Текст книги "Мое поколение"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– А вы молодец, племянничек! – вдруг воскликнул механик. – Честное слово, молодец! Нет, вы посмотрите, какой молодец! – он протянул пробу члену комиссии.

Костя радостно вздохнул. Стародубцев засмеялся. Мастер расправил усы. А Павлик смутился и не знал, куда деваться. Но бурная радость клокотала в нем: сам главный механик сказал ему «молодец»! Он будет, будет слесарем, слесарем первой руки!

– Следующий! – вызвал председатель.

Следующим подошел Мишка Рубцов и уверенно протянул свою работу.

А дальше все пошло уже совсем хорошо. Все члены комиссии единодушно признали это. А Никита Стародубцев, собрав всех учеников, сказал им коротко:

– Вы доказали, что хотите учиться. Хотите стать хорошими мастерами. Нам, старикам, это радостно. От имени всего заводского коллектива приветствую в вас будущих хозяев и тружеников нашего родного завода!

Когда комиссия ушла, взволнованные и радостные ученики сбились вокруг мастера и Кости.

– Теперь нас не закроют! – сказал мастер. – Теперь у нас расширение пойдет! Верно я говорю, секретарь?

– Все верно, Абрам Павлыч! – радостно отвечал Костя.

Через полчаса группа учеников вручила Косте заявление с просьбой принять их в комсомол. Среди подписавших заявление был и Павлик.

2

Игру в «лопаточки» привез к нам с севера какой-то комсомолец, и она, как эпидемия, охватила актив. Особенно увлекся ею Глеб Кружан. Он мог целыми вечерами сидеть в клубе и играть в эту нехитрую игру.

Инструктор укомола как-то сказал ему укоризненно:

– Проиграешь, Глеб, всю организацию. Ничего ведь не делаешь!

– Ну и снимайте меня, раз ничего не делаю, – огрызнулся Кружан. – А учить меня нечего. Я, брат, на губернской работе в хорошие годы был…

– А теперь плохие?

– Да уж неважные, – усмехнулся Кружан. – Нет, давай уж лучше сыграем в «лопаточки».

Он видел, конечно, что дела в организации идут плохо. Но в этом не было его вины, – виновато время, плохие годы. Что он может сделать!

В двадцатом, «хорошем», году он любил устраивать парады комсомольских частей ЧОНа. Он выезжал на сером жеребце, беспокойно прядавшем ушами. Здоровался с частями. Кричал приветственную речь. Его голос звонко раздавался в морозной утренней тишине. «Ур-ра!» – хрипло отвечали ребята, и Кружану казалось, что он на фронте. Тускло поблескивали покрытые изморозью штыки. Ломаные, неровные линии шеренг… Снег на папахах и шапках… Разве не похоже на фронт? Разве не рыскают банды по уезду? Разве не привозят из районов зарубленных и замученных комсомольцев?

На фронте Кружан никогда не был.

Иногда он затевал ночные тревоги. Хмурый, насупившийся, он обходил взволнованные, притихшие ряды комсомольцев и хриплым, усталым шепотом отдавал распоряжения.

Он завел себе привычку: каждую ночь, перед тем как ложиться спать, обходить чоновские караулы. Он шел от поста к посту, придирчиво спрашивал пароли, заходил в душные, дремотные караулки и пил чай с ребятами.

Он любил один или с небольшой теплой гурьбой ребят вдруг нагрянуть в какое-нибудь опасное бандитское село. Он лазал по закромам и ямам, искал кулацкий хлеб, ломал самогонные аппараты, арестовывал кулаков и спекулянтов и сам же судил их.

Один раз подожгли хату, в которой он ночевал; он еле выскочил из огня. Другой раз ему с трудом удалось спастись от бандитской погони.

Он считал работу в уезде опаснее фронта. К комсомольцам-фронтовикам он относился настороженно. Ему казалось, что они все время подчеркивают: «А ты на фронте не был, не был!» Когда Рябинин на костылях пришел в горком, Кружан встретил его недружелюбно. Кружану казалось, что и костыли эти нарочно, для форса.

«А меня бандиты всего шомполами исполосовали! – хотел он крикнуть Рябинину. – Чего зазнаешься?»

Но теперь не пойдешь с облавой, не нагрянешь на село, не устроишь парада. И Кружан просто не знал, за что ему теперь взяться. Организовывать ячейки? Вести статистику? Культработу? Это представлялось ему скучным и ненужным делом.

Однажды Бенц предложил обследовать положение ученичества в частных предприятиях. Кружан оживился.

– А ведь верно! – вскрикнул он. – Сделаем налет на частников, одного-двух арестуем, устроим показательный суд. – Потом вспомнил, что арестовывать нет у него прав, и погас: – Ладно, проводи сам…

И он возвращался к «лопаточкам» или собирал в своей комнате ребят, пел печальные блатные песни, которым научился в тюрьме, а иногда, когда были деньги, пил. Деньги же были редко, жил Кружан мрачно и голодно, обедал где придется, донашивал старую гимнастерку.

По ячейкам он не ходил, хотя их было немного в городе. Сам он состоял в центральной городской ячейке, помещавшейся тут же, при клубе. В эту всеобъемлющую ячейку входили все, кто только мог: служащие учреждений, укомовские работники, пекаря, мукомолы, кожевники, швейники, парни с электрической станции, учащиеся, работники милиции, ребята из дома подростков. Сюда прикрепляли людей, приехавших в город на неделю, на месяц. Сюда приходили комсомольцы, потерявшие всякие документы; они тоже оставались в ячейке, состояли на временном учете, добывали деньги на железнодорожный билет, искали работу. Половина всей организации входила в эту разбухшую ячейку. Сам Кружан любил выступать здесь с речами.

Но и здесь началось брожение. Кожевники, пищевики, швейники, ребята с электростанции захотели создать свои ячейки. Раньше они работали в частных сапожных, или военных пошивочных мастерских, или пекарнях, или на законсервированных мельницах. Они были разбросаны по городу и привыкли вечерами тянуться в общий клуб к ребятам.

Но сейчас открылись обувная и швейная фабрики, пускались мельницы, расширялась электростанция, комсомольцы сбивались на предприятиях вместе, чтоб дружно драться за восстановление фабрик, за пуск, за качество, отстаивать свои интересы, учиться.

И кожевники потребовали себе ячейку. Пекаря объединились с мукомолами и тоже потребовали ячейку. Они пришли к Кружану и сказали, что им надоело болтаться без дела в клубе, что на фабриках и на мельницах на них свалили всю культработу, что беспартийная молодежь обступает их и спрашивает о комсомоле, что и самих их тянет больше к себе на мельницу, чем в общий клуб.

– Врозь? Врозь хотите?! – закричал на них Кружан. – По уголочкам, да?

В конце концов он махнул рукой:

– Ладно! Валите как хотите…

Ему сказали тогда, что раз так, то надо провести реорганизацию всей центральной ячейки. Но он заупрямился.

– Кожевникам – ячейку и пищевикам – ячейку, а все остальное пусть идет по-старому.

И когда ему перечили, он начинал кричать:

– Что-о?! Клади билет на стол! Всех из комсомола выгоню!

Иногда на него находил приступ деятельности. Он созывал бюро, запирал двери, искуривал гору махорки и замучивал управдела.

– Пиши, – кричал он, – пиши: Иванова исключить из комсомола! Ярхо объявить строгий выговор, Матвейчика снять с работы! Кто против? Идем дальше… Дело Сергеева. Предлагаю исключить… Кто против?

Он знал, что его называют в организации «грозой», ему доставляло огромное удовольствие видеть, как бледнеют под его взглядом молоденькие комсомолки. С ними он разговаривал только криком.

Потом приступ деятельности проходил, и Кружан опять впадал в апатию.

Его вызвали однажды в губкомол для доклада. Он пришел и заявил:

– У меня бумажек с собой нет. Чего докладывать, не знаю. Спрашивайте, я отвечу.

Его спросили, сколько комсомольцев в организации. Он, не задумываясь, ответил:

– Сколько комсомольцев – не считал, но думаю, что штыков полтораста мог бы вывести на борьбу с бандитами.

И члены бюро не знали, как быть с Кружаном: боевой парень, а ничего не хочет делать. Они пытались убедить его, образумить, секретарь губкомола сам задушевно поговорил с ним и отпустил Кружана, вполне уверенный в том, что парень теперь возьмется за дело. Но Кружан приехал домой и зажил по-прежнему: играл в клубе в «лопаточки», пел блатные песни, носил старую гимнастерку, а иногда пил.

Однажды в горком явился молодой скуластый паренек в рабочем, измазанном машинным маслом кожухе и сказал ему:

– Товарищ Кружан! Извещаю тебя, что послезавтра твой отчет на нашей ячейке.

– Какой отчет? – пробурчал Кружан. – На какой ячейке? Откуда ты взялся? Кто ты есть такой?

– Отчет такой: о работе горкома, – хладнокровно объявил паренек. – Считаем, что плохая работа, но все-таки решили обсудить. Ячейка наша – завод бывший Фарке, гвозди и проволоку делаем. А я ее секретарь.

– Что-о? Там Глина Андрюшка секретарь. Что ты мне голову морочишь?

– Был Глина, – невозмутимо ответил паренек, – а теперь я. Вчера выбрали. Мы вам протокол послали.

Паренек показался знакомым Кружану. Он всмотрелся в него, но не узнал. Мало ли ребят бывает в горкоме!

– Отчитываться я не буду. Всякий придет отчета требовать, а я – говори! Язык у меня не казенный.

– Тогда мы без твоего присутствия вопрос решим, – уверенно сказал паренек.

– Что-о?! – заорал Кружан. – Ты откуда взялся? Как ты со мной разговариваешь?! Где билет? Давай билет! Исключаю я тебя из комсомола.

– Билет не отдам, – тихо сказал парень. – Не ты мне давал, а ячейка. Я ячейке отдам, если надо будет. А может, тебе самому придется билет сдавать.

Кружан даже на стуле подпрыгнул.

– Кто такой? Как фамилия? – закричал он. – Борька, запиши его фамилию.

– Гайдаш мне фамилия, – сказал скуластый паренек, – Алексей Гайдаш. Можете записать, я не из робких.

Жизнь Алеши всегда складывалась так, что он попадал в самую гущу борьбы.

Он пошел в школу учиться, добывать знания, нужные в жизни и годные в дело, но вместо учебы полез в драку с Ковалевым.

Он пошел в комсомол работать, комсомол представлялся ему своеобразной биржей, где каждого парня немедленно двигают в дело, но оказалось, что и здесь ему прежде всего предстоит ввязаться в драку.

Спокойных гаваней не было на Алешином пути, его кораблю предстояло большое и бурное плавание. Его паруса раздувало штормовым ветром. Но Алеша, конечно, никогда не думал о том, почему так, а не иначе складывается его дорога. Драться, лезть в самую гущу, отстаивать свою правду, бороться, торопиться вперед было его естественным состоянием. Он не умел иначе. Он был такой. Он никогда не мог понять людей, успокоившихся и сложивших в чемоданы свои планы, мечты, идеи и забросивших эти чемоданы в пыльный угол чердака.

Когда он возвращался от Рябинина, ему встретились Валька Бакинский, Тася и Марина. Они радостно бросились ему навстречу, и он сам сердечно обрадовался им. Они смотрели на него так, словно он вернулся из кругосветного путешествия. Они ведь ничего не видели и ничего не знают. Они не знают даже, как ездят зайцем на товарном поезде.

Они забросали его рассказами о своей жизни. Началась полоса вечеринок, сообщили они ему; сейчас они идут от Толи Пышного.

– В нашей компании не хватало только тебя, – заявил Валька. – Но теперь ты с нами.

Алеша ничего не ответил. Он выслушал их всех и сказал:

– А знаете, я вступаю в комсомол.

Что случилось с ними? Алеша только усмехнулся, увидев, как сразу отпрянули все от него.

– Да, – повторил он, – вступаю в комсомол.

– Папа не пустит в наш дом комсомольца, – прошептала Тася так, чтобы он один слышал.

«А плевать мне на твоего папу!» – подумал Алеша, плюнул, но ничего не сказал. Неужели ему нравилась когда-то эта пухленькая, курносая девочка с огромными бантами в волосах?

Он хотел повернуться и уйти, но его задержал Валька.

– Ты необдуманно поступаешь, Алексей, – укоризненно сказал Валька. – Я говорю дружески. Ты знаешь, что по убеждениям я коммунист. Но ты не знаешь, что такое здешний комсомол.

Не знаю? А он не отдыхать идет в комсомол. Он идет бороться. Его больше всего и радует, что он идет в комсомол не на готовенькое. Он идет с засученными по локоть рукавами. «Да, – говорит он старым комсомольцам, – да, вы завоевали комсомолу право на жизнь. Но и мне еще осталось много дела. Давайте-ка вместе!» И он представлял себе, как начнет ворочать дело.

– Вы все придете проситься в комсомол, – сказал он Вальке. – На готовенькое придете.

– Никогда! – закричали все трое.

Никогда? Зачем же тогда он стоит, болтает с ними? Алеша пожал плечами и, не прощаясь, ушел. Они что-то кричали ему вслед, – он не слышал.

Наутро он пошел с отцом на завод. Там, в цехе, ему встретились сверстники, ребята с Заводской улицы, друзья детства. Некоторые из них были в комсомольской ячейке. Они радостно приняли Алешу и быстро оформили его вступление в комсомол.

Алеша осмотрелся и увидел: станок, у которого его поставили работать, болторезка, был нехитрый, ячейка комсомола – слабенькая, но дружная, ребята хорошие. Работать можно. Он кинулся в дело.

Теперь он снова был по горло занят. Утром по гудку бежал на завод, а поздно ночью возвращался. Как и большинство других комсомольцев, он все вечера проводил в ячейке.

Он охотно брался за любую работу. Подметал пол в красном уголке, разрисовывал стенгазету, волочил тачку с железным ломом на субботнике, организовал общеобразовательный кружок, ходил в ЧОН. Он даже хотел записаться в драмкружок, но его не приняли. Он хотел один переделать все дела, и чем больше он работал, тем сильнее росла в нем жажда все охватить и все двинуть.

Он простудился на субботнике. Мать силой уложила его в постель и напоила горячим молоком. Но он вспомнил, что сегодня занятия общеобразовательного кружка, и убежал через окно из дому. Он бежал по слякотной улице, стараясь не дышать ртом, чтобы еще пуще не простудиться, – при этом он больше всего боялся, что не сможет тогда провести занятие в кружке.

Скоро Алешу избрали в бюро ячейки, а когда рабочие выдвинули Андрея Глину в завком, ячейка единодушно выкрикнула Алешу в секретари ячейки. Он растерялся от неожиданности, смутился, замахал руками, но все закричали: «Просим! Просим!» – и он, откашлявшись, сказал:

– Ладно! Только ж, ребята, чтобы работать дружно и вместе.

Кружан вспомнил, наконец, где он видел этого скуластого парнишку, который сейчас требовал у него отчета. Ведь он совсем недавно приходил сюда с мешком за плечами вступать в комсомол. А теперь он уже секретарь ячейки.

«Ишь ты! – злобно подумал Кружан. – Они в гору, а мы под гору…»

Он выгнал Гайдаша из горкома, заявив, что никаких отчетов делать не будет, и, расстроенный, пошел домой.

«Они в гору, а мы?..» – думал он по дороге.

Он пришел в коммуну и, не снимая сапог, повалился на койку. Жесткая кровать скрипнула под ним. Вот уже почти пять лет он не знает других кроватей. У него ни семьи, ни хаты. Все это он сжег. Он вспомнил, как пылал отцов хутор. Где отец? Где мать? Старая… жива ли?

Он лежал, уткнувшись лицом в стену. По комнате вяло бродили сумерки. Потрескивал старый сухой паркет. Кружан вздохнул.

В дверь постучали.

– Ну! – хрипло отозвался Кружан. – Ну! – Но не повернулся. Он слышал, как кто-то вошел, аккуратно прикрыв за собой дверь. – Ну? Кто там? – сердито пробурчал Кружан. – Кого принесло?

– Меня, очевидно, – ответил кто-то знакомый.

– Кто? – рассердился Кружан.

– Я, Рябинин.

Кружан вскочил с койки. Действительно, Рябинин стоял перед ним, устало улыбаясь.

– Ну, здравствуй, Глеб, – сказал Рябинин, переступив порог. Кружан молча протянул руку. Рябинин пожал ее и сел на табурет. – Как жизнь?

– Ты зачем пришел? – спросил Кружан. – Я тебя слушаю.

– Я по делу, Кружан. Знаю, чаем не напоишь.

– Ты брось меня разыгрывать! – вскипел Кружан. – Зачем пришел?

– А! Ну хорошо! Мы оба члены партии, Кружан, вот зачем я пришел. Ты на меня чепуху возвел, я на тебя могу наговорить вдесятеро. Зачем? Есть у нас орган один для этих дел. Давай сходим туда, а?

– Мне ходить незачем. Туда виноватые ходят.

– А ты, конечно, во всем прав? Понятно. Но, может быть, все-таки сходим? Недалеко ведь…

– Все? – насмешливо спросил Кружан. – Можете быть свободны.

– А все-таки пойти тебе придется. Ну, не хочешь в контрольную комиссию, тогда пойдем к секретарю горкома партии. Видишь ли, Максим Петрович нас с тобой дома ждет. Велел тебе кланяться и звать в гости.

Кружан потемнел.

– Максим Петрович? – спросил он тихо. – Так ты, значит, и его в это дело впутал? Ну что ж, пойдем! Пойдем, раз так. Тебе же хуже будет. – Он пришел вдруг в сильное возбуждение: – Да, да, обязательно пойдем! – Он искал кепку, куртку и кричал: – Вот мы поговорим там!..

Рябинин спокойно ждал, пока Кружан оденется.

Он уже был сегодня у Марченко. Пришел к нему в горком партии и без всяких предисловий сказал:

– Ну вот, Максим Петрович, я выполнил ваше поручение: я присмотрелся к Кружану.

Марченко поднял на него свои пытливые, острые глаза.

– А-а! Вот как! – проговорил он. – Хорошо! – Он еще раз внимательно посмотрел на парня. – И костылей, гляжу, у тебя уже нет. Выздоровел?

– Вполне.

– Отлично! Очень хорошо. Ну, рассказывай, голубок…

– Я хотел бы все это при товарище Кружане рассказать вам, – твердо сказал Рябинин. – Прошу нас обоих вызвать.

Тогда-то они и условились, что Рябинин вместе с Кружаном придут к нему вечером домой.

Они пришли к Максиму Петровичу и застали там Юльку. Она сидела на своем любимом месте – в уголке большого кожаного дивана.

Кружан смутился, застав здесь Юльку, и пробурчал что-то. Но Максим Петрович уже сделал знак девочке, и она ушла.

– Ну? – сказал Максим Петрович, оглядывая проницательным взором ребят. – Пришли, наконец? Хорошо, что пришли. Хорошо, что сами пришли. А то я, – усмехнулся он, – совсем уж собрался вас обоих вызвать, поговорить. Хотите чаю? – неожиданно спросил он.

– Выпью, – согласился Рябинин.

– Не надо, – буркнул Кружан.

Максим Петрович налил чаю, подвинул сахар и опять внимательно-остро посмотрел на ребят.

– Как же нам не прийти? – сказал Рябинин. – Нам больше идти некуда. Выше партийного суда для нас суда нет. Мы к вам, Максим Петрович, как к представителю партии пришли.

– Я слушаю вас, – спокойно ответил Максим Петрович.

Рябинин поглядел на Кружана, – может, он сам хочет начать разговор? Но Кружан молчал, ерзал на стуле. Пауза затягивалась.

Максим Петрович усмехнулся.

– Молчите? – покачал он головой. – Так. А молчать вам нельзя. Вы, именно вы оба, перед партией за комсомол отвечаете. Вы коммунисты, представители партии в комсомоле. Партийное ядро в нем. Ядро, – повторил он и вдруг прищурился. – Вот и раскусим сейчас, какое вы ядро. Ссоритесь? – неожиданно спросил он Кружана.

– Да нет… – растерялся тот.

– Нет? А отчего же? Ссориться надо, – так же неожиданно заключил Максим Петрович. – Мы тоже, бывало, «ссорились». Кое с кем – навеки.

– Мы не ссоримся, – ответил Рябинин. – Мы, Максим Петрович, во взглядах разошлись. В характерах.

– Глупые он разговоры говорит, – перебил Кружан. – При чем тут характеры? Надо коммунистом быть, а не…

– Коммунистом надо быть, – согласился Максим Петрович. – А он, что же, плохой коммунист, так, что ли?

Кружан смутился. Застав Юльку здесь, он понял, что старику все известно. «Уйти, что ли? – подумал он. – Да теперь не уйдешь!» – и он тоскливо посмотрел в окно.

– Вы рассудите нас, Максим Петрович, кто какой коммунист, – уже волнуясь, сказал Рябинин. – Вам и книги в руки.

– Хорошо. Ну, говори, Кружан.

– Пускай он сперва скажет, я ему ответ дам. Он тащил меня сюда, – ответил Кружан.

– Тащил? – жестко усмехнулся Максим Петрович. – А ты не хотел, упирался, так, что ли? – Он вопросительно посмотрел на Кружана, потом кивнул Рябинину: – Говори ты.

– Хорошо. – Рябинин начал.

Максим Петрович слушал его, наклонив седую голову, – старик любил молодежь. Он и сам когда-то был «комсомольцем». Он улыбнулся в усы, вспомнив молодость – подполье, первые революционные кружки. Его долго не пускали на конспиративные собрания, используя по технической части. А он каждый день придумывал все более и более грандиозные проекты немедленного свержения самодержавия. Волнуясь, захлебываясь словами, он излагал эти проекты доктору Крушельницкому, единственному конспиратору, которого знал.

Доктор спокойно выслушивал юношу, потом брал его руку, отсчитывал пульс.

– Пульс нормальный, – качал он головой. – Не бред, но молодость. Медицина здесь бессильна.

Где он теперь, Крушельницкий, милейший доктор, идеал революционера? Последний раз Максим Петрович видел его в девятнадцатом году в Питере. Брюзжащий обыватель, обиженный революцией. Он-то никогда не болел молодостью. Медицина здесь тоже была бессильна.

– В нашей организации форменный разброд, – говорил Рябинин. – Никто не понимает, что собственно происходит, но все чувствуют: организация больна.

– Молодостью она больна, молодостью, вот чем, – перебил его Максим Петрович. – Это все-таки неплохая болезнь. Но ты продолжай, я тебя слушаю.

– Нет, мы стариками стали, – горько усмехнулся Рябинин. – Многие только воспоминаниями живут. А и всех-то воспоминаний – год на фронте.

– Вам воспоминаниями жить рано. Вам надо вперед смотреть. Ваша жизнь впереди. Вы нас смените, наше знамя понесете… – с какой-то особенной теплотой сказал Максим Петрович. – Не безразлично нам, какая смена растет, в чьи руки наше знамя достанется… Ты откровеннее говори, я тебя слушаю…

– Хорошо. Я откровенно все скажу, – все больше волнуясь, сказал Рябинин. – Мне перед партией скрывать нечего.

Кружан тревожно вертелся на стуле. «Вот он сейчас о Юльке начнет говорить, – тоскливо подумал он. – Всю грязь выльет. Ох, убежать бы, уйти б скорей!»

Но Рябинин ничего не говорил о Юльке. И о себе ничего не говорил. Он говорил только об организации, о том, чем живут и чего хотят комсомольцы и чем им мешает Кружан. И чем больше он говорил, тем все темней и темней становилось лицо Максима Петровича.

– Это что, правда, Кружан, то, что говорил Рябинин? – суховато спросил он, наконец.

Кружан пожал плечами.

– Голубок, – рассердился старик. – Не такое дело. Ты скажи!

– Что говорить? Вы, Максим Петрович, лучше меня знаете, какое теперь время.

– Какое?

– Да уж такое, что лучше не выдумаешь. Я не спорю, – добавил он устало, – может, так нужно. Крестьянство… Хлеб… Я тоже читал кое-что. Может, проводить эту политику нужно, но любить ее никак нельзя. Сердце не лежит.

– Сердце не лежит? – рассвирепел старик. – Сердце? Несмышленое твое сердце! Тоже сердце!

Он сердито отодвинул чашку. Сколько раз он слышал в своей жизни это выраженьице: «сердце не лежит»! За ним всегда скрывался этакий брезгливый чистоплюй, белоручка. Сердце не лежит! А Ленин говорил: пойдем хоть в хлев, если надо. Сердце!

– Историю партии изучайте, юноша! – крикнул Максим Петрович Кружану, – тогда и сердце на месте будет! Сердце!

Максим Петрович знавал многих «революционеров», у которых к черновой подпольной работе не лежало сердце. «Нам оружие давай! – кричали они. – На баррикады!» А как пришел час пойти на баррикады, где они оказались, эти «герои»? Сердце! «Сердце» у каждого есть, а ума не всем хватает. В красивых ходить легко, а попробуй-ка быть мудрым!

Он тоже, Максим Петрович, знавал, что такое «сердце». Он стоял под красным флагом на горловских баррикадах пятого года, и ему казалось, что это ветер свободы и победы раздувает знамя. А потом пришлось прятаться в заброшенных шахтенках, в шурфах, бежать, как хромой, затравленный волк, волоча простреленную ногу. Черное отчаяние охватило его: «Все погибло! Все к черту! Лучше сдохнуть в степи!» Сердце!

А потом ему сказали, что большевикам надо идти в думу. Он не понял. Он думал, что ослышался, что докладчик не то сказал. Он знал: думу большевики бойкотируют. Он вспомнил кровь шахтеров, побитых в Горловке. Какие тут думы! Какие тут парламентские разговоры! Сердце не лежит к разговорам, – к оружию, товарищи, к оружию! Умереть с оружием в руках. А мудрый человек сказал: хоть в хлев! Сердце!

– У тебя сердце глупое, – сказал старик Кружану. – Глупое, раз оно к делу не лежит.

Он сердился, это было не похоже на его обычное отношение к молодежи. Он отечески нежно любил ее. К этой любви примешивалась гордость: «Вы живете в новом мире, юноши. Этот мир завоевали для вас мы, старики. Живите же ладно! Живите же лучше и чище нас». А он, Кружан, вот как живет! Ну, что ж! Будем говорить как следует. Два члена партии стояли перед ним. Один говорил, что у него к политике партии не лежит сердце.

– В партии давно? – отрывисто спросил он Кружана.

– С января двадцатого.

– Взыскания были?

– Были… – Кружан высоко поднял голову. – Я был исключен.

– За что?

– Расстрелял десяток сволочей.

– Без суда?

Кружан пожал плечами.

– И что ж? Гордишься? – зло усмехнулся Максим Петрович. – Ты и сейчас еще гордишься? Нечем, нечем. Гнусно… Мальчишка…

Он сердито прошелся по комнате, потом подошел к Кружану.

– Что читаешь?

– Все читаю. Что приходится… – растерянно отвечал Кружан.

– Что вчера читал? Молчишь? Ничего не читал. Болтун! Неуч! Политика партии не по сердцу?! Да понимаешь ли ты ее, политику-то?

Кружан стоял, опустив голову.

– Пьешь? – хрипло спросил старик.

– Пью, – пробормотал он.

Он хотел сейчас только одного: провалиться сквозь землю. Старик выворотил его наружу и показал всем: вот каков Глеб Кружан, глядите! И ему самому показал.

Кружан мрачно жил последние полтора года. Но было горькое утешение: вот как живет герой, вот до чего довели геройского комсомольца Глеба Кружана! Он любил и жалел себя, и чем больше жалел, тем больше любил. А сейчас ненавидит себя. Он себя не находит, он костей своих даже не ощущает – слякоть, слякоть какая-то.

Старик уже набросился на Рябинина:

– А ты? Ты что делаешь? Ты почему раньше не приходил? Что думал? Ох, возьмусь я за вас, прекрасная молодежь! На бюро горкома партии ваш отчет… Немедленно… Уж не обижайтесь, возьмусь я за вас!

– Возьмитесь, Максим Петрович! – взволнованно сказал Рябинин. – Я свою вину признаю.

– То-то! – Старик подошел к столу и налил себе чаю в чашку. Прихлебывая остывший чай, он исподлобья посматривал на Кружана: тот стоял, отвернувшись к окну, плечи его вздрагивали. – Ты хныкать брось! – тихо произнес Максим Петрович. – Хныкать легче всего. Жизнь твоя у тебя в руках, голубок, поворачивай ее куда следует. – Он отхлебнул еще глоток, посмотрел на Рябинина и, хмурясь, добавил: – А девушку я вам вовек не прощу. Девушку зачем обидели? Девушку эту беречь надо. Это золотое поколение растет.

Кружан и Рябинин вместе вышли на улицу. Им было по дороге, – оба жили в «коммуне номер раз», – они пошли рядом. Шли молча. Рябинин начал свистеть.

Так, не разговаривая, они дошли домой и молча же разошлись по комнатам.

Мы поджидали Рябинина всей компанией: я, Семчик, Алеша. Сияющий Алеша пришел сообщить, что вчера единогласно, волею всего народа, он, Алешка Гайдаш, паренек с Заводской улицы, избран ответственным секретарем ячейки комсомола, что сегодня он уже полез в ссору с Кружаном, в ссору до победного конца.

– Бенц, не обижайся, что ячейка наконец-то возьмется за горком и встряхнет его. Какой план работы сочинили! Какие богатые дела мы будем делать! Организуется школа фабзавуча! Создаются вечерние курсы! Открываются политкружки! Комсомольцы забирают под свою высокую руку весь заводской клуб! Вечера! Спектакли! Лекции! – Алеша выпалил все это единым духом, и Рябинин из всего этого смерча слов понял только одно: цветет, растет, прет в гору Алеха.

– Ну-ну, – сказал он молодому секретарю. – Все отлично. Смотри, теперь не зарвись.

– Чай! – закричал я. – Пир на весь мир! Рассказывай, Рябинин, о чем говорил с Кружаном?

Мы притащили огромный кондукторский чайник и торжественно поставили его на стол. Пар клубами валил из носика и смешивался с волнами табачного дыма. Мы дымили, как добрые паровозы. Хриплыми, простуженными голосами мы пели наши песни. Запевал Рябинин. Он стоя дирижировал хором.

– Басы, тише, – шипел он, хотя во всем хоре не было даже баска.

Потом мы снова сели пить чай. Мы безумно кутили. Мы пропили весь сахар, какой у нас был.

Но я щедро кричал:

– Пейте, гости дорогие! Славьте тороватых хозяев! Кипятку много!

В самый разгар веселья к нам вдруг вошел Кружан. Он вошел как-то нерешительно, – мне показалось, что он, вероятно, долго раздумывал у двери перед тем как войти. Увидев шумную компанию, он нахмурился. Он пришел, очевидно, чтобы что-то сказать Рябинину. Важное что-нибудь. Мы стихли.

– Я спичек хотел… Спичек нет… понимаешь? – пробормотал он.

В руке у него была незажженная папироса. Рябинин зажег спичку и подал ему.

– Может, тебе всю коробку дать?

– Коробку?.. – переспросил Кружан. – Да… Давай коробку…

Он вдруг заметил Алешу.

– А… ты зачем… здесь? – удивленно спросил он.

– Я – в гости. А что?

– К тебе в гости? – спросил он у меня.

– Ко мне и к Рябинину.

– Ах, вот что, – усмехнулся он. – Ну, ничего… Мешать не буду. Я за спичками… Счастливо!

Он пошел к двери, потом вдруг остановился, хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и вышел.

Алеша задумчиво посмотрел ему вслед.

«Неужели и мне когда-нибудь придется так?» – вдруг ужаснулся он.

Но эта случайная мысль прошла, не затмевая его радости. Он встряхнул лохматой головой и крикнул:

– Споем, ребята! Нашу! Комсомольскую!

И первый поднял песню.

3

Я расскажу когда-нибудь, как и почему начал писать. Ребята смеялись надо мной:

– Сережа, брось. Ты Пушкиным не будешь!

Посмеивался и Валька Бакинский, признанный авторитет в этой области, читая мои опыты.

А я упрямо исписывал бумагу.

Когда я затеял писать книгу о моем поколении, сведущие люди стали отговаривать меня.

– Вам сколько лет? – спрашивали они насмешливо. – Куда вы лезете? Вы доживите сначала до тех годов, когда осмысливают свою молодость, и тогда уж валяйте пишите.

Я чувствовал, что сведущие люди правы. Я отбрасывал прочь в сторону планы «Моего поколения». Я хотел найти другие темы, других людей. Но какие у меня другие темы? Мне оставалось бросить перо и ждать седин.

Но и ждать я не мог. Они измучили меня, мои земляки и сверстники, они толпились вокруг, они росли вместе со мной и на моих глазах, я слышал, как хрустели их кости, – и мне мучительно хотелось писать, писать о них, только о них. Украдкой от сведущих людей я писал свою книгу.

«Ребята! – мысленно обращался я к своим сверстникам – к Алеше, Павлику, Юльке, Моте. – Ребята, вы уж простите меня! О вас должен был бы писать писатель опытный, убеленный сединами. Вы стоите этого. Мы стоим того, чтобы о нас хорошо написали. Но что же делать, ребята: о нас не пишут! И вы не ругайтесь уж, что взялся я. В свое оправдание я могу сказать, что сделал все, что умел. Я вложил сюда все, что у меня было. Вот я весь – больше у меня ничего нет, я все отдал. Страшно ли мне? Напишу ли еще что-нибудь, даже вторую часть этой книги? Не знаю! Но я вложил сюда все, что имел!»

Когда я кончил свою первую книгу и решил везти ее в свет, ребята пришли меня провожать на вокзал. Они смотрели на меня с теплым сочувствием, но – увы! – с малой верой.