Текст книги "Свет в конце аллеи"

Автор книги: Борис Носик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Наспех перекусив, они успели еще провести экскурсию по Старому городу, где окунулись в лабиринты глинобитных стен с таинственными дверками, за которыми жизнь была скрыта от любопытных глаз, с просторными дворами медресе и сотами монашеских келий.

Экскурсовод называл звучные имена всех этих медресе и мечетей, бассейнов-хаузов и проходных арок: Токи Заргарон, где были лавки ювелиров, Токи-Тильпак-Фурушон, где в Средние века сидели продавцы шапок… Проходя эту арку, Людка обернулась и обмерла – толстый человек сидел и делал шапку (экскурсовод объяснил ей, что это еврей, только не такой, как у них в Москве, а бухарский еврей, у которого родной язык таджикский и который соблюдает все обряды). Людке на мгновение померещилось, что он тут сидел все это время, от самых Средних веков, сидел и делал шапки без перерыва, потому что ведь у них не было в этих местах даже Великой Отечественной войны, которая прервала наш созидательный труд, ворвавшись в довоенное счастье советских людей.

Бухарский еврей увидел Людку и подошел ближе к прилавку.

– Вот так вы все время и делаете шапки? – спросила Людка, и вся группа потянулась теперь к ней и к живому бухарцу.

– Так вот и делаем, – сказал еврей, ослепительно сверкнув золотыми зубами.

Французы стали галдеть, требуя перевода, и Людка уже хотела перевести им что-нибудь насчет шапок, когда бухарец потянул ее за рукав и сказал:

– Переведи им, что у нас хорошо с мясом. Ясно? У нас тут много дают, ясно? Два кило в месяц дают на человека. Ха, а что не дают, так мы и сами достанем. Перевела?

Людка перевела, и французы ничего не поняли – что дают, кому дают, но Марсель, умничка, объяснил им, что люди поедают в этой стране страшное количество мяса, совсем не считаясь со своим здоровьем.

– Если джинсы у них есть, – сказал в заключение шапочник, – тоже можешь спросить, я дам хорошую пену.

Людка, которой уже надоел этот вопрос, сказала ему, что джинсов уже нет, к тому же обстановка сейчас не позволяет. Шапочник, услышав знакомое слово, подмигнул ей, давая понять, что тут у них в Бухаре совсем не такая глушь, чтобы он не понимал, что такое обстановка, так что они с Людкой как советские люди оба знают все, что им надо знать и чего не надо знать иностранцам.

– Переведите им, – сказал шапочник, – что мы живем ничего себе, я в этом году шифоньер брал отдельный и целый гарнитур импортный брал, телевизор тоже брал, за дочкой я взял тысячу рублей, но это не надо переводить, а вот что свадьба стоила полторы тысячи, это, может быть, как обстановка…

Они простились с Людкой очень дружески, а один француз даже купил себе кепку с огромным козырьком, какие носят только кавказцы и некоторые люди в Средней Азии (но, может, они тоже кавказцы, эти люди).

После ужина туристы и Людка еще прошлись по городу в сиреневых сумерках – все здесь было загадочным, каким-то нереальным, не такого цвета, как в России, и костер в конце улицы был странного цвета, а во дворе медресе Ку-кельдаш, превращенного в гостиницу госкомхоза, толстые старые женщины, окутав головы прозрачной фиолетовоголубой тканью, тащили матрасы по кельям, устраиваясь в них на ночь. Они кипятили чай в собственных чайниках, а некоторые из них, попив чай, уже разместились перед телевизором, стоявшим в нише. Шофер Рустам, который в тот вечер вызвался быть их гидом, сказал Людке, что это экскурсия из Намангана, но вообще-то женщины приехали поклониться святым местам, так что это нормальный хадж, то есть паломничество, потому что до Мекки теперь вряд ли кто может добраться, а Бухара ближе, и можно через экскурсбюро.

Потом французы закричали, что им хочется зайти выпить, и Рустам отвел их в небольшую и очень старую мечеть, кажется, даже самую старую в городе, в которой светили фиолетовые лампы и было неуютно расставлено пяток пластмассовых столиков, но главное – нещадно громко вопила из трех больших динамиков бигбитовая музыка, и звуки мешались под куполом мечети в нечто совершенно нечленораздельное (если, конечно, предположить, что бигбитовое пение бывает и членораздельным и членоразличимым). Французы потолкались у прилавка, однако не спешили ничего покупать. Потом они уселись за столиками, время от времени сообщая друг другу, что, может, даже следует выпить не вина, а чего-нибудь легкого вроде воды с сиропом, однако эта пауза так затянулась, что шофер Рустам не выдержал и, протянув бармену трешник, купил на всех кувшин «напитка». Сам он эту воду пить не стал и спокойно объяснил Людке, мучительно переживавшей столь странное поведение ее французов, что «напиток» здесь черпают небось прямо из арыка, только ее какой-то дрянью подкрашивают. Впрочем, французы пили с удовольствием, и только позднее Людка узнала от одной экскурсо-водши, которая целых два раза ездила во Францию, что они там и у себя во Франции тоже пьют воду, подкрашенную черт знает чем, поэтому они и могут целыми вечерами сидеть в кафе и не вылетать при этом в трубу. Когда французы напились, Жильбер спросил у Рустама через Людку, не возражает ли местное население, и тем более паломники, что в древней мечети играет такая громкая и глупая музыка. Рустам, выслушав вопрос, заговорщицки подмигнул Людке и ответил, что бухарцы, как и все советские люди, понимают тот факт, что государству нужна валюта и поэтому туризм – дело государственное, так что все лучшие силы должны быть брошены на туризм, чтобы показать приезжим людям (здесь он оговорился, сказал «приезжим Людам» и покраснел при этом) преимущество нашего строя. Выйдя из бара на улицу, они увидели процессию с факелами – люди кричали, стучали в бубны, трубили в огромные, трехметровые трубы, теснясь вокруг юного нарядного парня, которого почти не было видно из-за толпы. Рустам объяснил французам, что это друзья жениха ведут его на свадьбу, что такая труба называется карнай и что свадьба здесь стоит очень дорого, потому что человек женится один раз и свадьба – это на всю жизнь.

Сперва Людке послышалась в этой фразе из далекого детства какая-то обреченность, вроде как в Фединой любимой присказке «сапер ошибается один раз», но, подумав немного, она решила, что в этой определенности женщина может обрести спокойствие, и, наверно, здешняя женщина не мечется в поисках счастья, как мечутся московские, а может, и парижские женщины. Людка уже заметила, что почти у всех ее страшил-француженок, которые так много о себе понимали и душились напропалую, личная жизнь была неустроенна, видно было, что они даже здесь, в группе, мечтают подцепить какого-нибудь из французов, которые на них обращают ноль внимания.

Еще позже, на узкой улочке Старого города они наткнулись на компанию усатых молодых парней, которые, конечно, тоже спросили, есть ли у них джинсы. Рустам объяснил, что это бухарские евреи и что рядом, за углом, у них даже есть ихняя еврейская синагога. Французы захотели поглядеть синагогу, так что один усатый юноша быстро договорился со сторожем. Он даже пытался рассказать им кое-что насчет внутреннего устройства, хотя сам сбивался и знал все не очень надежно. Одна молитва, наверно самая главная, приколотая к какой-то трибуне, была написана по-русски, так что Людка смогла ее перевести для французов, чтобы они не думали, что бухарские евреи – это какой-нибудь отсталый и несовременный народ: «Господи, благослови наше Советское Правительство, надежный оплот мира во всем мире».

По пути в гостиницу Рустам во всех подробностях рассказывал Людке, как хорошо живут люди в Бухаре, потому что каждый из них имеет свой особый доход на своем месте, и еще сверх того: вот он, например, простой шофер, но делает много левых рейсов, так что он не имеет меньше, чем триста, и даже завгар от него каждый месяц имеет двести в лапу (от остальных, наверно, тоже) для того, чтобы он давал Рустаму хорошую работу и позволял кое-что, а уж тот, кто выше, над завгаром, тот имеет сразу от многих – и так дальше и так дальше, а ведь есть еще лучше учреждения, чем гараж, скажем, кооперация или торговая сеть, впрочем, везде умный человек может получить свое, и он, Рустам, может приехать за ней в любое время на своих «Жигулях» и покатать ее куда-нибудь за город куда угодно (Людка подумала при этом, что им с Сашей и в три пятилетки не собрать на «Жигули»). За город Людка ехать не согласилась, но зато согласилась пойти с Рустамом в гости к его брату и посмотреть, как живет простая узбекская семья. А еще она не согласилась пойти сейчас в ресторан с Рустамом или даже просто к ней в номер вдвоем, а позже, когда Марсель принес ей в номер целую пачку французских книжек, она не согласилась пойти в бар с Марселем, и, ложась в постель около полуночи, подумала, что вот тебе, дожила, отбою нет от предложений, а она – может, она уже старуха, что так устает. Но и эту мысль до конца не успела додумать, потому что уснула под дружное пение польских туристов где-то на шестом этаже: «сто лат, сто лат, сто лат»…

Еще и еще день напролет, и даже часть ночи Саша сидел перед чистым листом бумаги в ужасе от того, что больше не пишется, что больше уже никогда не напишется, а без этого все лишается смысла, все суета сует, не хочется ни читать, ни путешествовать, ни отдыхать, ни пить, ни бродить по парку. Потом он вспомнил, что и это ведь суета, умножение строк, умножение книг – суета сует, которую познали до него многие, тот же Экклезиаст, и ему полегчало чуть-чуть. И все же он еще вставал иногда ночью, садился за стол вечером или на рассвете – стихи больше не шли. Саша подождал день-два-три и перестал ждать. Он пережил этот удивительный взлет и, может быть, переживет еще раз. Надо терпеливо ждать, накапливать силы и впечатления, надо читать, открывать для себя сокровища, накопленные до него людьми.

Жизнь его снова вошла в колею, и все же она не была больше такой, как раньше, это Саша сразу почувствовал. Изменился он сам, изменились его взаимоотношения с самим собой и с миром. В нем жило теперь новое знание, ощущение могучего дара, который пробудился однажды и может пробудиться снова. У него был долг по отношению к этому дару, этой редкой и счастливой привилегии, которая была, как он сразу почувствовал, также и ни с чем не сравнимой обузой. Человек, обладающий этим даром, как бы он ни был ленив или благоразумен, в конце концов садится за стол и пишет нечто, и вот это, написанное им, возлагает на плечи этого человека (как бы он ни был скромен и осторожен) некую новую ответственность. Эту ответственность перед сотнею настоящих строк, написанных им, Саша ощущал теперь постоянно. Первая и самая простая его мысль была, конечно, о печатании, об издании. До сих пор Сашины издательские дела шли вполне благополучно, ни шатко ни валко. Его первая книжка стихов была неплохо принята критикой, хотя и не наделала слишком большого шума. В плане материального достатка она никак не изменила Сашиной жизни, ибо этих последних причитающихся ему полутора тысяч гонорара хватило на то, чтобы уплатить долги, сделанные ими вскоре после окончания института. Саша не очень-то гордился этой своей книжкой, считая, что она не только ниже его возможностей вообще, но и гораздо хуже той рукописи, которую он представил в издательство. Ухудшалась рукопись постепенно. Его редактор Мякишев, не злой, но очень робкий и по-своему вполне циничный человек (похоже было, что поэзия надоела ему еще в детстве), с безошибочностью вымарывал из Сашиных стихов наиболее удачные строки, а в целом из сборника – лучшие стихотворения: в них всегда выискивалось что-нибудь такое, что, по его выражению, «торчало из текста», – какой-нибудь «перебор», который надо было убрать, а причесанная таким образом книга была как бы та, но уже и не та. Натыкаясь на некоторые искореженные стихи, Саша даже не мог припомнить, из чего оно, собственно, родилось, это стихотворение, из какого побуждения, какого импульса, короче, зачем было написано, потому что главная, ключевая часть была выкинута.

Сам Мякишев, все Сашины знакомые и друзья успокаивали его, говоря, что, в конце концов, это его первая книга, что главное, она должна выйти, заявить о себе, а уж во второй Саше удастся протащить гораздо больше стихов, которые ему нравятся, и если он поспешит со своей второй книгой где-нибудь в российском или в молодежном издательстве, то в ней он сможет использовать те стихи, которые не прошли в первой книге. Вторая книга была теперь уже на подходе, но сейчас, растревоженный новыми стихами, Саша затеял внеочередной визит в издательство к Мякишеву.

Это обычно была поездка, связанная с волнениями, страхами и пустыми надеждами, и, хотя доподлинно было известно, что ждать здесь всегда следует худшего («Опять пересмотрели план в Главной редакции, потому что, сами знаете, бумаги опять нет, план сократили, я дрался как мог, но почти все наши сборники, кроме юбилейных – такое уж время, – вылетели в план будущего года, еще год пройдет незаметно, вот увидите…»), Саша все же ехал туда с волнением, входил, улыбался почтительно и робко, словно что-нибудь зависело от того, как он будет здесь улыбаться сегодня. Хотя книги делались медленно, годами, иногда в издательстве ждала Сашу какая-нибудь неожиданность, конечно же, по большей части неожиданности эти были неприятные, и все же как знать…

– Вот и очень хорошо, что вы пришли, – сказал Мяки-шев, и сердце у Саши дрогнуло при этих словах.

– Что-нибудь случилось? – спросил Саша.

– Нет, нет, даже наоборот, – улыбнулся Мякишев, – все в порядке. Мы уже на подходе, так что я начал помаленьку читать вашу рукопись. И тут в одном месте… Вот сейчас возьмем…

Мякишев пошел за рукописью, а Саша с томлением думал о том, что хотя и предстоят, наверно, кое-какие тяжкие разговоры, но все же это началось даже раньше, чем он ожидал, – правильно говорят, что Мякишев все-таки очень дельный и работящий редактор.

– Вот, – сказал Мякишев, принося рукопись. – Ну, вначале следует отметить, что у нас получается, конечно, более представительная, полная и, я бы сказал, зрелая книга. Это уже хороший ответ на ту заявку, которую мы делали первой книгой… Но конечно, тут, как всегда, кое-что надо смягчить, обкатать, приблизить к реальности… Вот тут, например…

И все началось снова, вся эта мука – каждое острое, свежее слово цепляло воображаемого Высокого чтеца, каждая метафора настораживала, каждое искреннее и щемящее чувство пугало – все это «торчало», везде были «переборы» и «недогляды» по части вкуса или формы, а то и просто пренебрежение тем, что в конечном итоге Мякишев мог бы назвать («И я не боюсь этого слова», – говорил он, еще бы ему бояться!) цензурными соображениями.

Даже старенькое, юношеское, трижды печатанное по газетам «Меня девчонки-школьницы просили…» и то не избежало его упорной стамески.

– Вот тут, – сказал он, – «бедовую безбрежность». Мы бы могли поискать что-нибудь. Ну, скажем, «весеннюю безбрежность». Или «бескрайнюю», вам виднее. Возьмите, Саша, домой, подумайте.

– Но отчего же? – взмолился Саша. – Оно же печаталось так, в конце концов, «бедовый» может быть просто «отчаянный», «лихой», не обязательно, чтоб была беда.

– Да, конечно, – сказал Мякишев, – но все-таки мысль о беде возможна, вы ее допускаете. Тем более лихой, лихая година, вы согласны? И зачем? Не надо этого. К тому же вы совершенно верно отметили, это было тогда, а времена меняются к худшему, вы сами знаете – что было можно вчера, сегодня уже нельзя, это объективная реальность, да тут ведь даже, я не боюсь этого слова, и цензурные соображения. А что, собственно, изменится? Так можно сказать и этак…

Разговор это был все тот же, старый, давно известный – и чем он кончится, тоже было давно известно: Саша уступит, потому что не губить же книжку, если она уже на подходе и если ждал так долго. Зато она все-таки выйдет – правда, уже не та выйдет книжка, другая, а что поделаешь?

В этой ситуации говорить о новых стихах, тем более о таких стихах, было безнадежно, но Саша все-таки не удержался, все-таки прочел их Мякишеву – для того и ехал, – редактор слушал внимательно, покачал головой, сказал:

– Ну что же, старик, это очень здорово. Я ведь все у тебя читаю с удовольствием, вот такой редкий комплимент.

Но в новую книгу это, конечно, еще не ложится, далеко до этого, может быть, когда-нибудь, через несколько лет, когда у тебя будет имя, ситуация изменится, да и то, честно тебе сказать, я сомневаюсь – вот я уже много лет работаю, насколько мне позволяет судить мой опыт…

Саша равнодушно и медленно брел по улице, мало-помалу подавленное настроение сменилось злостью. Злость душила его, он чувствовал, что должен сейчас сделать что-нибудь, что-то, и если не сделает… Он увидел телефонную будку, зашел, сорвал трубку, чуть не оторвал ее с мясом, набрал номер. Он позвонил Феде и назначил ему свидание у метро, сказал, что очень нужно. Федя понял, что нужно, и сразу пришел. Они пошли в кабак, и там он прочел Феде новые стихи. Прочел и ждал, что будет. И было хорошо, тем более что уже выпили. Федя очень хвалил, сказал, что это здорово, по большому счету, но вот такая жизнь, везде засели суки и нужно уметь с ними драться, а то пропадешь, драться и, главное, – их объебывать, с той стороны, с этой, не мытьем, так катаньем. По всем Фединым рассказам выходило, что он уже всему этому научился, потому что дела у него шли неплохо. Он, конечно, захотел прочитать Саше свой последний стих, и Саша сразу узнал Федю – стих был точь-в-точь такой же, как те, что Федя писал в институте, не хуже, не лучше, может, все же чуток похуже, потому что теперь Федя сам был взрослый и меньше верилось в наив, к тому же он попросту знал теперь технику – как ему, взрослому мужику, воспроизвести ту самую подростковую наивность, которая у него когда-то получалась вполне натурально. В конце, когда они уже расплатились, Федя вдруг сказал уже вросхмель:

– Ну-ка прочти еще раз вот это, как там у тебя – где свет и аллея… Не могу отделаться, сидит в башке…

Саша прочел. И он простил бы Феде за эту просьбу все его настоящие и будущие грехи, если б такие были у Феди, потому что он все-таки был настоящий друг и чувствовал он, как поэт, несмотря ни на что…

Ужин им дали раньше, потому что они собирались вечером идти на концерт в филармонию. Впрочем, до концерта времени еще оставалось достаточно, так что они кайфовали в ресторане, попивая зеленый чай, когда официант вдруг принес на их стол две бутылки коньяку и бутылку шампанского. Людка спросила, что это, откуда, почему, и на это официант объяснил, что это им с соседнего стола прислали, что это подарок и что они не могут отказываться, потому что такой обычай. Людка перевела это объяснение французам, и они, с одной стороны, пожимали плечами на такое варварство, а с другой – стали сразу откупоривать, выражая восторг, и даже захлопали в ладоши (если б это было в первый день, Людка непременно восхитилась бы этой французской непосредственностью и умением веселиться). Хлопнула пробка, мужчины разлили коньяк и шампанское, и Людка отметила, что коньяк был марочный, так что должен был стоить в здешнем ресторане не меньше Сашкиного недельного оклада. Когда шампанское было выпито, официант тут же принес еще одну бутылку и сказал Людке, что это за нашу дружбу с Францией, а еще больше за ее прекрасные глаза. Французы снова закричали «ура» и стали требовать, чтобы этот благородный человек выпил вместе с ними, за их столом. Тогда официант отодвинул от Людки стул Жильбера вместе с Жильбером, произвел какую-то хитрую перестановку, и тогда к их столу перешел от соседнего стола какой-то очень представительный и симпатичный, совсем еще молодой, но уже слегка полнеющий мужчина. Он назвал себя Абдул Кебабович и просил звать его просто Абдул, потому что это же был дружеский стол. Он подождал, пока все замолчат, и произнес очень длинный тост, так же похожий на приветственные застольные выступления, которые они слышали в Ташкенте, как все газетные передовые похожи одна на другую и отличимы только для зоркого глаза специалиста: он сказал, что они очень рады приветствовать гостей из прекрасного города Парижа в солнечной республике, стране белого золота, которая дает шесть миллионов хлопка (Людка в пятый раз за эти дни перевела эту цифру и в пятый раз удивилась, отчего в Ташкенте была такая очередь за полотенцами) и которая славится своим гостеприимством. Услышав слово «оспиталье» в Людкином переводе, французы снова захлопали в ладоши и стали снова пить коньяк, не дожидаясь окончания длинного тоста. Заметив эти проявления некультурности со стороны гостей, Абдул Кебабович сказал, что он будет кратким и только расскажет в заключение об успехах в области каракулеводства, науки и торговли, к которой он имеет, без ложной скромности, некоторое руководящее отношение. Кончить ему все равно не удалось, потому что за ними пришел экскурсовод и сказал, что автобус уже подан. Все стали подниматься, благодаря Абдулу Кебабовича в неумеренных выражениях восторга и с тем же несколько презрительным снисхождением к его дикарской щедрости.

Людка встала тоже, и Абдул Кебабович сказал, что он проводит их на концерт, куда она может ехать в его собственной машине, чтобы не трястись в автобусе; его шофер тут же приподнялся из-за соседнего стола, демонстрируя полную готовность, но Людка сказала, что у нее еще будут кое-какие обязанности по отношению к группе, и тогда Абдул Кебабович сказал, что он приедет прямо в филармонию – куда, он знает. На самом деле это была никакая не филармония, а старинная медресе, вдоль стен которой были установлены широкие деревянные кровати, отгороженные с трех сторон спинками, а на этих кроватях еще и маленькие столики, чтобы на них пить чай, не особенно скучая во время концерта и предшествующих ему всяких проволочек. Проволочки же были неизбежными, потому что артисты должны были петь в микрофон, и, как всегда бывает в таких случаях, очень долго – еще целый час после назначенного срока – не удавалось наладить звук и избавиться от гудения и треска в динамиках. Французы сели за столики и стали совещаться, кому из них идти за чаем и сколько брать чайников, но здесь приехал Абдул Кебабович со своим шофером и еще одним толстым человеком в маленковском френче, так что эти люди немедленно принесли на Людкин столик очень много чайников и пиалушек. Потом, как-то очень естественно задвинув Жильбера в угол к Марселю, Абдул Кебабович сел рядом с Людкой и сказал, что ей очень понравится узбекская музыка, потому что это самое древнее искусство на свете. Жильбер в своем углу схватил было чайник, чтобы налить Людке чаю, но Абдул Кебабович сказал, что не надо никогда торопиться, потому что они еще не выбрали тамаду, и вообще начинать надо не с этого. Ловким движением сунув пиалу куда-то себе под мышку, он выплеснул Людкин чай на плиты двора и налил ей в пиалу из другого, точно такого же чайника, но другой, более красный и более ароматный чай, который оказался коньяком. Этот фокус с коньяком и чайниками вызвал за столом всеобщее веселье и одобрение, тем более что еще через пять минут толстый человек в полувоенном френче принес им виноград, персики, орехи и прочие закуски, так что все иностранцы из-за соседних столов – и гордые, картавые фээргэшники, и жидкие, шумноватые итальянцы, и конечно же обездоленные французы, пасынки современной Европы, – стали смотреть на Людкин стол с завистью, прикрытой миной буржуазного презрения. Абдул Кебабович предложил выпить за национальное искусство, социалистическое по содержанию, а также за дружбу, которая всего дороже и является знаменем молодежи. Потом с так и не поддавшимся наладке хрипом и воем динамиков заголосили певцы, забренчал рубаб, и встреча с прекрасным началась… Певцы были все в полосатых халатах, над которыми уголком выступали сорочки и черные галстуки, что должно было символизировать сочетание национального с европейским, и стояли они вокруг микрофона в очень неловких позах, как солдаты, но зато пели очень громко и жалобно, хотя Абдул Кебабович объяснил всем в конце, что это была очень веселая песня. Потом Абдул наклонился к Людкиному уху и сказал ей, что он тоже раньше играл на рубабе и пел на профсоюзных концертах самодеятельности, пока его самого не выбрали. Он просил это не переводить на французский, и она смогла оценить всю интимность этого признания. Она предложила французам выпить за их нового бухарского друга, и все туристы, даже Марсель и Жильбер, загнанные в угол и прижатые друг к другу спиной корпулентного Абдула Кебабовича, сделали это с большим энтузиазмом.

Когда Абдул Кебабович услышал этот тост, он сказал Людке, что она очень умная женщина и что каждый мужчина был бы горд украсить такою женщиной свой дом. Он погладил Людку по коленке и сделал ей еще одно очень интимное признание.

– Вот здесь, – сказал он, – в одном из этих бедных (но сейчас уже достаточно богатых) старых домиков Старого города прошла моя бедная студенческая юность.

Теперь, как поняла Людка из его слов, эта бедность была уже позади, потому что он возглавлял общественное питание то ли одной только Бухары, то ли еще и Бухарской области, которая была крупнейшей поставщицей белого золота, каракуля и чего только душе угодно. Рассказывая про это, Абдул Кебабович как бы между прочим спросил Людку, любит ли она каракуль и золото, на что она ответила, что она еще не имеет на этот счет своего мнения, потому что… потому что… Она запнулась и подумала, что признание в бедности будет не соответствовать моменту, и сказала, что она еще просто слишком молода. При этом Абдул погладил ее по коленке, не стесняясь присутствия французов, и сказал, что еще все у нее будет, потому что этого достойна. Непривычная восточная музыка показалась французским туристам несколько однообразной, может быть, потому, что им из-за отсутствия перевода недоступно было социалистическое содержание этих многонациональных песен. Некоторое оживление вызвал танец живота, исполненный юной татарской женщиной, – живот у нее был очень приятный и гибкий, так что французы долго аплодировали и кричали «бис», правда, не так громко, как соседние немцы или итальянцы, но ясно было, что им тоже хочется увидеть повторное исполнение этого замечательного акта национального искусства. Экскурсовод сказал, что, если скинуться по рублю, танец будет воспроизведен тотчас же, но французы, как всегда, долго мялись, прежде чем начать сбор средств, а тем временем конферансье объявил новый номер – каракалпакская народная песня «Ты цветешь, могучий наш Кара-калпакисган». Абдул Кебабович, словно пробуждаясь от каких-то своих очень важных и даже государственных мыслей, спросил:

– Я что-то не понял, товарищи, – вы что, хотели, чтобы еще раз этот танец? Сейчас будет…

– Ладно, не надо, – сказала Людка. – Уже каракалпакские товарищи выходят…

Но толстый человек по знаку Абдула Кебабовича побежал за кулисы, вытаскивая на ходу из кармана толстый бумажник.

– Может быть, вы хотите, чтобы вот здесь на столе? – спросил Абдул Кебабович шутливо.

Французы закричали, что нет, пожалуй, а Жильбер пошутил как-то непонятно, так что даже Людка не поняла и не смогла перевести. Но французы смеялись, и Абдулу Кебабовичу не понравилось, что смеются над чем-то непонятным, так что ему, наверно, захотелось поставить на место этих выскочек из так называемых стран капитализма. Он поднял пиалу с коньяком на уровень глаз и сказал, как бы ни к кому не обращаясь:

– Что-то не очень идеально чисто помыта пиала…

С этими словами он выплеснул полную пиалу коньяку на плиты двора, а толстый человек, переменившись в лице, схватил пиалу и бросился ее мыть.

– У него манеры восточного аристократа, – сказал Марсель, прижатый спиной Жильбера.

– Вы ошибаетесь, – живо возразил Жильбер, оборачиваясь сколько мог. – Насколько я понимаю, старых аристократов отличает именно простота и демократизм манер, не современное профсоюзное амикошонство, а именно простота. Тогда как эта вот надутость, она обычно свойственна нуворишам, да еще тем из профсоюзников, кому удается выбиться в министры…

Людка слушала их разговоры вполуха, глядела по сторонам, на кельи мусульманских студентов, на старую медресе, на сцену, где что-то пели, барабанили и менялись местами.

Она пришла сюда наслаждаться возвышенным искусством, и она уже чувствовала эту возвышенность тропического вечера, непонятного пения, французских разговоров – в общем, культурной жизни среди искусства, и никаких забот, жили ж когда-то женщины…

После концерта Людка, сильно поддатая, возвращалась с группой в автобус. Увидев в зеркальце умоляющий взгляд Рустама, она отвернулась: что она могла?

А когда она поднялась к себе в номер, у нее на столе уже стояла непонятно как туда попавшая бутылка шампанского и огромная коробка с шоколадными конфетами. Вскоре появился и сам Абдул Кебабович, вполне милый и обходительный. Он сообщил, что он уже успел позвонить и утром ей привезут каракулевые шкурки, чтобы она могла выбрать, вообще же, им надо обсудить вопрос о том, хочет ли она перебраться сюда насовсем или предпочитает просто приехать отдохнуть с ребенком на загородной даче кооперации (Абдул Кебабович записал телефон подруги Зины, чтоб через нее связаться с Людкой в Москве, и вручил Людке свою визитную карточку). Они выпили за успех ее работы, все было прекрасно и, может, было бы в дальнейшем еще лучше, трудно сказать, потому что Людка была уже изрядно пьяненькая, но тут постучали в дверь, которая была не заперта, вошел шофер Рустам и, ничего не говоря, сел против них на койке.

Абдул Кебабович был в ярости, но спросил как можно спокойнее и солиднее:

– Ты кто такой? Что тут тебе надо?

– А ты сам кто такой? – сказал Рустам. – Я ее друг.

– Чей ты друг? – рявкнул Абдул Кебабович.

– Их, – сказал Рустам и взглянул на Людку с отчаяньем. И она кивнула, виновато кивнула, но все же кивнула, и потом еще раз.

– Хоп, – сказал Абдул Кебабович. – Давай, чеши отсюда.

– Сам чеши отсюда, – сказал Рустам с беспримерной дерзостью, и они заговорили по-узбекски. Наверное, Абдул Кебабович объяснил популярно Рустаму, во что ему это может обойтись, но Рустам, наверное, был готов на все: катастрофически трезвеющая Людка подумала, что вот это, наверное, и есть восстание рабов, про которое учат в школе, Спартак и так далее. Ясно было, что Абдул Кебабович угрожает Рустаму, но, вероятно, и у Рустама тоже было что-то, чем он мог угрожать Абдулу, – его юная шоферская сила, или, может, связи с уличной шпаной на улицах славной Бухары, или, может, обширная родня (вон, Саша говорил, это и самого Мохамеда уберегло в Мекке), потому что Абдулу Кебабовичу стало ясно, что сделать тут пока ничего нельзя и хорошего скандала не избежать – они вдруг встали оба и пошли к двери, настойчиво пропуская друг друга вперед, – у двери оба махнули ей небрежно рукой и сказали обычное «хоп», полное каких-то затаенных обещаний, а когда они ушли, Людка еще минут десять тешила себя мыслью, что это у них будет вражда на долгие-долгие годы, Монтекки и Капулетти… Потом она заперла дверь и сразу уснула среди запахов дыни, цветов, шампанского, под горячими вздохами пустыни за гостиницей «Бухоро».