Текст книги "Волшебный фонарь"

Автор книги: Борис Ямпольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

МАСКА

В палату привезли новенького. У него было широкое, плоское лицо, бледное, бесстрастное, как маска.

Только его переложили с каталки на постель и за врачом закрылась дверь, он неожиданно сказал:

– У, коновалы проклятые!

– А что у вас? – отзывчиво спросил Лева, мой сосед, печальный мальчик.

– Не все расскажешь, – сказал новенький туманно и надолго затих.

Он лежал, длинный, тощий, словно высушенный, тяжело положив на одеяло крупные пятнистые, как ящерицы, руки.

– Разрезали – и ни хрена не сделали, – сказал он в потолок.

– А откуда вам известно? – спросил Лева.

– Ни хрена не сделали. Зашили. Дармоеды, захребетники, – он сплюнул.

Я читал книгу, Лева, как всегда, лежал с наушниками и слушал радио, но новенькому вообще не нужны были собеседники, он как бы говорил самому себе, стенам, потолку, лампочке.

– Им что скажешь, а  о н и: «Пейте меньше». Потребуешь, а  о н и: «Не фулиганьте».

Вот когда вышел закон: пить нельзя, мне пришлось быть в одном месте, где начальство непьющее. Разговорился с одним, вмешались многие.

Я спросил: «Сколько получаете?» – «Я? Сто двадцать».

«И жена не работает, и на курорты ездите?»

Молчит, а сам красный, шея за воротник лезет.

«Интересно, в какой кассе вы деньги получаете? Я вот сто восемьдесят зарабатываю и курю «Беломор», костюма не имею, а вы сто двадцать – и имеете машину, курите «Фестиваль», вот какая толстая папироса! У меня, наверное, кассир плохой».

«Ты пьешь!»

«Ну и пью, а все-таки должно оставаться. За что вы получаете сто двадцать?»

«Я за ответственность получаю».

«Я задавлю – вы не отвечаете. С машиной шутить нельзя, в ней две тонны металла, человек перед ней, что холодец перед ножом».

А он свое: «Пить меньше надо».

Ну, я ему и рассказал, как я пью, как живу. До получки еще три дня, а занял на пол-литра, перебежал дорогу, купил – и в гараж, а там – мастер, я в котельную – а там механик, я в коридор – а там начальник, а  о н а  под мышкой греется, я на улицу, только пристроился за углом, идет участковый, – ну, могила. Уедешь домой, а там Сережка встречает. Взял стаканчик, корочку, побежал в туалет, хватишь стаканчик, довольно бы, а ведь отнимет, разобьет жена, вот и прикончишь, а потом свалишься, а начальник что? Красный, еще краснее станет. Нажрался, как свинья, заперся в кабинете: «Я уехал на объект!..»

В коридоре послышался визг обеденной тележки.

Лева печально сказал:

– А мне есть не хочется.

Новенький оживился.

– Первое я люблю горох, а второе свинину. И еще выпить немного, чтобы уточнить свои чувства.

Дверь открывается, буфетная нянечка заглядывает в свои святцы.

– У вас, Нечипорук, – говорит она новенькому, – какой стол – А-3? – и ставит ему на тумбочку бульон и суфле.

Нечипорук поглядел на тарелку:

– Опять светлая водичка! – и оттолкнул ее. – Уберите к матери, вода и вода.

– У вас стол такой.

– Эй, тетка, кидай обратно и хромай отсюда.

Нянечка ушла. Нечипорук приподнялся, помешал ложкой.

– Нет, честное слово, выздоровею, пойду работать в ОБХСС этого района.

Он не ест, а как-то всасывает с прихлебом, с хрипом.

– Стол, стол, выдумали легенду, комбинаторы…

Поев, он отрыгивает и говорит:

– Сейчас люди не воруют, сейчас люди соображают. Умеешь соображать – живешь. Сейчас же фактически людей нет, все мазурики, друг из друга выжимают. Прихожу в поликлинику с головой, а она, врачиха, спрашивает: «Живете вы с женой?» – «Редко». – «Вот вам пилюли», – говорит и выписывает на три рубля. А кому это надо? Сейчас люди из всего выжимают. Видел я, как соки делают, и как вино делают, и как торты пекут. Шофер все знает, везде бывал.

Он минуту молчит, потом продолжает:

– Последние пять лет в проходной просидел. Я если с фабрики что не вынесу – весь день больной, хоть бумагу возьму, после кину, но правильно себя чувствую.

Нечипорук вздыхает.

– А теперь мне работать не надо, смотри, чем велят питаться – овсяная каша, свекла. Это двадцать пять копеек в день.

– Ну, на дом копите, – посоветовал я.

– Дом есть.

– Тогда на машину.

– А на кой она мне нужна? Дверь откройте! – кричит он. – Закупорили, как арестантов.

По коридору, как по бульвару, гуляют выздоравливающие, а Нечипорук смотрит:

– Ух, сколько трутней ходит, сколько человеко-дней пропадает.

Иногда он кого-то окликнет:

– Приятель, зайди. Как там у вас в палате? Анекдоты новые есть?

Когда принесли газеты, он почему-то выбрал «Сельскую жизнь», надел очки, развернул газету и говорит:

– А ну, поглядим, есть еще советская власть? А то сидим тут взаперти, ничего не знаем.

Вдруг он хохочет:

– Вот так кит, язык три тонны… – Он с восторгом сует мне газету. – Ты только погляди – три тонны один язык. Ох и люблю я эти точные сведения.

Днем на свидание к нему пришла жена, с такими же, как у него, длинными, желтыми, верблюжьими зубами, будто они брат и сестра.

– Печенье принесла, апельсинчиков несколько кило, ешь, не мори себя.

– Апельсина – это продукт питания, – говорит Нечипорук, – к ней надо относиться как? Во как! – и, причмокивая, жует апельсин, мне кажется – целиком, с кожурой. – Сколько человек болеет, – рассуждает он, – а из-за чего? Из-за пищи. Смотри, лошадь ест сено, а хорошо желудок работает.

Жена с умилением глядит на него и рассказывает:

– Увидел пластмассовую удочку, и все время – «купи мне удочку».

– Ну? – удивляется Нечипорук.

– Спрашиваю: «Сережка, ты что будешь мыть?» А он: «Ручки, ножки».

– Ну? – снова удивляется он.

Он жует апельсины и мечтает.

– Эх, поел бы я сейчас уху рыбацкую, наловить рыбешек мелких, разных, добавить туда перчику, лаврового листа, маслинку, – ух крепкий аромат! Едри твою!

Жена хихикает. И Нечипорук тоже хихикает.

По коридору, как копытцами стуча шпильками, проходит вечерняя сестра.

– У, паразитка, – говорит Нечипорук.

Сестра заглядывает в нашу палату выздоравливающих.

– А, Нечипорук! Уже здесь? Делаете успехи.

Но на все ее восторги он молчит, а когда она уходит, говорит:

– Коза.

– Теперь самое главное грыжу достать, – соображает Нечипорук, – главное, чтобы к желудку приросла.

– А ты первому проходимцу не давайся, – советует жена, – требуй главного.

– Я этого так не оставлю, – обещает он, – хиляк против меня доктор. Я свои права знаю, я ущемлять не дам. Я им медицинскую энциклопедию предъявлю.

На прощание Нечипорук разрешает себя поцеловать.

– Ну послюни, послюни.

Он надолго замолкает, я думаю – спит, а потом слышу – бормочет:

– Ничего, сын у меня шеф-поваром в ресторане, наворует…

В окно светит полная луна. Я задыхаюсь от тяжкого, от этого угарного, злого запаха йодоформа, он пропитал подушку, одеяло, занавески, тумбочку, чашки, он растворился в воздухе.

В коридоре внезапная беготня и слышен шепот: «Летальный исход». Чей-то крик, чей-то стон, а Нечипорук лежит на спине, хрустит печеньем и бормочет:

– Гады…

СОБАКА САПУНОВА

Яшка, молодая, франтоватая, шоколадная собака, красуясь перед всеми собаками и перед природой, вышагивала, высоко подымая сильные, пружинящие ноги, рядом со своим знаменитым хозяином, и все встречные, здороваясь с ним, здоровались и с ней, ласкали ее, восхищались, задавали ей даже какие-то вопросы, а она равнодушно, молчаливо-презрительно внимала людской хвале, не ставя ее ни во что. А хозяин ее, богатый и осанистый, в сером каракулевом пирожке, при палке с серебряным набалдашником, глядел на нее веселыми, счастливыми глазами, иногда свистом подзывая «Яшка!» – и тогда она, взвизгивая, в слепой преданности, прыгала ему на грудь: «Я твоя! Я только твоя! И ты мой хозяин! Я ужасно-ужасно рада, что ты мой хозяин!»

Так прошло много лет, много-много лет, промелькнувших для Сапунова и его собаки незаметно, в тумане счастья и славы.

Пока в какой-то день все не кончилось.

Старая собака стала страшно похожа на хозяина, как младший брат его, высокая, пегая, костистая, с худой скуластой вытянутой мордой и паутинкой в глазах.

Теперь она одна медленно бродила по холодным, неуютным улицам поселка, ничья, останавливаясь то у одних, то у других ворот, и все говорили: «Вот пришел Яшка Сапунов».

Так она бродила бесцельно туда и назад, весь день бесцельно, неприкаянно, ей было все равно куда идти, лишь бы идти, лишь бы уходить от своего одиночества, от своей тоски.

Она увязывалась то за одним, то за другим прохожим, и ей кричали: «Пошел! Иди, чего пристала!» Она медленно отходила, но потом возвращалась и пыталась снова идти вслед, вытянув продолговатую печальную морду: «Нет, я не могу одна, не могу, понимаешь?»

Случались и такие, которые не прогоняли, и тогда она терлась о дружелюбные колени, скулила, как бы торопясь высказать свою обиду, тоску, неотступно ходила за своим новым хозяином и терпеливо ждала его, пока он стоял в очереди к ларьку или разговаривал на дороге с встречным, и у нее тогда был важный, значительный вид – при деле. Но случайный ее спутник, временный бог ее исчезал. И снова она оставалась ненужная, никем и нигде не ожидаемая, одна, ходила и ходила на кривых, старчески сведенных ногах.

И воздух, и окрестные рощи, некогда дивно полные солнца, шума ветвей, неожиданных гроз, цвета жасмина, пенья птиц, писка, лепета, мяуканья, чужих раздражающих запахов, – все это пестрое, веселое, дикое оглохло, потускнело, умерло, все было пусто, серо и бессмысленно.

Иногда выходил на улицу ее хозяин, и собака вздрагивала, словно тень воспоминания проходила по ней.

А тот, кто был ей дороже всех на свете и кого по запаху следа она бы нашла за сотни и сотни верст в ночь, в метель, в войну и в лабиринте ада, если бы они попали туда вместе, и кто был для нее Главной и Самой Умной и Лучшей Собакой на свете, тот, в шубе и каракулевой шапке пирожком, проходил мимо, даже не взглянув на нее. И она стояла недвижимо, раскорячив длинные, тонкие, слабые, искривленные и опухшие в суставах ноги и, дрожа от холода и недоумения, молча, устало и покорно глядела ему вслед, не смея без зова сдвинуться с места, пойти за ним, погреться о его колени. Так она стояла долго, каменная, размышляя или вспоминая. Потом она поворачивалась и, опустив морду, подходила к чужим воротам, и местные старушки, жалея ее, выносили объедки, а чужие мальчишки кидали в нее камни, но она никогда не огрызалась, а молча и поспешно отходила прочь, будто это так и должно быть.

РАЗБОЙНИК

Жил при доме отдыха кот, круглый, как бочонок, нахальное плюшевое мурло, великосветские усы, и был он тут словно по штатному расписанию, как повариха, затейник, садовник.

Когда утром все делали зарядку, он, вальяжный, с благородной бархатной сединой, тоже выходил на физкультурную площадку, зевал и умывался, а когда шли в столовую, он, обгоняя всех, направлялся туда же, бродил под столами, мяукал, толкал мордой в ноги и получал рагу, и цыплят в кляре, и котлеты «палкин», перепадала ему и шарлотка с яблоками, и цукатные сырки, а от манного пудинга он обиженно отворачивался: «За кого меня принимаете?»

В мертвый час и он, улегшись на солнцепеке, зажмурившись, предавался воспоминаниям, какие никогда и не снились котам городским и сельским, котам уличным, жэковским, и деликатно облизывался сиреневым язычком.

Он был обязательным участником всех мероприятий. Когда играли в викторину, сидел тут же и при каждом вопросе делал глубокомысленное лицо, и когда спорили, хмурил брови, а когда при неправильном ответе смеялись, он тоже профессорски улыбался. Любил он смотреть кино; какие фильмы – все равно, лишь бы мелькало, и ненавидел и презирал только игру в бильярд, ибо слишком часто получал шаром в морду.

Все это была видимая его жизнь. Но была еще другая, миру неведомая, глубоко личная, засекреченная, ночная, когда он выходил разорять соловьиные гнезда.

После заката солнца какое-то новое, мечтательное выражение являлось на его круглой, себялюбивой, отъевшейся за зиму роже. Осторожно, так, чтобы никто не видел, он заходил за тын и долго тут стоял, оглядывался и прислушивался.

Там, дома, среди соломенных кресел и пинг-понговых столов, он расхаживал свободно, сонно мурлыкая и поминутно обращая на себя внимание: «Я весь налицо, весь нараспашку».

Но вот он задумал разбойную операцию «Соловей», – знает, что идет по воровскому, мокрому делу, и как изменился!

Крадется он среди бурьянных трав и одуванчиков, окольной, непротоптанной тропинкой, тигриным шагом, по-пластунски припадая к траве, только спина изогнулась, только хвост трубой, только искры. И, сукин сын, еще петляет, заметает след, на психологию давит – вот встретился на пути домик, так он и к домику подошел, поднялся по ступенькам на крылечко, словно шел за молочком, и вдруг оглянулся: наблюдает кто? И шасть назад, в траву. А если заметит чей-то взгляд, начинает несчастно прихрамывать и суетиться: мол, ищет травку для лечения, мол, животом заболел, мол, хворый я, несчастный, все вокруг цветет, радуется и аукается, а я иду в овраг умирать.

Но вот он появился на открытом опасном склоне, и вдруг пошел скачками, скачками к кустам у пруда, где соловьи и веснянки. Тут мы его однажды и встретили в засаде, и как только он увидел нас, сразу все понял, припал к земле, слился с землей, с головой и плечами ушел в траву.

Мы его шуганули. И он как прыгнул, как взвился, будто выпущенный из пращи. Где уж тут хромоножка, где уж тут несчастненький – летит, как фаустпатрон, лишь трава свистит, лишь одуванчики разлетаются.

А когда мы пришли к дому, он сидел и умывался, такой честный, искренний, и все время лез на глаза, доказывая свое алиби.

КУМИР

Любочка, ученица магазина «Женская одежда», увлекалась знаменитыми людьми. Она покупала все открытки киноартистов, космонавтов, теноров и даже завела для них альбом.

И вот вдруг сегодня она встретила на улице знакомое, уже почти родное ей знаменитое лицо. Это был ее кумир, ее мечта. Улица показалась Любочке иллюминированной, и вокруг был салют.

Стуча каблучками, она опередила кумира и заглянула в его живое долгожданное лицо и встретила хмурый, невидящий взгляд.

Потом она долго, как в тумане, как в чаду, отравленная веселящим газом, шла за ним, замечая его шляпу с узкими полями, модное приталенное пальто, из-под которого выпячивало маленькое, круглое, как у шмеля, брюшко, ярко начищенные узконосые мокасины, чтобы потом все-все рассказать подружкам.

Вот знаменитый остановился у табачного киоска и купил пачку сигарет, и она про себя отметила с удивлением: «Шипка».

Потом он подошел к будке чистильщика, капризно о чем-то поговорил с ним, и тот вытянул пару шнурков, а он порылся в кошельке, долго сосчитывал бронзовые монетки, дал чистильщику и спрятал шнурки в карман и пошел дальше.

А Любочка плелась за ним, почему-то уязвленная мелочностью его покупки и мыслью о том, как он может думать и помнить о такой чепухе.

И тут ее знаменитый вышел на угол к метро, где возле толстухи в белом халате, торговавшей пирожками, выстроилась очередь, и покорно встал в затылок какой-то старухе.

А Любочка замерла поодаль и не верила своим глазам. У нее от волнения и недоумения пересохло во рту.

А знаменитый, как ни в чем не бывало, в шляпе набекрень, в приталенном пальто и узконосых туфлях, стоял среди девчонок и стариков.

Подошла его очередь.

– Один с рисом и один с повидлом, – сказал он кукарекающим голосом.

Получив пирожки в маленьких квадратиках бумаги, ее кумир отошел за будку-автомат и, тупо глядя в стену, стал жадно есть, даже не есть, а как-то всасывать пирожки, от удовольствия дрыгая ножкой.

А Любочке хотелось плакать.

СТРАНИЦЫ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ

БДИТЕЛЬНОСТЬ

В вагон метро вошел человек в брезентовом плаще и высоких сапогах, сел, строго огляделся вокруг и покосился в тетрадочку своей соседки налево – там чертежики, формулы, девушка читает и про себя шевелит губами. Он недоверчиво глядит на нее, потом в тетрадочку, потом снова на нее и удовлетворен: «Порядок!» Затем он косится в книгу соседа справа. Гражданин в зеленой шляпе и галстуке с разводами читает учебник английского языка. Он долго глядит на незнакомый алфавит, потом недоверчиво на зеленую шляпу и немыслимый галстук: «Иностранец!» Нет, что-то не нравится ему. Но тут вдруг в поле его зрения попадаю я с раскрытой записной книжкой. И теперь он уже не отвлекается ни вправо, ни влево. Он следит за тем, как бегает мой карандаш, оглядывается – замечает ли это еще кто, и мучается.

На выходе из вагона он легонько берет меня за локоть:

– Гражданин, вы что фиксировали?

– А вам-то что?

– Покажи свою первую строку, что фиксировал?

На платформе он зовет милиционера.

– Пусть покажет блокнот, что фиксировал.

– А в чем дело? – говорит сержант.

– Вот он сидел и что-то записывал.

Сержант смотрит на меня, на него и вдруг говорит:

– Каждый человек имеет свое я и может распоряжаться им, как хочет.

– А бдительность? – говорит тот и глядит голубыми глазами убежденности.

БАНКЕТ

Когда мы пришли в модерновый ресторанчик на улице Горького, в первом зале под разноцветными светильниками было тесно, шумно, накурено, и мы прошли, во второй.

Вдоль всего зала от стены к стене стояли длинные банкетные столы, великолепно уставленные снедью – салаты были украшены, как торты, на серебряных блюдах спали розовые поросята с петрушкой в ноздрях, от оранжевых раков шел пар, мелькали белые головки «Столичной», серебряные горлышки шампанского, красносургучные печати портвейнов, по краям стояли батареи пивных бутылок.

– Медицина гуляет! – сказал официант.

За столами сидели важные, седоусые терапевты, ухоженные румяные осторожные старички и молодые, пробойные лекари с проборами по лекалу, наполовину аллопаты, наполовину гомеопаты, сторонники последних мето́д, и ели, и пили, и веселились, и произносили тосты с латинскими поговорками.

Оказалось, это был банкет по случаю годовщины удачных экспериментов лечения голодом.

Официанты шли белой цепью и несли шипящую на углях поджарку, шашлыки на длинных шпагах и истекающую соком колбасу по-извозчичьи.

ФИЗИОНОМИКА

– В тот день я очень торопился, неосторожно заехал колесом на осевую и не заметил, что за мной нарочно едет и наблюдает милицейская машина. Она обогнала меня и дала знак – остановиться. Из машины, как куколка, вышел красавец майор с ангельским лицом, в новом габардиновом плаще и щегольских начищенных сапожках.

– А ведь придется вас послать на экзамены, – сказал майор.

– Извините, но если бы вы знали, товарищ майор, куда я торопился! – пытался я перевести разговор на легкомысленные рельсы. Но это успеха не имело.

– Придется, придется, – сказал майор и кликнул кого-то.

Из машины неохотно вылез капитан с лицом кинематографического злодея – низкий лоб, перекошенная шрамом щека.

– Капитан, есть у вас направление на экзамен? – спросил майор.

Капитан мрачно глядел в сторону:

– Нет..

– Ваше счастье, – сказал мне майор. – Ну что же, сделаем прокол.

– Надо так надо, – покорно сказал я, протягивая талон.

– Капитан, есть у вас компостер?

– Есть, – так же мрачно, глядя в сторону, сказал капитан.

В это время заморосил дождик, и красавец майор юркнул в машину.

– Пробейте там, капитан!

Капитан-злодей вынул из кармана компостер и все так же мрачно, глядя в сторону, тихо сказал мне:

– Пробью тебе мимо. – И как бы с усилием нажимая на компостер, он щелкнул впустую.

Рассказчик – старый тертый автомобилист – вздохнул:

– Иди после этого верь в физиономику.

ВОВА

Я познакомился с ним на юге в санатории угольщиков.

Вова был дородный, толстогубый, кучерявый блондин, лет двадцати восьми, с холеной бородкой, борцовым разворотом плеч и железной переносицей.

Он один занимал литерную комнату, большую, солнечную, с балконом на море, и еду на подносах, под крахмальными салфетками, ему носили в номер официантки в ангельских наколках, и тогда оттуда слышался Вовин селадонный бас и затем хихиканье, будто Вова их щекотал, и они выходили раскрасневшиеся и счастливые минутой полнокровной жизни.

Вова с каким-то коллекционным интересом вербовал своих поклонниц всюду – в санатории, на пляже, в городе, но больше двух дней ни с одной не встречался, а они поджидали его на углах и устраивали скоротечные курортные скандалы, крича: «Сачколов!», и Вова печалился и говорил: «Неразумная бабенция».

За месяц на моих глазах прошла череда брюнеток, блондинок, рыжих и платиново-седых, тощих и тучных, молоденьких девочек, которых Вова небрежно называл «ватрушки», и пожилых матрон, которым Вова говорил «мамочка».

Однажды, когда очередная его гостья, дебелая, перезревшая, большая, как городовой, в чем мать родила, Мессалиной, выбежала под яркое небо на балкон, и все отдыхающие ослепли, и случайно оказавшийся внизу начальник АХО, бывший кавалерист, закричал: «В сабли!», Вову, по распоряжению главврача, срочно уплотнили, он лишился своего привилегированного положения и сам стал ходить в столовую, но это уже было в конце путевки.

Вова жил широко, денег не считал и каждый вечер отправлялся с шумной компанией деляг на «Горку» или ездил на такси в «Гагрипш», где ели цыплят-«табака», или еще дальше, на озеро Рица, где им подавали на раскаленных сковородках свежую, только выловленную форель и джаз пел для них «Чаруй, Анюта!». Все пили водку, а Вова портвейн.

Ночью Вова при свечах играл по большой в префер, и в широкие окна тучами летели мохнатые бабочки. Вова отмахивался от них и говорил: «Сгинь!»

Однажды, когда мы пошли за газетами, я его спросил:

– Вова, а какую ты занимаешь должность?

Он спокойно ответил:

– Я поп.

– Ну да?!

– Честно, поп.

– А ведь ты неверующий, тебе все равно, что Христос, что аллах.

– Мне-то безразлично, хоть Будда, – сказал Вова.

– Зачем же тебе это надо?

– Видишь ли, у нас еще много верующих, и нельзя доверять их воспитание случайным людям.

– А кто тебе платит, сами верующие?

– Весь доход идет в церковный фонд, но мы ведь квитанции на пожертвования не даем, – ответил поп Вова.

В киоске «Союзпечати» он купил «Футбол» и «Советскую культуру» и на обратном пути мурлыкал: «Пусть всегда будет солнце…»