по-под стеночкой, – горько шептал Котин.

– Меня же просто схватили на улице, – говорил Башкин вполголоса и шагал за Котиным, – подкараулили, что ли, меня тоже били, городовой в спину, не успел в лицо... я увернулся. Я ведь знаю...

– Да тише, ей-бога, молчи и мотаемся, мотаемся, тольки веселей, – и Котин прибавил шагу.

Башкин совсем не знал этих мест. Фонари не горели, и темные дома смотрели мертвыми окнами. Мутное небо серело сверху. Никого навстречу, никого у запахнутых ворот. Котин уж почти бежал, спотыкался, ругался все одним ругательным словом, наспех его говорил, как заклинание, испуганным шепотом. Башкин ругался ему в голос, повторял то же слово, и вдруг дома оборвались, – серым воздухом наполнена площадь, и грузной темью видна сквозь серую мглу церковь, и колокольня ушла в дымное небо.

– Стой! – Котин придержал Башкина. – Не брякай ногами, фараон на той стороне. Вправо, вправо, сюдой обходи, – и он тянул Башкина за рукав, осторожно переступая. Он вел его через улицу к другому углу. И вдруг грохнул выстрел. Котин больно хватил за руку Башкина и припал к углу. Стой, стой! – шепнул он.