Текст книги "Волшебный фонарь"

Автор книги: Борис Ямпольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

ЗАПИСКИ МНИТЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА

До какой жизни я дошел! Я, любитель сквозняков, открыватель всех дверей и окон, – я устраиваю скандалы из-за открытой форточки.

А началось это…

– Три горчичника и терпение! Только не срывайте, терпите до последнего!

– А моя бабушка лечилась песком. Раскалите на сковородке песок…

– Собачку заимейте, приложите шерстью к больному месту, она дает электричество, или кошку, тоже очень хорошее электричество.

– А я говорю, не обращайте внимания – и все пройдет.

Но я обратил внимание.

Мне ставили горчичники и банки, меня гладили утюгом, электрическим утюгом и духовым, и однажды даже ультразвуковым, меня кусали пчелы, и сосали пиявки, я натирался муравьиным спиртом, и змеиным ядом, и тигровой мазью.

Через неделю я уже не мог сидеть. Табуретка казалась мне орудием гестапо.

– Идите в институт курортологии, там как рукой снимут, – сказал мне человек, который все знает.

В институтском коридоре, в разных странных, почти скульптурных позах, стояли, сидели или полусидели на самом кончике стула больные. Пристроился и я.

– Что у вас? – спросил сосед, не поворачивая шеи, а как-то странно глядя прямо перед собой на портрет академика Павлова.

Я сказал, что, наверное, радикулит, а он представился, будто называя фамилию:

– Люмбаго!

Именно от него я узнал о том, что одна и та же болезнь имеет три наименования, в зависимости от того, кто ею болен. Если министр, председатель правления или первый секретарь, она называется нежно, красиво, почти любовно, по-иностранному – люмбаго; если директор магазина, заведующий парикмахерской, председатель месткома, то это уже радикулит, а если бухгалтер, кассир, вахтер – просто ишиас.

Высказав все это, он захохотал своим неподвижным, разящим смехом, и вместе с ним захохотали стоящие, сидящие, полусидящие и полулежащие. Это было посвящение в орден радикулитчиков.

– Последний индейский способ знаете? – спросил мой Люмбаго.

– Не индейский, а египетский, – заспорил кто-то.

– Ха, египетский! У меня дядя ездил в Америку и взял рецепт у вождя индейцев лично.

– А я говорю, египетский, ОАРовский, его привезла жена моего товарища с Асуанской плотины.

– Ну, все равно, индейский, египетский, – согласился Люмбаго, – а крапива. Нажгите молодой крапивой.

– Что вы, все перепутали, крапива – это от почек, и ее не прикладывают, а настаивают и пьют, а от радикулита перец.

– В пакетиках? – спросили.

– Ни в коем случае, – завопил знаток, – что вы, бифштекс или люля-кебаб? Вы ели перец?

– Лечо?

– Да нет, перец, ну, который узенький продают на базарах грузины. Вы покупаете десять стручков, разрезаете их вдоль, – только не поперек, а вдоль, – и опускаете в царскую водку. Смотрите, обязательно в царскую водку. Есть у вас товарищ с сильной рукой? Он кладет перец на ладонь и с силой втирает вам в поясницу, пока от перца не остаются лохмотья.

– Дикари! Папуасы! – закричал человек с лицом бога Вулкана. – Попробуйте токи Бернара. Вы входите согнутым, более того, вас вносят на носилках, в вас пускают ток, и вы на глазах разгибаетесь. Вы вошли Навуходоносором, а вышли Тер-Ованесяном.

Послушать, каждый из них профессор, академик, непонятно было только, зачем, при их знаниях, все они сюда приплелись, терпеливо ждали в очереди, ковыляя в кабинет и выходя оттуда возбужденные, с радостно-верящими лицами, крепко сжимая в руке длинную узкую бумажку – рецепт.

Вошел и я.

Тихий старый невропатолог в спокойной белой шапочке постучал своим никелированным молоточком и сказал:

– В постельку, в постельку, пирамидончик, грелочку, боржомчик с молочком.

Я вежливо покивал головой. Этакий древний старичок Гиппократ. Он не знал, что я уже лечился на высшем уровне.

Хорошо, люди надоумили пойти к модному доктору, стороннику новейших мето́д.

Мужественный молодой хирург, с закатанными как у мясника рукавами, с глазами герольда, объявляющего победу, пощупал темными от йода железными пальцами и закричал:

– Гимнастика, кольца, турник! Еще закалка на холоде.

– Но болит, доктор.

– Ну и что же? – бодро сказал новатор.

Я вышел из кабинета и сразу отправился в открытый бассейн «Москва».

И был день. И было утро. Я проснулся. Я был связан, перевязан, намертво спеленат. У меня не было отдельно рук, ног, шеи, головы, плеч, я будто был слит, сварен из одного куска тяжелого чугуна и мог поворачиваться только весь, сразу всем туловищем, вправо или влево.

Я сполз с кровати на ковер и перед зеркалом некоторое время давал сам себе сеанс нанайской борьбы, пока не стал на ноги.

– А гомеопатию пробовали? – спросил меня человек, который всю жизнь лечится.

– Но это ведь не наука.

– Знаете что, в Одессе однажды у вокзала я ждал такси. Подходит частник, эдакий мазурик с самогонной рожей, и предлагает свою машину. «Но вы ведь не такси», – сказал я. «А вам что, шашечки нужны или ехать?» Вот и я вам говорю: вам что нужно, наука или здоровье?

И я пошел к гомеопату.

Все они отчего-то живут в захолустных переулках, в тихих заросших одуванчиками дворах, вдали от шума магистралей. И атмосфера тут патриархальная, в коридоре пахнет бабушкиным сундуком, нафталином, со старинных портретов сурово и строго глядит прошлый век, за стеклом книжных шкафов золотые корешки фолиантов в кожаных переплетах, мощная палисандровая дверь в кабинет.

И шли в эту заповедную дверь сердечники, язвенники, с печенью и почками, шли с повышенным и пониженным давлением, с фурункулами и карбункулами, с зубной и душевной болью, шли беспрерывно, как пулеметная лента, и не успевала дверь закрыться, впустив больного, как она распахивалась и он вылетал оттуда, ошарашенный и радостный, с рецептом в зубах.

Я ожидал увидеть в глубоком кожаном кресле, среди старинных колдовских книг, колб и глобусов маленького, засушенного, искривленного, как гусеница, волшебника, но за изящным с перламутровыми инкрустациями столиком, опустив короткие, тяжелые ножки на медвежью шкуру, сидел толстый, веселый, с пунцовыми щеками и перманентом молодой человек. В левой руке он держал наготове вечное перо последней модели «Пилот».

– Что? – спросил он.

– Вот в прошлом месяце я искупался…

– Поясница?

– Поясница.

– Ясно!

Кудесник придвинул длинный, узкий листик, секунду подумал и левой рукой, одним росчерком со свистом заполнил листок иероглифами.

– От первого до пятого по семь крупинок через каждые три часа. Через месяц придете.

Месяц прошел как во сне. Не было восхода и захода солнца, завтрака, обеда, ужина, а были дни, расчерченные, разрезанные на отрезки по три часа. И где бы эта минута ни застала меня: на улице, в подземном переходе, на собрании, в бане, в гостях, – я отсчитывал семь крупинок. Однажды эта роковая минута наступила во время речи на собрании, я и тут ухитрился нащупать в кармане пакетик, отсчитал культурненько и пересчитал семь крупинок и, изловчившись, в ответ на реплику проговорив: «Ах, вот как…» – кинул в рот семь крупинок и запил водой из графина докладчика.

Пожалуйста, смейтесь надо мной, говорите – самовнушение, психотерапия или «ничего у вас не было», но мне стало легче, вот после каждых семи крупинок все легче и легче, боль, как бы та́я, уходила в землю.

Пришел я через месяц, и опять молниеносный росчерк на длинной, узкой полоске, сразу заполнившейся иероглифами.

– От первого до пятого.

– Доктор, вы меня, наверное, не помните. Я уже принимал от первого до пятого.

– Тогда от пятого до первого, – рассеянно и, как мне показалось, неуверенно, сказал маэстро.

А теперь ругайте меня, позорьте, говорите – гипноз, психоз, но в ту же секунду будто что-то сломалось во мне, и боль вошла в поясницу и в ногу до самой пятки.

Я давно слышал про китайское иглоукалывание, которое вылечивало от насморка, поноса, заикания, от всех болезней.

И вот я иду длинным, широким, светлым коридором, читая по обе стороны на дверях чудесные таблички: «Кислород», «Сероводород», «Парафин» и наконец страшный адрес – «Иглотерапия».

За столом сидело хрупкое, фарфоровое миловидное существо с продолговатыми, как виноградины, зелеными глазами, а узкая, похожая на камеру пыток комната была сплошь задрапирована анатомическими богатырями со стройными сухожилиями, с разветвленными, как корневая система, нервами.

Глядя на них, я почувствовал, будто с меня содрали кожу.

– Ложитесь.

– Знаете, доктор, может, сегодня консультацию, а начнем завтра?

– Ложитесь! – и я услышал звон серебряных игл.

– А это больно, доктор?

– Нет, – сказала она и всадила иглу. Я успел только сказать «ай!».

– Когда дойду до нерва, почувствуете, будто удар электрического тока, – пообещала она, поворачивая иглу и будто открывая меня штопором. – Чувствуете? чувствуете?

– Может, во мне нет этого нерва? – предположил я.

– Вы не волнуйтесь, это я должна волноваться. Чувствуете? чувствуете?

– Я не могу вам сказать, дорогой доктор, как мне неприятно, что нет нерва.

И вдруг будто хватили томагавком, удар тока подкинул меня вверх, чуть ли не до люстры: «Я тут! Я тут, черт побери, твой джинн!»

Я лежал с иглой в нерве, жалея и пестуя его, когда вошел еще один больной.

– Это что же, новый метод лечения?

– Новый, три тысячи лет.

– Ай-я-яй! – весело сказал новенький.

«Сейчас дадут тебе ай-я-яй», – подумал я.

Я слышал, как она всадила ему иглу.

– Больно?

– А, пустяки, – бодро ответил он.

– Чувствуете? чувствуете?

– Есть контакт! – весело крикнул он.

– Молодец, – похвалила зеленоглазая. – У вас все по методике.

А у меня каждый день повторялось: «Чувствуете? чувствуете?» И мне было стыдно, очень стыдно, что я такой бесчувственный, из ряда вон выходящий.

И самое ужасное, я постепенно уже перестал замечать ее виноградные глаза, нежный голубой овал лица, теперь я видел только длинные звенящие иглы в ее длинных сильных пальцах.

И отныне, как только легко, робко прикасалась игла, я жалобно говорил: «Ой!» И когда она начинала: «Чувствуете? чувствуете?», я лихо кричал: «Контакт!»

– Вот видите, – радовалась она, – все правильно.

Так я и прошел весь курс, двадцать четыре сеанса.

И что?

Ничего! Получил путевку в санаторий «Кавказская жемчужина».

На крыльце сидели два курортника, и один из них, с лицом как бычий пузырь, жаловался:

– Я вконец распустил свой жировой обмен.

А второй, желтый, похожий на огурец, оставленный на семена, говорил:

– А я человек здоровый, если не считать повышенного давления, аритмии и еще геморроя.

– Новенький! На медосмотр, – позвали меня.

Комната ожидания была похожа на биржу – лихорадочные глаза, напряженные лица и страстный шепот:

– У вас сколько?

– Сто шестьдесят на девяносто.

– Ребенок, у меня двести.

– Я встаю, голова разламывается.

– Разламывается! Я встаю, голову не могу поднять, как гиря!

– Он не может голову поднять! Я глаз не могу поднять!

– А изжога наблюдается?

– Изжога? Пожар!!

– А кислотность?

– Катастрофа! Растворяю абрикосовые косточки!

– А у меня ноль.

– Э, не меняюсь.

Я присел на диванчик у двери врача.

– Скажите, а сколько у вас холестерина? – обратился ко мне сосед.

– Не знаю.

Он внимательно посмотрел на меня.

– А протромбинчик?

Я пожал плечами:

– А что это такое?

Мне показалось, что он даже отшатнулся от меня.

– Следующий!

За столами сидели два врача в белых халатах и быстро что-то писали на печатных бланках. Перед ними стояли голые санаторники и терпеливо ждали, пока те перестанут писать. А в углу двое быстро и как-то виновато и лихорадочно одевались, словно спасенные после кораблекрушения.

Я сказал: «Здравствуйте!», и одевавшиеся взглянули на меня затравленно, а оголенные тоскливо, и врачи, не поднимая глаз от бумаг, одновременно буркнули:

– Раздевайтесь!

Дело шло конвейером.

И я стал стесненно, будто на улице, раздеваться.

– Маргарита Нарциссовна, этот будет к вам!

Молоденькая, светловолосая, миловидная женщина даже не взглянула на меня, – она читала мою санаторную карту и хмыкала.

– Приехал радикулит лечить, – сообщил я.

– Что́ лечить, мы сами увидим. Венерическими болезнями болели?

– Н-нет.

– То-то, – сказала она. – Какими болезнями болели?

– Только дифтерит, но давно, еще в детстве, – сказал я, будто обкрадывая ее.

– Ничего, последствия могут обнаружиться и через тридцать лет.

Тут она впервые взглянула на меня, и я увидел ее голубые непорочные глаза. Она пощупала пульс.

– Учащенный.

И я не знал, хорошо это или плохо, и только смущенно улыбнулся.

– Дышите! Глубже! Повернитесь! Да повернитесь же! Что вы, не знаете, как поворачиваться? Дышите! Не дышите! Выше плечи, ниже грудь!

Я почувствовал себя вдруг на призывной комиссии.

Она надела на мою руку манжетку, нажала на красную резиновую грушу – раз, другой, третий – и так напряженно стала вглядываться в стрелки, что я стал смотреть на нее и мне стало не по себе.

– Да у вас гипертония! Что, вы не знаете?

– Может быть, скрытая, – оправдывался я.

– Голова болит?

– Как будто нет. – Я прислушался к голове.

– Вот тут, в затылке, ноет? По утрам?

– Сегодня утром в поезде, кажется, что-то было, – вспомнил я, – всю ночь играли в кинг.

– Покажите язык! О, у вас еще и печенка больная.

– Никогда не знал.

– Мало ли что вы не знали. Отрыжка есть?

– Как будто нет.

– Что значит «как будто»? Желудочный сок проверяли?

– Нет, доктор, уж желудок у меня луженый.

– Я в этом не уверена.

И тут я почувствовал сильный укол в левую лопатку. Я жалобно сказал:

– Сердце!..

– Неудивительно, – сказала она.

– Но это первый раз в жизни.

– Всегда бывает первый раз.

И я почувствовал второй укол, еще сильнее первого.

– Сколько вам лет? – спросила она и посмотрела в карту. – Ну что же, нормально, так и должно быть.

– Как так должно быть?

– А вы хотите, чтобы ничего не болело, – обидчиво сказала она, – так не бывает, где-то цепь прерывается.

– Так что же, теперь все время будет эта боль?

– Это неизвестно, может – да, а может – нет.

Я вышел с кучей синих талончиков – на кардиограмму, на энцефалограмму, на внутричерепное давление, на желудочный сок, на сахар, на гемоглобин, – маленьких грозных синих талончиков. Радикулит исчез, растворился, он был где-то далеко-далеко, в воспоминаниях. Какое это было хорошее время, светлое, прекрасное. А я был недоволен. Почему мы всегда недовольны?

На улице цвели магнолии, шелестели платаны, вдали, в болоте, нежно, страстно кричали лягушки. Но я уже ничего не видел и не слышал. Я прислушивался к себе, я чувствовал, как кружится голова, и я будто плавал под водой, я слышал, как странно стучало в ребра сердце, как вздувались мехами легкие, как почки перекликались: «Ау, ты еще здесь?» – «Я еще здесь!» И где-то в левом боку скрипела и плакала селезенка. Боже мой!

У главного корпуса я жадно прочитал плакат: «Противосклеротическая диета». И ужаснулся: оказывается, содержание холестерина в мозгах телячьих 1810, а в молоке только 13. Ах, господи, зачем я ел мозги телячьи? Неужели никто не мог мне раньше сказать, предупредить, а вот чем это все кончается.

И когда на ночь в вестибюле поставили графин с «бехтеревкой» и графин с настоем александрийского листа, я почувствовал себя вдруг ужасно старым, и больным, и несчастным.

Рано утром, когда я проснулся, было лазурное небо, кричали чайки, цвели иудины деревья, все спешили на завтрак. Вот из столовой вышел офицер, распуская пояс, и весело крикнул другому: «А я уже отстрелялся!» И тот пошел в столовую, как на полигон.

А я стою в лаборатории среди колб и жую черствую булочку и потом долго сижу в уголочке, и у меня чувство, что сейчас поведут на смертную казнь. Наконец меня зовут, и сестра берет резиновую кишку, и она шатается, колеблется перед моим лицом, как поднявшая голову змея. Я глотаю, давлюсь и проклинаю все на свете.

И наконец, я получаю маленький, крошечный синий листок анализа с таинственными, непонятными, страшными в своей краткости и загадочности цифрами.

– Сестра, это хорошо или плохо?

– Доктор скажет. – Мне показалось, она жалостно взглянула на меня, и я захлебнулся в темной грозной волне страха, тревоги и предчувствия.

Я шел мимо продавцов пемзы, адамова корня, кукурузы, слив, мимо шумного, веселого курортного табора.

На открытой террасе кафе за столиками сидели старые и молодые и жрали без разбора и люля-кебаб, и шашлык, и цыплят-«табака» и запивали «Цинандали», и они казались мне храбрыми, как львы.

Я глядел на прыгающих, на плавающих. Неужели я был таким? Чего же мне еще недоставало? Отчего я всегда ворчал? О, если это только пройдет, никогда, никогда не буду ворчать.

Я глядел на лежащих под солнцем курортников, на бронзовые тела, веселые, беспечные, хитрые рожи, которые рассказывали друг другу анекдоты: «У одной жены муж уехал в командировку…» И мне хотелось плакать.

Теперь я поднимался в гору медленно, я останавливался, отдыхал и шел дальше тихо, осторожно, будто в груди у меня было хрустальное сердце и я боялся его разбить.

Вот этот платан, огромный, разросшийся, как многоквартирный дом, эти кипарисы, высокие, тонкие, вечные, как минареты, всегда на воле, всегда под небом, под солнцем, луной и звездами! Они тоже болеют? А тигры, лисы, леопарды, – и у них есть пульс, давление, инфаркт миокарда? Ничего они этого не знают и живут и идут лесными просеками, тропами джунглей на водопой и делают смертельные прыжки.

Ах, зачем, зачем я приехал сюда и все это узнал!

И вдруг я вынул из кармана все синие бумажки. Еще час назад они казались мне ценными и обязательными, как мобилизационный листок, а теперь я их рвал, и рвал, и ветер нес их, и они были как мотыльки.

Я вошел в ресторан «Абхазия». Я заказал бифштекс с кровью и темное пиво «Бархатное» и попросил свежую горчицу. Только сегодня утром это звучало, как «серная кислота», как «цианистый калий». Темное пиво пенилось. Я стал его пить, и оно казалось мне шампанским, казалось коньяком, спиртом 90 градусов. Я разрезал бифштекс с кровью, я обмазал его горчицей, я поперчил его, я даже облил его уксусом. Это было как пожар, как извержение вулкана, и я ел кусок за куском, и казалось, я сейчас взорвусь. Я заказал кофе по-турецки, двойной, нет, тройной, – это была гуща, это была турецкая, египетская, эфиопская ночь, и я выпил чашечку, и еще одну чашечку. Убивать себя так убивать!

А потом я пошел и лег на солнце, и весь день купался, и нырял, и плавал брассом и баттерфляем.

С тех пор прошло пять лет. Больше я на курорты не ездил.

А радикулит? Он при мне.

Самый главный медицинский академик, тот, в венчике седых волос, который сам болен радикулитом, однажды по секрету, шепотом, сказал мне:

– От радикулита не умирают, но с радикулитом умирают.

И я примирился. И когда в серии «Жизнь замечательных людей» я читаю в биографии великого человека, что у него болела поясница, он мне ближе родственника, он мне как молочный брат.

А знаете ли, что радикулитом болели цари, тираны, кардиналы, папы? Недавно, говорят, по египетским мумиям установили, что радикулитом болели еще фараоны. И когда начинается приступ, я готов объяснить радикулитом войны и крушение империй и царств.

АЛЬБИНОС

В очень давние времена мы с ним учились в Единой трудовой школе по Дальтон-плану. Тогда сочинения писались коллективом, и пока все по очереди, брызгая пером, пыхтели над тетрадью, он на улице гонял мяч, или стрелял из рогатки, или дразнил сумасшедшую старуху, но на уроке он первый подымал руку и вслух, с выражением читал коллективное сочинение, и учительница говорила: «Молодец! Прекрасная дикция».

Это был толстый, белобрысый, вздорный мальчик в спортивных гольфах и заграничном берете с пушистым алым помпоном, единственный сын модного дантиста с Крещатика, и уже в те тощие годы он имел фотоаппарат «зеркалку» и ружье «монте-кристо», по каждому поводу говорил: «Люкс! Экстра!», и его звали «Мара-француз». При опытах качественного анализа ему подливали серную кислоту, часто давали под микитки, а он терпел и не жаловался, только, вставая с земли и отряхивая пыль, говорил: «Эх вы, эмпирики». Ему добавляли и за это. А он, вторично отряхиваясь, бубнил: «Ну и что, нумизматики». Любое редкое или непонятное слово в его устах превращалось в ругательное.

Так как он имел обыкновение сидеть в каждом классе по два года, я скоро потерял его из вида.

Мельком я встретил его уже только во время войны. Еще у костелов Львова стояли в засаде камуфлированные танки, по улицам брели зеленые колонны пленных немцев, то здесь, то там рвались, мины замедленного действия, когда в сумбуре только что освобожденного города из роскошного подъезда гостиницы «Жорж» меня окликнули:

– Эй ты, эклектик!

Навстречу шла румяная, плотная, счастливая физиономия с пышными бронзовыми бровями. Мара-француз был в новенькой стальной, с сиреневым генеральским отливом, габардиновой гимнастерке, без погон, в новых синих диагоналевых галифе и сапогах-бутылочках, не военных, но имеющих прямое отношение к войне на высшем интендантском уровне.

Он тоскливо скользнул по моей выгоревшей пилотке, кирзовым сапогам и кобуре из кожзаменителя и спросил:

– Ну, как тонус? На уровне или не на уровне?

– А ты что тут делаешь?

– Я по тылу, – сказал он загадочно.

– Что это значит, по тылу?

Он рассмеялся и потом серьезным шепотом спросил:

– Слушай, я только на «У-2» прилетел из Киева, не знаешь, где тут можно копнуть сахарин?

– Какой сахарин, зачем сахарин?

Он с жалостью на меня посмотрел.

– Марат! Марат! – закричали из длинной, черной машины «Форд-8».

– Алла верды, спаси нас господи, – он помахал мне ручкой, сел рядом с, шофером в кожаном картузе и укатил.

И вот однажды, уже в глубоко мирную пору, горящая путевка загнала меня на минеральные воды.

– Симтоматичный молодой человек! – услышал я на санаторской террасе знакомый голос.

Передо мной стоял толстощекий мужчина с широко открытыми, жадными ноздрями.

– Неужели, Марат, ты болен?

– Модус вивенди! Жру канцелярские кнопки в майонезе! – И он так громогласно захохотал, что воробьи, клевавшие крошки, прыснули во все стороны.

– А что это у тебя? – вдруг спросил он.

– Копирка.

У него засверкали глаза.

– А зачем тебе копирка?

– Сочиняю.

– Схвачено! – сказал он. – Из головы или из фантазии?

– По-разному.

– И сколько за это платят?

– Тысячу рублей за страницу, – вдруг сказал я.

– Не свисти, – и взглянул искоса: «А может, правда?»

Марат оказался в санатории знаменитостью и наполнял его размеренный скучный распорядок веселой паникой.

Еще издали слышно было, как он приближается, в те времена он, согласно моде, носил грандиозные башмаки на толстой подошве чуть ли не из автомобильных шин, и казалось, что для них нужен был специальный гараж. Приходил он в столовую настежь раскрыв двери, помпезный, с трубкой в зубах и в ситцевом с цветочками картузике «Олег Попов», отчего его круглое, веселое, выбеленное природой лицо шалуна было еще декоративнее, и, расставив ноги, провозглашал:

– С категорическим приветом!

Оглядев шведский стол с морковкой и сельдереем, он каждый раз говорил:

– Надеюсь, сегодня не викторианский день, а колоритная пища.

Вслед за этим, стуча башмаками, он проходил к своему месту у мраморной колонны и, расставив локти и уже не обращая ни на кого внимания, накидывался на еду, будто подбрасывал лопатами уголь в топку, и за столом раздавалось чавканье, урчанье и хруст костей, как в львиной клетке.

Он жрал купленную им на рынке копчушку, закусывая, как яблоками, цельными помидорами, потом запивал стаканом казенной сметаны, съедал сковородку мяса с жареной картошкой и луком и затем кричал официантке:

– Оля, восемьсот восемьдесят восемь стаканов чая!

После завтрака Марат звонил куда-то. «Беспокоит Христофоров. Скажите, пожалуйста, в ваших палестинах нет Люминарского?», или: «Там Швачкин не просматривается?» И еще он обязательно у какой-то Мариэтты Омаровны, как о погоде, осведомлялся: «У шефа сегодня глаз прищурен или не прищурен?»

Согласно диплома, Марат был инженер-экономист, но никогда еще не работал по специальности, а служил секретарем у лауреатов («После войны я был заместителем академика Иоффе и певицы Барсовой»), потом носил мореходную фуражку («У меня вестибулярный аппарат в порядке»), теперь он числился по рекламе в Министерстве торговли.

– Жизнь человека – есть игра, – объяснял он.

Так как он часто уезжал по каким-то делам и в эти дни не обедал, а иногда и не завтракал и все это ему сохраняли, то на столе выстраивалась целая батарея кушаний, прикрытых тарелками, и он по приезде, не сортируя, уничтожал все подряд.

– Приятного аппетита, – говорили ему.

– Адекватно, – отвечал Марат, не поднимая головы и не отвлекаясь от еды.

Наконец он насыщался, запивал вперемежку многочисленными стаканами кефира, киселя и компота из сухофруктов и, расставив локти, принимался спичкой тыкать в зубы.

– Перекинемся? – предлагал он, встряхивая шахматную доску.

Расставляли фигуры.

– А Годунов меж тем приемлет меры, – урчал Марат, хищно, как продуктовый склад, оглядывая шахматную доску.

Он жал ручной эспандер, перебрасывая его из руки в руку и тренируя ладонь.

– А вот мы хлопнем ладью, – сообщал он, берясь за фигуру, – нет, не торопитесь, многоуважаемый шкаф, она вот куда хочет. Каково теперь вашему ферзю? Непроходимец!

Иногда шли в биллиардную, брали с собой пиво, ставили бутылки у стены. Марат долго ходил вдоль бортов, намеливая кий и прицеливаясь, и наконец заказывал: «Бью в Марью Ивановну» или «Бью в Тулуз Ла-трек!» и ударял с такой силой, что шары искрились или перелетали через борт и, стукаясь об стену, отбивали штукатурку.

– Вот в таком ключе! – говорил Марат.

Он как никто другой подходил к санаторной жизни своей полнокровной корпуленцией, бессмысленной жизнерадостностью, высокопарной бездеятельностью своей натуры.

Кварц он называл «Под солнцем Мексики», стоя под горячим душем, распевал: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех» – и ранним утром ходил по коридору, стучал во все комнаты: «Аврора! Вставайте на поток взвешивания».

Переимчив он был, как скворец, и любознателен удивительно.

В санаторий приехала интеллигентная седая дама – доктор биологических наук. Через час Марат отвел меня в сторону и шепотом, давясь от смеха, рассказал, что черепахи сходятся на трое суток.

– Вот это да! Сизифов труд. – Он никак не мог успокоиться.

Вечером он сообщил мне, что предельный возраст льва 35 лет.

– Лев не идиот, знает, когда скинуть копытца. А одноклеточные организмы – кошмар! – практически бессмертны, разделились на две клетки, и уже новый паспорт. Прохиндеи!

Он рассуждал о животном царстве, как о публичном доме.

– Побаловалась день, и хватит, – сказал он про бабочку. – Безнадежка!

В санатории обитал в то время крохотный, допотопный старичок эллинист, с седыми, до плеч, волосами и жадно постными глазами, устремленными в неведомую даль.

Марат пытался выжать из него сведения, какие отношения были у Венеры с Марсом: они жили или не жили?

Утром после зарядки с гантелями он кричал с балкона на балкон:

– По сравнению с вами, профессор, я варвар.

– Молодой человек, вам до варварства тысяча лет.

– Десять с фунтиком! – отвечал Марат. – Снимаю перед вами шляпу, профессор, вы виртуоз. А скажите, какие отношения были у Фаэтона с Юноной, они жили или не жили?

К концу срока Марат получил телеграмму: «Множество лет счастья тебе желаем Эдем земной и море наслаждений». Внизу от телеграфистки стояло: «Эдем, верно?»

Так узнали, что у Марата день рождения. Вечером на санаторском микро-автобусе поехали в знаменитый кавказский ресторан, тем более что в столовой висело объявление: «Сегодня ужина не будет, будет лекция о долголетии».

По дороге наскочили на автомобильную аварию – в кювете лежал «Москвичок», хозяин растерянно стоял на шоссе. Шофер хотел остановиться, но Марат авторитетно сказал:

– Меня не интересуют неудачники, я подсчитываю людей, которые преуспевают.

И автобус легко покатил дальше.

Мест, как обычно, в ресторане не было, но Марат куда-то исчез, и вскоре официанты стали под его руководством приносить соломенные стулья и устанавливать в саду под китайскими фонариками. Кто-то из пришедших ранее запротестовал. Марат сказал ему:

– Тише, тише, вы измеряли давление?

В это время прибежал метр, стал раскланиваться. Марат равнодушно протянул ему руку.

– Сделайте там шампанское и «табака».

Скоро целая делегация белых официантов во главе с черным метром стали приносить вулканические блюда «табака» в кратерах из зелени.

Поднялся пиршественный гам. Все потянулись чокаться с Маратом.

И, глядя на эту сияющую во главе стола роскошную, словно обесцвеченную в растворе физиономию, странно было слышать, что все его, как мальчика, окликали – Марат, и как-то даже забывалось, что это фамилия великого французского революционера.

Марат поднял бокал.

– За тех, кто в море, на вахте и гауптвахте!

Интеллектуальная девица, за которой он в последнее время красиво ухаживал и которой было немного стыдно за него, игриво сказала:

– Ах, боюсь, с меня будут снимать оттиски пальцев.

Шепотом ей разъяснили:

– С вас будут снимать оттиски  е г о  пальцев.

Много лет после этого я не видел Марата, и вдруг в метро кто-то рядом громко произнес:

– С категорическим приветом!

Из суетливой городской толпы отделился Марат. Был он в шубе с бобровым воротником, боярской шапке с бархатным лиловым верхом, какую носили академики, архиереи, лауреаты живописи и разбогатевшие молодые пробойные поэты, с толстой самшитовой палкой с серебряным набалдашником, придававшей ему особую вальяжность. Он оборовел, и шуба и шапка делали его еще толще и царственнее среди кепок и беретов.

– В вашем лице я приветствую ваши щеки, – сказал он придурковатым голосом.

– Как здоровье, Марат?

– Вскрытие покажет, – и он громко захохотал, рот его был набит золотом, как ломбард.

Ни о чем не спрашивая, Марат бесцеремонно вынул у меня изо рта трубку и прочитал на ней: «Главтабак».

– Как пишут в газетах – комментарии излишни, – сказал он. И показал свою массивную, благородно-коричневую, обугленную: – Бритиш! Дали боцману прокурить в кругосветке, слышишь, пахнет Сингапуром.

Он внимательно оглядел меня, пальто, шляпу, шарф, особенно мокасины.

– Суоми? – осведомился он.

– Нет, в ГУМе.

– В переходный период надо иметь своего портного, своего цирюльника, своего дантиста, – сказал Марат. – Между прочим, закройщик-еврей из Варшавы, Гидеон Михайлович, – могу презентовать. У меня двенадцать костюмов. А что? Я открываю шкаф и спрашиваю: «Костюмы, вы просите кушать? Нет? Висите!»

Марат поиграл ключиком зажигания.

– У тебя ка́ра все нет?

– Такси.

– Я вот выпил, оставил машину в гостях, – сообщил он.

Потом завистливо взглянул:

– Не женился?.. А я вот уже третьей парашют привязываю.

– Что так?

– В каждой семье бывают опусы, – отвлеченно сказал Марат. – Правда, парторг говорит: «Девку имеешь – имей! А семью цементируй». Философ… – Он засмеялся. – Живу пока на орбите, бокс оборудовал, зеркало, античное кресло, открыточки-люкс, принимаю свою солистку в авто, – Марат хохотнул. – Калорийная фигура. Мужу семьдесят пять лет, семьдесят пять, повторяю. И он умирает по ней. Умирает – не то слово, посылает хризантемы, шоколадные наборы. Моя любовь! Она красивая – это не то слово. Корифейка! Это явление! Моя болевая точка. – Лицо его затуманилось. – О, рассказать мою жизнь, это роман «тысяча и одна ночь» и «тайны парижских трущоб» Эжена Сю. Я прошел огонь и воду и медные трубы, медные трубы, между прочим, фигурально.