Текст книги "Виктор Вавич (Книга 2)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Что вы делаете?..

Виктор подошел сзади, вплотную и чувствовал, как вздрагивало тело и скользило под шелком.

Варвара Андреевна вдруг резко повернулась к нему.

– Режь! Режь платье! – сквозь сжатые, сквозь оскаленные зубки приказала и откинула в стороны руки и кинула вверх головку. – Режжь! – и Варвара Андреевна затрясла головой.

Виктор взялся за эфес, и теплота груди влилась в руку.

– Поверни... к платью... так! Режь!

Виктор осторожно стал двигать шашкой, слышал, как лопался шелк, отлетали кнопки. Он не мог уж удержать руки, и зубы сжались, как у Вари, и Виктор дернул под конец шашку.

– Хах! – Варя запрокинула голову, закрыла глаза. Платье распалось.

Варвара Андреевна плескала себе в лицо над мраморным умывальником, стукала ножкой педаль.

– Фу! И чего я тебя так люблю, – говорила Варвара Андреевна сквозь всплески воды, – дурак ты мой! Ведь ты дурак, – и Варвара Андреевна засмеялась, глядела веселым, мокрым лицом на Виктора. – Поверь мне, честное слово – ду-рак. А прямо, – и она снова заплескалась, – прямо замечательный... Как ты к бомбе-то! ух! и пошел, и пошел! А бомба-то, знаешь, не настоящая. То есть ужасная, ужасная! – Варвара Андреевна встряхивала мокрыми руками. – В ней масса взрыву, только она не могла взорваться, офицеры сказали – можно гвозди заколачивать... А Грачек умный... Сеньковский глупее. То есть и так и сяк. А ты... Да! А третий вовсе был дурак! Ура!

– Грачек мерзавец, – сказал Виктор, насупился.

– А ты? – и Варя вытянула к нему головку, личико смешное в мыле.

Виктор краснел, в висках стучало, и смотрел вбок, на дверь.

Варвара Андреевна была уже в коричневом бархатном платье с высокой талией, с белыми кружевами и пахла свежим душистым мылом.

– А я сейчас кофе. Кофе! Ко-фе! Ко-ко-фе! – запела Варвара Андреевна, и Виктор слышал, как она отворяла ключом дверь.

Было начало четвертого, когда Виктор уж застегнул шинель, оправил на боку шашку.

– А эту конфету съешь дома, – и Варвара Андреевна схватила из вазочки леденец, совала поглубже в карман Виктору. – Ай, ай! А это что? Шарик, бумажка!

Виктор дернулся, криво улыбнулся. Варвара Андреевна отскочила, легко приплясывала и быстрыми пальчиками разворачивала бумажку.

– Мм! – замотала она головой. – От жены, от жены. Виктор хотел схватить бумажку, но Варвара Андреевна прижала бумажку к груди и серьезно глядела на Виктора.

– Она в положении, должно быть? – вполголоса спросила Варвара Андреевна.

– Да. – Виктор нахмурился. – И вообще... дела.

– Какие дела? Не ерунди! – Варвара Андреевна уже строго глядела на Виктора. – Какие дела? Говори! Денег нет?

– Да вот, отец у нее. Старик...

– Ну? Конечно, старик. Что ты врешь-то?

– Выгнали, был тюремным, теперь так. Ну и... дела поэтому.

– Дурак! Ерунда, устроим. Это вздор. Иди домой. Или нет: сначала в Соборный. Представься. Виктор стоял.

– Ну? Ах да! На, на! – и Варвара Андреевна протянула Виктору смятую, как тряпочку, бумажку.

Не выставлять!

– ЧТО ж это такое? Что же в самом деле? – говорил Виктор на улице. И отряхивал голову так, что ерзала фуражка. – Черт его знает, черт его один знает. Что же это вышло? – И Виктор вдруг встал у скамейки и сел. Быстро закурил, отвернулся от прохожих – нога на ногу – и тянул со всей силы из папиросы, скорей, скорей.

"Пойду к Грунечке, все скажу! Она тяжелая, нельзя, нельзя тревожить. И без того беспокойство. Господи! Потом скажу. Или понемногу".

– Ух! – сказал вслух Виктор и отдулся дымом. И вдруг увидал красный крут от укуса на правой руке. Виктор стал тереть левой ладонью, нажимал. Укус рдел. Виктор тер со страхом, с отчаянием, и легким дымом томление плыло к груди поверх испуга. Виктор выхватил из кармана перчатку, и вывалилась наземь конфета, легла у ноги. Виктор видел ее краем глаза, а сам старательно и плотно натягивал белую замшевую перчатку. Огляделся воровато, поднял конфету. Сунул в карман. На соборе пробило четыре.

– Как бы сделать так, – говорил полушепотом Виктор и поворачивался на скамейке, – сделать, чтоб не было. Времени этого черт его... отгородить его – вот! вот! – и Виктор ребром ладони отсекал воздух – вот и вот! – а это долой! И ничего не было. – И вспомнил укус под перчаткой.

– Ты с кем это воюешь? – Виктор вскинулся. Он не видел прохожих, что мельтешили мимо. Сеньковский стоял перед скамьей, криво улыбался. Виктор глядел, сжал брови, приоткрыл рот. – Был? Или идешь? Идем. – Сеньковский мотнул головой вбок, туда, к Соборному.

Вавич встал. Пошел рядом.

– Ну как? – Сеньковский скосил глаза на Вавича и улыбался, прищурился. – Эх, дурак ты будешь, – и Сеньковский с силой обхватил и тряс Вавича за талию, – дурачина будешь, если не сработаешь себе... Только не прохвастай где-нибудь. Ух, беда! – И Сеньковский сморщился, всю физиономию стянул к носу и тряс, тряс головой мелкой судорогой. – Ух!

Вавич толкал на ходу прохожих и то поднимал, то хмурил брови. И только, когда Сеньков-ский толкнул стеклянные с медными прутиками двери, тогда только Вавич вдруг вспомнил о лице и сделал серьезный и почтительный вид, степенным шагом пошел по белым ступенькам.

– Да пошли, пошли! – бежал вперед Сеньковский.

– Да, да! – вдруг стал Вавич. – Послать, надо послать. Можно там кого-нибудь? – Он тяжело дышал и глядел осторожно на Сеньковского.

– Я говорю: идем! – Сеньковский дернул за рукав, и Виктор вдруг рванул руку назад, отдернул зло.

– Оставь! – и нахмурился, остервенело лицо. – И ладно! И черт со всем! – сказал Виктор, обогнал Сеньковского и первым вошел в дежурную. Барьер был лакированный, и два шикарных портрета царя и царицы так и ударили в глаза со стены. – Как мне пройти к господину приставу? – сказал Виктор громко надзирателю за барьером.

Надзиратель вскочил, подбежал.

– Господин Вавич? – И потом тихо прибавил: – Пристав занимается с арестованным. К помощнику пройдите. Сеньковский здоровался с дежурным через барьер.

– С этим все, – шепотом говорил дежурный Сеньковскому, – с детиной с этим.

– Ну?

– Да молчит, – и тихонько на ухо зашептал, а Сеньковский перегнулся, повис на барьере.

– Только мычит, значит? А не знаешь, пробовал он это, свое-то?

– Вот тогда и замычал.

– Пойдем, пойдем, – оживился Сеньковский, – послушаем. Да не гляди, это парадная тут у нас. – Он тащил Виктора под руку, и Виктор шел по новым комнатам, потом по длинному коридору. – Тише! – и Сеньковский пошел на цыпочках.

У двери направо стоял городовой. Он стоял спиной и весь наклонился, прижался к дверям, ухом к створу. Он осторожно оглянулся на Сеньковского и бережно отшагнул от двери. Сеньковский вопросительно дернул вверх подбородком. Городовой расставил вилкой два пальца и приткнул к глазам. Сеньковский быстро закивал головой, он поманил Виктора пальцем, прижал ухо к двери. Он поднял брови и закусил язык меж зубами. Он подтягивал Вавича к дверям, показывал прижать ухо. Вавич присунулся. Он слышал сначала только сопение. И потом вдруг он услыхал звук и вздрогнул – сорвавшийся, сдавленный, с остервенелой, звериной струной: "Ммгы-ы-а!"

Сеньковский поднял палец.

– Скажешь, скажешь, – услыхал Виктор голос Грачека. – Я подожду. Я-то не устану. Ну а так?

И опять этот звук. Виктор отдернулся от дверей. Сеньковский резко вскинул палец и высунул больше язык. Виктор отшагнул от двери. Повертел головой. И осторожно отступил шаг по коридору. Он снял и стал оглаживать рукавом фуражку. Сеньковский быстро шагнул к нему на цыпочках.

– Дурак! Он же там глаза ему давит, – зашептал Сеньковский. – Не выдержит, увидишь, заорет быком! – и Сеньковский метнулся к двери. Место Виктора уж снова занял городовой.

Виктор тихонько шаг за шагом шел вдоль коридора с фуражкой в руке. Виктор завернул уж за угол и вдруг услыхал рев, будто рев не помещался в горле и рвал его в кровавые клочья, и Виктора толкнуло в спину. Он быстро пошел прямо, прямо, и вот белая дверь с воздушным блоком, и все будто тянется еще звук и через дверь, и Виктор глубоко дышал – подходил к дежурной. Какая-то дама сидела на клеенчатом диване, плачет, что ли, и толкутся у барьера какие-то, и лысенький городовой с медалью на мундире, а сверху большие, в широком золоте, над всеми – государь в красном гусарском, со шнурками, милостиво улыбается, и в белом, как невеста, государыня. И ждут все так прилично. Один только ключиком по барьеру позволяет себе – все оглядывают Виктора, и Виктор скорей, все дальше, дальше, за народ, за барьер – и вон кучка – дежурный там и еще один здешний и еще в пальто, в чиновничьей фуражке. Оглянулся на Виктора, – да-да, из канцелярии губернатора, – и опять что-то шепчут. Не соваться же? А чиновник стукал пальцем по какой-то бумажке. И вдруг дежурный поймал глазами Викторов взгляд и пригласительно мотнул головой. Виктор шаркнул, чиновник мотнул головой и все пальцем по бумажке:

– ...факт, факт! И до завтра ни гу-гу, – он оглянулся на публику за барьером. – Вот посмотрим, посмотрим, – он улыбался, щурился. И все держал палец на бумажке. На нее кивал Виктору дежурный, и Виктор не мог прочесть из-за пальца... "в форменном платье на улицах... и не выставлять наружных постов до... участковым... ко мне для распоряжений..."

– Прочел? – громко спросил дежурный.

– Пожалуйста! – чиновник обернулся, подал бумажку Вавичу.

На бумажке в разрядку было напечатано на машинке:

"Завтра, 18 октября, с утра в форменном платье не появляться и не выставлять наружных постов до моего распоряжения. Нижних чинов полиции держать в помещении участков. Всем участковым приставам явиться ко мне сегодня к 11 ч. ночи для распоряжений. Всех арестованных и задержанных при полицейских участках освободить в три часа ночи". И подписано полицмейстером.

Вавич еще раз прочел, каждое слово прочел, потом прошептал вслух еще раз:

– И... блатных?

– Тс! – чиновник приставил палец к носу. – Не поняли? – и вдруг резво наклонился к уху, загородил ручкой: – Швобода! – подмигнул всем и засеменил к выходу.

Дежурный подбежал к барьеру.

– Простите, господа! Да я ж вам объяснял: ночные пропуска ни врачам, ни кому другому – не мы, не мы! Выдается комендантом города... Успокоится брожение – пожалуйста...

Виктор остался с незнакомым надзирателем – солдатское лицо и в оспе весь, и глазки, как два таракана, шмыгали в щелках глаз.

– Что это? – Виктор осторожно приподнял бумажку. Надзиратель дернул плечом, стоял боком, глядел в пол.

– Ну да, не знаете будто. Вы-то.

– А что он тут говорил? – Виктор кивнул на двери, куда вышел чиновник.

Надзиратель скосил глазки на Виктора.

– А говорил: молчать надо, – ровным голосом, глухим, сказал в пол надзиратель и опять глянул на Виктора. Виктор пошел в дежурную.

– Кого, кого? – пригнул ухо дежурный. – Нет, помощник пристава уехал, опоздали... Завтра? Какое там завтра? – Оттопырил нижнюю губу, поднял брови. – Виноват! – обратился он к публике.

Виктор вышел за барьер.

– А то пройдите направо, – кричал вдогонку дежурный и отмахивал вправо рукой, где была низкая дверь, – там, может, спросите.

Виктор открыл дверь. Маленькая комнатушка без мебели, с затоптанным полом и дверь напротив с пружинным блоком. Отдернулась с визгом, и Виктор очутился на каменной лестнице с железными жидкими перилами и сразу услыхал снизу ругань и знакомое пыхтение. Виктор глянул через перила – два городовых пихали вверх человека.

– Руки! Руки! Чего руки крутите, сволочи! Я ж иду, сам же иду, дьяволы-ы! – кричал человек.

Он рвался и мотал, отбивался головой без шапки. Городовые крутили руки и молча пихали вперед. Один взглянул наверх, увидал Вавича – красный, запыхавшийся, со злобой, с укоризной глянул. И Вавич вдруг сбежал вниз и что было силы вцепился в волоса, в лохмы в самые, ух, накрутил и потянул вверх, как мешок, и все сильней до скрипу сдавливал зубы и вертел в пальцах волосы. Вавич спиной открыл дверь, куда кивали городовые. Каменный коридор и лампочки сверху. Виктор пустил волосы. Человек все еще охал одной сумасшедшей нотой, и в ответ гомон, гам поднялся во всем коридоре, воем завертелся весь коридор, и вот бить стали в двери, и тычут лица у решеток глазков. По коридору бежал городовой, махал ключами, не слышно было, что кричал. Он протолкался мимо Виктора, побежал к выходу. Виктор бросился за ним, но он уж топал вниз по лестнице. Он быстро шел через двор, махал пожарному, что стоял у открытых ворот сарая.

– Давай, давай! – кричал городовой. – Опять!

Виктор видел, как быстро стали раскатывать шланг, туда к лестнице, тащут на лестницу. Виктор, запыхавшись, глядел, его оттеснили пожарные, толкнули в бок – Виктор огляделся, нашел ворота. Городовой с винтовкой стоял у калитки, он отодвинул засов, выпустил Виктора.

Виктор видал, как на пролетке подкатил толстый помощник пристава, как на ходу соскочил у участка и бегом перебежал панель – шинель нараспашку.

Виктор шагал во весь дух. Не знал еще куда.

Звонок

– ДА, ДА, ДА! Был, – говорил Андрей Степанович. – Был и в тюрьме, был и у полицмейстера. – Андрей Степанович повернулся в углу и опять зашагал.

Анна Григорьевна сидела в кресле, глядела, подняв брови, в темные двери. Она раскачивалась, будто ныли зубы.

– И в двух участках был, – и Тиктин повернулся в другом углу. Санька сидел на диване, локти на коленях, глядел в пол.

– Так надо же... – хрипло вышло у Анны Григорьевны. Санька вскинулся глазами – опять заплачет?

– Надо! – отрезал Тиктин. – Никто и не спорит.

– Семен Петрович, – голос Анны Григорьевны стал тусклый, еле царапал воздух, – пошел, обещал. Я ведь понимаю, не под своим именем.

– Говорили уже двадцать раз, – и Санька ткнул в пепельницу потухшую папироску, встал. – Половина восьмого, черт его дери. Утра половина восьмого!

– Нет, я говорю, – вдруг живей заспешила Анна Григорьевна, – только у товарищей ее можно узнать, и я вспомнила один адрес, только при обыске, попался мне там – Кладбищенская и номер, и Семен Петрович пошел, и вот ничего, ничего, значит, не вышло.

– Какой Семен Петрович? – Санька топнул ногой. – Башкин? Мерзавец... Да как же ты смела? – Санька зло перевернулся на месте. – А черт этакий, идиотство это же...

– Ну а что же делать? – Анна Григорьевна вскочила с кресла, она сцепила руки, трясла их у подбородка. – Что делать? – она подступала к Саньке.

– Башкиным адреса говорить? – орал Санька, и губы заплетались от ярости. – Да? А ну вас к черту! – Санька вышел и ударил за собой дверью. Загудел рояль.

Анна Григорьевна смотрела в двери, держала еще сплетенные пальцы перед собою. Андрей Степанович секунду стоял и вдруг топнул резким шагом к двери.

– Андрей! – и Анна Григорьевна вцепилась ему в руку, повисла и покатилась на пол. Тиктин едва успел подхватить.

– Санька! – крикнул Андрей Степанович высокой нотой. Санька распахнул двери.

– Бери! – скомандовал Санька. Он подымал мать под руки, мотал головой, чтоб отец подхватывал под колени.

Санька тревожными руками перебирал флаконы на туалете. Андрей Степанович подсовывал жене под ноги подушки.

– Голову... возможно ниже. Возможно ниже... – повторял Андрей Степанович, запыхавшись, – и приток свежего воздуха... свежего воздуха.

– Так и открой форточку! – сердито сказал Санька. Андрей Степанович вдруг вскинул голову.

– Довел! – и крепким пальцем показал на Анну Григорьевну.

– Не ссорьтесь! – оба вздрогнули, глядели на старуху.

Андрей Степанович слышал, как прошлепала босиком прислуга, он сказал, чтоб моментально самовар – во всяком случае горячая вода понадобится несомненно... Бутылки к ногам... Сама уже что-то шепчет Дуняше. Андрей Степанович ушел в кабинет скрутить папиросу. Он слышал – идет Санька. Вошел. Андрей Степанович не оглянулся, крутил у стола папиросу.

– Легче ей, – устало сказал Санька, – капли там ее нашли, она там с Дуняшей. Раздевается.

– Угым... – промычал Андрей Степанович. Он слышал, как Санька сел в кресло.

– Чего ты злишься-то?

– Хорош! – обрезал Андрей Степанович. В кабинете было полутемно, только свет из гостиной тупым квадратом стоял на столе.

– Да брось! Все равно идиотство. – Санька чиркнул, закурил.

Андрей Степанович нахмурился.

– Да, – говорил Санька, глядя перед собой, – идиотство от этого хваленого материнского самозабвения. Миллион народу арестовано. Надюшу нашу вдруг, пожар какой, скажите, чтоб уж ничего...

– Пошел вон! – приготовленным голосом раздельно, внятно сказал Тиктин.

– Замечательно... благодарю. – Санька вскочил, вышел. Андрей Степанович прошел через свет и обратно к столу. Остановился, приподнял голову.

– Совершенно правильно, – и Андрей Степанович резко кивнул головой. Да!

Андрей Степанович нашарил туфли, отдувался, расшнуровывал ботинки. Тихо, но плотно ступал по коридору, уж совсем был у дверей Анны Григорьевны – шепчут, и Санькин голос. Андрей Степанович повернул, плотной походкой пошел назад – глядел твердо перед собой. В окне серело, и Андрей Степанович потянул за шнурок шторы и вздрогнул, – как будто потянул за звонок, – в передней звонили. Андрей Степанович выпустил штору. Вышел в коридор. Дуня с кухонной лампой шла к дверям.

– Кто? – кричала Дуня и отворила. Андрей Степанович глядел, насторожась. Дуня хлопнула дверью.

– Что такое? – крикнул Андрей Степанович. Дуня молча шла к нему. Андрей Степанович ждал, нахмурясь, весь назад.

– Газетчик вроде, – и Дуня протягивала листок. Андрей Степанович весь подался вперед.

– Что? – шепотом говорил Андрей Степанович. Он осторожно взял листок и сбивчивыми ногами вошел в гостиную – к лампе, накинул пенсне. Он слышал, как шагал Санька, быстро, громко. Андрей Степанович взял лампу, прошел в кабинет, толкнул дверь.

Он оглядел листок. "Экстренный выпуск "Новостей"", "Высочайший манифест" – крупно стояли твердые буквы. Андрей Степанович часто дышал, а в голове, как страницы под пальцем, заспешили, замелькали мысли, задыхаясь, беспокойно Глаза шарили по бумаге – ох, что-то! И все ничего не мог сразу нашарить Тиктин и метался глазом по бумаге.

– Фу! Взять себя в руки!

Тиктин медленно посадил себя в кресло, поправил пенсне, положил ногу на ногу. Он начал читать – не забегать! Не забегать вперед! – командовал себе Тиктин и читал:

БОЖIЕЮ МИЛОСТЬЮ

МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,

ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ

ВСЕРОССIЙСКIЙ,

Царь Польскiй, Великiй Князь Финляндскiй

и прочая, и прочая, и прочая.

Смуты и волненiя въ столицахъ и во многихъ мъстностяхъ Имперiи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняютъ сердце Наше. Благо Россiйского Государя неразрывно съ благомъ народнымъ, и печаль народная – Его печаль. Отъ волненiй, ныне возникшихъ, можетъ явиться глубокое нестроенiе народное и угроза целости и единству Державы Нашей.

Великий обеть Царскаго служения повелъваетъ Намъ всъми силами разума и власти Нашей стремиться къ скорейшему прекращенiю столь опасной для Государства смуты. Повелъвъ подлежащимъ властямъ принять меры къ устраненiю прямыхъ проявленiй безпорядка, безчинствъ и насилiя, въ охрану людей мирныхъ, стремящихся къ спокойному выполненiю лежащаго на каждомъ долга, Мы, для успъшнъйшаго выполненiя общихъ преднамъчаемыхъ Нами къ умиротворенiю государственной жизни мъръ, признали необходимымъ объединить деятельность высшаго правительства.

На обязанность правительства возлагаемъ Мы выполненiе непреклонной Нашей воли.

1. Даровать населенiю незыблемыя основы гражданской свободы на началахъ действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собранiй и союзовъ.

2. Не останавливая предназначенныхъ выборовъ въ Государственную Думу привлечь теперь же къ участие въ Думъ, въ мере возможности, соответствующей краткости остающагося до созыва Думы срока, тъ классы населенiя, которые ныне совсемъ лишены избирательныхъ правъ, предоставивъ за симъ, дальнейшее развитiе начала общаго избирательного права вновь установленному законодательному порядку.

3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой законь не могъ воспринять силу безъ одобренiя Государственной Думы, и чтобы выборнымъ отъ народа обезпечена была возможность дъйствительнаго участiя въ надзоръ за закономърностью дъйствiй поставленныхъ отъ Насъ властей.

Призываемъ всъхъ върныхъ сыновъ Россiи вспомнить долгь свой передъ Родиною, помочь прекращение сей неслыханной смуты и вмъсть съ Нами напрячь все силы къ возстановлению тишины и мира на родной землъ.

Дань въ Петергофе въ 17 день октября, въ лъто отъ Рождества Христова тысяча девятьсоть пятое, Царстсвованiя же Нашего въ одиннадцатое.

На подлинномъ собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано

НИКОЛАЙ.

Андрей Степанович не дочитал; он читал последние строки глазами, но уж голова не дослушала. Он часто дышал, смотрел на листок, как на чудо, может быть, и ненастоящий, и даже сжал сильней пальцы, чтоб почуять бумагу. "Конституция"! Вот в руках у него – кон-сти-ту-ция!! Ну, не может, не может быть! Так вот же, вот... и голова так сразу набилась мыслями, они лезли одна через другую, будто все хотели показаться, представиться, и столько, столько впереди – и несбыточное счастье задрожало в руках.

– Санька! – закричал Андрей Степанович, вскочил с кресла. – Александр! Да иди, черт, сюда! – и Андрей Степанович выбежал в гостиную, придерживал пенсне на носу. – Анюта! Анна! Черт возьми что!

Андрей Степанович свалил в столовой стул, напролом спешил – какие тут стулья! стулья весело отлетали, по-новому – живо, юрко.

– Да ведь ты смотри что!

Анна Григорьевна приподнялась на кровати, испуганной радостью глядели глаза, мигали – что? что? что ты? Андрей Степанович стукал тылом руки по листку.

– Ведь конституция! – и улыбался, во всю ширь распахнул лицо, и глаза от улыбки сжались яркими щелками.

Анна Григорьевна увидала счастье и вытянула ему обе руки навстречу как ему хорошо! И Андрей Степанович рванулся, и Анна Григорьевна обхватила его за шею и целовала в мягкие усы, в бороду.

– Анечка, ты подумай, да вообрази ты – понимаешь, глазам не верю, Андрей Степанович сел на постель, – нет, да ведь, ей-богу, и сейчас не верю – ну прямо, черт знает что! – Тиктин вскочил. – Да ведь как ни... Чего тебе дать? Да принесу, принесу! – Тиктин поворачивался живо, легко. – Давай принесу! Нет, ей-богу, это же черт его знает! Ты смотри, – снова сел на кровать Тиктин, – ты смотри, языком каким, как это все вывернуто! Ну, скажи, – совал Анне Григорьевне бумажку Тиктин, – воображала ты, что вот этак вот! Доживешь до конституции! В России!

Анна Григорьевна смотрела радостными глазами, как счастье играло в муже, она кивала ему головой.

– Ты вот позволь, – Тиктин стоял посреди комнаты, придерживал пенсне, – вот: Манифест! Капитуляция! Капитуляция, голубчики. Нет, ты слушай дальше...

– Надю, значит, выпустят, – закивала головой Анна Григорьевна, заулыбалась вдоль кровати, будто радостная лодка издали плывет.

– Да Господи! – замахнул назад голову Андрей Степанович. – Да тут открывается... Фу! – дохнул Андрей Степанович. – Да, да ты пойми... Боже мой! Неужели не понимаешь? – и Тиктин убедительно улыбался и развел руки в одной пенсне, в другой листок – и глядел на Анну Григорьевну. Невероятно!

Тиктин заходил по комнате – тряс головой, руки за спиной и листок. Он ходил от окна к двери. И вдруг стал у окна.

– Гляди, гляди! Да иди сюда, – и он, не оборачиваясь, махал что есть силы Анне Григорьевне, – да скорей, как есть!

Он глядел в окно, прижался в угол к стеклу, – вон, вон, что делается, – и он, не глядя, поймал жену за затылок и направлял голову, – вон, вон! Смотри назад, народу-то!

И загудели тонко стекла от гула, от ура.

– Смотри, гимназисты-то, гимназисты! – и Андрей Степанович вскочил на подоконник, раскрыл нетерпеливой рукой форточку.

Из форточки шум, веселый, взъерошенный, и тонкими голосами не в лад: ура-а!

– Ура! – гаркнул Андрей Степанович, на цыпочках вытянулся, весь вверх, в высокую форточку.

Анна Григорьевна вздрогнула, засмеялась, бегала глазами по улице, как вот проснулась, а за окном веселая заграница, красивей, чем мечталось.

– Санька! Да Санька же! – крикнул назад Андрей Степанович.

– Уж удрал, удрал! – и Анна Григорьевна размягченно махала рукой. Давно-о уж!

Андрей Степанович легко, мячиком, спрыгнул с подоконника.

– Да ты понимаешь, что это можно сделать! – он за плечо повернул к себе Анну Григорьевну и смотрел секунду. Анна Григорьевна улыбалась – глаза у него, как ясные бусинки. – Ничего ты не понимаешь! – Андрей Степанович быстро поцеловал в щеку Анну Григорьевну, повернулся и в кабинет. – Сапоги! Сапоги! Куда я их бросил? Конституция! Ну не черт его подери! – спешил, приговаривал.

Ура!

САНЬКА не знал, какой день, – замечательный день, будто солнце, гимназисты и ученицы какие-то на углу кричали ему ура, и Санька шапкой им махал на ходу, и дворник в воротах стоял, осклабился насмешливо и бородой на них поддавал – ишь, мол! А потом гурьбой чиновники почтовые с гомоном у почтамта на крыльцо всходят, говорят, руками машут, ранний час, а народу, народу! Кто-то вон уж с крыльца ораторствует, возглашает, и у крыльца куча, толпа целая, и пока дошел Санька, уж закричали ура! – и этот с крыльца с шапкой наотмашь, как в опере стоит – и рот открыт, шея надулась – ура! И все кивают и улыбаются, как знакомые, около мальчишек с листками толпятся, и все друг с другом говорят. Санька протискивался к газетчику – у него рубль в зубах и нагребает сдачу. Какой-то еврей:

– А вам, господин студент, зачем? Не давайте, он вчера знал! А! Исторический документ – можно! Дайте ему. – Смеется. Потом наклонился к Саньке: – А что? Будут права? Да? Вам же известно.

Санька мотал головой:

– Да! да! Все будет.

Откуда-то сверху из окна слышно было, как сильно играл рояль марсельезу. Кто-то затянул, как попало, не в лад:

Allons, enfants de la-a...*

–

* Идем, сыны... (фр.)

Никто не поддержал, и голоса весело бились в улице. Саньке вспомнился гимназический коридор перед роспуском, нет, бурливее взмывала нота, и все сильней, сильней. И не разгоняют! Санька вдруг вспомнил – ни одного ведь городового не встретил, и здесь, у почты, нет.

Два листка ухватил Санька, чтоб не возиться, какая тут сдача!

"Ушла или застану?" – думал Санька, размахивал на ходу листками. Санька чуть не пробежал лестницей выше, и вдруг сама открылась дверь.

– Да я с балкона видела! Бежит, как оглашенный, листками машет.

Танечка стояла, придерживала на груди черный с красным капот.

– Танечка! – Он хотел с разгону радости поцеловать Таню, но Таня отодвинулась.

– Видала? Видала? – Санька тряс листками.

– Да что? Что?

– Конституция!

– Фу, я думала, хоть царя убили, – Таня нахмурилась.

– Ни одного городового! – и Санька отмахнул рукой, как скосил.

– А что? Sergents de ville?** – И Таня прошла в гостиную.

–

** Полицейские? (фр.)

– Ведь свобода же! – говорил Санька из прихожей и видел, как Таня отодвинула занавеску и стала что-то внимательно поправлять в цветах.

Санька не знал, что говорить, все покатилось вниз и летело быстрым вальком с горы, без шуму, и он хотел задержать, задержать скорей и не знал: чем, каким словом или сделать что? И сейчас закатится за какую-то зазубрину, и тогда надолго, навсегда.

– Таня! – сказал Санька в гостиную. Таня стояла спиной, нагнулась к цветам. "Еще хуже, – думал Санька. – Пойти? Не окликнет, наверно, не окликнет, и значит потом уж никогда. Что же я сделал такого?"

Он вдруг в отчаянии затопал ногами по паркету в шинели и в шапке, отдернул занавес.

– Таня, ну простите, ну чего ты? – и он взял ее за локоть. Таня увернула руку. Еще что-то ковырнула в цветах, вдруг выпрямилась.

– В комнату не входят в пальто и в шапке, – и глядела строго в глаза, и будто последние слова говорит при расставании, – подите снимите.

Санька пошел, и хотелось разбить каблуками паркет. Он начал стягивать шинель и вдруг быстро натянул рукав обратно, крутнул замок и выскочил на лестницу.

– Ну и к черту, и к черту, и к черту. – Санька повторял это, гвоздил слова и бежал со всех ног через две ступеньки, вон из парадной и налево угол ближе, свернуть скорей, чтоб не оглянуться на балкон, ни за что не оглянуться. И только минуту Санька не слышал улицы, он еще не свернул за угол, как вошел в уши голос, весь город в голосе, и вот, кажется, здесь он начинается высоким холмом и растекается вдоль повсюду и опять и опять прибывает, будто прорвало землю, и бурлит взлетом голос, и всех тормошит, дергает радость. Вон у "Тихого кабака" у немецкого в дверях толчея. Санька протолпился, у стойки хозяин улыбается и, как подарок, подает каждому кружку, никто не сидит, все стоят, говорят, и вон целуются, ух, как целуются, будто помирились только что, и слезы на глазах.

– ...и мы, и мы терпели, – и кружку к бороде прижал господин какой-то, – и жертвовали, чем могли. Да ведь меня с четвертого курса поперли... и чем мог, всем, чем... – и он вдруг схватил свободной рукой почтового чиновника, потянул к себе. – Дождались! Господи!

Кто-то махал Саньке поднятой кружкой, низенький, из кучки людей профессор, старичок мой! Санька с кружкой тискался к нему, проливал на соседей, а все только чокались по дороге, кивали мокрыми усами и все: "Дождались! Слушайте! Замечательно? Ведь это черт его теперь, что у нас будет!"

– Ну, понимаете, я дальше, – слышал Санька веселый бас, – и дальше ни одного, как вымерли городовые, глазам своим...

– Чокнуться с вами! Ах, дьявол заешь – ведь по-новому, ей-богу, как с начала жить начнем!

Санька тянул кружку старику-профессору. Старик кивал, и не слышно было, что говорил, что-то радостное, лукавое, веселое, хорошее что-нибудь очень говорит и, наверно, хитроумное. Санька не мог протиснуться, он кивал издали, смеялся и пил из кружки как будто общее пиво, залог какой-то, черт его знает, но замечательное, замечательное пиво.

– ...и читал лекции в народной аудитории – рабочие сплошь. Хорошо агитация. А это, знаете, тоже. Нет, нет! Не пустяк! – Седоватый, в крылатке, и шляпу сдвинул на затылок, он тыкал мохнатой папиросой, закуривал, и вдруг сверху, как глашатай:

– Ведь рано или поздно, – услышал Санька знакомый голос, – все равно должно было – безусловно!.. безусловно! капи-ту-ля-ци-я! – Башкин взмахнул шапкой надо всей публикой.

– Ура! – закричали в углу.

– Ура! – крикнул Башкин и махнул шапкой.

– Ура-а! – крикнули все; все глядели весело на Башкина, в блестящие, счастливые глаза.

Он снова махнул шапкой и как будто дернул запал – грохнуло, как выстрел, – ура! – и все ждали третьего раза, глядели на Башкина.

Санька пробирался прочь.

– Дружище, дружище! – ухватил, тряс руку Башкин. – Ох, что я тебе расскажу! Я приду, я тебе все расскажу! – голос с волнением, с радостной тревогой, до слез. Санька отвечал на пожатие, наконец, вырвал руку от Башкина. На улице чуть реял солнечный свет из-за облаков и то раздувался, то снова мерк, и Саньке казалось, что сейчас, сейчас дойдет и с радостным грохотом грянет свет, а Башкин – больной просто с зайчиком каким-то, есть вот в нем, бывает – ой, идут, идут какие-то, с флагом, толпа целая, прямо по мостовой, вон впереди! Санька прибавил шагу. Поют, кажется. Санька заспешил вслед. В это время из-за угла с грохотом веселой россыпью раскатился извозчик, Андрей Степанович молодцом нагнулся на повороте, он махал серой шляпой кому-то на тротуаре, кивал, вскинул волосами и отмашисто посадил шляпу на голову. Вон еще, еще кому-то машет, и бойко гонит извозчик. Вон поравнялся с флагом, встал на пролетке, салютует шляпой.