Текст книги "Свет в конце аллеи"

Автор книги: Борис Носик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Гора

Клянусь письменной тростью и тем, что пишут!

Коран. Сура 65

Автобус ушел дальше, и Железняк с сыном поспешили вслед за лыжниками по обледенелой лесной дороге, которая вела к горнолыжному отелю. Вскоре лыжники исчезли в темноте – Железняк не поспевал за ними. Было темно и скользко, рюкзак оттягивал плечи, и Юрка вдобавок тянул его за руку. Впрочем, спешить было некуда. Юрка, на счастье, увлекся пересказом какой-то книжки про фашистскую дипломатию, так что больше не жаловался на усталость. Они дважды поскользнулись, но не упали, и Железняк честил про себя знаменитый курорт, который не в силах очистить одну-единственную дорогу.

Минут через десять они вышли из леса, и тогда вдруг открылась огромная снежная гора, облитая лунным светом. Внушительно посвечивали серебристые склоны, загадочно чернели тени, скрывая ночной лес и пропасти, гордо серебрилась вершина, уходя в звездную высоту. Видна была нитка канатной дороги, бутылочная прозелень ледника мерцала на одном из ближних склонов. В вышине тускло сверкал огонек то ли кафе, то ли приюта.

– Какой отель! Грандиозно! – сказал Юрка.

Он был ценитель комфорта.

– Гляди – гора.

Юрка деловито пересчитал этажи современного отеля, потом повернулся к горе.

– Да, ничего. Неплохо. Мы на самый верх взберемся?

– А как же. Завтра с утра. Вверх – на канатке. А спустимся на своих двоих.

– Ну уж нет, – сказал Юрка. – Этого от меня не дождетесь.

– Ладно. Идем, – терпеливо сказал Железняк и потянул Юрку наверх, по ступеням парадной лестницы. Они вошли в огромный, точно на вокзале, холл и встали в очередь к администратору. Лыжники из автобуса, не теряя времени, распаковывали свои бесценные «эланы» и «росиньоли», обмениваясь ценными сведениями о новых марках зарубежных креплений и ботинок. Железняк улыбался, слыша забытые за лето слова – «кабер», «кастингер», «сан-марко», «альпины», «саломон»… Было в этих словах нечто успокаивающее, уводящее из мира московских забот и остервенелых Юркиных книжек к мирным, суетным занятиям белой Горы.

Утро выдалось великолепное, одно из тех, ради которых, преодолевая многие трудности, и добираются в эти места горнолыжные паломники, пилигримы Горы. Январское солнце сверкало на снежном склоне, играло во льдах, блистало на немытом стекле отеля. Оно прогревало лицо, грудь, все тело, и слово «ласка» одно только могло передать это радостное свойство здешнего зимнего солнца, его нежных и щедрых лучей. В этих лучах не было еще летнего разгула и южного остервенения, зато не было и мертвого равнодушия русского зимнего солнца (при котором только хоронить…). Это было горное солнце, оно дарило бледным лицам горожан тот особенный, драгоценный цвет, за которым не жаль прокатиться в такую даль, правдами-неправдами выпросив или отжулив внеочередной отпуск…

Железняк ждал Юрку в нижнем вестибюле, утопая в кожаном кресле, одной из реликвий той изначальной роскоши, с которой лет пять назад обставили новый горнолыжный отель возле Горы. Железняк сбежал из номера, чтобы не позволить себе раздражаться, наблюдая медлительные Юркины сборы. Раздражаться нельзя. И Юрку не следует беспокоить. Нельзя забывать, как тяжело было выпросить эту совместную поездку, сколько было предварительных переговоров и уговоров, новых отчаянных ставок в этой давно проигранной игре, в борьбе с бывшей женой, с бывшей тещей, с самим собой, да и с Юркой тоже. Одна из ставок была сейчас на Гору: Гора не может не победить… И вот он ожидал теперь сына, то поглядывая в окно на сверкающий склон, то рассеянно обводя взглядом пестрый, элегантный поток туристов, неуклюже стучащих огромными лыжными ботинками на пути к выходу. В этой медвежьей неуклюжести, в этом небрежном стуке был особый шик. Это был фирменный звук отеля, звук завоеванного счастья. Вот он идет, пестрый здешний человек, неся на плече шестисотрублевые лыжи, стуча пятисотрублевыми ботинками…

– «Каберы», – со странным акцентом сказал сосед Железняка, перехватив его взгляд. – А я себе покупал польские ботинки «сан-марко». Знаете, по лицензии? Но теперь я вижу, какой я был дурак, лучше бы я немножко занимал денег и покупал себе настоящие «каберы». Потому что настоящие «каберы», сами знаете… Лыжи у меня хорошие. «Эланы». Если бы еще покупать настоящие крепления. Я продам эти «сан-марко», а на второй год…

– Из Прибалтики? – спросил Железняк.

– Я из Литвы. Я здесь инструктор. Вы у кого в группе? – Он спросил это для приличия и не стал дожидаться ответа. Ему хотелось рассказать про самое главное. – Тут немцы продавали немецкие ботинки. Недорого, но я уже купил свои «сан-марко». То есть они не настоящие «сан-марко», я уже это говорил, но они как настоящие, по лицензии. Но все же они, конечно, польские и очень дорогие. Если бы я еще добавил сто рублей, то можно было бы покупать настоящие «каберы», но теперь еще надо расплатиться и надо покупать хорошие крепления, тогда можно вместо «эланов» купить «росиньоли» или «кнай-сель». Хотя югославские «эланы» тоже хорошие. Вот этот швед, чемпион мира, он тоже катается на югославских «эланах»…

Железняк внимательно осмотрел его старую курточку, худое, беспокойное лицо. Безлошадный крестьянин. Он не может говорить ни о чем, кроме покупки лошади, кроме обзаведения.

– Чем ты раньше занимался? – спросил Железняк.

– Конечно, физфак, инженером был в Вильнюсе. Но все-таки эти «сан-марко» тоже неплохие, хотя они и польские…

– Неплохие, – рассеянно согласился Железняк. Вон Юрка вылезает из лифта. Боже, что он на себя напялил, опять ему дани в дорогу одно старье…

Железняк встал, махнул рукой литовцу.

– Может, еще попадется «кабер» подешевле, – сказал литовец ему вслед. – Не все же сразу, правда?

Железняк с Юркой вышли на каменное крыльцо и увидели снежную площадь перед отелем. Она была праздничной и многоцветной. Пестрели под солнцем курточки из парашютного шелка и других неведомых материалов, легких, ярких, влагоотталкивающих. Еще отчаянней пестрел мохеровый базар, где торговали местные женщины.

– Туда? – Железняк показал на кресла, уходившие в гору.

Но Юрка, безошибочно отметив нетерпение Железняка, сказал равнодушно:

– Сперва погуляем просто так. По земле. Главное – земля.

Хитрый, бестия. Земля – это было его, Железняка, слово, выбранное им за неспособностью подобрать другое, которое бы обозначило этот постыдно обожаемый им мир – его леса, и луга, и моря, и реки, и горы, и Гору, – обозначило бы его, Железняка, мир в противоположность тому, который казался ему и пустым, и пустячным, и враждебным, зато был сейчас так привлекателен для Юрки – мир войны и дипломатии, промывания мозгов и толчения воды в ступе, мир тщеславных поисков, тщетной имитации этой вот красоты и всего, что так ценилось в новом Юркином доме, а также мир спекуляции, мир предательства и вражды, которые чудились сейчас Железняку в асфальтово-панельной пустыне города. Железняк чувствовал, что найденное им слово не тянет на столь всеобъемлющую интерпретацию, однако слово нравилось ему, и Юрка уже подметил это со своей враждебной наблюдательностью…

– По земле так по земле, – сказал Железняк.

Что ж, это было совсем не худо – гулять с сыном по земле… Они взялись за руки и пошли прочь от Горы и базара, по вчерашнему лесному проселку, в сторону шоссе. Лед подтаял, снег стал рыхлым, идти было легче, чем вчера. Лыжники тянулись к Горе от соседних баз и отелей…

На рлзвилкс, рядом с кафе высокий горбоносый человек мыл новенькую черную «Волгу»

– Машина местная, – сказал Юрка, любивший разгадывать номера.

– Наверняка, – кивнул Железняк. – Начальство в кафе сидит.

Горбоносый человек внимательно осмотрел Железняка, сказал спокойно, с достоинством.

– Зачем начальство? Это моя машина.

– Собственная? Ого! – сказал Юрка. – Дороже, чем наша.

Железняк промолчал. «Наша» – это была «их», из нового Юркиного дома, из другой его жизни – с машинами, взрослыми посиделками и вернисажами…

– Я переплатил, – доверительно сказал горбоносый человек, и Железняк понял, что чем-то он все же заслужил доверие своего мусульманского сверстника. Может, дело в Юрке – очень уж располагают к себе его блестящие глаза, его любопытство, его всезнание. Нет сомнения, что человеку этому хочется, чтоб мир узнал о его машине, о его благосостоянии, однако важно и то, что они с Юркой заслужили его доверие. Приятно, что они оба, вдвоем, – может, даже их фамильное сходство заметно, а может, у Юрки отцовский дар легко сходиться с людьми.

– Большие деньги, – сказал Юрка.

– Я истопник в отеле, – сказал горбоносый. – Три ставки имею – раз, в кафе одну ставку – два. Но это не главное…

Он внимательно посмотрел на Железняка и сказал:

– Главное – это шерсть. Жена вяжет, дочка вяжет. Каждый день до обеда жена на базар ходит – сто рублей есть.

– Каждый день сто рублей! – восторженно воскликнул Юрка.

– Обязательно, – сказал горбоносый человек и стал снова поливать из ведра свою блистающую машину. Ее черные полированные бока отражали сосны, сугробы, стеклянное кафе, Гору…

– А где ваши бараны? – спросил Железняк.

– Там, – человек обтер руки и махнул куда-то в высоту, на Гору или за Гору. – Все там. И бараны и люди…

– Главное – это Гора, – догадался Железняк.

Горбоносый кивнул смиренно и молча обратил взгляд к Горе.

Железняк перехватил этот взгляд и увидел в нем не восторг почитателя природы, не озабоченность эколога, не умиление эстета и не вожделение горнолыжника, а почтительную серьезность, смешанную со страхом и благодарностью.

И рассеялось внизу племя, и еще племя, а над ними – Гора. И послали Мы на них ветер шуршащий в дни ненастные, чтобы дать им вкусить наказание позора в ближайшей жизни…

– Завидую вам, – сказал Железняк, и горбоносый человек принял это как должное.

Он сунул руку в окошко своей машины, взял с сиденья яблоко и протянул его Юрке. Железняк смог оценить этот подарок, потому что на мохеровом базаре яблоки тоже шли втридорога. Яблоки тут были привозные. И вообще, это тебе не кишлачный Таджикистан, а курортный Кавказ…

Они шли назад по лесной дороге, к сверкающим склонам Горы.

«Вот он и достиг, этот кавказский человек, всего, за что борются трудящиеся планеты и чем хвастаются нетрудящиеся… – думал Железняк. – У него большой дом. И в доме – еда, мясо и японский магнитофон «Сони». В гараже его – машина, самая большая на всей улице. И деньги на книжке. Их будет еще больше…»

– Вот видишь, ты позавидовал, когда увидел «Волгу», – мстительно сказал Юрка. – А говорил, что не завидуешь машинам. Не надо говорить.

– Не надо… – согласился Железняк. – Никогда не надо говорить.

Они постояли немного у подножия Горы, наблюдая, как лыжники, закончив долгий спуск, лихо тормозили на виду у зрителей. Еще полные возбуждения, они победоносно оглядывались, все еще переживая и свои ошибки, и свои взлеты, и свои падения. Железняк хорошо знал это чувство, и он улыбался им заговорщически, а они отвечали на его улыбку и даже подходили к нему иногда.

Очень уж хотелось им рассказать кому-нибудь, что случилось только что на южном склоне, и какой был сегодня снег, и как обнажились бугры, и как плохо держал канат…

Румяный парень в ладной серой курточке рискованно закантовалси под самым носом у Юрки и дружелюбно сказал:

– Не боись, друг. Еще такого не было, чтоб меня занесло.

– Не зарекайся, – сказал Железняк.

– Это точно, – сказал румяный. Он улыбнулся счастливой, детской улыбкой и, стянув перчатку, протянул руку Железняку, потом Юрке. – Коля. А вы? Тоже из Москвы? Отлично. В этот заезд пошли москвичи, ленинградцы, а то все Украина была, профсоюзная, путевочная. На каком этаже? На шестом? Мы тоже на шестом. Заходите к нам в шестьсот седьмой, трехместный. Преферанс любите?

– Это как? – оживился Юрка. – Я очень люблю в дурака.

– Можно и в дурака, – сказал Коля. – Обед там скоро? Быка бы сейчас съел…

Он побежал к лыжехранилишу, громко стуча ботинками.

– Интересно все же посмотреть, как они играют в карты, – сказал Юрка.

– Посмотрим, – ответил Железняк. – Шестьсот седьмой, трехместный.

Озабоченно подъехал литовец. Потоптался возле них, сказал Железняку жалобно:

– Вот это как раз и есть польские «сан-марко». Про которые я вам говорил. Мне кажется все-таки, что пластмасса у них не такая прочная, как на «кабере». А так выглядят они хорошо, правда?

– Правда, – сказал Железняк.

– Тут есть один американский лыжник, – сказал литовец. – Он ногой – бац, и крепление само защелкивается, даже спину не надо сгибать. Маркер у него срабатывает просто отлично. Но он не продает, ребята уже спрашивали. А мне ведь еще за ботинки надо деньги отдать.

– Отдашь, – сказал Железняк. – Все у тебя будет.

Подошел высокий чернявый парень, строго взглянул на литовца:

– Группа твоя где? Бегом! Ты сегодня дежуришь.

Отправив литовца в столовую, он сказал:

– Две недели не вставал на лыжи. Некогда: всем укажи, всем покажи.

– Старший? – понимающе кивнул Железняк.

– Ну. Уже второй год. Ответственность… Вас хорошо устроили? Кто инструктор?

– Гена.

– А-а-а… Если что не так – ко мне.

– Спасибо.

– Пойду почитаю, – сказал Юрка.

– Погуляем еще, Юрчик, скоро обед.

– Нет, я пойду, – сказал Юрка: он был не большой любитель прогулок.

Железняк остался на скамейке у лыжехранилища. Грелся на солнышке, лениво думал о том, как ему приучить Юрку к лыжам, к лесу, к прогулкам, к Горе. Он и сам в детстве был не большой любитель физических упражнений, но детство было так далеко, что и вспомнить трудно, а Юрка, по его мнению, нуждался в воздухе – пацан хилый, нервный. Собственно, ему не в кого расти богатырем. Да и особенно уравновешенным быть не в кого. А так его жаль…

– На обед не пора? – не открывая глаз, спросила девушка, сидевшая рядом с ним на скамейке.

– Еще полчаса, – сказал Железняк, повернувшись к ней.

У нее был милый, вздернутый носик, трагически опущенные уголки рта, длинные ресницы и желтая курточка, высоко поднятая на груди.

– Жалко упускать солнце, – сказала она.

– Всегда жалко, – отозвался Железняк. – Целый год. Но в январе особенно жалко, вы правы.

– Вы целый год на солнце? – спросила она.

– Стараюсь, – сказал Железняк. – Роман.

– Роман – это что?

– Мое имя, – сказал Железняк.

– А-а-а… Наташа. Скажите мне, когда будет обед.

Девушка словно таяла на солнце. Очертания ее милого лица все время менялись…

Он встал, посмотрел на часы.

– Обед через пять минут. Мне надо идти. До свидания, Наташа.

– Пока-пока, – сказала она. Потом не удержалась, открыла глаза. Глаза у нее были рыжие.

По пути на стол потребителя из обеда было украдено все, что представляло в наш век умеренной сытости хоть какую-нибудь материально-калорийную ценность. То, что уже не стоило красть, поставили на стол со спокойной уверенностью, что львиная доля этих харчей поступит потом в корм поросятам.

Вернувшись после обеда в номер, Железняк и Юрка взялись за чтение. Юрка читал историю Второй мировой войны. По странной логике интеллигентского воспитания ребенок пришел к той самой «благородной ярости», которую когда-то безуспешно пыталась возжечь в Железняке школа его военного детства. Юрка сейчас пылал ненавистью к немецким оккупантам и взахлеб читал всю антифашистскую и антинемецкую литературу. Железняк попытался растолковать Юрке свой взгляд на международный характер фашизма, однако был с ходу причислен к немецким приспешникам. Юрка жаждал мщения, и военная литература наилучшим образом питала его мальчишескую агрессию. Уже примирившись с этим в теории, Железняк все еще расстраивался, глядя, как Юрка упивается всем этим яростным пропагандистским чтивом.

– Может, пойти в картишки перекинуться? – сказал Железняк с фальшивым энтузиазмом.

Юрка внимательно на него взглянул, подозревая подвох, и все же не смог устоять против соблазна.

– К инженерам, да? – Он отложил книгу. – Пошли!

В шестьсот седьмом трехместном они застали веселую компанию инженеров. В карты, правда, еще не играли. Прикончив бутылку вина с подозрительной пробкой и со штампом местного бара, москвичи обсуждали насущные проблемы, круг которых бывает с ритуальной неизбежностью очерчен подобной выпивкой. Не последнее место в кругу тем занимала информация о том, что «там у них».

– Вадькин начальник вернулся из Франции, так у них там так. В командировку тебе дают с собой карточку. Суешь ее в окошко фирмы «Авис», прямо в аэропорту, а тебе – раз – ключи от машины. Две минуты. Отпираешь машину, какой-нибудь там «ситроен», она уже заправлена, и ты – ж-ж-ж – поехал.

– Лучше «рено-16», – сказал румяный Коля, растиравший ногу великану приятелю.

– Лучше «мазератти», – сказал черный, носатый Семен.

– Обратно едешь – подогнал машину к паркингу, сдал ключи и салют.

– А мясо там есть? – спросил Семен.

– При чем тут мясо? Или вот, скажем, нужны деньги…

– Да, деньги! – всполошился Семен. – Это я знаю, у жены сотрудница рассказывала. Щель в стене, вроде почтового ящика. Суешь туда карточку с номером счета. Две минуты ждешь. И – раз – бери деньги. Компьютер уже все посчитал – сколько у тебя на счету денег, и – раз – выдал. Тут же на улице, в стене. Представляешь – взял сто долларов и пошел.

– По курсу это шестьдесят рублей, – сказал Юрка, – или пятьсот франков. Или восемьдесят тысяч лир.

Инженеры взглянули на Юрку с уважением, а Железняк тяжело вздохнул. Он так и не мог решить – возрастная это меркантильность или она идет все оттуда же, из нового Юркиного дома, из того богатого дома и того, чуждого ему строя жизни.

– Ну а вы – в отпуске? – спросил Железняк, отметив про себя, что «тут у нас» по-прежнему интересует его в большей степени, чем «там у них».

– Это целое дело наш отпуск, – с удовольствием стал объяснять черный Семен. – Это целая наука. Отпуск ты проводишь с семьей, надо вывозить ребенка и так далее. А лыжи – это твое личное дело. И вот ты ходишь с бригадой содействия милиции – имеешь за это в месяц три дня отгулу. Копишь отгулы. А зимой холодно ходить…

– Греемся в магазине, – вспомнил Коля.

– Да, греемся в магазине или в подъезде. Еще ты сдаешь кровь.

– Как это кровь? – с ужасом спросил Юрка.

– Ну так, сдаешь кровь и имеешь два дня отгула. И еще талон на обед. Это называется донор.

– Кровь сдавать полезно, – сказал гигант Виктор, подставляя Коле вторую ногу.

– Ну да, – сказал тощий Семен. – Вам это полезно, мой Гулливер. Если при этом не кружится головка. Но кружится не кружится, а два дня тебе идут – это уж точнно. А как у них с этим делом?

– Кажется, «у них там» тоже короткий отпуск, – припомнил Железняк. – У всех сразу. В августе. Еще сколько-то дней на Пасху и несколько дней на Рождество.

– У них там какие проблемы! – махнул рукой Виктор. – Прицепляешь к машине трейлер – там у тебя буквально все, вплоть до телевизора – и едешь себе на уикэнд. Так что отпуск для них не имеет значения.

– Это уж точно, – сказал Кодя, завершая массаж. – Кругом кафе, бары, вся жизнь – как отпуск. Кстати, мужики, в какой сегодня идем бар – в нижний или в верхний? Эта чудачка обещала в нижний…

– Что вы все-таки думаете о еврокоммунизме? – спросил Семен у Железняка.

– Стараюсь не думать… – сказал он, но увидел, что так просто ему от любознательного инженера не отвязаться. К счастью для Железняка, в дверь постучали. Не дожидаясь ответа и как бы показывая, что ему известно, какая это все пустая формальность, все эти стуки, вошел высокий, красивый парень в пестрой курточке «кнейсель».

– Омарчик, знакомься, – сказал Коля, представляя Железняка и пытаясь надоить из бутылки хоть пару капель. – Это Роман.

– Не надо вина, – сказал юный красавец. – Только что у Ахата в баре бутылку вина выпили. Потом еще встретили дядю – тоже нельзя было отказать, два года, как умерла бабушка…

– Слушай, как бы машину достать, сгонять в поселок? – сказал Коля. – Говорят, в поселке есть шампанское.

– Отец не дает машину, – сказал красивый юноша, – боится за меня. Но мы сейчас у брата попросим «жигуленок». Я свои «Жигули» разбил. Подожди, схожу к брату.

– Кто это? – спросил Железняк, когда парень вышел.

– Омарчик. Он на канатке стоял, теперь, кажется, нигде не работает.

– Что ему работать, если у его папы есть бараны.

– Он сам тоже баран, – сказал Семен. – Очень много пьет и немножко блеет. И еще, конечно, – овечки… Вот и все его занятия.

– Хороший парень, – сказал Коля. – А ты что, хотел бы все время работать?

– Чтобы очень, так нет, – ответил Семен, доставив этой фразой Юрке большое удовольствие.

– У него папа, между прочим, работает, – сказал Витя. – Папа у него истопник и имеет «капусту».

– А-а-а… У него черная «Волга», – сказал Юрка.

– Они тут такие гоношат бабки, что нам с вами не снились, – сказал Коля.

– Нам… – сказал Семен. – О нас что говорить? Мы самые бедные люди – инженеры. Работягу на такой оклад разве посадишь? Вот у них там инженер с моим стажем…

Разговор снова пошел про то, как «у них там», и Железняк перестал слушать. Он попытался представить себе, как бы они все жили «у них там». Хотя бы те же десять дней у Горы… Чуть больше говорили бы об автомашинах. Может, получше были бы крепления. И ботинки. И лыжи. Еда в столовке была бы получше, определенно получше, хотя и чуток дороже. А в остальном…

Юрка потянул его за рукав.

– Идем, – сказал Юрка. – В карты они играть сегодня не будут.

Фильм был то ли детективный, то ли приключенческий. С педагогической точки зрения беды в этом не было. Беда была в том, что развитие сюжета не оставляло места тайне. С первой же части стали ясны расстановка сил и движение сюжета, которое Железняк заранее изложил Юрке на ухо.

– Ты смотрел этот фильм! – возмущенно сказал Юрка.

– Нет. Но… сценарии во всем мире пишутся примерно одинаково… Уйдем?

– Я досмотрю до конца, – сказал Юрка. – Но ты можешь идти. Я хочу быть самостоятельным.

Выйдя в полумрак пустого холла, Железняк вспомнил, что не взял у Юрки ключ. Ломиться в запертый кинозал было неловко. Куда ж деваться до конца сеанса? Железняк постучал в Колину комнату, но там никого не было, и ом вспомнил, что инженеры собирались в нижний бар. Обитатели отеля по вечерам посещали обычно два здешних бара, визит в которые приравнивался к мероприятию высокой познавательной и эстетической ценности. Бар считался важным экономическим подспорьем для курорта, но, по мнению знатоков и завсегдатаев, не бар существовал при горнолыжном отеле, а отель при баре, ибо именно бар являлся в этом малорентабельном хозяйстве главным источником доходов, главным добытчиком. Железняк заключил, что посещение бара может оказаться для него тоже если и малоприятным, то на худой конец любопытным мероприятием.

Он спустился в тускло освещенный подвал, где его встретили резкий запах полутемного туалета по соседству с баром и оглушительная магнитофонная музыка. Если в области канализации и электрификации, помноженных на коррупцию, человеческий гений еще не мог в этом далеком горном районе совладать с растущим потоком дерьма, то в области звукофикации все было в большом порядке. Магнитофонный скрежет приносил в подвал, пахнущий туалетом, самые свежие шлягеры, в том числе и охальную песенку ансамбля «Бонни М» про таланты Григория Распутина, «русской любовной машины» из времен последнего императора (Железняк припомнил, что, по последним литературно-идеологическим открытиям, этот человек был всего лишь жалкой игрушкой в руках еврейского капитала, о чем, конечно, не догадывались наивные черные люди из ансамбля «Бонни М»).

Стараясь дышать как можно поверхностней, Железняк вступил на территорию подвального бара. Как и в других дискотеках, в баре царил снисходительный полумрак, который окрашивал все происходившее в специфические тона «сладкой жизни». Каждая эпоха имеет свои средства для передачи этого колорита порочности и разгула. Жирные амурчики и вальяжные толстухи, покрывавшие потолки и стены в борделях прошлого века, в последующую эпоху украсили респектабельные ужины министров и дипломатов, а для нынешнего школьного разгула оборудовали такие вот притуалетные подвалы с пластмассовыми столиками, с мигающим приглушенным светом и с неистово ревущей ферромагнитной музыкой: «Ра-Ра-Распутин, рашн феймэс лав машин». Железняк увидел Омарчика и подумал, что именно таким представляется гнездо разврата сыну балкарского истопника, а также миллионам его сверстников – в Ленинграде или в Будапеште, на Скандинавском полуострове или на Сардинии. «Ра-Ра-Распутин…»

К своему удивлению, ступив в полутемное пространство бара, тесно заставленное столиками и забитое танцующими парами, Железняк вдруг почувствовал прилив энтузиазма и даже, можно сказать, веселья. Что ж, стало быть, он не совсем еще стар, он сын своего века, во всяком случае, способен по временам разделять его радости и ценить его достижения…

Коля отчаянно прыгал у стены с какой-то милой (впрочем, в полумраке бара все они казались весьма соблазнительными) девочкой. Его друзья, гитарист Виктор и Семен, сидели у стойки, за которой царил высокомерный и обаятельный юноша – всесильный бармен Ахат. Ахат лихо выставлял на стойку стаканы, где плескался сильно разбавленный портвейн с кусочком льда и с вишенкой, уже бывшей в употреблении. Называлось это пойло коктейлем и стоило руль с небольшим. Что ж, продавая столь сильно разбавленное спиртное, Ахат вносил свой посильный вклад в общегосударственное дело борьбы с алкоголизмом. Самому Ахату эта операция приносит не меньше трех сотен в день. Это было идеально поставленное производство, рентабельное, идейно выдержанное, не нарушающее высоких идеалов. Именно это Железняк с последней прямотой объяснил Ахату, чем заслужил симпатию и доверие этого влиятельного человека.

Кроме инженеров у стойки сидели горнолыжник-американец и сопровождающие его лица. Сопровождающих было четверо, и наверняка двое из них, а может, впрочем, и все четверо, были фарцовщиками. Наверное, они занимали и какие-то вполне официальные должности, которые позволяли столь безболезненно и беспрепятственно общаться с заокеанским лыжником, но главный доход их шел от перепродажи спортивно-промышленных товаров, так что разговор их с заокеанским гостем с регулярностью возвращался к этим операциям.

– Ну вот скажи честно, Джемс, тебе очень тут у нас понравилось?

– Оу! Мне очень понравилось. Спасибо, больше не надо пить. Обычай? Ну хорошо, еще немножко можно пить. Мы, американцы, очень алкоголический народ.

– Вот скажи, Джемс, когда ты будешь уезжать, в самый-самый последний день, ты ведь сможешь продать эти ботинки?

– Я уже продал одни ботинки. Товарищу Бышт… Быршт…

– Знаю, Джемс. Но вот эти, вторые ботинки, которые на тебе, ты ведь можешь их продать, когда будешь уезжать, в самый-самый последний день, правда, Джемс? И крепления тоже, Джемс…

Не вникая в чужие разговоры, Семен и Виктор разглядывали американца, как разглядывают загадочного сфинкса.

– Что ему тут делать? – сказал Виктор. – У них там в Скво-Вэлли искусственные опылители склона. Ветродуи. Ратраки работают. Не то что здесь – третий год ратрак без дела стоит.

– Ему это просто экзотика, – сказал Семен. – Вроде как тебе на БАМ или и армию на три месяца. Поглядеть можно, чего не поглядеть. На два-то года небось не захочешь… Потом же его – видел? – его кормят отдельно.

Оглушительно грянул задорный казачок, и у стены стало тесно от танцующих. Здесь царило неподдельное веселье, и Железняк впервые за последние двадцать лет пожалел, что он не танцует. Среди отчаянно прыгавших ребят и девочек он разглядел Колю, Наташу, Омарчика, мальчика из лыже-хранилища, одетого по самой последней международной молодежной моде, элегантного пацана-сантехника… Наташа танцевала с каким-то высоким, усатым парнем, малоподвижным, однако вполне музыкальным. Их танец напомнил Железняку балет «Ромео и Джульетта» в постановке берлинской «Комише опер», где больше двух часов звучала хорошо знакомая музыка Прокофьева, но герои лежали и сидели на помосте, презирая всю эту традиционную балетную суету (в тогдашней берлинской постановке Ромео был простой рыбак, и оттого традиционный сюжет получал подлинно классовое звучание).

Подошел старший инструктор Хусейн со своим стаканом, печально сказал Железняку:

– Вон ту кудрявую я сегодня в обед трахнул. Переводчица из «Интуриста». Водку жрет, страшное дело.

– А кто этот парень, усатый? – спросил Железняк.

– Сторож с биостанции. Он, конечно, им говорит, что он старший научный сотрудник. Вот мне ничего не надо говорить. Я был слесарь, а теперь я старший инструктор. А девка с ним ничего. Как ее? Наташа, кажется.

«Ему вовсе и не нужно поднимать свой уровень до старшего научного, этому усатому сторожу. Старшие научные опустились до уровня сторожа, и все сравнялось. Может, и правда, всеобщее равенство, голубая мечта европейского социализма, у нас уже не за горами? Не какое-то там материальное равенство, нет, этих пустяков пока нет, а духовное равенство. Бездуховное…»

– Эй-эй, давай! – крикнул кто-то Железняку из Колиной компании, то ли Семен, то ли сам Коля. Сменилась музыка, и все они теперь кружили с девочками в пестрых курточках и свитерах, все трудились, взмокшие от старания, и музыка гремела на всю катушку – «Ра-Ра-Распутин», – американец хохотал у стойки, и сторож с биостанции пробирался в угол с двумя стаканами разбавленного портвейна, а девушка Наташа, опьяненная своим успехом, музыкой и фирменным коктейль-портвейном, прыгала в синеньком свитерочке. Поймав взгляд Железняка, она улыбнулась ему дружелюбно и снова скрылась в круговороте плясок.

Поднимаясь к себе в номер, Железняк думал о том, что, в сущности, в притуалетном баре было довольно славно и весело. Потом отметил, что не может припомнить, что же там было сегодня, в баре. Тем более припомнить, что же там было такого славного или веселого. Все же было что-то… Это как юность – время пришло, и ты не можешь вспомнить, что же там было такого славного, веселого, интересного на всех этих вечерах, танцах, посиделках, что привлекало и развлекало тебя, не можешь вспомнить, как же все таки прошло время, прошло так много времени.

После завтрака Юрка согласился подняться на Гору. Он сказал, что на лыжах кататься не будет и лыж ему брать не нужно, но на Гору он, так и быть, поднимется, это было уже немалое достижение, потому что к Горе Юрка с самого начала отнесся с подозрением. Скорее всего, потому, что отцу не терпелось туда подняться, потому что Железняк еще в Москве столько ему рассказывал про Гору – какое это счастье, Гора, лыжи и все другое, а стало быть, это все было неправдой и этому надо было противостоять. Гора пришла из враждебной жизни, из вражеского лагеря, из жизни порочного и грешного отца. Горы никогда не было в жизни мамы, бабушки и тети Любы, всех этих правильных и праведных женщин, которые формировали Юркин лагерь, противостоящий отцу, носителю неизбывной вины. Юрка был отпущен на Кавказ их лазутчиком, может быть, для того и отпущен, чтобы разоблачить еще один лживый миф отцовской жизни. Так, во всяком случае, самому Юрке представлялась эта поездка и неожиданная уступка со стороны непреклонного «их лагеря», который Юрка называл обычно «наша семья» (в противовес некой враждебной семье, которую представлял и составлял Железняк, один-единственный, собственной персоной). Хотя победа эта стоила ему изнурительной борьбы, Железняк все же чуял, что неожиданная уступчивость этой безжалостной «их семьи» может скрывать какой-то подвох. Возможно, что потом он должен будет пойти за это на какую-то большую, может, даже последнюю уступку, должен будет окончательно уступить им все права на сына. Но если это и будет, то потом, а пока, а сегодня…