Текст книги "Волшебный фонарь"

Автор книги: Борис Ямпольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

ОДИНОКИЙ СТАРИК

В вечер 1-го Мая, когда вокруг горит иллюминация и по улице Горького во всю ширину плывет праздничная толпа, возле автоматов газированной воды на углу стоит старик в мятой, засаленной шляпе и каких-то шлепанцах на ногах.

Он налил стакан крем-соды и медленно, с удовольствием пьет, сделает глоток и этак весело, хмельно, с гордостью участника, глядит на ликующую толпу.

Когда выпил до дна и осторожно поставил стакан, он как-то сразу сник, погас, из глаз ушла веселость, и он торопливо зашагал, держась близко стены.

Я иду за ним. Он сворачивает в Брюсовский переулок, потом еще в один Кривоколенный переулок, потемнее, потом в проходной двор, совсем темный, и пропадает в одном из этих вечно открытых, пахнущих помоями, черных тоннельных подъездов XIX века.

Глухо доносится гам праздничной улицы.

ПРОВОЖАНИЕ

В эти сентябрьские дни, когда с деревьев падают первые желтые листья, на моей улице беспрерывно играет гармошка, я слышу ее и ночью, сквозь сон, и на рассвете.

Вот где-то вдали она не по-городскому заплакала. И воющие ненынешние голоса, странные и потешные, приближаются и приближаются.

Вглядываюсь в рассвет, в темную толпу, ищу виновника.

Впереди гармонист в шляпе и расхристанной ковбойке напропалую растягивает мехи, а за ним мордатый парень в хлопчатобумажных китайских штанах выкручивает всякие коленца и по-бабьи орет: «Хотят ли русские войны»… И тут выскакивают, приплясывая, прямо на проезжую часть, девчата в туфлях на микропорке и начинают по-нарошному жалобно выть, как это, они слышали, делали их бабушки, и все это похоже на интермедию.

А дальше уже кучкой идут парни, стройные, спокойные, молчаливые, с просвещенной усмешечкой.

А вот и он, бледный, юный, почти мальчик, в вельветовой курточке, наголо стриженный, лишь в жалкой напрасной надежде оставлена маленькая челочка, и ему как-то стыдно, совестно всего этого дремучего рева, напрасного всесветного обозрения.

Он идет, обняв за плечи молодую мать, наверное, впервые-то в жизни так кротко, так хорошо, так близко обнял и почувствовал ее.

А у нее заплаканные и смеющиеся глаза, она смотрит на него, и не насмотрится, и не верит, что это уже ее сын уходит на призыв.

А вот сбоку и как-то автономно от всех, на тротуаре, девчушка с химически-огненными волосами, на каблучках-рахитиках.

Она-то всхлипывает по-настоящему, давится слезами, потом вдруг пугается, оглядывается, закрывает рот кулачком.

Какая она будет через три-четыре года, когда он вернется? Он мрачно глядит в ее сторону и видит ее почему-то в высокой прическе «бабетта», с подведенными глазами, об руку с Жаном Габеном с Абельмановской заставы, и сердится, и еще крепче обнимает плечи матери.

РЕСТОРАН «ИРТЫШ»

Я сел за одинокий столик, покрытый холодной, желтой клеенкой, на котором стояло блюдце с крупной темной солью и в стакане мелко нарезанные салфетки, такие мелкие, что ими утираться муравью. Подошла официантка, вынула из передника блокнотик и приготовила карандаш.

– Что есть? – спросил я.

– Все есть.

– Яичница есть?

– Нет.

– Сосиски?

– Нет.

– Может, каша есть?

Она обидчиво поджала губы и не ответила.

– Или кефир?

– Вы что, надо мной издеваетесь?

– А что же все-таки есть?

– Пельмени…

– А что еще?

Она опять поджала губы.

– Пельмени и пятьдесят граммов, – сказал я.

– Сколько?

– Пятьдесят.

Она спрятала блокнотик и карандаш и ушла, раскачиваясь на высоких каблуках, и в длинной змеиной ее талии было пренебрежение.

Открылась дверь, и в ресторан вошел слоноподобный мужчина с красным от ветра лицом, в твердом, широком брезентовом плаще поверх ватника, весь в ледяных брызгах, и направился ко мне. За столиком стало холодно.

Подбежал швейцар.

– Гражданин, сдайте авоську на вешалку!

– Не, – сказал слон, пряча авоську под стол.

– А я вам говорю: сдайте авоську на вешалку! Зина, не обслуживай его!

– На, подавись! – сказал он, протягивая авоську. Девушка принесла на подносе графинчик и объявила:

– Пятьдесят граммов…

Пришелец с интересом взглянул на меня, потом на графин, и все-таки ему показалось, что он ослышался.

На вид казалось, водки много. Но это был оптический обман граненого графина. Когда я вылил все в рюмку, оказалось пятьдесят граммов или еще того меньше.

– Ты сколько выпил?

– Пятьдесят.

Слон усмехнулся.

– У меня лимит – триста и поверху кайзер-бир.

– А зачем так много?

– Ревматизм! – коротко сказал он. – Шпрее.

– Вам что? – спросила официантка.

– Триста и салат на свой взгляд.

– Сто, – сказала девушка и пошла к буфету.

– Аптека, – буркнул сосед. – Антибиотики.

Официантка принесла графинчик. Он вылил все в рюмку и выплеснул в рот и растерянно взглянул на рюмку, словно там была водичка. Утерся рукавом и стал тыкать вилкой в закуску, но мороженая свиная грудинка была жесткая, скользкая, и, взяв в руки, он стал грызть ее всеми зубами.

– Девушка! – он подмигнул и показал пальцем на стопку.

– Все! – сказала она и отвернулась.

– Симпатичная…

– Вы меня лучше не просите – норма! – сказала она, не поворачиваясь.

– Красавица, мы моторные, мы на реке, сразу все выдует, мигом!

– Вы что, хотите, чтобы я на скандал наскочила, да?

– Молчу, – сказал моторный.

– Вы хотите, чтобы я выговор получила?

– А что без выговора можно? – кротко спросил он.

– Коньяк «Елисей».

– И на прицеп пива.

Девушка принесла коньяк и пиво, он выплеснул коньяк в рот, потом запил пивом, пощелкал языком.

– Букет моей бабушки, – засмеялся он, тыча вилкой в огурец, и на несколько минут успокоился.

– Есть огневая поддержка?

Я вынул спички, зажег и дал ему прикурить.

– А вот была та сказка в Саксонии, – неторопливо начал он. – Знаешь, где Саксония?.. Победа! Понимаешь, победа! А жидкости – ни грамма. Уловил? На вопросы: «Тринк? тринк?» – мотают головой: «Никс! никс!» И скажи пожалуйста, в одной кухоньке, беленькой, миленькой, старшина нашел оранжевую бутыль. Огонь! А-а-а!

Немка кричит: «Пан, пан, бреншпирт!» Значит, пузырек для разжигания примуса. А мы: «Фрау, порядок!» Не сегодня родились. Киндеркопф! Мы аккуратненько разлили по стаканчикам. А немка на подоконник: мол, сигану с третьего, убьюсь, решусь жизни самоубийством, отравитесь, а меня к стенке. Мы чокнулись, немка в обморок. А потом проснулась – мы закусываем. Она поглядела, поглядела и бежать по квартиркам, и кричит, смеется, хвастается: «Зи тринкен бреншпирт! Зи тринкен бреншпирт!» Мои, мол, вот какие дьяволы – пьют бреншпирт и не загибаются. А нам это было как какао!

Он взглянул на официантку.

– Принцесса!

Она подошла.

– А что еще без выговора можно?

– Портвейн можно.

– Сладкий, наверное, – он скривился.

– Ликер абрикотин можно…

– А больше ничего нельзя? – Он подмигнул и изобразил стопочку.

Не отвечая, она отвернулась.

– Два абрикотина! – покорно сказал он. – Только подкеросинь немного.

– Ликер абрикотин пойдет, – сказала девушка буфетчице, выбивая чек.

– Это все тому вулкану? – спросила буфетчица. – Смотри, Зина!

– Из него все ветром выдует, мигом.

Она принесла в фужере ярко-рубиновый ликер. Сосед мой сглотнул густую, липкую жидкость, сплюнул и стал жадно есть, не разбираясь, тыкая вилкой в селедку, в мясо, в огурец.

– Молчок! – говорил он сам себе. – Штиль!

Прошло несколько минут.

– Мамочка, а мамочка, – жалобно попросил он.

– Теперь крышка, – сказала она. – Теперь только шампанское.

– Комплект! Катюша! – сказал он радостно.

Шампанское кипело в бокале. Он пил его, как воду, бокал за бокалом, и хмыкал от удовольствия и покручивал головой:

– Детский садик! Вот так детский садик! Сосунки.

А она стояла, смотрела и говорила:

– Надо же!

ПШЮТ

Я была тогда рыжей, это я теперь индианка.

Я стояла на остановке и ждала автобуса, прошли два юнца, оглядели меня и одновременно сказали: «Смотрится!» – и стали за мной. Слышу, завели разговор.

Один из них, пухлявый, с аккуратной гофрированной головкой, с розовыми щечками, раскачивая шикарным, как чемодан, желтым портфелем, капризно, в нос, чтобы получилось по-иностранному, говорит:

– Послушай, мон шер, всею Москву изъездил и не мог найти голубую плитку для ванной.

– Не расстраивайся, Макс, – говорит другой, – я получил сухого мартинчика, того, который пьет Помпиду. Поедем ко мне.

– А что мы будем делать? – спросил Макс.

– Кинем по коктейльчику.

– А потом?

– А потом она одного из нас поцелует.

– А потом?

– А потом, а по-том, ше-по-том…

Потеха!

Подошел автобус. Я села. Макс с чемоданом за мной.

Слышу позади его шипение:

– Разве это я толкаю? Это масса толкает. Это человечество толкает.

Из косого карманчика вынул роскошное вишневое портмоне, достал двадцатипятирублевую бумажку и протягивает кондуктору.

– Разобьете купюру? На песеты!

И, не ожидая ответа, прячет ее и аккуратно отсчитывает пять новеньких бронзовых копеек.

– Мерси, – говорит кондукторше, – за банковскую операцию.

Теперь он сел рядом.

Ну, думаю, как, интересно, начнет?

Тысяча и одна ночь! У каждого цеха свои байки. «Который час на ваших золотых?» – это мелочь, пузыри, в лучшем случае инженеришка, бух командированный. А вот: «Почему у вас минорное настроение?», «Вы похожи на женщину, которую я любил и потерял» – это тоном выше: юристы, медики. А вот уже: «Вас можно объяснить по Фрейду», – это мо́лодец заученный, бедолага-философ. Аристотель!

Вдруг слышу шепотом:

– У вас врубелевские глаза.

– В чем дело?

– Тише! Я говорю, у вас врубелевские глаза.

– Вы кинооператор?

– А откуда вы знаете?

– Сначала я по талону буду участвовать в массовке, потом вы дадите мне феерическую роль в картине «Плоды любви». Мэрилин Монро!

– Видел вас в гробу! – сказал и испарился.

На днях на платформе метро, чувствую, кто-то смотрит на меня. Он! Со своим грандиозным портфелем. Прелесть!

Пробился ко мне. Вижу – не узнал.

– У вас роденовская голова!

– Вы хотите, чтобы я нашла время и приехала в вашу мастерскую?

– А откуда вы угадали?

– Вы лепите фигуру «Лаун-теннис», да? У вас никак не кристаллизуется бюст. Вам нужна сильная, мужественная натура, скульптурные икры.

Теперь он узнал, приподнял каскетку:

– Видел вас в гробу в белых тапочках!

НА КАТКЕ

Февральский солнечный день, ослепительно белый и чистый, пахнет весной, фиалками, и проблеск всего самого яркого, веселого, чудесного, что было в жизни.

На лед осторожно по крутому деревянному настилу спускается грузная, низкорослая женщина лет сорока. Но как только коньки коснулись льда, будто сбросила на настил груз лет, будто подхватили ее крылья и повел сам лед, и она заскользила легко, привычно, непринужденно.

И тот давний, довоенный, последний юный день на катке и нынешний слились в один живой, солнечный, карусельный, и между тем и этим днем не было ни войны, ни потерь, ни родов, ни воспитания детей, ссор, семейных неурядиц, болезней, тоски, бессонницы.

И круг за кругом, на коньках возвращается в свою молодость, в свою юность, и ветер, и солнце, и с высоких гор, с белых облаков спустились и закружились вокруг Ольки, Сережки, Валерки, и совсем не убит, а вот стоит там, под знакомой, старой, белой от инея ивой, и ждет ее с непокрытой головой, в свитере с оленями, он, первый, шестнадцатилетний, и улыбается ей, и она улыбается ему.

Круг за кругом, все легче, все быстрее скользящий шаг, и теперь уже нет ни воспоминаний, ни сожалений, только ветер в лицо, и солнце, и Жизнь.

В КАФЕ

За столиком сидел старый, усталый человек, с пышными, спокойными усами моржа.

– Вам чего? – спросила официантка и подала в разукрашенной обложке меню на меловой бумаге.

Старик поднял голову и поглядел на нее выцветшими глазками.

– Оранжад.

– Что? – переспросила девушка.

– Оранжад, – повторил он. – Апельсиновую воду.

– Только яблочная, – сказала девушка, с любопытством глядя на странного посетителя.

– Оршад, – пробормотал старик, как бы ни к кому не обращаясь.

– Что? – снова переспросила девушка.

– Оршад, грильяж, – бормотал старик.

Девушке казалось, что он бредит или, может быть, над ней смеется.

– Мазагран, – сказал старик и, как бы прислушиваясь к слову, повторил: – Мазагран.

– Чего он хочет? – спросила другая официантка.

– Не пойму, какие-то слова говорит, сейчас в обморок упадет, – сказала девушка.

– Дай ему валидол, – сказала другая официантка, и они обе засмеялись.

У ТЕАТРАЛЬНОЙ АФИШИ

Полночь.

В опустевший вестибюль метро входят он и она, оба пожилые. Муж идет к кассе, она останавливается у театрального киоска и читает вслух афишу:

– МХАТ, «Мария Стюарт». Хорошая вещь.

Подходит муж.

– Пойдем.

Она, не слыша, как загипнотизированная, продолжает:

– Оперетта «Вольный ветер». Хорошая вещь.

Он молчит.

– Вахтангова. «Шестой этаж». Хорошая вещь.

Он:

– Ну пойдем же.

– Сад «Эрмитаж». Кубинские артисты. Хорошая вещь.

Муж:

– Долго ты тут будешь топтаться?

– Малый, Филиал. «Стакан воды». Хорошая вещь.

Муж:

– Перестань ты, пора спать!

Она поворачивается к нему. В глазах ее тоска и укор.

В НОЧНОЙ ТИШИНЕ

Ночью, когда затихает шум улиц, в зимнем, заснеженном городе ясно слышна жизнь железной дороги – стук проходящих вагонов, и вдруг паровозный гудок, одинокий и забытый где-то в полях, и будто кричит из молодости, из юности, все тот же призывный, щемящий, обещающий.

И снова кажется, что впереди еще вся жизнь, что можно и надо все сделать, всего достичь, и хочется уехать из этих тихих белых улиц с уснувшими темными домами. И снова в тулупе сидеть на зимних узловых станциях в буфете, и пить пиво из высоких пенистых кружек, и курить горькие командировочные самокрутки; в больших станционных окнах с двух сторон широкие перроны, гудит колокол, и сотрясается земля, и мелькающий свет поездов на Юг и на Север, хлопают и визжат тяжелые вокзальные двери, вбегают пассажиры и стоя поспешно едят горячий дымящийся борщ и битки «по-казацки».

И ты тоже медленно собираешься и уезжаешь в железном тамбуре по делам индустриализации, и вдали, в начинающейся метели, гаснут огни станции, еще одной станции твоей жизни.

Ведь, в сущности, вся жизнь – дорога, а годы – как станции: шумные, веселые, счастливые и серые, тихие, жуткие и совсем глухие, до крыш засыпанные снегом, названий которых ты и не знаешь.

Кричит, кричит в ночном городе гудок, одинокий, яркий, тоскливый…

МИМОЗА

31 декабря, последний день года. Лютый мороз.

Огромное багровое солнце на закате, и в малиново дымящемся сумраке раннего зимнего вечера готический силуэт высотного здания на Смоленской, странно похожий на чужеземный собор.

На улице продают первую мимозу.

– Мимоза, мимоза, живая кавказская мимоза!

Отчего так прелестны эти легкие светло-желтые веточки, слабенькие, замерзшие?

Отчего вызывают такую нежность, такую жалость, радость?

Да, они из будущего года, они из той весны, которая еще только грядет, пробивается из-за этой городской, холодной, глухой и долгой зимы.

Они первые пришли из будущей весны, которая несет нам новую веру, бесконечную и неиссякаемую, что вдруг снова будет молодость, будет то великолепное, несказанное, несбывшееся, пророчески обещанное нам еще в раннем младенчестве.

ЭХО

К полуночи вверх по Ордынке идет, опираясь на палочку и близоруко держась стены, совсем крохотный, высохший старичок в шинели и нахлобученной на самые глаза фуражке с зеленым околышем.

Седенький, невесомый, с желтым костистым лицом, в темных очках, он будто вышел этой ночью прощаться с городом, с жизнью.

Мимо идут три парня навеселе, и один говорит, обращаясь к самому высокому и богатырскому:

– Геша, а ведь и ты такой будешь!

– А это мне до лампочки, – отвечает Геша.

И все трое бесшабашно, на всю улицу, хохочут.

Каменное эхо долго и жизнерадостно гудит в переулках.

В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Без пяти двенадцать. Через центр Москвы, по безлюдной Манежной площади проходят пустые троллейбусы, и тишина такая, что слышно, как падает снег.

Мимо ограды Александровского сада, под заснеженными липами, медленно бредет парочка, он и она, в одиночестве. Обгоняю их. Смотрю – белая девушка и негр.

Есть ли у них друзья? Встретят ли они Новый год или, может, договорились быть на улице? И где его родина?

Где черная девушка, предназначенная ему судьбой? Что делает она сейчас, о чем думает там, в деревушке в раскаленных песках или в хижине в джунглях под пальмовыми ветвями?

Падает, падает снег России. Бьет полночь Спасская башня.

ГОРОД

Очень велика стала Москва. Выйдите вечером из метро на Соколе, или в Филях, или в Измайлове на Сиреневый бульвар – и как бы новый город.

Свое неоновое свеченье, свой Бродвей, свое высшее и среднее общество, свои гении и свои принцессы – Женьки и Люськи, Вовки и Генки, свои районные кумиры – вратари, козлятники, чемпионы целлулоидного шарика, свои гордецы и клоуны, и объекты насмешки, свои чистюли и приставалы, свои сорвиголовы, выпивохи и моралисты, свои моды и словечки, свои хохмы и хохмочки и своя скука.

Я люблю выйти вдруг на какой-то дальней станции метро и окунуться в новую, незнакомую мне жизнь. Хочу понять ее, раствориться в ней.

Но еще больше я люблю поздним вечером или ночью в пустом вагоне приехать на самую крайнюю станцию, холодную, красивую и необжитую, и выйти в поле, к дальним огням, в жизнь, которая еще будет.

НАЧАЛО

ДЕВОЧКА

В раздевалке катка на бывших Патриарших, ныне Пионерских, прудах рядом со мной на скамеечке сидит крохотная девчушка в ярко-желтой, как одуванчик, шапочке, голубом шарфе и высоких, туго шнурованных белых ботиночках с серебряными фигурными коньками. Она сидит, как и все, устало вытянув ноги и прикрыв глаза, и лицо у нее тоже серьезное, отдыхающее.

– Сколько тебе лет?

– Четыре, – отвечает она, не шелохнувшись из своего покоя.

Четыре! Неужели так может быть? Даже страшно, даже жутко подумать, сколько ей жить, и жить, и жить и сколько увидеть.

– Порядок! – вдруг говорит она, и вскакивает на конечки, и, маленькая, тоненькая, в шапочке-одуванчике, идет к морозной двери на лед.

Вниз по обледенелой лестнице она не спускается, а перескакивает, как кузнечик, и вот уже коньки ее звенят на льду.

Она сразу же начинает кружиться и входит в ритм фигуры, и движения ее легки и естественны, словно распускается цветок.

И я люблю ее, эту незнакомую девчушку. Я даже не завидую ей, я ее просто люблю.

ДЯДЬКИН

С морского пляжа по извилистым узким дачным улочкам возвращался домой детский сад. Строй растянулся длинной, разорванной цепочкой, крикливой и жужжащей.

– А я поймала две мухи!

– А у меня папа в командировке!

– А у нас в комнате мама делает ремонт!

Во главе шла разбитная девица в оранжевой кофте.

– Корниенко, не выбивайся из строя!

– Александров, вынь палец из носа!

– Дядьдин, не задерживай шествия!

Дядькин – курносый мальчик в матросской бескозырке, – остановившись посреди улицы, внимательно смотрел в небо. Какое удивительное, длинное облако с мордой и хвостом дракона медленно проплывало над головой по синему небу к морю!

– Дядькин, я что, тумбе говорю?

Оранжевая кофта вернулась, и взяла его за руку, и повела, а Дядькин, запрокинув голову, все следил за небесным драконом, спотыкаясь о камни.

– Гляди под ноги, Дядькин, нормальные люди как ходят?

Теперь Дядькин шел тихо, молча, задумчиво опустив голову, замечая таинственные узоры на асфальте. И вдруг остановился.

– Дядькин, ты зачем оторвался от коллектива?

Далеко позади строя Дядькин сидел на корточках, внимательно что-то разглядывая на дороге.

Сквозь черный смолистый асфальт, сквозь камень и гравий, отчаянно пробив головой трещинку, вышел на свет солнца цветик, слабенький, лиловенький, и волна восторга, жалости и силы залила отзывчивое сердце Дядькина.

– Что, каждый раз тебе персональное приглашение, Дядькин?

Фиалковые глаза глядели моляще. Дядькину казалось, что стоит ему уйти, оставить пост, и кто-нибудь обязательно наступит сапогом и растопчет цветик, и он умрет.

– Тетенька Клава Ивановна, я посижу тут.

– С приветом! Еще чего придумаешь? Если все станут вот так сидеть, кто придет в детский садик?

Она властно взяла Дядькина за руку и повела, и его встречали хором:

– Дядькин-Кудядькин!

Но вот Дядькин забрел в лопухи у забора, и в зеленоватом, призрачном свете, как на картинке в джунглях, жужжали, ползали рогатые жуки, пузатые бархатные шмели, божьи коровки с алыми кроткими рожицами.

– Дядькин, держи себя в границах!

Зеленый, волшебный, потусторонний мир накрыла оранжевая кофта, и жесткая, стремительная рука вытянула его из лопухов.

– Ты зачем, Дядькин, такой индивидуалист, ты все время стараешься уединиться. Что тебя влечет? И что это у тебя в руке?

Дядькин разжал кулак – на розовой ладони стоял на длинных ножках зеленый паучок, новенький, прекраснодушный.

– Кинь, немедленно кинь инфузорию!

Дядькин вздохнул и повесил паучка на былинку, и ему показалось, что тот весело помахал ему тонкой ножкой: «Прощай, Дядькин!»