Текст книги "Серебряный остров"

Автор книги: Борис Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Тридцать с лишком верст до соседнего поселка, а мы не в вдоль берега решили идти, берег у нас петлючий, а напрямик, морем. Как взяли курс, так и старались держать. Однако с парусом управлялись кое-как, снесло нас в сторону моря, к самой гряде скалистых островков. А должны были посередине между грядой и берегом пройти. Сообразили мы свою оплошку, слезли и задумались, как же дальше быть. Солнце взошло у нас за спиной, две длинные тени впереди лежат, чуть не до ближайшего островка достают. И вдруг застыл Бату, точно окаменел весь, и лицо окаменело. Мы уж тогда книг прочли немало и ни в бога, ни в черта не верили. А тут зашептал он что-то по-своему, по-бурятски, вроде заклинание какое. Глаза у него зорче моих были. Пригляделся я – и не по себе стало. То ли мираж вижу, то ли барельеф из книжки про древних греков, была у нас такая книжка с картинками. А дружок мой Бату как припустит вперед, к тому острову. Я за ним, и про сани забыли.

Вот что мы увидели. Торчит изо льда одинокая скала, ни деревца на ней, ни кустика. Одна сторона голая, черная, а другая – подветренная, искристым снегом на солнце сверкает. И на этой заснеженной стороне, на высоте нашего роста или чуть повыше, стоят вылепленные кем-то человеческие фигуры. В скалу вросли. Стоят, друг друга поддерживают, иные руки к небу воздели. Я еще подумал: не вылеплены они, скорее высечены изо льда каким-то чудаком. А Бату как бросится к одной из этих фигур, как закричит: «Отец!» Тут-то я и понял: никакой не чудак сделал статуи, а сама природа, да из такого материала, что нет его дороже, Целую зиму простояли на скале люди, схваченные льдом. Тринадцать человек. А начал по весне выветриваться лед – и проступили они из ледового плена, снова появились на белый свет, но уже не людьми – памятником самим себе.

Долго стояли мы, оцепеневшие, перед тем памятником. Солнце било в скалу, и холодным серебром сверкали перед нами тринадцать человеческих статуй. Тринадцать серебряных статуй. Так они и теперь в памяти моей сверкают…

Старый бухгалтер снял очки, протер платком и умолк.

– А где это место? Скалистая гряда? – спросил Рудик.

Хозяин достал потрепанную карту Байкала, расстелил на столе, и палец его остановился… неподалеку от Горячих Ключей.

– Как!? – вскрикнул Рудик. – Я думал, где-то здесь, поблизости…

– Забыл вам сказать, все это произошло на западном берегу. Там жили мы с Бату, там и родились. Позднее уж, когда остались у него на руках два малых брата, перебрался он сюда, к родственникам. А за ним и я через несколько лет.

– Выходит, мы с вами соседи… – начал было Санька. Но Рудик перебил:

– А вы Горячие Ключи знали?

– Как не знать. Только никакого поселка в Ключах тогда не было, стояло одно зимовье братьев Кубасовых. Поселок позднее появился, вместе с леспромхозом. А Сохой и тогда существовал.

– Так мы и есть из Сохоя! – обрадовался Санька.

– Стало быть, земляки.

– Значит, этот остров… который вы тогда увидели… – еще раз уточнил Рудик, – недалеко от Горячих Ключей?

– Если под водой не скрылся. Такие островки как люди: сегодня ты есть, а завтра… – Он вздохнул и сложил карту. – Так что же, закончил все-таки Бату свой Серебряный остров?

– Не знаю, закончил ли, – задумчиво отозвалась Фаина Дмитриевна. – Говорил: приезжай через два года.

– Закончил, наверное. Упрямый он был. Целеустремленный. Жаль, не увидим уж мы больше Бату Мункоева…

– Как не увидим? Почему!?

– Умер Бату. Как перебрался с семьей в Улан-Удэ лет пятнадцать назад, вскорости и умер. Сын его недавно приезжал на отчие места взглянуть, Ну и ко мне заходил…

– Значит, умер… – вздохнула Фаина Дмитриевна. – Конечно, столько лет прошло… Надо было раньше…

– А про остров сын ничего не говорил? – спросил Рудик.

– Ничего. Кабы знал – поинтересовался бы. Да его отыскать нетрудно, он в Улан-Удэ работает в институте… Каком же институте? Память-то дырявая стала. Володя его зовут, Владимир Мункоев. Да вы найдете. Коли уж меня нашли, его найдете! Только чур, про меня не забудьте, напишите старику.

ПРО ВАЛЮХУ

Наконец-то январская стужа взяла свое: как ни сопротивлялся седой богатырь Байкал, как ни бился штормами, заковала его в прозрачный ледяной панцирь. Теперь только в мае, когда вспыхнут окрестные горы фиолетовым пламенем багульника и зацветут подснежники на солнцепеке, разойдется могучий полутораметровый лед. Зима полностью вступила в свои права.

Забавно выглядят зимой Горячие Ключи. Наверное, только здесь, на Байкале, и увидишь такое. С утра до вечера ползут мощные, самых современных марок, тягачи с лесом – и растут на нижнем складе горы бревен. А рядом по глади озера, огибая вздыбившиеся кое-где торосы, катит собачья упряжка. Ребятишки везут воду из проруби, и степенные лайки добросовестно натягивают постромки, время от времени оборачивают озабоченные морды – тут ли еще хозяева, не заигрались ли. А иной озорник и сам не прочь покататься на своем Бобике или Полкане.

Вдали на льду застыли темные точки – это пацаны, забыв про уроки, таскают из лунки окуньков. Посидишь этак часа два-три, подергаешь леску – и полведра. Рядом твой Трезор, непременный участник всех забав, внимательнее самого хозяина смотрит в лунку, от нетерпения повизгивает да хвостом колотит, а на каждого пойманного лупоглазого окунька облизывается, царапает лед когтями, и глаза его умильно улыбаются.

Кто посообразительнее, приспосабливает к санкам парус и гоняет по льду вместе с друзьями. Смельчаки ладят парус себе за спину, становятся на коньки – догони, кто сможет! Неподалеку от проруби Петька Снегирь, окруженный мелюзгой, испытывает новое свое детище – аэросани. Пока мотор больше чихает, пропеллер лишь дергается, но Снегирь уже рассчитал, что до Сохоя домчит за пятнадцать минут, а на тот берег – за полтора часа…

В стороне от этой суеты Санька, наполняя вместительную интернатскую бочку, считал ведра: шесть, семь, восемь… Валюха в мохнатой заячьей шапке, в расшитых меховых унтах стояла рядом, смотрела вдаль, туда, где легкий хиус гнал снежные змейки, и улыбалась тайным своим мыслям. Последнее время стал Санька замечать: задумается, уставится вдаль – и робкая улыбочка запорхает на губах. Словно подменили Валюху. Особенно после зимних каникул.

Так уж повелось с раннего детства: были они с Валюхой как брат и сестра. Дома их стояли рядом, только Валюхин чуть повыше, и когда собирались утром идти куда-нибудь, за ягодой ли, на рыбалку ли, Валюха свистом будила любившего поспать Саньку.

И отцы дружили, издавна вместе охотились, вместе заготавливали дрова, вместе забрасывали сети, пока не был приостановлен лов омуля. Если Валюхины родители уезжали в город, бывало, по нескольку дней жила Валюха у Медведевых. А уж праздники непременно сообща праздновали, двумя семьями. И всегда Санька с Валюхой ходили парой. Еще пятилетними шкетами отправились на косогор по землянику и едва не заблудились. Вместе, взявшись за руки, пошли в первый класс, и все эти семь лет сидели за одной партой. Бывало, ссорились, даже дрались, но с кем не случается! В этой неразлучной паре – тоже так повелось – верховодила Валюха. Санька привык делать, что скажет Валюха, небось плохого не посоветует. Да и была она человеком куда более деловым и практичным, чем наивный, излишне доверчивый Санька.

Характерами они выдались разные, Санька в отца уродился молчуном и увальнем, а Валюха росла бойкая, говорливая, так что они как бы дополняли друг друга. Со второго класса пошла Валюха в гору, постоянно ее куда-нибудь выбирали, и она выступала, председательствовала на собраниях и пропесочивала нерадивых, а если Санька замечал ей, что уж больно она выпячивается, Валюха говорила со смешком: «За двоих, Санечка, отдуваюсь».

Когда Санька подружился с Цыреном и Рудиком, к их мальчишечьей компании незаметно примкнула и Валюха. Если дело оказывалось не девчоночье – взбираться на скалы, стрелять из лука или ловить под камнями «широколобок», – Валюха без обиды исчезала, пробовала играть с девчонками, но их игры казались ей скучными, и она снова оказывалась четвертой в дружной мальчишечьей троице.

И лазила по скалам не хуже других, метко стреляла из лука или из рогатки, ручьи перепрыгивала с разбега наравне со всеми, разве что «широколобок» не ловила – жалела. И хотя она невольно связывала компанию, ребята ее терпели, Рудик безропотно, а Цырен с колючками и насмешечками. Но чаще и думать забывали, что она девчонка.

Санька так привык к этой дружбе, что и представить не мог, как бы стал жить без Валюхи. Они и теперь всегда были рядом, вместе ездили домой, даже по кухне дежурили парой, как, например, сегодня. И вот начал он замечать последнее время, что Валюхи нёт с ним. Такое неприятное чувство, точно от тебя самого только половинка осталась. Но Валюха была рядом, лишь руку протяни, и это тем более удивляло, пугало своей непонятностью.

Вернувшись из экспедиции, он прежде всего побежал к Валюхе, чтобы рассказать о поисках Серебряного острова, похвастать мрамором и слюдой. Ворвался в комнату – и не узнал Валюху. Перед зеркалом стояла незнакомая девушка: маленькая, но совсем уже взрослая, яркое платье с цветочками, новые сапожки на каблуках, а вместо косичек – модная рыжеватая копна. И шпильки во рту, как у легкомысленной Маринки.

Она обернулась равнодушно и проговорила сквозь шпильки:

– Когда входишь к девочкам, стучать надо.

– Да ты что, Валюха, в своем уме? К тебе – да еще стучать?

– А вдруг бы я переодевалась?

– Не видал я тебя! Сто раз купались вместе.

– Купались – совсем другое дело. Как съездили? А мы тут с девчонками в кино собираемся.

– Если в кино, так зачем наряжаться? Все равно в пальто сидеть.

– Ох, Санечка, какой же ты все-таки! Мы наряжаемся, чтобы самим – себе нравиться. А уж когда себе нравимся – и другим. тоже. Разве я не красивее такая? – И она крутанулась на каблуках.

– Красивее, пожалуй, – согласился Санька. – Но для меня ты и без того красивая, так что можешь не стараться.

– А если не для тебя? – В ее глазах мелькнуло что-то такое… лукавое и непонятное.

Еще в прошлом году был у них похожий разговор. Валюха агитировала Саньку выступить на собрании, а он по обыкновению отказывался. Она стиснула пальцы: «Ну никакого самолюбия! Скажи, пожалуйста, чем можешь ты понравиться девчонке?»– «Я и не собираюсь никому нравиться». – «А мне?» – «Ну, тебе! Ты не в счет». Валюха даже обиделась: «Значит, не в счет? А если я с кем-нибудь другим подружу, например, со Снегирем?» – «Валяй на здоровье!» – «Нет, ты не понял. Если я влюблюсь?»

Тогда Санька не обратил на это внимания, у девчонок только и разговоров, что про любовь. Но теперь вспомнил. То, что Валюха изменилась, не так тревожило, как смущало. Приходилось заново привыкать к ней, к ее новым причудам. Например, рассказываешь ей что-нибудь, она слушает, кивает, вроде бы все понимает, а спросишь – не было ее здесь, а где была – неизвестно. Вот и сейчас стоит рядом, бочка полнешенька, а Валюха не видит, улыбается чему-то своему, далекому.

– Готово, Валюха, поехали!

– А? Что? – встрепенулась она. – Уже?

Будто вернулась откуда-то. Он, конечно, сознавал, что рано или поздно это должно случиться: вместо бесшабашной девчонки с торчащими косичками предстанет перед ним взрослая девушка. Но предстала почему-то не та, которую он ждал, не активистка со строгим взглядом, а вот такая: яркое платьице, сапожки на каблуках, модная копна на голове. Правда, что-то подобное он и в себе замечал, и в Цырене: ни с того ни с сего проступят вдруг на мальчишеском лице взрослые черты, взрослые заботы. «Пер-р-реход-ный возр-р-раст, бр-р-ратцы!» – говорил по этому поводу Кешка. Но с Валюхой происходило что-то иное…

Санька вздохнул. Конечно, Валюха права, характер у него незавидный. Мать обычно ворчит, если в магазине ему что-нибудь не то подсунут или кто-то свою хлопотную работу на него перевалит: «Ох, святая простота! Куда ж твои глаза глядели? И что из тебя дальше выйдет?» А то и выйдет, станет Санька охотником. В тайге, среди зверья, такой характер в самый раз. Это к людям подход требуется, кому можно верить, а кому и нельзя. Но вообще-то характер как характер. Как у старика Байкала – ровный, спокойный, в себе уверенный. И весь как на ладони перед людьми.

От раздумья Саньку оторвал громкий Валюхин смех.

– Гляди, Снегирь шлепнулся! Сани рванули, Петька с копыт долой. Уж дядя, усы пробиваются, а все игрушки на уме.

Ресницы у нее вздрагивали от смеха.

Вот и у Валюхи характер… байкальский. Хотя и совсем другой противоположный. Глаза ласковые, приманчивые, а что там в глубине – поди разбери. Может, одни зеленые водоросли. Байкал тоже приветливый на вид, волны к берегу так и ластятся, а доверься ему – как вдарит горная!

Вспомнив горную, он тут же вспомнил Цырена. Получается, и у Цырена характер как у Байкала – неустойчивый, порывистый. На поверхности барашки, предвестники готового вот-вот завязаться шторма, а под ними непременно какая-нибудь тайна секрета. Кроме того, Байкал хитер и коварен. А Цырен? О чем он Валюхе в зимовье пел? Однако от этой назойливой мысли Санька отмахнулся, как от зудящего над ухом комара. Вот так штука: три совсем разных человека, а характер у всех байкальский! Но и у Байкала семь ветров, каждый свой собственный характер имеет. Сложные все-таки существа – люди…

Валюха трясла его за плечо:

– Ну, размечтался! Весь интернат без обеда оставим.

– Валюха, – неожиданно для себя спросил Санька, хотя решил никогда больше Не спрашивать об этом. – Ты мне так и не ответила в прошлый раз… Цырен-то… Как он к этому делу отнесся?

– Между прочим, я ответила. Забыл, что ли? Нормально отнесся. Согласился. И мы уже сделали кое-что. Вместе. Понял?

Саньке показалось, она с каким-то особенным значением произнесла эти слова, безжалостно вкладывая в каждое второй, тайный смысл. «Мы уже сделали кое-что – значит мы недавно узнали друг друга как следует, но уже сдружились, потому что Цырен – настоящий парень, не то что некоторые… «Вместе» – нам хорошо вместе, и я рада, что тоже нравлюсь ему… «Понял?» – и, пожалуйста, отстань со своими дурацкими расспросами, неужели еще непонятно?..»

– Я совсем не то хотел узнать. Как у него настроение? Сердится на нас?

– На нас! На нас не сердится. На тебя, может быть. Вот и спроси, если интересно.

– Что-то ты, Валюха, вокруг да около вертишься. А поконкретнее не можешь? Как он все-таки к этому отнесся?

Она подала ему веревку от саней.

– Спроси что-нибудь полегче. Поехали! – И добавила, подталкивая тяжелую бочку: – Я сама еще не разобралась…

Где уж ему понять что-то, если даже она не разобралась! В одном Санька был уверен: обвинять некого. Если кто-то и виноват, то лишь он сам. Постарался на свою голову!

Перед Новым годом они с Рудиком договорились привлечь Цырена к музейным делам, но не прямо – прямо Цырен не согласился бы, – а с маленькой хитростью. Поручение должно было исходить от комсомольского бюро, поговорить с Цыреном попросили Валюху. Она тут же сочинила целую тайную операцию, как она разыграет Цырена на елке, как он будет носиться по Ключам за спрятанными в разных местах записками и в конце концов явится в зимовье, где его встретит Валюха. А заинтригованный уже не сможет отказать.

Саньке Валюхин план показался очень уж сложным. Ради чего, собственно, затевать такую длинную игру? Но Валюха заявила, что иначе Цырен с ней и разговаривать не захочет, и Санька, доверчивая душа, согласился. И Рудик согласился, ему-то что! Теперь же день ото дня становилось яснее: не так все просто, не из-за музейного поручения затеяла Валюха «тайную операцию». Скорее наоборот! И вот что из этого вышло.

– Чего скис? – сердито спросила Валюха, когда въехали во двор интерната. – За Цырена переживаешь? А ты за него не переживай, он в твоем сочувствии не нуждается. Не такой уж он одинокий и оторванный от коллектива, как мы думали. И знаешь, что он рассказал? Слово?

Санька сделал жест, будто вырвал зуб, так они в детстве давали друг другу «слово» – обещание молчать. Валюха придвинулась вплотную и зашептала:

– Он мне открыл… Нет, не могу, поклялась… – Глаза ее блестели. – В общем, один громадный секрет. А летом мы идем в экспедицию… кое-что искать. У нас даже карта есть…

– Уже и «у нас»?

– Ну – у него. Какая разница…

– Да, конечно, никакой, – согласился Санька, снова зачем-то окуная в бочку уже полное ведро.

Точно его самого окунули в студеную воду. Если бы он терял только Валюху! Оказывается, и музей вместе, с Серебряным островом ничего не стоит по сравнению с настоящей тайной. Коли даже трезвая Валюхина голова закружилась, значит, на сцену выходят верблюды Чингисхана…

Вечером в комнате у Маринки Большешаповой клеили стенд «Байкал промышленный». Рудик сидел удрученный – так исцарапал негативы при проявке, что хоть не печатай. Зато Маринкины фотографии получились не хуже, чем в «Огоньке». Вдобавок к фотографиям вырезали из журналов Байкальский целлюлозный завод, сплав леса «сигарами» и несколько пейзажей.

В комнату просунулось озабоченное лицо Валюхи:

– Санька, выйдь на секунду!

Коридор был пуст, они встали у окна.

– Санечка, – сказала Валюха ласково, как умела, наверное, она одна. – Обиделся на меня, да? Я ведь такая дура, что в голове, то и на языке. Мне показалось, ты обиделся, а я из всех людей на свете больше всего боюсь обидеть тебя. Ты же мне как брат, и даже больше. Как бы это объяснить? Я и не подозревала, что он такой хороший, Цырен. Понимаешь, мы поговорили по душам, и вдруг он мне совсем с другой стороны открылся. Как же объяснить? Ну вот – тебе когда-нибудь нравилась девчонка?

– Конечно! Ты! – ляпнул Санька и тут же обругал себя: «Ох, святая простота! Разве так можно?»

– Да нет, я не про то. Мы с тобой друзья, просто друзья, как брат и сестра…

– И даже больше, – подсказал Санька.

– Правильно. Ты мне самый близкий друг, понимаешь?

– А, вон ты о чем! Теперь понимаю, – Санька изо всех сил постарался рассмеяться. – Так бы сразу и сказала! Да, одна девчонка мне очень даже нравится. Не как друг и не как сестра.

– Кто?! – глаза Валюхи презрительно сощурились.

Она стояла рядом маленькая, беззащитная, в стоптанных унтиках, в старой лыжной куртке, и косицы кисточками торчали в стороны. Привычная, домашняя. Чем-то неуловимо похожая на Санькину мать. Может быть, иголкой, вколотой в кармашек куртки? С тех пор, как Санька помнит себя, он всегда видел такую иголку на груди матери. А когда поселился в интернате, вместе с иголкой на Валюхиной куртке словно переехала из Сохоя в Горячие Ключи частица его дома. Не раз выколупывала Валюха этой иголкой ему занозы, а бывали такие – бр-р-р!

Не раз зашивала распластанные в играх штаны и рубахи и ворчала совсем как мать: «Господи, все-то на нем горит!»

И вот теперь он должен нанести удар Валюхе. Потому что она виновата. И потому что иначе он не выдержит. Нет, он не мстил ей, даже не думал об этом минуту назад. Просто у него не было другого выхода.

– Кто? – одними губами повторила Валюха.

Санька торопливо перебирал в памяти всех знакомых девчонок и ни на одной не мог остановиться: Валюха не поверила бы. С ним никогда еще не случалось ничего похожего, но он знал откуда-то, что должен поступить именно так. Соврать. Пусть уж лучше она его ненавидит, чем_ будут потом жалеть вдвоем с Цыреном. И когда невозможно стало дольше молчать, он вспомнил: Маринка. Конечно, Маринка, первая школьная красавица, в которую чуть не каждый третий влюблен! Уж тут-то Валюха не усомнится. И он выдохнул:

– Маринка.

– Ах, вон оно что! – Валюха гордо вздернула нос, и Санька понял, как больно ударил. – Давно?

– Всегда, – покорно сообщил он. Дальше врать было уже легче. – А особенно в эту поездку. В каникулы.

– То-то все вокруг нее вертишься. Нашел то-же… – И вдруг спохватилась, прервала себя на полуслове: – А как же я?

– Ты? Но ты же просто друг. И сестра. И потом… Ты ведь с Цыреном, тебе все равно. Ладно, побегу. Пока…..

И оставил ее одну в пустом полутемном коридоре.

Рудик с Маринкой по-прежнему наклеивали фотографии, будто в мире ничего не произошло. Он уткнулся лицом в замороженное окно, и по щекам его прокатились две горячие капли.

– Ты чего там, Саня? – спросила Маринка. – Иди помогай, а то до ночи прокопаемся.

Он промолчал. Маринка подошла, положила на плечо наманикюренные пальцы.

– Господи, Санька! Что с тобой? Что случилось, сумасшедший? Рудик, не видишь, человек плачет!

Санька досадливо стряхнул ее руку.

– Привязалась! Ничего я не плачу. Ногу зашиб на лестнице.

Рудик глянул на него исподлобья:

– Наверное, на той самой ступеньке?

– А то еще на какой, – подтвердил Санька, хотя понятия не имел, о какой ступеньке речь.

– Уже неделю твержу: надо починить, – объяснил Рудик. – Я позавчера тоже расшибся. А в субботу тетя Дуся…

Санька смотрел на стенд, но не видел ничего, только ее, Валюху. Как он мог? Обидеть, обмануть, предать – и оставить одну в этом гулком темном коридоре? Ее – маленькую, беззащитную, загородившуюся руками от его слов, точно от удара? С этой иголкой в курточке? С глазами, полными слез? Как он мог!?

Санька рванул дверь, выскочил в коридор, чтобы выяснить, уладить, вернуть. Но Валюхи уже не было.

ПАТРОН

Павел Егорович, накинув на плечи полушубок, стоял у окна своего крохотного директорского кабинета. Сквозь проталину в ледяном узоре виднелась только сосна на пригорке да часть двора с крыльцом – весь остальной мир стерла, поглотила метель. С воем и посвистом набрасывалась она на школу, так что прочное деревянное здание сотрясалось, швыряла пригоршни колючего снега, стучала задранной на крыше жестью. Похоже, непогода и не собиралась униматься. Вот уже третий день словно белую марлю натянули за окном: ни поселка, ни леса, ни Длинного мыса, лишь снег, снег…

Павел Егорович не случайно поглядывал в окно и прислушивался к завыванию пурги – грызла его забота. В четверг принесли радиограмму: «Двадцать третьего февраля приехать не смогу, задержали дела, ждите двадцать пятого в семнадцать ноль-ноль. Матвеев». Двадцать пятое сегодня, школа ходуном ходит, все готово для встречи со славным земляком, Героем Советского Союза полковником Матвеевым, а дороги перемело, ни одна машина из районного центра не пройдет. Вот бы танк! Но откуда возьмется танк в этой глуши…

И Павел Егорович, зябко запахнув полушубок, снова прильнул к окну. Нет, безнадежно. Не состоится встреча. А жаль, самое подходящее время, ребята из-за непогоды остались на воскресенье в интернате. Не то что в будний день, там пришлось бы уроки во второй смене снимать, а это последнее дело. Как ни важны такие встречи, программа остается программой. Но метель разгулялась не на шутку, никакие проблесков не видно. Он уже хотел было отойти от окна, как вдруг внизу прошмыгнула черная фигурка. Павел Егорович пригляделся. «Никак Санька Медведев! И что ему там нужно?»

Заслоняясь рукавицей от больно хлещущего снега и поворачиваясь к ветру боком, Санька вышел со школьного двора, попробовал валенком метровый сугроб, под которым исчезла дорога, присел на корточки, пощупал снег рукой – и плюнул с досады. «Выдает себя таежная жилка, – усмехнулся Павел Егорович. – Охотник так след пробует – давно ли зверь прошел. А что же Саньку интересует? Наст? Неужто в Сохой собрался?»

Павел Егорович много лет проработал в школе и был бы плохим директором и плохим педагогом, если бы не знал, чем живут, о чем думают его ребята.

Сегодняшнюю встречу, рассуждал он, готовил Цырен Булунов. И хотя проводится она от имени музея, всей кропотливой предварительной работой занимался по поручению комсомольского бюро Цырен. Парень чуточку зазнался, задрал нос, в совет музея его не выбрали. Он обиделся, замкнулся, и ребята правильно сделали, что привлекли его к музейным делам. Переписываясь с Матвеевым, готовя газетные вырезки, фотографии и приветствия, выправился Цырен, снова сам собой стал. Смышленый мальчишка, самостоятельный, но с характером. И надо же было случиться – в прошлое воскресенье катался на лыжах у себя в Сохое и подвернул ногу. Фельдшер велел лежать, да где там! Прислал записку, что на встречу обязательно приедет. И вдруг метель, никаких машин! Так что не зря Санька наст щупает, видно, собрался идти в Сохой. Дружба остается дружбой…

Павел Егорович представил себе тропу через перевал: девять крутых, исхлестанных пургой, утонувших в снегу километров. И девять обратно. А если сани тянуть… По Байкалу путь заказан, в такую погоду лед трещит, дыбится, дважды два в трещину угодить. «А сам-то ты как… пошел бы? – спросил он себя и поежился от пробежавшего по спине морозца. – Не вдруг решишься, боязно. Правда, Санька сын охотника, да и сам таежник с малых лет, не заблудится, не замерзнет, это уж точно. А все же выходить в такую метель без крайней надобности… Но так рассуждать нельзя. У них вся жизнь впереди. И если сегодня Санька смалодушничает, струсит – может струсить и завтра».

Надев шапку и на ходу застегивая полушубок, Павел Егорович торопливо сбежал по лестнице, вышел во двор и принялся расчищать дорожку от крыльца к калитке. Тут-то и появился Санька.

– Здравствуйте, Павел Егорович! – прокричал он. – Зря вы это, все равно заметет.

– Здравствуй, Медведев. Думаешь, зря? Как по вашим охотничьим приметам, надолго пурга?

– Надолго! Павел Егорович, а вы уверены, что встреча состоится? Дорога-то… ни одной машине не пройти.

– Непременно состоится. Если полковник Матвеев сказал….

И Павел Егорович улыбнулся своей внешне почти неприметной улыбкой. Нагнулся, ухватил горсть снега здоровой левой рукой, подержал на ладони. Забытые морозные иголочки кольнули кожу.

– Знаешь, что мне напомнил этот снег? Вот такая же была пурга, только в степи, а там никаких ориентиров… Значит, говоришь, не стоит разгребать? Пожалуй, и верно, не стоит.

Они остановились у лестницы, голиком счищая с валенок снег.

– Давняя история. В сорок первом это случилось, в начале войны, – продолжал Павел Егорович. – Я учился тогда в военном училище, сразу после школы призвали. Да что мы стоим, заходи, садись к печке, все потеплее… Так вот, в тот день мы ходили на стрельбище. Каждому выдали по шесть патронов. Лег я в снег, отстрелялся, собрал гильзы.

– Зачем? – удивился Санька. – Зачем вам гильзы понадобились?

– Мне-то они не понадобились, – усмехнулся Павел Егорович. – Но по строгим правилам военного времени все гильзы полагалось сдавать командиру. Во-первых, тогда каждый грамм цветных металлов был на счету. А во-вторых, вдруг у кого-нибудь патрон останется в магазине? И вдруг выстрелит винтовка в самый неподходящий момент – в карауле, на пример? Правило было строжайшее, командир лично за каждую гильзу отвечал. Но в тот день мы не стали сдавать гильзы на стрельбище – занялась метель. Вот такая же, только позлее, в степи для нее раздолье. А сдавали в казарме. Вынул я свои – только пять! Все обшарил – нету. Потерять по дороге не мог, хорошо помнил: сложил я их в карман гимнастерки и пуговицу застегнул. Значит, одна осталась в степи.

Докладываю командиру, а у самого голос дрожит. Авось, думаю, простит, душевный все-таки человек. Но командир не простил, да и не мог простить, не имел права. Сам знаешь: тяжело в учении – легко в бою. А бои нам предстояли тяжкие, прямо сказать, смертные бои. Глянул командир на часы и говорит:

– Даю вам сроку до шести утра. Ночь в вашем распоряжении. Не будет гильзы – сами понимаете…

Посмотрел я на товарищей – кто письмо домой пишет, кто воротничок подшивает. Хорошие ребята, но кому захочется из-за каково-то растяпы в этакую метель идти, когда не только патрон – стрельбище в степи не найдешь. Тебе вот разве захотелось бы? И вдруг кто-то сзади хлоп меня по плечу. Оглянулся– друг мой лучший. Звали его… Ну да неважно.

– О чем задумался, детина? Пошли, время еще есть.

Поплутали мы часок по степи, но стрельбище нашли. Тут нас и ночь накрыла. Узнал я свою мишень, отмерили от нее шагами двести метров, давай искать. Сначала сапогами снег разгребали, промерзли оба– все без толку. Говорит дружок:

– Нет, Паша, так дело не пойдет. Руками надо.

Стали перебирать снег руками. Через пятнадцать минут пальцы уже не гнулись, закоченели. И кабы точно знать, что здесь она, гильза, а то ведь отмерили-то на глазок. К тому же темно, собственных рук не видно. Меня уж отчаяние охватило.

– Ты-то, – говорю, – за что страдаешь? Плюнь, иди в казарму, я один.

И думаешь, утешал он меня, ободрял, успокаивал? Как бы не так! На чем свет стоит ругал. И олух я, и разиня, и мокрая курица, и уши развесил, и нюни распустил, и не винтовку бы мне в руки, а поварежку. Всю ночь разгребали мы снег закоченевшими пальцами. Отогревали за пазухой – и снова в снег. Казалось, полстепи обшарили…

– И нашли? – не вытерпел Санька.

– Нашли. Без пяти шесть сдал я ее командиру. Ни слова он не сказал, только глянул на мои руки и послал в лазарет. А что лазарет? Смазали мазью да еще пропесочили. И ведь надо же: мне сошло, а у друга два пальца на левой так и остались скрюченными. Как зубья на граблях. Безымянный и мизинец. Когда уезжали на фронт, вернул нам командир тот патрон.

– Возьмите, – говорит, – и помните о воинской дисциплине, о настоящей дружбе. Может, и уберегут они вас от вражеской пули. Постарайтесь, – говорит, – вернуться… Мальчишки мои…

Так всю войну и прошли мы втроем: друг, я и патрон. И действительно, повезло, оба живыми вернулись, уберег талисман. Вот какая история…

– История что надо, – раздумчиво произнес Санька Медведев. – Что же вы нам ее раньше не рассказали, Павел Егорович?

– У меня из таких историй вся жизнь состоит. С вашим братом, думаешь, легче? Ну ладно, иди, мне еще тетради проверять.

Санька убежал, Павел Егорович сел за тетради, но все поглядывал в окно – решится или на решится? Думал: «Так и проверяется человек. Не пойдет – никто ему слова не скажет. Зато в другой раз дело посерьезнее будет, а опыт тут как тут: без меня обойдется. Только дай себе поблажку раз… Ну, решайся же, Санька, решайся, смелость города берет!»

Он встал, пощупал едва теплую печь, собрал с пола отвалившуюся известку. А когда снова посмотрел в окно, маленький силуэт лыжника уже почти растаял в снежной круговерти.

…Зал был украшен по-праздничному. На сцене, у знамени школы, стоял почетный караул. Самое видное место занимал портрет земляка, убранный вечнозелеными веточками пихты. Герой… Мальчишкой бегал он по Горячим Ключам, купался в Байкале, карабкался по Скалам и учился в этой же школе, только в старом здании, там, где теперь интернат. Может, даже парта его сохранилась. Вокруг портрета – витрины: газетные вырезки, фотографии, треугольнички фронтовых писем, Указ о присвоении старшему лейтенанту Матвееву звания Героя Советского Союза. А неподалеку пристроилась пожилая женщина с белой головой – мать Героя.