Текст книги "Мое поколение"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– В д-д-деревню…

– В деревню? Что?

– Я б-буду учителем. Это надо сейчас. Ш-шкрабом…

– Шкрабом?.. Школьным работником, значит?.. Это нехорошее слово: шкраб. У этого слова клешни… Говорят, они голодают, деревенские шкрабы? А?

– Наверно… Н-но это неважно…

– Ну да! Конечно. Впрочем, ты все равно сбежишь оттуда через месяц… Там не топят школы зимой. Что ж, ты не мог остаться здесь? Я тебя устрою.

– Спасибо… Я хочу в деревню. Я жил в ней все детство. Мой отец там умер. Он был земский врач.

– Да? Ну, прощай… На выпускном вечере будешь? Я провожу тебя до дверей. Не зацепись за этот бочонок. Масло. Какая погода хорошая!

– Июнь…

– Да… Что я еще хотел сказать тебе? Да… Вот что. А может быть – ты думал над этим? – может быть, мы и в самом деле, – я, еще другие, – может быть, мы опоздали родиться? А? Вот что я тебе хотел сказать.

Колтунов рассеянно посмотрел на Канторовича и ответил, протирая очки:

– Н-не думаю…

Пух с тополей летит по городу.

Утром за чаем мать робко спросила Руву:

– Ну, Рува, ну, что же это будет, ну?

Воробейчик сердито отодвинул чашку с голубыми китайцами и встал.

– Я знаю? – пожал он плечами.

Разговор этот был ему неприятен. Он начал искать кепку.

– Ты перешел в седьмую группу, Рува… – говорила мать умоляюще. – Ты уже большой, ты уже не маленький. Что же будет? Пойди к отцу или брату Соломону, надо же. Или, хочешь, я тебя в фотографию устрою? Это хорошее, выгодное дело. Сейчас все хотят иметь портреты.

– Мама!

– Или нет? Ну, хорошо, реши сам. Но когда же?

Воробейчик нашел кепку: она валялась за сундуком.

– Фотография! – мрачно усмехнулся он. – Ах, мама, если бы вы знали, что у меня на душе!

Он открыл дверь. Пух метался над городом. Одна пушинка села на Рувкину кепку, другая, покрутившись по комнате, обессиленно упала на пыльный пол.

– Здесь не вырастет тополь, – покачал головой Рувка, – никогда! – Он растер пушинку ногою и вышел на улицу.

Мороженщик стоит на перекрестке. Баба над корзиной семечек – как наседка. Мальчик с коробочкой липких ирисок. В деревянной будке продают черный квас. Как изобильна жизнь!

– Есть вафли с именем вашей невесты, молодой человек, – небрежно говорил Рувке мороженщик. – Прикажете наложить?

Рувка растерянно смотрит на косую бороду мороженщика.

– Вы были бутафором в театре, – говорит Рувка, – я вас знаю. Вы брали у нас подсвечники, шандалы для пьесы «Миреле Эфрос».

– Какие теперь театры!

– Вы взялись за мороженое? Почему?

– Жара…

У Воробейчика нет невесты. У мороженщика нет вафли с именем «Рува».

– Это очень редкое имя, – извиняется мороженщик. – Я положу вам вафлю с именем вашего лучшего друга.

Воробейчик разводит руками…

– У меня нет друзей…

Сонный мальчик с ирисами прислонился к забору. Жара такая, что ирисы вот-вот потекут грязной и тощей струйкой.

– Теперь нет таких великих артистов, – зевает мороженщик. – Вам еще одну порцию? Или вот Мамонт Дальский…

– Вы работали с ним?

– Молодой человек! Я единственный из бутафоров, которого Мамонт Дальский не бил!

Какая скука! Рувка съедает третью порцию и не знает, что ему делать дальше.

– А, Юлий Цезарь из Конотопа! – раздается сзади. – Вот кого мне привелось увидеть на прощанье.

Рувка вздрагивает. Никита Ковалев, размахивая чемоданом, подходит к нему.

– Ну, здравствуй! – весело говорит Никита, а Воробейчик бледнеет. – Не бойся!

Ковалев ставит чемодан наземь, поднимается пыль.

– Угощаешь?

– Да, да, разумеется… Пожалуйста… Дайте порцию…

– Позвольте узнать имя вашей невесты? – осведомляется мороженщик и энергично полощет вафельницу в мутной воде.

– «Удача» – имя моей невесты, – отвечает твердо Никита, а Воробейчик гадает: не пора ли удрать? – Я давно не видал тебя, Рува. Ты проворнее зайца. Почему тебя нигде не видно?

– Зачеты… Некогда… – бормочет Рува.

– Ах, да! Ты ведь не исключен из школы. Это странно, что тебя не исключили вместе со мной. Ты не находишь?

– Нет. Почему же?..

– А Хрума выслали. Забавный был человек, между прочим. Любил огурцы к чаю.

Молчание. Мороженщик торжественно подает вафлю.

– Такого имени нет: «Удача», – говорит он улыбаясь. – Молодой человек шутит. Я служил на сцене, я умею понимать шутки. Кушайте на здоровье!

– Спасибо! – Ковалев берет вафлю.

Мороженое тает в руке. Молоко течет по пальцам.

– Ты уезжаешь? – неуверенно спрашивает Воробейчик.

– Как видишь.

– Далеко?

– Отсюда не видно.

– Зачем?

– Искать «Удачу» – мою невесту.

– Желаю найти!

– Найду! Спасибо за мороженое. Мокрое. Хорошо. – Никита подымает чемодан и взмахивает им.

– Ты выдал? – тихо спрашивает он.

– Не я, не я… – лепечет Рува. – Слово чести – не я… Они сами…

– Ладно… Прощай!

Никита пренебрежительно машет рукой и пускается в путь.

Воробейчик смотрит вслед: ровное колыхание удаляющейся спины, покоробленный тротуар, длинный тополек, похожий на нескладного подростка, пух…

– Никита! – вдруг кричит Воробейчик и бросается догонять Ковалева.

Нужно обязательно догнать. Так нельзя ему уехать. Он не должен плохо думать о Рувке. Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Мир не велик!

– Никита!

– Ну? – останавливается Ковалев.

– Может, тебе… нужны будут… деньги… – бормочет Воробейчик. – Так пиши… Не стесняйся! Базарная, тридцать семь… квартира пять…

Никита с интересом подымает глаза на Рувку.

– Да! Это идея. Деньги? – спрашивает он насмешливо. – Ну что ж, давай деньги! Пригодятся. Сколько у тебя есть?

Рувка бросает испуганный взгляд на Ковалева.

– Сейчас? – Он шарит по карманам. – Вот все… Немного…

– Спасибо и за это, – Ковалев сует мелочь в карман и с любопытством смотрит на Воробейчика. – Откупился, рыжий? Ну-ну… Тебе это зачтется. Пока! – Ковалев уходит.

Воробейчик растерянно смотрит вслед.

Он смотрит долго. Уже скрылась покачивающаяся спина. Уже пыль, поднятая небрежными шагами, осела на чахлые листья тополя. Уже новые спины и новая пыль возникли в желтом тумане улицы.

Рувка вдруг срывается с места и бежит. Он бежит, прижимая к бокам круглые локти, высунув язык, задыхаясь. Пересыхает горло. Сухой язык туго ворочается во рту. Кажется, что он скрипит. Иногда Воробейчик останавливается. Чтобы остановиться, он замедляет бег. Шатаясь, делает еще несколько шагов и только тогда останавливается. Иначе не выходит.

Вот окраина. Вот Заводская улица. Вот домик под толевой крышей.

– Гайдаш… здесь… живет? – задыхаясь, спрашивает Воробейчик у бабы и, увлекаемый инерцией бега, проносится мимо. А та, словоохотливо открыв рот, замирает в изумлении. – Алеша!.. Алеша!.. Знаешь? А-а…

Воробейчику не хватает воздуха. Он останавливается. Равнодушное лицо Алеши. Почему-то здесь Ковбыш. Рассохшаяся бочка, еле стянутая ржавым обручем. Зачем он бежал? Или ему стало жаль мелочи, которую на ходу отобрал Никита?

И уже без всякого воодушевления Воробейчик заканчивает:

– Говорит, еду искать удачи… Хорошенькое дельце, а? – и разводит руками.

Алеша сосредоточенно думает.

– Да-а!.. – роняет он. – Ну, да-а!..

Веселая улыбка вспыхивает на его губах.

– А мы ведь тоже, – подмигивает он, – мы тоже вот с Ковбышем идем шукать удачи.

Он рассказывает: на «лимонадном заводе» работать никакой возможности не стало. Целый день над Алешей стоял хозяин и упражнялся в остроумии. Хозяину, видишь ли, не повезло в ученье: он мечтал стать поэтом или ученым и сделался мелким буржуем. Как же может Алеша учиться после этого?

– Ну его к черту! Неужели мы себе места не найдем? Район большой. Как считаешь?

– Да, да, – соглашается Воробейчик.

– Пешком пойдем. Мешок за плечи. Что нам? – Он вытягивает перед собой руки. – А?

Ковбыш разворачивает плечи.

– Найдем! – говорит он решительно.

– Да, да!.. – бормочет Воробейчик. – Да, да!..

Он присутствует потом при прощанье Алеши с родителями. Его поражают короткие равнодушные эти проводы. Он помогает Алеше надеть мешок. Вытягиваясь на цыпочках, так что пальцы ног хрустят, он помогает и Ковбышу. Потом он провожает их до околицы, торопливо трясет им руки. Долго смотрит им вслед, как смотрел вслед Ковалеву. И пыль, и спина, и мешки, подпрыгивающие в такт…

«А где же моя дорожка?» – вздыхает Воробейчик.

Или идти крутить мороженое? Жара. Сейчас все люди хотят иметь портреты.

Пух летит с тополей.

– Пух, пух, – бормочет Воробейчик и ловит пушинку. – Пух…

ВОСЬМАЯ ГЛАВА

1

Почему они выбрали путь на Голубовские хутора? Было много других дорог, ничем не хуже этой. Разве не таким же был путь на лиманы? Или на шахты? Или на Черный яр?

Растрепанные вербы, горбатые колеи, пыль и камни были и там. Пыль везде одинакова, на всех дорогах.

Станьте лицом к любой. Почему этот ветер кажется попутным?

Ветер везде одинаков. Летом он ленив и неповоротлив. Он, как обжора, объевшийся за обедом. Он тучен. Его клонит ко сну.

Просто, когда обсуждали план этого «похода в люди», Ковбыш обронил:

– Пойдем на Голубовские хутора. А там видно будет.

И Голубовские хутора вошли в их мечты плотно и материально, как буханка хлеба, которую нужно достать и взять с собой, как мешок с лямками, как финский нож, без которого весь поход бессмыслен.

Во всяком случае, Алеше было все равно, куда идти. Ни родственников, ни друзей у ребят вблизи не было. Да и зачем они им? У них есть руки, узкие, мальчишечьи, с грязными ногтями руки, и вера в то, что эти руки всем нужны.

Итак, на Голубовские хутора! А там видно будет.

Они устали болтать уже на шестом километре. Если бы они были опытными ходоками, они знали бы, что как раз время сделать привал. Но они рвались и рвались вперед. Они бежали бы, если бы могли. Пот выступил на их напряженных лицах. В каждой капельке пота играло солнце. Лица сияли. Так весною солнце – в каждом выплеске воды. Как хорошо идти с мешком за плечами по горячей дороге! Сладкий пот.

Они сбросили мокрые рубахи.

«Идем. Идем. Идем, идем-идем, – думал Алеша в такт своим шагам, – как здорово идем! Как здорово идем!.. Сколько так пройдем? Сколько так… За Ковбышем не угонишься… Он лошадь. Хорошо бы на лошади. Или верхом? Идем… Идем… Тася посмотрела бы. Почему бы мне не стать военным? Тася посмотрела бы… Идем. Идем… На лошади верхом… Что Тася сейчас? Часов, жаль, нет. Сколько уже? Какое смешное облако: оно как грива Лошади. Почему лошадь? Идем. Идем… На лошади верхом… Тася посмотрела бы. Мокрые. Это пот… А Ковбыш? Я отстану так. Черт! Далеко ли еще? Чудаковатый тополь какой… словно глиста. Глистой болеют. Мы бы могли уже привал сделать. Почему в хутора? Что там? Все Федька… Лошадь…»

Ковбыш шел, чуть склонив голову. У него был широкий и ровный шаг. Такими шагами мерили раньше в деревнях спорную межу. Как здорово пришелся Ковбышу мешок на ладную спину! Словно всегда так уверенно и могуче лежал на круглых лопатках.

«Верст шесть отмахали, – думал Ковбыш. – Надо бы раньше выйти… Отец. Ну, с отцом что же? На то и отец. А то б раньше вышли. Вышли б раньше, вот… так… раньше и пришли бы. Это всегда так: раньше выйдешь – раньше придешь. А то отец… Что отец? Сапожником я все одно не буду. А ученым? Где мне ученым! Это Алеша. Да. Нехай Алеша. Мне бы – чтобы простор. Вот. Простор. Раньше выйдешь… Да… А то отец… Ну, раньше Голубовских хуторов нигде не задерживаться. Тут все одно что дома. И уходить тогда не надо бы… Не надо бы… А уйти надо было. На море надо бы… Новороссийск. Алеша – хорош парень. Ничего не скажешь. Хорош. А то бы в Новороссийск… И отец – ничего. А столбы? Должны бы столбы быть… Ну, я и так знаю: семь верст отмахали. По ногам знаю: семь. Ничего! Ишь ты! Семь! Алеша худой-худой, а крепкий. Ишь дует. Ну, ладно. Дуй! Авось и я не отстану…»

На восьмом километре оба думали только о привале. Оглядывались друг на друга, словно прощупывали мускулы ног товарища: крепки ли еще? Не обмякли? А дыхание?

И каждый хорохорился под взглядом приятеля… И, не останавливаясь, шли. Ковбыш – еще ниже наклонив голову, Алеша – обессиленно мотая руками.

Скоро ли? Скоро?

Подходили к какой-нибудь группе деревьев, или спускались в лощину, или просто большой межевой камень попадался на пути – Алеша думал: «Вот хорошее место для привала». Но он ничего не говорил Ковбышу, и они проходили заманчивую группу деревьев и тенистую лощинку. И шли, шли, шли, то подымались на косогор, то юлили на бесчисленных поворотах. В стороне оставались выселки, хутора, дома. Веселый дым кружился над хатами.

«Вот завернуть бы!» – думал Алеша, но ничего не говорил Ковбышу и, размазывая на лице грязный пот, шел дальше.

– Будет! – вдруг сказал Ковбыш и сбросил мешок наземь. – Тут.

Их план был прост: прийти на Голубовские хутора и пойти по хатам, предлагая свои руки. Они недорого просят – их возьмут. На крайний случай – наняться за одни харчи. Две недели прожить в хуторах – и дальше. Там видно будет.

– Возьмут ли еще нас в работники? – сомневался Алеша: четыре месяца он был безработным, он хорошо знал, что это такое.

Но Ковбыш ни минуты не сомневался: возьмут! С руками оторвут! Теперь в деревне работники нужны.

– Смотри, – он показал на дорогу.

Алеша увидел: пыль, навоз, камни. Легкая золотая нить соломки прошила всю дорогу.

– Ну? – пожал он плечами.

– Навоз, – коротко ответил Ковбыш. – В прошлом году не было на дорогах навоза.

Он замолчал, доел хлеб и, стряхивая крошки, добавил:

– Будет работа нам, Алеша. И хлеб будет. Пошли!

К вечеру они подошли к Голубовским хуторам.

Алеша был городской парень. В детстве он играл с ребятами на заводской свалке. Из железного хлама он строил гигантский завод. Он клал рельсы, рыл глубокие шахты, – пальцы Алешиной руки не всегда могли достать дно. Он соединял шахты с заводом железнодорожной веткой. Между рельсами он не забывал положить кусочек дерева – шпалы. Он был уверенный реалист. Его отец работал на заводе.

Алеша все свое детство провел на улице. Он знал, как ведут бои в городе. Он любил переулки, ненавидел проспекты. Спрятавшись за водокачкой, он ждал врага. Потом делал перебежку к театральной тумбе. Потом наступал, укрываясь в больших воротах. Каждый телеграфный столб, каждый фонарь были ему прикрытием. Он знал окраины и подступы к городу, как мужик знает свой клок земли. Его отец родился в городе.

Почему отец построил свой домик? Об этом мечтал дед. Дед был из деревни, воронежский, Валуйковского уезда. Голод пригнал его в город. Дед мыкался по слободкам и жил в бараке. Дед строил чужой завод и мечтал о своем доме. С этой мечтою он умер.

Алеша мечтал о пожаре: налетит пожар и сметет их домишко. Толевую крышу в заплатах, срубы, осыпающиеся трухой, кривые ворота, шаткое крыльцо – все сметет пожар. Советская власть даст им комнату в коммунальном доме. Он иногда мечтал о хорошем пожаре.

А Ковбыш входил в деревню, как свой. Он надел рубаху перед самыми хуторами и заправил ее широким солдатским ремнем. Первому встретившемуся мужику он сказал: «Здравствуйте, бог в помощь!»

Он улыбнулся дивчатам, идущим с ведрами к колодцу. Но дивчата скользнули по его рубахе пренебрежительным взглядом. Ковбыш нахмурился и пробормотал:

– Подозрительный народ пошел, – и развел руками.

Темнело. Ребята нерешительно остановились среди улицы. Хаты беспорядочно столпились вокруг них. Воинственно брехали собаки, стадо входило в улицы. Теплый пар шел от коровьих следов. Мальчишка-пастух щелкал бичом и чихал от пыли. Он был свой здесь, он чихал весело и звонко. Вытерев нос, он посмотрел на ребят.

– Беспризорники! – крикнул он им, задирая. – Эй! – И хлопнул бичом.

Это было приглашение к бою, но ребятам было не до того.

Все хаты повернулись к ним своими окнами. С какого окна начать?

Ковбыш решительно направился к крайней хате.

Он громко забарабанил в окно.

– Мы и не беспризорники и не нищие! – закричал он. – Мы – ребята, желающие работать! Есть у вас работа?

Чернобородый мужик выглянул в окно.

– Есть у вас работа? – снова крикнул Ковбыш, не отходя от окошка.

Мужик медленно пожевал губами и лениво позвал:

– Панкра-ат!

– Чего, папаша? – отозвался бас.

– Покажи им дорогу.

И прежде чем ребята поняли, в чем дело, к ним вышел высокий парень с двумя мохнатыми собаками.

– Пошли! – мрачно сказал парень.

Собаки прыгали около него рыча.

– Куда?

– Та вже пойдемте…

Мальчики покорно пошли за ним. Прошли улицу, огород, мост через речку. Село осталось сзади. Свет месяца на церковном куполе. Вот и дорога. Парень остановился. Собаки лизали его жирные чоботы.

Он поднял кнут и показал на дорогу. Голубая, она падала вниз. Ковбыш посмотрел туда: ни огня, ни пахоты.

– А мы не пойдем, – сказал он глухо.

– Та нет, пойдете!

Ребята поправили мешки за плечами и пошли. Они шли молча, не оглядываясь. Теперь только чувствовалось, как устали они за день. Ноги просто никуда не годились. На повороте дороги ребята разом обернулись: Панкрат стоял еще на косогоре, широко расставив ноги. Месяц мягко освещал его.

Становилось зябко. Алеша надел куртку, Ковбыш – отцов пиджак. Пиджак был тесен ему, потрескивал на лопатках.

Обнявшись, они пошли дальше. Они шли молча и в ногу. Алеша крепко держал Ковбыша за пояс. Так, обнявшись, они шли по вспыхивающей голубыми искрами дороге.

– Это камни, – тихо сказал Ковбыш, и Алеша понял его: это луна зажигает гальку, и та поблескивает. Это камни. Они хрустели под ногами.

Большое небо дрожало над их головами. Все было непрочно и обширно: мир, ночь, дорога, мальчики на ней. Обнявшись, они шли сквозь ночь своей дорогой. Мальчики, им вместе тридцать один год.

– Костер! – радостно закричал Ковбыш и показал Алеше: в стороне, в полуверсте от них, полыхал большой костер.

– Пойдем? – спросил Ковбыш.

– Прогонят! – мрачно возразил Алеша.

Он никому теперь не верил. Он крепко схватил Ковбыша за пояс: верна только дружба. Парня с парнем. О Тасе он не вспомнил.

– Все равно пойдем, – сказал Ковбыш.

Они свернули с дороги и пошли на огонь. Скоро им навстречу забрехали собаки.

– Кто идет? – закричал от костра испуганный детский голос.

– Свои, – ответил Ковбыш.

– Кто свои?

– Из города. На заработки. Уйми собак-то…

Они ближе подошли к костру. Теперь было видно: вокруг огня сидело и лежало человек шесть ребят. В стороне стреноженные лошади жевали траву.

– Что, беспризорники? – спросило сразу несколько голосов.

– Нет, на шахты идем, – ответил Ковбыш. – Мы дальние, – и толкнул Алешу в бок.

– А откуда дальние?

– Из Брянска. Леса Брянские знаете?

– Слыхали… – неуверенно ответили от костра. – Лешие, значит?

– Как есть лешие, – согласился Ковбыш. – Вот с дороги сбились. Можно с вами ночь переночевать?

Ребята пошептались между собой, искоса поглядывая на лошадей.

– Та ладно! Ночуйте! – наконец, сказал старший. – Только, если что, мы крикнем. В хуторах слышно.

– Мы не босяки, – успокоил Ковбыш, – мы на шахты… Голод у нас.

– А все к нам, все к нам! – колюче, как взрослый, сказал рябой паренек в большой шапке.

Алеша снял мешок и куртку. Куртку расстелил на земле около костра и лег на нее. Мешок положил под голову.

От костра тянуло дымом. Алеша закрыл глаза, и ему показалось, что он дома, а мать раздувает самовар. Звенят на столе чашки. Вспомнилась Тася. Алеша удивился: почему он так мало думает о ней? Он хотел представить себе ее тоненькую фигурку, но не мог, видел только оборочки беленького платья, потом бант в белокурых волосах, чулочки. Потом все это смешалось в невообразимой путанице.

Валька вспомнился ему отчетливей.

«Вот бы Вальке здесь… Ночь… Костер. А? Какие стихи!» – Он хотел представить себе Вальку с мешком за плечами и засмеялся.

Ветерок дул в лицо. Алешу обдало дымом. Он закашлялся и открыл глаза. Ковбыш лежал рядом. Ребята вытаскивали из золы картошку. Они втыкали в картофелину палочку и вертели перед собой. На картофелине медленно гасли искры.

«Валька сказал бы: «Бежин луг», – подумал Алеша.

Ему самому казалось, что вся эта колеблющаяся в дыму картина не явь, не действительность, а вычитана из книжки, из любимого Горького или из «Бежина луга».

«Они о ведьмах должны говорить, – подумал он о ребятах, – о страшном», – подвинулся ближе к костру.

Ковбыш уже храпел. Он широко разметал руки, а голову закинул назад так, что остро торчал подбородок. Никогда, должно быть, Ковбыш не спал так вкусно в городе. Как плотно припали к земле его руки! Мокрая трава запуталась между пальцев.

Около костра говорили о страшном.

– Он все по лесу шугав, – тихо рассказывал рябой паренек. Папаха часто сползала ему, на нос, и он, не останавливаясь, поправлял ее все одним и тем же движением: всей ладонью проводя по лицу снизу вверх, от носа до рваного малинового верха папахи. – Он все по лесу шугав. Где балка, где яр – там ему хорошо… Скаженный був.

– Брехня, – лениво возразил разметавшийся около самого огня хлопец. Он неподвижно лежал с закрытыми глазами, иногда только медленно поворачивался к огню то одним, то другим боком. – То брехня! То люди брешут.

– А Максым Кулык – це тоже брехня? Га? Га? Митрофан? – набросились на него все разом.

– А що Кулык? – не шевельнувшись, спросил Митрофан.

– Тю! Та ты не знаешь?

– Не знаю.

– Про Кулыка не знаешь?

– Не знаю. А що?

Парень поправил папаху и посмотрел в лес.

«Ну, сейчас будет история про лешего, что жил в лесу и пугал народ», – весело подумал Алеша и опять пожалел, что нет с ним Вальки.

– Поихав Максым Кулык в город, – обстоятельно начал рябой хлопец. – От поихав. А була у него коняка хорошая. То наша коняка, я ее добре знаю, у нас ее ликвизирували. Справный конь. Жеребец. Гнедой.

– У його запал, у вашего коня, я знаю, – перебил его хлопец с кнутом.

– Запал? У кого? У нашего? У Гнедка?

– Та хоч бы и у вашего. Що ж, я його не бачив?

– Чим ты бачив? – вскочил рябой.

– Чим уси бачат. Та ты не дуже, – и он также поднялся на ноги.

«А драка будет», – подумал Алеша.

– Так що ж Кулык? – лениво промычал Митрофан и не спеша перевернулся к огню другим боком.

– Запал… – ворча, уселся на место рябой и воинственно поправил папаху. – Запал… Добрый конь, так усим очи застит. Запа-ал… Ну так от, поихав Кулык в город… А ночь була скаженна. Ой, и ночь була, хлопци…

Детвора ближе подползла к огню. Алеша тоже подвинулся ближе. Он лежал теперь на спине и смотрел то в небо, то в огонь. Он смотрел в небо, и звезды казались ему искрами; он смотрел в огонь, и искры показались ему звездами. Он глядел в рябое лицо паренька в папахе и думал: кто его опалил снопом искр? Все чуть колыхалось перед Алешей: ночь, лес, огонь, ребятишки. А то, что должно было колыхаться – дым, – напротив, застыло и тяжело оседало, весомое и плотное. Лес показался Алеше теперь совсем близко. Он подступал к костру, всеми деревьями слившись в одно; лес сжался и, наклонив ухо, слушал рябого рассказчика. Через этот спаявшийся лес, через колыхающийся огонь, через путаницу звезд и искр, цепляясь за тяжелые тучи дыма, плыл милиционер Максим Кулик на добром гнедом коне, плыл навстречу несчастью. Он плыл над деревьями, выезжал на поляны, он негромко пел песню. Он качался в седле. Курил, откидывал ветки, бьющие по плечам. И ехал, ехал…

– Вы, мабудь, уси знаете, где Черный яр? – не спеша, со смаком продолжал паренек в папахе. – От туды доихав Кулык. Черный яр – скаженне мисто! Яр велыкий, глыбокий, а кругом така чащоба, спаси и помилуй. От вин подъихав. Когда: «Сто-ой! Стой!» – и хвать Гнедка за вуздечку. «Сто-ой!» – хвать наган. А вже ж йому и руки назад. Вже и на земли вин. Вже и на живот ему коленом!

Он достал из золы картошку и начал медленно есть.

– Так что ж Кулик! – закричал нетерпеливо Алеша. – А леший?

– Який леший? Кулыка на другой день нашли. У нас на селе и хоронили. А Гнедко пропав! От конь був! Гнедка увели. Хорош був конь. Я его сам поить водыв.

– Брехня! – промычал Митрофан. – Брехня! Хто ж це був?

– Хто був? – засмеялся рябой. – Це ж уси знають, хто був. Зеленые паны булы, бандиты. Печеный Мартын, що весной расстреляли. Та Авдоха Комарев був, та Антон Иваныч Задыка, та Григорюк, та ще Михаленко з ными путався. От кто був. Их усих найшли. И оружие. И все. А Гнедка не найшли… Хорош був конь. Мабудь, продали…

Максим Кулик лежал на земле перед Алешей. Алеша ясно видел убитого милиционера, как лежал он, скрючив пальцы, не дотянувшись до нагана, как выбился из-под фуражки лихой кудрявый чуб, за который его любили хуторские девки, как струйка крови стекала по пухлым губам и круглому подбородку.

– Брехня! – дрожащим голосом сказал кто-то сзади Алеши. – Це неправда.

Алеша увидел, как к костру подходил парень, которого он раньше не замечал. Кнут дрожал в его руках.

– Неправду ты кажешь, Юхим, неправду! – обиженным голосом сказал паренек. – Печеный був, Задыка Антон Иваныч був, Комарев Авдоха був. А мий батько не путався з ными, не був вин. Це грех казать. Це грех…

Молчание прошло над костром. Алеша отчетливо услышал, как задвигался каждый. Тяжело повернулся, хрустя хворостом, Митрофан. Засопел и завозился Юхим, стал хлопать кнутом Андрей – парень, споривший из-за гнедого коня. Шумное и неловкое было молчание. Вот и привелось Алеше стать невольным свидетелем чужой драмы. Он искоса бросал взгляды на паренька, защищавшего своего отца: кнутовище прыгало у того в руке.

– Може, и не був, – сказал, наконец, Юхим. – Я знаю: его выпустили. Може, и не був. – Он поправил папаху и вдруг закричал: – А хто у гайдамаков служив? Мий батько? Мий батько чи твий? Га? Панас? Чий?

– Так вин не по своей воли, – тоскливо возразил Панас. – Не по своей. Узялы его.

– А чого мого батька не узялы? Чого?

– Та почем я знаю?

– Не знаешь? А? Того, що мий батько сам в Красную Армию пишов. А твий де був?

– Воны Красну Армию не люблять, – засмеялся Андрей, – у них понятия не така.

– А яка? – со слезами на глазах закричал Панас. – Яка в нас понятия? Ну, скажи, черт-цыган, яка?

– А така.

– Яка така? Яка?

– А ну, цытьте! Цыть! – загремел вдруг Митрофан. – Цыть! От грачи! А то – ой встану, ой встану…

Спорщики сразу утихли.

Юхим бросил в костер охапку хвои. Она зашипела и скорчилась. Огонь стремительно побежал по веткам, иглы мгновенно стали ярко-красными – такой узор! – потом начали светлеть, потом сразу стали темно-пепельными. Юхим задумчиво смотрел на них, потом покачал головой.

– Баловство! – и подбросил дров. Дрова горели основательно.

Было странно сейчас Алеше думать: где-то есть город, школа, учком. Только вчера он там был. А сегодня – степь, костер, кони, лениво жующие траву, детвора со своими историями. А где-то Павлик, Мотя, Тася… А где-то столица. А кругом полустанки, разъезды, выселки – и в каждом свои жизни, страхи, поступки. И никто не знает там Алешу, не думает о нем. Кто же, кто сейчас, в эту длинную и единственную минуту, кто думает о нем? Мать? Конечно. Она укладывается спать, вспоминает своего странствующего сына и вздыхает. Тася? Может быть. Валька? Возможно. Вряд ли, впрочем. Кто же еще?

Сон ушел от Алеши. Свернувшись калачиком, Алеша слушал всё новые и новые рассказы ребят. Андрей рассказал, как погиб его брат, убитый в бою под Лисками. Юхим – о том, как коммуне «Красная заря» бандиты подбросили письма: «Если не разойдетесь по хатам, спалим вас». Бабы уходили ночевать в чужое село, мужики несли стражу.

– А коммунары все ж таки не разошлись по хатам! – торжествующе закончил Юхим. – Не перелякались! Ни! На то ж воны и коммунары!..

Тогда Алеше захотелось рассказать о городе. Он выждал минуту и произнес:

– Да. А вот у нас как было…

Все обернулись к нему: они думали, что он спит.

Алеша рассказал о Василии Павловиче, отце Павлика, которого повесили на Миллионной улице. Потом Юхим рассказал о банде Зеленого. Осмелевший Панас вмешался и рассказал о своем дядьке, вернувшемся из плена. Презрительно выслушавший его Юхим рассказал о дезертирах.

– Что же леший? – вдруг вспомнил Алеша, слушая очередной рассказ, и засмеялся. Потом потянулся в приятной ленивой истоме: спа-ать!

Он не помнил, на чьем рассказе заснул. Когда он проснулся, сияло утро, ребят не было, костер погас. Ковбыш сидел около кучи золы и резал хлеб.

– А где же?.. – протирая глаза, пробормотал Алеша. – Где же?..

– Друзья твои? – смеясь, отозвался Ковбыш. – Велели кланяться. Да вот картошек тебе оставили. Садись, поедим.

2

И вот снова дорога, пыль и колея, и мешок за плечами. И снова отползает назад колеблющаяся линия горизонта. А что за ней? Та же дорога, и пыль, и колеи, золотая соломка.

– Пошукаем удачи в других селах, – сказал Ковбыш, – а там и до шахт дойдем. На шахтах всегда народ нужен.

Хорошие сны снились ему ночью у костра. Будто бы он на море. И будто ветер в корму. И будто солнце. И широко-о-о… Вспоминая сны, он закрывал глаза. Тогда дорога казалась ему палубой.

Раскаленная дорога горела под ногами. Словно все солнце, сколько было его в небе, вылилось на нее бешеным, пылающим ливнем.

– Без подметок придем, – пробурчал Ковбыш; он, сын сапожника, знал в этом толк.

По лицу, по шее, по голой груди Алеши ползли щекочущие капли пота. Алексей был теперь весь влажен, как трава поутру. Больше всего он хотел вытереться полотенцем с головы до ног, насухо.

Уже долгое время рядом с ними плелась пустая телега. Тощий рыжеватый мужичок дремал, изнывая от жары. Когда телега подпрыгивала на ухабе, он испуганно вздрагивал и хватался за вожжи.

Алеша шел рядом с телегой. Он мог достать ее рукой. Он мог пересчитать все спицы в колесе, – так медленно она катилась. Он мог схватить растрепанные, похожие на вытянутую мочалу вожжи и вскочить на дребезжавшую телегу. Он ударил бы тогда по лошади, он гикнул бы, встал бы на ноги и стоя гнал лошадь, только пыль бы вертелась за ними. Они мчались бы через испуганно расступающиеся села, через шарахающиеся хутора, через пригибающиеся леса.

– Дядь, подвези! – прохрипел Алеша и облизал сухие губы.

Рыжеватый мужичонка испуганно посмотрел на него и закричал визгливо:

– Пошел! Пошел! Много вас таких!..

Он ударил вожжой по лошади, та лениво пробежала немного и снова поплелась, понурив голову и отмахиваясь хвостом от мух. Ковбыш равнодушно заметил Алеше:

– Ничего, так дойдем.

Они скоро опять поровнялись с телегой. Алеша снова увидел растрепанные вожжи, редкий хвост и медленно ворочающиеся колеса. Вожжи вздрагивали, хвост равномерно подымался, хлопал по разъеденной мухами ране и опять опускался. Колесо медленно ворочалось: все спицы были видны. Одна спица завязана веревочкой. Все это сливалось в тугой, медленно распутывающийся кошмар. Алеша старался оторвать глаза и не мог. Сухой зной обволакивал лошадь, телегу, мужичка, Алексея с приятелем; зной согнал их вместе, одного к одному, и все это обессиленно, едва-едва двигалось по раскаленной дороге. Алеше стало невмоготу. Он закричал что есть силы, хотя Ковбыш был рядом:

– Федор!

– Чего тебе? Чего орешь? – всполошился тот.

– Ты слыхал, Федор, – кричал Алеша, – новый декрет вышел?

– Какой декрет?

– Интересный декрет, Федор. О деревне декрет. – Алеша искоса посмотрел на мужика, дремлющего в телеге. Алеше хотелось сейчас выдумать что-нибудь такое, сумасшедшее, дикое – все равно, только бы разорвать эту покачивающуюся дремоту, повисшую над всеми. – Вышел декрет, Федор! – Алеша кричал неестественно громко, как в цирке. – Декрет такой: запрещается мужикам заниматься хлебом.