Текст книги "Свет в конце аллеи"

Автор книги: Борис Носик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Железняк смотрел в окно. Раскрасневшийся Юрка играл в снежки. В союзе с еще более румяным Колей он оборонял снежную крепость. Против них сражался огромный Витя, и Юрка до упаду хохотал, слушая его шутовской английский:

– Дификульт, брадерс! Веру мусх, фай-оклок! Вам этого не понять, дификульт!

– Это нечестно! – кричал Юрка. – Ты подрываешь наши силы своей пропагандой. Глушите его!

Железняк подумал, что на его долю вечно выпадает самая неблагодарная работа. Сперва надо было утешать Наташу. Теперь надо тащить Юрку домой: ботинки у него полны снега. И потом, надо остановить войну. Снежок, слепленный этим здоровущим Виктором, может снести ребенку полчерепа.

Пробежал Хусейн, кивнул ни бегу. Студент философии! Скотина! Впрочем, он ведь работал на бульдозере, тоже область, смежная с передовой философией. Впрочем, он не изобрел ничего нового. Если мальчик-сантехник называл себя в баре абитуриентом, а сторож – старшим научным сотрудником, то кем же быть старшему инструктору?

«Не мне упрекать его, – подумал вдруг Железняк. – Я хотел от нее того же, и если я не добился этого, то лишь по недостатку энтузиазма, по недостатку физической силы и еще Бог знает чего. По причине возраста и усталости. И прежде чем судить, я должен выслушать и другую сторону. Ну да, он, конечно, скотина, а я не скотина? У него, наверное, эти игры с сильно пьющими приезжими девочками не вызывают никаких моральных проблем. У него, наверное, есть своя моральная позиция. Может, даже целая система. В горах не было ни опыта, ни принципов обращения со свободной, точнее, с раскованной женщиной Запада (а у нас они есть?). С местной, приличной девочкой Хусейн повел бы себя иначе. Местная девочка не пойдет в номер. Не будет с ним пить. И целоваться, вероятно, не станет в первый же вечер. Может даже статься, что он человек вполне моральный, инструктор Хусейн. Просто правила его морали не требуют от него сдержанности в обращении с приезжими шлюхами (для спокойствия лучше называть их всех шлюхами). Так же как не требуют сдержанности в обращении с казенным имуществом. И пить ему теперь дозволено – ведь все пьют. А молиться пять раз в день – это для стариков. Зато он должен почитать старших, уважать свою семью, делать добро родственникам. И старшие тебя научат, родные тебе помогут…

«А я? – Железняк запнулся. – Что я думаю о женщинах? О той же Наташе? Жаль ее, конечно… Бедная девочка… Очень жаль, и все же, наверное, лучше, если бы это было у нее со мной… Но может, в том все и дело, что это было не с тобой? А не лучше ли, что не с тобой? Он ведь профессионал. У него есть чувство своей правоты, а ты бы замучил обоих».

Вбежал Юрка, с головы до ног в снегу.

– Ноги! – всполошился Железняк. – Покажи ноги! Так и есть…

Юрка повернул к нему победоносно сияющую, румяную мордашку, сказал нагло:

– Ты как бабушка.

– Пожалуй, – согласился Железняк. – Если не считать мелочей, я вполне могу сойти теперь за бабушку. И за тетю Любу.

– Только у тебя… – Юрка хотел сказать что-то фривольное, но удержался. Потому что он чуть было не оскорбил святыню. Две святыни сразу – бабушку и тетю Любу. Чуть не подставил спину неприятелю. Он был недоволен собой и излил свое раздражение на Железняка. Это было тоже по-своему справедливо. Железняк с чувством превосходства упомянул этих безупречных женщин. И наверняка хотел сказать что-то неблаговидное, во всяком случае, неуважительное.

– Я знаю! – вспыхнул Юрка. – Ты хочешь, чтоб я плохо относился к своей бабушке!

– Пошли, сынок, пошли, – мирно приговаривал Железняк, уводя Юрку, хотя внутри у него уже начала подрагивать какая-то плохо пригнанная кишка.

Он понимал, что это предрассудок, но все еще никак не мог привыкнуть к публичным скандалам, словно бы стеснялся чего-то. К тому же Юрка, без сомнения, одержал бы над ним сокрушительную победу.

Два дня без просыпу шел снег, и казалось, что он засыпал весь мир, начинавшийся за стенами отеля, – дороги, селения, города. Отель был отрезан от всего мира, и казалось, что жизнь там, в этом внешнем мире, остановилась. У дверей отеля стоял дежурный инструктор, который никого не выпускал наружу. Склоны гор, нацеленные в долину, заряжены были многотонными лавинами. У входа наспех намалеванный плакат предупреждал о лавинной опасности. Это вносило новую, романтическую ноту в жизнь горнолыжного отеля и всемерно способствовало потреблению спиртных напитков.

Железняк читал американский роман, рассказывал Юрке все, что он знал о лавинах, и вел душеспасительные беседы с Наташей, убеждая ее, что жизнь ее вовсе не кончена и что все еще впереди. Почти те же тексты (десятку в руку певцу) выдавал по вечерам в ресторане осточертевший певец: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди». Иногда, устыдившись этого совпадения, Железняк обращался к текстам Священного Писания в надежде, что они еще не стали достоянием ресторанного бигбита. Наташа так никуда и не уехала. То ли дорога еще была закрыта, то ли она передумала…

На третий день небо расчистилось, солнце плеснуло с утра на дальний склон и час за часом стало завоевывать пространство Горы. В вестибюле загрохотали тяжелые ботинки, заклацали дорогостоящие пластины лыж.

И Железняк занял свое место в кресле в ожидании Юркиного выхода.

Со своего наблюдательного пункта он отметил, что инструкторы и отдельные служащие отеля пробегали сегодня по холлу с деловым и особо озабоченным видом. Потом Железняк заметил, что у стойки администратора стоит молодец, худощавый мужчина, рассеянно глядящий куда-то поверх голов. На лице его была презрительная гримаса, словно он был профессор, наблюдавший за школьным опытом, давно ему знакомым, не вызывавшим у него энтузиазма.

Рядом с Железняком, притаясь за спинкой его высокого кожаного кресла, сидел Ахат. Юный бармен смотрел в том же направлении, что и сам Железняк, и лицо у него при этом было злое, затравленное.

– Кто этот князь, друг мой? – спросил Железняк.

– Сам, что ли, не знаешь? Директор! – огрызнулся Ахат.

– Первый раз его вижу. Он что, редко бывает?

– Редко, да метко. Одна чудачка из Москвы так говорит…

– Любопытно.

– Вам, может, любопытно, а мне…

– А что тебе?

Ахат сказал со злобой:

– Сегодня говорит: ухожу в отпуск – шестьсот рублей мне принеси, не хватает на отпуск. С меня шестьсот и с ресторана шестьсот. Это разве справедливо? Я что, ресторан? У меня маленький бар, правда?

Железняк увидел Юрку. Он встал и сказал с тяжелым вздохом:

– В мире, друг мой Ахат, еще много несправедливости. Мужайся. Судный день близок.

Он поспешил к Юрке, который был явно не в духе, как, впрочем, почти всегда бывало по утрам.

Железняк заранее продумал сегодняшний маршрут. Они пойдут в долину реки, посетят нарзанный источник, съедят шашлык, а потом выйдут к интуристовскому отелю «Иткол», где должен непременно быть киоск Союзпечати. Слова «интуристовский» и «Союзпечать» одни и могли поддержать Юркин энтузиазм. Однако еще до этого дурацкого отеля и убогого киоска будет река, ее сверкающие берега, оправленные свежим снегом, будут сосны, пробужденные солнцем, и строгие, темные ели…

Они совершили настоящее путешествие через снега и долину, где одинокий собачий след рождал у Юрки целый вихрь нелепых гипотез:

– Она погналась за белочкой и затоптала ее следы… А может быть, она выследила вора. Может, она прячет своих щенков? А может, здесь где-нибудь сборный собачий пункт? Нет, скорей всего…

Все взрослое в Юрке было наносным и мерзким Юрка был нелепый человеческий щенок, истинное дитя.

Снег обтаивал над берегом. Капли падали с сосен на снег и на воду. Вырастали блестящие сталагмиты. Крошечные мошки и сонные тошие комарики кружили над снегом, готовые умереть сегодня же, под вечер, когда зайдет солнце. «А мы? А я?» – думал Железняк. Его день оказался длинным, однако и его день уже склонился к вечеру. Никому не дано знать заранее длину своего дня. А что, если бы мы это знали? Если бы вся наша жизнь была высвечена в сознании и каждый знал свой черный день в этом ряду? Лучше было бы или хуже? Ведь только это незнание и приносит нам утешение, дает силы продолжать…

– Откуда они взялись, эти мошки? – спросил Юрка. Железняк промычал что-то невразумительное, мучимый своим невежеством и своим неумением занять Юрку, увлечь его тайной жизнью снегов, и речки, и леса, и комаров, и Горы.

Они вышли на дорогу, мирно беседуя о славных делах красных кхмеров. Юрка задавал тон, он направлял течение беседы. Его неудержимо влекло к себе всякое насилие. Иногда он как будто выступал против насильников, но и в этих случаях его больше всего привлекало «справедливое возмездие» – кровавое насилие над насильником…

Они добрели до интуристовского отеля. Киоск Союзпечати был, на счастье, открыт, и Юрка скупил весь его нехитрый ассортимент – «Известия», «Неделю», брошюру о разоружении, пакетик кубинских марок, книжонку о парторганизациях Северного Кавказа, табель-календарь и аляповатую шариковую ручку из плексигласа. К отелю подкатил автобус, и они стали глазеть на туристов. Это были немцы из ГДР, вероятно, обитатели каких-нибудь маленьких городков Тюрингии или Саксонии. Железняк подумал, что, становясь организованными туристами, люди приобретают на время какие-то общие для туристов черты – шумную бестолковость, удручающую стадность, способность дружно смеяться над самыми тупыми и старыми шутками. Юрка, впрочем, отыскал и в этих туристах что-то интересное: как-никак они были люди особой породы – иностранцы.

На обратном пути Юрка скоро устал и стал ныть. Ходок он был никудышный. Железняк поймал попутку, и через три минуты они оказались у поворота, возле кафе. Теперь уже оставалось совсем недалеко.

– Интересная у него рукоятка была в «Жигулях», – сказал Юрка. – Заметил?

Железняк кивнул, хотя не заметил даже, что они ехали на «Жигулях».

У отеля толпились взбудораженные лыжники. Что-то случилось. Железняк крепче сжал Юркину руку, спросил:

– Что у вас?

– Парень один поломался. Москвич.

– Сильно?

– Насмерть. Уже увезли.

Они вошли в отель. Промелькнул инструктор Гена. Железняк потянул его за рукав.

– Из нашей группы разбился, – сказал Гена. – Румяный такой. Коля.

Железняк стремительно потащил Юрку к лифту, словно оберегая его от какого-то страшного зрелища.

– Вот она, твоя Гора, – сказал Юрка злобно.

– Жить вредно, – сказал Железняк. – От этого умирают.

Юрка подхватил радостно:

– Умер – шмумер, был бы здоров.

Железняк понял, что Юрке страшно. Что ему хочется уйти от мысли о смерти, которая ходит так близко. О том, что это может случиться с людьми, которых ты знаешь, и что их, этих людей, не спасает это ваше знакомство, твоя близость к ним. Что ты не обладаешь иммунитетом против смерти, никаким таким особенным табу.

Вбежав в лифт, они лицом к лицу столкнулись с Хусейном. Железняк не видел его уже несколько дней, и кровь бросилась ему в лицо при этой встрече. Но Хусейн ничего не заметил. Шлепнув Юрку по плечу огромной своей ладо-нью, он сказал:

– Вот так, дружище. Гора шутить не любит.

Вечером Железняк с Юркой зашли в Колин шестьсот седьмой номер. Ребята сидели молча. Семен упаковывал Колины вещи. Шапочку-«петушок». Очки «каррера», которые Коля купил здесь несколько дней назад и которыми он так гордился…

Все вдруг переглянулись с обидой – из-за этих очков: эти проклятые штуки, тряпки – вся эта белиберда может пережить человека… Виктор хотел сказать что-то, но промолчал.

– Матери отдадим, – словно отвечая на это движение, сказал Семен.

Эти пустые хлопоты. Эти горнолыжные цацки, бережно упакованные для старой матери, живущей в провинции.

– В карты играть не будем? – спросил Юрка.

Железняк протянул руку, чтобы дернуть Юрку за штанину, но Семен опередил его. Вскинул голову, сверкнув очками, сказал:

– Конечно, Юра. Вот упакую вещички и сразимся.

Железняк подумал, что даже как приходящий отец он слабоват: Семен лучше выполнил бы эту роль. Впрочем, таких, как Семен, вероятно, и не выгоняют из дому.

Весь вечер Железняк ощущал смутную тревогу. Американский роман давно опостылел, даже новая любовница разведенного героя не прибавила ему энтузиазма. От прежней жены героя она отличалась лишь тем, что ее паскудство еще не лезло наружу. Ни герой, ни автор не желали пока признавать этого. Железняк усмехнулся. Он вел себя, как чиновник из худсовета, принимающего фильм.

Когда героиня не вызывает у него эротических импульсов, он говорит о художественной неубедительности…

Юрка с увлечением читал на своей койке мемуары маршала Жукова. «Орел и Белгород», – пробормотал он вдруг. Железняк ждал. Сейчас Юрка поднимет голову и заговорит о взятии Орла и Белгорода… Когда ж это было? Ну да, в Москве тогда был первый салют. Стреляли, кажется, трассирующими пулями, исчертившими все небо. Это было летом. Все проснулись тогда и вышли во двор – думали, опять тревога. Соседи повторяли новое слово: «Салют». Сладкое слово – недаром оно перекочевало в названия конфет, кондитерских фабрик и кинотеатров.

Юрка поднял голову, с вызовом посмотрел на Железняка и снова уткнулся в Жукова. Вероятно, хотел подкрепить свою позицию новыми аргументами. И Железняк воспользовался Юркиной медлительностью. Он шмыгнул к двери и сказал, уже стоя на пороге:

– Пойду погляжу, что и как.

Через мгновение Железняк уже был в коридоре. «Умница, – похвалил он себя. – Одним скандалом меньше».

Оставалось придумать, куда себя деть. Он прошелся по коридору. За всеми дверьми звенели стаканы, хрюкала ферромагнитная пленка. Отель был погружен в свои обычные игры. Ничего не изменилось в мире. Ничего не случилось. Смерть явилась сегодня днем на Горе. Взмах ее косы снес одну голову. Принцип выбора был никому не ясен, потому можно было спокойно ждать снова. Можно было веселиться, ни о чем не думая. Думай не думай…

В каменном холле было темно и пустынно. Железняк спустился в подвал. Грянула остервенелая музыка. Потянуло мочой.

В баре было много народу. Пожалуй, даже больше, чем всегда. Может, это и было как-то связано с дневным происшествием.

Со стаканом сухого вина Железняк встал к стене рядом со стойкой. Ахат не взял с него денег. Махнул рукой, даже хотел обидеться. Дал понять, что для него это вообще не деньги. Все эти мелочные счеты оставьте до Москвы. Канатчик Джамал крикнул со своего стола:

– Иди к нам, выпей с нами стакан!

Железняк больше не был чужак и москвич: он уже попал в систему дружеских связей. Они были поверхностны, недолговечны, но все же от них становилось теплей. «Нельзя, однако, быть слишком теплолюбивым», – думал Железняк.

Иногда над головами и между спинами на фоне стены ему видны были знакомые лица. Железняк увидел Наташу, ее изящную головку. Волосы растрепались, прядка моталась на щеке. «Вот все и устроилось, – подумал Железняк без горечи. – Она никуда не уехала. Она уже танцует. Интересно с кем?»

У стойки сидели Омарчик и его друзья. Все они были изрядно пьяны, шутили громко, с ВЫЗОВОМ.

– Я ей говорю: «Пойдешь? Нет? А пить, говорю, будешь? Ах, будешь?» Я ей – раз! Чтоб знала…

– Правильно! Видел мою беленькую? Она идет с литовцем по коридору – я его отзываю и говорю: «Это видел?» Он увидел нож и сразу. «А что? А что?» А она со мной поехала в ресторан… Ахат! Еще бутылку!

Железняк поглядывал на мальчишек с тревогой Они были далеко от селения, в чужом и рискованном мире, где все запретное так близко и так доступно и не насыщает…

Он поймал себя на глупой милицейской мысли: «Не давать бы им больше пить… Не пускать бы их, что ли, сюда»

Танец кончился. Наташа села за столик невдалеке от Железняка, и он смог рассмотреть ее партнера. Это был мальчик-сантехник в сапогах-«лунниках». Тот самый, который представлялся как абитуриент.

– А вот я одно кино видел, – сказал мальчик-сантехник. – Название уже не помню. Там один наш сержант – бах-бах из ракетницы. И убил шесть немцев. Хорошее кино, я в город поехал, хотел еще раз посмотреть. Сейчас не помню названия, я у брата спрошу и тебе скажу, он все названия помнит, у него голова, как сельсовет.

Наташа томно кивала, сжимала в тонких пальцах сигарету «Мальборо» кишиневского производства.

В полутьме бара мальчик не выглядел совсем уж немытым, а туалетный запах бара перебивал все индивидуальные запахи… Железняк поймал себя на том, что он несправедлив к мальчику и несправедлив к Наташе. Боже, откуда у нас, потомственных плебеев, столько снобизма? Мальчик как мальчик. Глуп, конечно, но она ведь и не ведет с ним никаких ученых дискуссий. Пожалуй, и не смогла бы вести, даже в том виде, в каком измыслил ее Железняк…

Они просто танцуют, трутся друг о друга, им хорошо. Они просто пьют, им тепло. Он, пожалуй, даже симпатичный, этот мальчик. Экзотический мальчик с гор. Как же уехать отсюда, не испробовав горные лыжи, шашлык, лягур, местный мохер и местного горца? К тому же он всегда при деньгах (числится на трех должностях и еще перепродает что-то, да и дома, наверное, дают деньги). Конечно, его работа в отеле не самая увлекательная, но, надо отдать ему должное, он ведь и не выполняет эту свою работу: ни один сортир в отеле толком не работает, так что запах мочевины достигает самых укромных уголков кузницы здоровья. Наташа, впрочем, не знает, чем он занят. Она знает, что он абитуриент. А что такое абитуриент, он сам не знает. Оба они абитуриенты.

Ну а ты-то, в конце концов! Ты как жил! Ты что – устраивал тесты своим подружкам? Разве ты не соблазнялся без конца экзотикой, красотой, юностью? А как же та юная мальтийка на пароходе? Та полька из гданьского поезда, развязно повествовавшая о круизах на «Стефане Батории»? Железняк усмехнулся, вспомнив, как пришел потом в Гдыне по ее адресу и увидел бардачный разор, винные пятна на разобранной в полдень постели – типичный «квадрат», наподобие архангельского или феодосийского, куда, бывало, ходил с моряками…

Железняк поднял голову и вздрогнул. Ему показалось, что там, у стены, неистово пляшет Коля. Мечется его спина в джинсовой курточке. Мотаются его волосы… Танцоры поменялись местами. Это была другая голова. Другая спина. Тех уже нет… Были еще утром, но сейчас вечер…

Железняк встал. Надо посмотреть, что там делает Юрка.

Юрка что-то писал. Вид у него был усталый. Железняк помог ему раздеться. Это была их старая игра. Юрка играл Илью Ильича Обломова, а отец – Захара.

– Расскажи мне что-нибудь, – попросил Юрка.

Железняк стал рассказывать про Архангельск. Светлой ночью стучали под ногами деревянные тротуары. Как раз им выдали последнюю получку перед Арктикой, и моряки пили без просыпу две недели. Сбежав от этой вакханалии, Железняк бродил по Северной Двине – ночевал в Чухчерь-ме, в Холмогорах, в Курьей, в больших заброшенных деревянных избах, в крошечном староверском скиту. Когда он вернулся, пьянка была в полном разгаре. Она не прекращалась до самого отхода, вернее, и после отхода еще пили – на Чижовском пограничном рейде. Это из-за пьянки они попали тогда в переделку у Канина Носа – чуть не утонули, едва дотянули своим ходом до Колгуева…

– Как ты сказал про банку? – спросил Юрка сонным голосом.

– Врезать банку.

– А про дуба ты сказал?

– Дать дуба. Воткнуть дубаря.

– Как твой боцман?..

– Ну да, как мой боцман…

Боцман, который выпил спирт из гирокомпаса. Им тогда поставили новые гирокомпаса со спиртом, а ребята компаса разбирали и спирт выпили. На будущий год строители одумались, спирт какой-то налили в компаса ядовитый и череп нарисовали для острастки, но ребята не поверили – знаем, мол, ваши хитрости, – так что боцман первый и врезал банку. А потом, конечно, дал дуба… Жалко, хороший был мужик боцман.

Юрка сладко причмокнул губами. Он уже спал. Железняк накрыл его и вышел в коридор. Красивая высокая девица курила в холле у молчащего телевизора. Железняк отметил, что у нее темные грустно-неосмысленные глаза, полные губы. Какая-то южная украинско-еврейская смесь…

Железняк спустился в холл и обнаружил, что в отеле что-то происходит. Промелькнул сонный доктор в халате. «Драка, наверное», – подумал Железняк. Вечера в баре часто кончались драками.

Вокруг кожаного кресла в углу толпились инструкторы. Протолкавшись вперед, Железняк увидел, что в кресле полулежит парень в мокрых трусах и рубахе, измазанной кровью.

Хусейн кивнул Железняку, сказал:

– В лесу двоих нашли. Какие-то люди их раздели. Джинсы сняли. Одного мы уже в больницу отправили, а этот…

У парня была пробита голова. Что-то противно хлюпало у его носа. Может, мозги. Железняк отвернулся, почувствовал приступ тошноты и вышел на улицу. Темная фигура маячила у каменных ступеней. Увидев Железняка, человек двинулся к нему. Железняк отступил, поежился. Потом независимо отвернулся, взглянул на Гору, холодно мерцавшую в ночи. Будь что будет.

– Слушай… – сказал человек.

Железняк вгляделся и узнал Сайфудина.

– Слушай… – сказал Сайфудин хрипло. – Ты сын мой не видел? Омарчик, мой сын.

– Видел. В баре, – сказал Железняк и вдруг понял, отчего так встревожен Сайфудин. Сайфудин тревожился за своего мальчика. Было из-за чего. Сайфудин больше не смотрел на Железняка. Он смотрел на мерцающую Гору с мольбой и ужасом.

Железняк повернулся и побежал к лифту. Юрка мирно спал. Железняк долго смотрел на него, думая, что главные страхи еще впереди. Уснуть он так и не смог и около полуночи вышел в коридор.

Здесь было пусто и совсем тихо. Высокая красивая шатенка все еще курила у телевизора.

– Голова трещит, – сказала она. – Приняла пенталгин. И еще приняли элениум. Три таблетки. А спать не могу.

У нее был грубый ростовский выговор, который не шел к ее нежно очерченным губам. Железняк был так парализован этим хамским, приблатненным говором, что не нашелся даже сперва, что ей сказать…

…Железняк улизнул под утро. Он принял душ и прилег на свою кровать, виновато глядя на мирно сопящего Юрку. Не спалось. Он встал, подошел к окну. Темная фигура маячила возле станции парнокресельного подъемника. Железняк узнал Сайфудина, и неожиданная боль пронзила его сердце. Железняк насыпал в горсть маленькие таблеточки экстракта валерианы, приткнулся у теплого Юркиного бока и уснул…

После обеда у Юрки поднялась температура. Может быть, он промочил ноги, играя в снежки. Может, выбегал раздетый на балкон (но день-то был теплый!). А может (да нет, не может этого быть!), он раскрылся тогда, ночью, когда Железняк пропадал черт-те где и Бог знает с кем. От страха у Железняка пересохло во рту. Он дважды приводил к Юрке доктора. Он поил Юрку лекарствами. Он добыл мед и малиновое варенье. Температура не спадала до позднего вечера, и Железняк чувствовал, что ему не перенести медленности Юркиного выздоровления, что ему в десять раз легче заболеть самому и даже умереть. Температура спала только к середине ночи. Юрка встал пописать, и Железняк, сидевший у его изголовья, уговорил его поставить термометр. Температура была нормальная. Юрка уснул, а Железняк сидел неподвижно и смотрел на ребенка. Хороший мальчик… Господи, ну чего от него требовать – растет в таком зверинце, и все равно хороший мальчик. Очень хороший. Такой родной… А что он там увлекается всякой белибердой, так полезно было бы вспомнить, чем он сам, Железняк, увлекался в свои тринадцать. Мечтал стать дипломатом (слава Богу, не брали тогда черненьких в МГИМО!), писал стихи о Вожде (слава Богу, нигде не печатали). А уж то, что он был в десять раз необразованней своего Юрки, об этом и говорить нечего…

А то, что он, Юрка, говорит их словами, их голосами, так ведь это ты, взрослый мужик, выбрал их для него, положил им стать его близкими, его семейством – разве он, маленький, виноват, что ты, взрослый, был так слеп и легкомыслен?..

Железняк смотрел на Юрку и думал, что вот это она и есть – любовь. Любоф. Л-л-л-юбовь. Очень реальная мука, реальная радость и такое вот беспокойство. Боже, как еще сердце выдержало… Может, они и правы, всяческие индусы, – без нее свободнее, без привязанности, но испытаешь ли радость без нее?

Два дня Железняк трепетал над Юркиной постелью – кормил и поил его с ложечки, читал ему, рассказывал всякие байки. Иногда он мотался по отелю, добывал для Юрки игры, книжки и лакомства. И сломя голову несся к себе на шестой.

Однажды в холле издалека увидел Наташу и долго вглядывался, будто не узнавая, – все не мог вспомнить, что он там напридумывал на ее счет: то ли саму девушку придумал, то ли свои переживания по ее поводу. «Как мы иногда придумываем что-то о произведении искусства, накручиваем вокруг имени – ах, Тернер, что я испытал, увидев Тернера, увидев Ива Танги, ах… Что-то и правда там было, кажется, а что-то я накрутил. Впрочем, бедняга Тернер тут ни при чем, просто с годами впечатления слабее. Вот, помнится, лет в пятнадцать услышал впервые дворовую песню про таверну, про то, как «в нашу гавань заходили корабли…». Пел ее дома весь вечер, и все внутри плакало, и добрая, милая мама, единственный человек, который все видит, что там у тебя внутри, что с тобой, погладила по головке, приложила губы ко лбу и сказала: «Ложись в постель, почитай… Завтра не пущу в школу». А Гарри был угрюм и молчалив, он думал (и правильно думал), ему Мери изменила (Боже, сколько еще должно пройти лет, пока твоя первая Мери подставит свою розовую попу встречному-поперечному, но мама, хвала Господу, об этом уже не узнает…)».

…На третий день они вышли с Юркой гулять – вниз по шоссе, в сторону Иткола. Солнце припекало, ручьи журчали вдоль шоссе, и не верилось, что где-то ниже, за Тырны-аузом, – хмурое небо и холода. На автобусной остановке им встретился Сайфудин. Он доверительно склонился к Железняку, сказал:

– Слышал, Омарчик мой в милиции сидит… По этому делу. Дурак-мальчишка, штаны бы ему не купил, да? Поеду Нальчик, троюродный брат там прокурор, другой есть – санаторий работает, свой брат не оставит, верно?

– Нет, не оставит, не должен оставить, – сказал Железняк.

Сайфудин с надеждой посмотрел на белую Гору, и Железняк подумал, что не должен Сайфудинов клан выдать его сына врагам-законникам, как не выдал и когда-то самого Магомета, хотя ой как недовольны были в Мекке новоявленным пророком. Сайфудин вскинул на плечо мешок, поспешил к автобусу. Железняк и Юрка, взявшись за руки, шли по шоссе, день был блистательный, и Железняк думал о том, что не принимать этого знака благоволения, скорбеть и жаловаться в такой день было бы грешно.

«Поистине, в творении небес и земли, смене ночи и дня… В воде, что Аллах низвел с неба, и оживил ею землю после ее смерти, и рассеял на ней всяких животных, и в смене ветров, и в облаке подчиненном, между небом и землей, – знамения людям разумным!»

Пора, пора было принять знамение, пока так кроток и милосерд Аллах, пока он велик и прощающ – который создал семь небес рядами… Он ведь не всегда так прощающ. Это он сказал, что соблазн иноверцев хуже, чем убиение, это он воззвал: «Убивайте их, где встретите».

Но был ведь кроткий Иса, который впервые открылся Железняку в нежную пору юности (вспомнились Пятницкое кладбище у старого дробильного заводика за Крестовским мостом и неожиданный шок отпевания – «Прими, Господи, душу усопшего раба Твоего…», и сладкая тревога весны). Господь был милосерд семижды семь и так дальше, до бесконечности, несравненный Творец этого непревзойденного мира – и небесной тверди, и дерев, и ледяной речки, и белой Горы. Это он даровал Железняку прекрасную, кроткую, как мадонна, матушку (дал и взял, где ты, родная?). И вот теперь – это нежное, лепечущее, лопочущее, издерганное существо. Ниспослал, чтобы ты задохнулся от любви и благодарности на крутом подъеме дороги («Не спеши, Юрчик!»)…