Текст книги "Серебряный остров"

Автор книги: Борис Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

29 февраля

Семен Булунов привел раненого Михаила. Мальца вылечили, на ноги поставили, а уйти назад невозможно, каратели вокруг шныряют, видно, что-то пронюхали. Отсиживались, сколько могли, потом решили рискнуть. Нарвались на пост, в перестрелке Семен уложил двоих, а третий, убегая, ранил Михаила. Чтобы запутать следы, долго кружили по тайге. Представляю, каково это раненому. Михаил настроен бодро: вылечусь! Да только мешок с травками остался в поселке.

Утром иду на связь. Надо бы ускорить поход, да нельзя – держит договор с эвенками. Не нравятся мне эти прогулочки карателей в ближних поселках!

11 марта

Завтра на дело! Что ж, не зря просидели зиму. Вырос наш отряд в небольшую, но крепкую и недурно вооруженную партизанскую армию. Думаю, наделаем переполоху, появившись в тылу белых. Единственное, что беспокоит меня, – отряд Кольцова. Боюсь, опоздают. Тогда будут догонять по оленьему следу. «Товар» для них припрятан в лабазе на Седьмом Ключе. Только не проскочили бы мимо, если пойдут по Байкалу. Тут уж вся надежда на Михаила.

А еще Михаил беспокоит, рана его не заживает. Придется оставить на связь. Больше некого, в отряде каждый человек на счету.

Прощай, Михаил, ты спас мне жизнь, ты стал мне родным отцом. Оставляю тебя не просто как раненого – как верного бойца на ответственном посту!

Прощай, база – уютная «ямка» в горах, никаким белым ищейкам недоступная!

Прощай, дневник! Впрочем, почему «прощай»? Тетрадь беру с собой, только эти последние листы во избежание неприятностей придется оставить до лучших времен…

Были ли «прежде и будут ли после времена лучше, героичнее, чем наши дни, овеянные ветрами Революции!?»

ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ

Верно говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло. Надо было потерять след уже маячивших вдали верблюдов Чингисхана, расстаться с мечтой о сокровищах, чтобы обрести партизанскую базу и записки Федора Копытова, последние, никому не известные страницы!

Только с проблесками зари умолкли в зимовье, споры, погас фонарик. А когда клочки неба между тучами просветлели, Цырен потихоньку вышел из дома, взобрался на скалу, сел на камень и задумался. Все в нем кипело и переворачивалось, будто происходила там, внутри, какая-то капитальная перестройка. Будто новый, сегодняшний Цырен вытряхивал из себя остатки прежнего, в чем-то уже чужого Цырена. Неужели все произошло вдруг: был один – стал совсем другой? Или дневник Федора Копытова так его встряхнул? Во всяком случае, записки сделали свое, и сейчас, сидя на камне, Цырен припомнил и заново пережил впечатления от первого знакомства с ними.

Читали по очереди, много раз возвращаясь назад, и чуть ли не каждая фраза вызывала споры. Едва дошли до слов «дровишек заготовить наверху» – вскочил Санька: «Ну, что я говорил! Скажи им, Валюха, скажи!» Валюха промолчала. Но когда Рудик прочел про Михаила: «Он и долину нам открыл, и пещеру», даже она не выдержала. Оказалось, Санька уже догадался обо всем и ей рассказал. Молодец! Значит, в конце концов они и без дневника разобрались бы в обстановке. Но ценность находки, конечно, не только в этом: дневник – человеческий документ, отражение личности…

Цырен заерзал на камне, припомнив момент, когда речь зашла о лечении травами. Нехорошо получилось, завелся, начал вырывать листы из рук Рудика, будто это обычная тетрадка. Рудик тоже раскипятился: «Да ты что, очумел? Порвешь же!» Но сразу остыл, передал записки Цырену. Цырен вчитывался в стремительные строки – и в ушах его звучал знакомый глуховатый голос. Что-то похожее он уже слышал, и не раз. Те же слова, те же выражения… Два травника в одном месте, а травничество – наука особая, передается от поколения к поколению. Неужто дед знал Михаила?

Цырен разволновался, совсем в новом свете увиделся ему дед. Вспомнилось: «За мной стоят другие, мои предшественники, учителя…» Вот они, оказывается, кто учителя…

А Рудик читает: «Вернулся с задания Булунов» – и шпарит себе дальше, внимания не обратил. Санька и Валюха уставились на Цырена: про тебя, мол, Копытов пишет, что Цырен Булунов с задания вернулся. А Цырен, услышав свою фамилию, решил, что это про деда, только потом сообразил: был ведь еще один Булунов – Семен, старший дедов, брат. Тут и до Рудика дошло, отложил он дневник, схватил Цырена за плечи, давай трясти, как если бы и впрямь о Цырене речь шла. Странно все-таки услышать свою фамилию в таком документе.

Оказалось, Михаил лечил Костьку Булунова, от смерти спас. И наверное, рассказывал по вечерам о чудодейственной силе трав, он ведь мастер был рассказывать, Михаил! С тех пор и заразился дед травничеством. Уж кто-кто, а Цырен знает, как может повлиять на человека услышанное и пережитое в детстве. Но почему же дед ни разу не вспомнил про Михаила? Или Михаил для конспирации как-нибудь иначе себя назвал? Конечно, стал бы он признаваться первому встречному, что пришел из партизанского отряда. Надо будет выяснять у деда… Эх, Цырен, Цырен, сколько же интересного успел ты проворонить! Проще простого было попросить: расскажи о себе, Константин Булунович, о своем детстве, об отце-матери, о брате Семене – у тебя такая жизнь за спиной! Нет, ума не хватило. Даже про краснозвездный шлем услышал, можно сказать, случайно. Тоже мне, исследователь родного края…

А какая буря поднялась в избе, когда началась история об амулете из пергаментной книги, о сокровищах Чингисхана! Ребята вскочили с мест, размахивали руками, кричали все разом и прыгали от радости. Цырен понимал друзей: все-таки экспедиция шла по следам верблюдов Чингисхана, и эти «следы» становились все отчетливее, пока вдруг не оборвались, а теперь вот снова замаячили, на горизонте. Но сам Цырен сидел в сторонке спокойный и невозмутимый: Действительно, чего ради прыгать, махать руками и надрывать глотку? То, что открыл он в себе, представлялось куда более важным. То есть он, конечно, тоже радовался вместе со всеми, но радовался как-то сдержанно, с прохладцей. Было приятно, что гипотеза подтверждается новыми свидетельствами, что сам Копытов мечтал заняться поисками клада. Значит, в главном Цырен не ошибся. Но он вовсе не ликовал, как ликовал бы сейчас тот, прежний Цырен. Только подумал: теперь среди эвенков не осталось никого, кто знал тайну клада. Наверное, лишь немногие старики были посвящены, может даже, один Прокопий, а он уже и тогда был очень стар…

«Очень стар, – повторил Цырен, и мысли его опять вернулись к деду. – Как ты там без меня, Константин Булунович? Уж не расхворался ли? А то и лекарство подать некому…»

И тут Цырен увидел деда. Увидел наяву, но вроде как во сне. Дед стоял на льду возле своего любимого аршана, ноги собрался греть, что ли. А из горячего источника шел обычный пар. И вдруг пар повалил, повалил, как из парового котла, застлал все вокруг, и дед исчез в нем, только голос долетел: «Цырен! Цырен!» Слабый, такой голос, жалобный. Не иначе, заболел старик. Заболел и в самом деле звал. Пригрезится же наяву – такав чушь…

А потом пришли главные мысли.

«Что же получается? Михаил вылечил Костьку Булунова, пошел на риск, чтобы спасти мальчишку, – и попал в засаду. Раненый, остался на связь с отрядом Кольцова, который почему-то опаздывал, – важно было, чтобы Кольцов не проскочил мимо, если пойдет по Байкалу. И никого не дождался – ни Кольцова, ни Копытова. Погиб на посту. «Если не дождусь, прошу считать меня большевиком.» Там, в пещере, его могила. Ведь если подумать… если подумать как следует… он отдал жизнь за меня. За меня, Цырена, которого не знал и не мог знать. Ну да, ну да, не вылечи он в свое время деда… то есть како-го деда?.. Костьку Булунова, не было бы моей мамы, не было бы меня.

Как все просто!

Нам говорили на уроках: ваши деды и отцы отдали жизнь за вас. А мы и сами знали, слушали – и не слышали. Ну, не совсем, в голове-то откладывалось, только сердца не затрагивало. Неужели надо было прочесть дневник Федора Копытова, пережить все это, волноваться за деда, перевернуть себя, чтобы понять такую простую истину: он отдал жизнь за меня? За меня лично! – В самом прямом смысле! И Федор Копытов, поэт, сменивший перо на винтовку, тоже ради меня погиб, а вместе с ним погибли его мечты. И еще тысячи других, чьи имена известны истории, как Федор Копытов, и безвестных, как Михаил. За меня, Цырена Булунова. За меня и за нас. Чтобы мы были. И были счастливы».

Из зимовья вышел сонный Рудик, огляделся, покричал негромко: —

– Цырен! Где ты, Цырен?

Цырен не откликнулся.

«Каким же надо быть глупцом, чтобы не понять. Вот зачем дед изучал прибайкальские пещеры. Как я мог подозревать, будто он втайне от меня разыскивает сокровища Чингисхана! А ведь все проще простого. Дед знал, что путь на базу лежит через пещеру, не знал только через какую. Да видно, никто уж этого не знает, все зимовавшие в «ямке» полегли на полях гражданской. И Михаил, и Федор Копытов, и Семен Булунов. А дед слышал в свое время о базе, о партизанской армии – и по крупице собирал сведения, наносил на карту. Пещеры «по другой статье знаменитые…»

Да и загадочное письмо тоже….

А я выкрал карту! Но и карта не помогла. Точно так же у меня с расшифровкой получилось, как с дедом. Упрямничал, стоял на своем вопреки фактам, не хотел замечать никаких противоречий. Все подгонял одну мысль: «Это следы верблюдов Чингисхана– и точка!» А стоило-то всего-навсего глаза пошире распахнусь…

Стоило откровенно, по душам поговорить с дедом – и он все секреты раскрыл бы. Потому что любит меня. Но я не догадался. Но все еще поправимо. Приду домой, повинюсь, попрошу прощения. И будем мы опять жить душа в душу, дорогой мой старикан, Константин Булунович!

Но сколько же понадобилось всяких условий, чтобы прозреть! Пора бы уже стать повзрослее. И поумнее. Намного ли старше был Федор Копытов, когда начал революционную деятельность, написал первые стихи, когда его впервые бросили в царскую тюрьму? А ведь он смотрел на мир глазами хозяина, даже из-за тюремной решетки. И даже в остроге мечтал о будущем Сибири! А я еще год назад… еще вчера… Зачем же тогда голова на плечах?

А ребята? Надо им обязательно рассказать об этом. Валюхе. Саньке. Рудику. Что все сокровища земли ничего не стоят по сравнению с единственным настоящим сокровищем – человеком. Только не поймут… пока сами не переживут. Как я не понимал год назад: подумаешь, чей-то череп! А это был череп человека. Пусть даже ты не обязан ему жизнью… как я Михаилу.»

Цырен поднял глаза.

Высоко в выемке скалы Цырен разглядел несколько ярких, несмотря на дожди, рубиново-красных саранок. Камни скользили под ногами, но Цырен и не подумал об опасности. В пещере, он перевел дыхание, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и рассыпал цветы возле камня, ставшего скромным памятником Михаилу. В полутьме казалось: яркие огоньки сами выросли здесь, взошли из земли.

Он уже начал спускаться в долину – и вдруг замер за выступом скалы. Санька и Валюха с полотенцами через плечо бежали к роднику умываться, Санька пытался схватить ее за развевающееся полотенце, а Валюха увертывалась, ускользала – и оба заливались счастливым смехом.

«Как дети, – подумал Цырен. – Ничего я им не скажу. Придет время, – сами поймут».

До боли, до слез захотелось ему в эту минуту домой. К деду.

ПЛЕННИКИ ДОЛИНЫ

Трое суток ребята почти безвылазно просидели в зимовье – дождь не выпускал.

Казалось, тучи вот-вот иссякнут, дождь уже не лил, а едва моросил. Но на смену ослабевшим тучам выволакивались из-за гор другие, полные сил, и снова хлестал ливень, желтый, неистощимый.

Утром Санька пошел за дровами, поскользнулся на камнях и зашиб колено. Через час ссадина вздулась, распухла.

– Это нам предостережение, – ткнул он пальцем в сустав. – А то кое-кто собрался сегодня обследовать спуск к Байкалу! Так вот, теперь там каждый камень такой.

– Не сидеть же тут все лето, – попробовал объясниться Цырен. – В конце концов, кто виноват, что остались без шнура?

– Если виноват, встань в угол, – посоветовал Рудик.

– Я бы только посмотрел. Не враг же я себе…

– Ну, знаете! – Валюха нахмурилась, глаза ее округлились, маленькие уши покраснели. – Мало нам одного раненого! Да вы что в самом деле!

Дверь хлопнула, рассыпались сложенные у печи дровишки. – Кажется, эти чисто женские доводы положили конец дискуссии.

– Да-a, дела-а-а, – протянул Рудик. – Но она права, Цырен.

– Сам понимаю. А что прикажешь делать?

– Ждать. Ждать у моря погоды.

– Ну что же, будем ждать. Даже во времена всемирного потопа дождь шел, говорят, всего сорок дней. Голодная смерть нам пока не грозит.

– Еще три дня не грозит, – буркнул Санька.

– Вот видите, целых три дня. А за три дня можно… ну, если не горы своротить, то хотя бы отыскать в них какой-нибудь лаз.

– Искано-переискано! – раздраженно заметил Санька, у которого из-за боли в ноге изрядно подпортилось настроение.

– Да вы рехнулись, братцы! – вскинулся Цырен, – Вы одну детальку упускаете. Если бы мы не знали, что он есть! И партизаны им пользовались, и первобытные, а мы что, глупее дикарей?

– Глупее, раз не нашли.

– Плохо искали! Надо поискать еще раз.

– А если и выход не найдем, и дождь не кончится, тогда что? – стоял на своем Санька.

– Я не о себе. Мы-то народ закаленный…

– Я потому и хотел… – откликнулся Цырен.

– Об этом забудь, – сказал Рудик. – Разве что на диету сесть? Попробовать растянуть остатки?

– Бесполезно. Там уж и растягивать нечего, по-настоящему за раз срубать можно. Все-таки предлагаю поискать выход… Верю я в него, братцы! Ты, Санька, на излечении. Пойдем, Рудик, попытаем счастья.

– А потом до утра одежду сушить?

– Тогда разденемся. Считай, душ принимать.

Ребята вывалились из избы, разделись до плавок, вооружились палками и отправились в самый неприятный северный угол долины, заросший густым ольшаником.

Осторожно опираясь на больную ногу, он взобрался на чердак и прилег на ворох лапника. Настроение было паршивое, распухшее колено болело, что-то в нем подергивалось и тянуло. Санька закрыл глаза и приказал себе думать только о приятном…

– Санечка! – разбудил его воркующий Валюхин голосок. Он сразу понял, что ребята еще не пришли: при них она так не говорила. – Ты чего тут пристроился? В избе, что ли, места нет? Господи, да он спит! Еще не выспался! Нога болит, да?

Она стояла на лесенке, короткой лесенке в три ступеньки, которую Санька смастерил на днях, и лишь голова ее с торчащими косичками виднелась с чердака.

– И нога. – И вообще… Дождь.

– Только из-за этого?

– А ты думала, из-за чего еще?

– Думала, может, опять из-за меня. Ты ведь тогда не согласился со мной? Насчет «натуры»?

– Почему же? Согласился.

– А как ты это понял?

– Правильно понял. Ну, что в экспедиции равноправие, никаких девчонок и мальчишек. И без того трудностей хватает. У Цырена особенно. Да и дедушка его тревожит, оставил больного. А если еще мы с тобой будем шушукаться…

– Я же совсем не об этом толковала, – почему-то огорчилась Валюха. – Не надо при нем, демонстративно… А если они ушли…

– Нельзя же при нем одно, без него…

Она рассмеялась, но как-то невесело.

– Категоричный ты человек, Санечка. Зря я тебе разных, разностей наговорила, ничего ты не понял.

Все-таки странный народ эти девчонки. Вечно у них семь пятниц на неделе. Сегодня одно, завтра другое в зависимости от настроения. А настроение меняется как… как… Саньку даже досада разобрала, похоже, пожалеть пришла. Подумаешь, беда – коленка вспухла! Да не нуждается он в утешениях!

– То. есть как это не понял? И вообще – чего ты хочешь?

– Сказать? – она опустила ресницы, щеки ее зарозовели. – Сказать, чего хочу? Только по правде?

– Скажи, скажи!

– Хочу, чтоб ты меня поцеловал…

Санька вытаращил глаза, облизнул вмиг пересохшие губы. Руки его сами собой потянулись к Валюхе. Но ее уже не было рядом – в одно мгновение как ветром сдуло с чердака.

– Валюха! Куда же ты?

Она стояла внизу, теребила косицу:

– Сам не догадался, а напрашиваться не хочу.

– Испугалась! – поддразнил Санька.

– Кто, я!? Я испугалась?

Она решительно шагнула к лесенке, и голова ее вновь появилась в просвете. Санька бережно взял в ладони ее горячие щеки и чмокнул в курносый тронутый веснушками нос. Думал, она снова убежит, но она осталась на месте. Только сказала:

– Видишь, пригодилась лестница. Слушай, равноправие у нас в экспедиции или нет?

– Равноправие, – согласился Санька, еще не понимая, куда она клонит.

– Ну, если равноправие… – Она неуклюже обхватила рукой его шею и коснулась губами губ.

…Рудик с Цыреном вернулись мокрые, исцарапанные кустарником, искусанные комарами, но, хотя поиски не дали результата, веселые и оживленные.

Дождь прекратился. После обеда ребята расселись на чурбачках у входа в зимовье. Цырен, колупая землю палочкой, принялся рассказывать какую-то забавную историю, случившуюся недавно в порту, – и вдруг прервал себя на полуслове:

– Глядите, братцы, гильза! А говорили – ни одного патрона.

– А ну покажь! – Санька взял сплющенную, до ветхости разъеденную временем гильзу от винтовочного патрона, повертел в руках, зачем-то понюхал.

– Вас разве не удивляет: пулемет для Кольцова оставили, винтовки оставили, а патронов – ни одного?

– Почему именно для Кольцова? Может, они неисправные были, – предположил Рудик.

– Неисправные, как же! Партизаны идут в бой – и оставляют почем зря столько оружия!

– Это верно, оружие для Кольцова, – подтвердил Цырен. – Только я не понимаю…

– Сейчас поймешь. Патронами его тоже должны были снабдить, обязательно! Михаил остался на связь. Зачем? Только чтобы отряд мимо не проскочил, если по Байкалу пойдет? Этого мало. Михаил должен был сообщить, где спрятаны патроны.

– Похоже на правду. Сам дошел?

– Где уж мне! У Копытова об этом написано!

– Ну да! – не поверил Цырен. И тут же догадался – «Товар»? Конечно же, балбесы мы этакие! «Товар» для них припрятан в лабазе на Седьмом Ключе». Где же искать его теперь, Седьмой Ключ? Давайте-ка обсудим все по порядку. Видно, у них было туго с боеприпасами, все подчистую забрали, даже Михаилу не оставили.

– Ничего подобного! – возразил Рудик. – Просто они не держали патроны здесь. Какой смысл спускать их в эту яму да снова подымать? Патроны хранились на Седьмом Ключе. Чтобы до него добраться, надо иметь кое-что в подсумках. Вот и забрали до последнего. А с Михаилом Кольцов поделился бы…

– Но Кольцов так и не пришел…

– Значит, «товар» до сих пор лежит в лабазе?

– Дошло! – облегченно вздохнул Санька. – Слава богу, дошло! Осталось найти «товар».

– Седьмой Ключ, Седьмой Ключ… – заинтересовался Рудик. – Где же он может быть? И откуда седьмой – сверху, снизу?

– Совсем не обязательно он седьмой, – вмешалась в разговор Валюха. – В записках оба слова написаны с большой буквы. Просто название.

'– Это ты правильно заметила, – похвалил Цырен. – Так можно было хоть посчитать…

– Считать бесполезно! – сказал Санька. – В сухое лето у речки пять притоков, в дождливое – двадцать пять.

– Да… – Цырен безрадостно присвистнул. – Но, по крайней мере, можем мы решить, по какой реке идти? Ты, Рудик, в картах мастак. Пошевели мозгами.

– Уже шевелю. Где-то я встречал Седьмой Ключ… То ли на Киренге, то ли на Каменке…

– Не будем гадать, – остановила его Валюха. – Седьмой Ключ есть чуть не на каждой речке. Это нас в такие дебри заведет! Поставим себя на место партизан. Им ведь надо было идти в юго-западном направлении, на Качуг. Операция планировалась заранее. Значит, и тайник они устроили…

– Понял! На Лене! – не выдержал Цырен.

– Нет, Цырен. До Лены далеко.

– Была весна, первая половина марта, – многозначительно начал Рудик. Не самое подходящее время, чтобы идти по тайге напрямую. Их сопровождали оленьи упряжки, а для оленей весенний наст – беда. Значит, партизанам оставалось два пути – по Байкалу или по рекам. Байкал отпадает – беляки. А дорогами им служили реки. Начиная с ближайшей.

– С Медвежьей! – Санька глянул на сосредоточенные лица друзей. – Получается, не так уж сложно. Выйдем на Медвежью, начнем считать ключи. Хотя бы примерно. И наткнемся на лабаз.

– Разумно, – насмешливо прищурился Цырен. – Только прежде надо найти столбик: «Исток реки Медвежьей». В истоке все речки на одно лицо.

Возразить было нечего.

– У нас же карта! – вспомнил Рудик. Цырен развернул потрепанную восковку. – Это голец, отсюда его не видно, а слева от гольца тянется седловина, рассекает хребет. Голец – водораздел верховьев Лены и Киренги. Смотрите, две речки. Та, что повернула на север, – Ульча, приток Киренги. А вот Медвежья, она впадает в Лену. Все просто…

– Не так просто. Обе начинаются почти в одном месте. И обе текут сначала на юго-запад…

– Но Ульча сразу сворачивает на север!

– И сколько, по-твоему, до истока Медвежьей?

– Думаю, километров двадцать.

– Но каких! – Цырен задумался. – Вершина хребта, где берут начало реки. Осыпи, ущелья, буреломы. Да и болот хватает после дождей. Речки – вздулись. В таких местах тропы знать надо. А без троп эти двадцать все равно как сто нормальных.

– Дойдем! – откликнулись Санька и Валюха.

– Оптимисты! Будто уже нашли выход из долины, – опять напомнил Рудик.

– Ну так найдем. Поищем и найдем. – Санька был прямо-таки уверен в успехе, а почему, и сам не догадывался. – Отец говорил, рыбы в Медвежьей – сама в ведерко прыгает.

Эти заманчивые замыслы словно подстегнули пленников долины. И, оставив Валюху кухарничать, ребята снова отправились осматривать скалу. Должны же сохраниться следы: вырубленные в камне ступеньки, забитые в щели скобы или еще что-нибудь.

Саньке, все еще хромавшему, достался ближайший к зимовью участок. Часа два сантиметр за сантиметром обследовал он скалу и уже каждую трещинку, казалось, наизусть знал. Наверху попадались и расщелинки, – и терраски, да что толку – нижняя половина скалы оставалась неприступной. Видно, так и не состоится путешествие на Седьмой Ключ, видно, сидеть им здесь и ждать, когда кончится дождь. С этими невеселыми думами Санька повернул обратно и уже не обращал внимания на скалу, лишь рассеянно поглядывал под ноги, чтобы опять не оступиться. И тут до сознания его дошло: минуту назад он заметил нечто такое, чего в тайге не бывает, но прошел мимо и даже, кажется, поддел ногой. Что же это было?

Он попробовал вспомнить – что-то небольшое, легкое, однако далеко не отлетело, зацепившись за… Санька вернулся, обшаривая глазами мох и траву, – ничего. Обошел стороной кучу валежника и направился было дальше, но чутье подсказало: здесь. Он присел на корточки – в сучке толстой ветки, почти истлевшей, торчал большой ржавый гвоздь. Такой ржавый, что рукой можно переломить, только благодаря сучку и сохранился. Санька разочарованно выпятил губы: подумаешь, гвоздь! Однако находку прихватил.

– Ну? – спросил Цырен, хотя было ясно и на сей раз поиски не имели успеха. – У нас ничего.

– У меня тоже пусто. Если насчитать вот это. – И Санька бросил к ногам сук с гвоздем. Ни Рудик, ни Цырен не обратили внимания на его находку, лишь Валюха с любопытством осмотрела ее.

– Где нашел, Саня? Под лиственницей?

– Да нет, почти у самой стены.

– Эх вы, робинзоны! – торжествующе рассмеялась Валюха. – Следопыты, разведчики!

– А что? – забеспокоился Цырен. – Что такое?

– Да ничего. Обещаете, как вернемся домой, купить килограмм «Каракумов» в складчину? Сегодня же будем наверху!

– Тут не до шуток! – возмутился Рудик.

– А я и не шучу. Идите на то место, ищите пеньки. Три старых пенька. Вдруг да сохранились. И пищите расписку: мы, такие-то и такие-то, обязуемся купить Рыжовой Валентине Петровне килограмм «Каракумов». Получу – поговорим.

Все трое сквасили кислые мины, но все же пошли за Валюхой. Неподалеку от кучи валежника она остановилась, глянула на возвышавшиеся поодаль лиственницы, на скалу и спросила спокойно:

– Здесь ты нашел гвоздь?

– Здесь, – кивнул Санька. – Немного правее.

– Вот это да! – изумился Цырен. – Это уже на фокус похоже…

Вскоре в зарослях смородины отыскались три полусгнивших лиственных пенька. Ребята уставились на Валюху с почтительным любопытством.

– Вы же скалолазы, – насмешливо начала она. – Верхогляды, под ноги не смотрели, только вверх. Спорим, Санька и гвоздь-то случайно нашел? А партизаны и не думали лазить по скалам.

– Да не тяни ты кота за хвост, Валюха!

– Ваше счастье, что это лиственницы. Любые другие пеньки уже сгнили бы. Ну, сказать? Или сами догадаетесь? Они построили лестницу! Вон, видите, распадочек наверху? А здесь лиственницы ближе всего подходят к скале. Если повалить рядом два дерева, чтобы легли вершинами в эту выемку…

Договорить ей не дали, три рта грянули «ура». Наконец, охрипнув от крика, Санька спросил:

– Два дерева, гвозди, чтобы перекладины прибивать, – это понятно. Но почему три пенька?

– Еще полкило конфет! – потребовала Валюха.

– Грабеж! – завопил Цырен. – Никаких больше конфет! Третье дерево как раз и пошло на перекладины. Они же этой лестницей постоянно пользовались. А нам такое благоустройство ни к чему.

Уходя, Санька еще раз окинул взглядом это место. Так вот что помешало им найти решение: лиственницы были ниже скалы! Над зелеными вершинами тут и там нависали мрачные каменные козырьки. Под этими козырьками ни о какой лестнице и мысли возникнуть не могло. Чудо, что Валюху осенило!..

Вечером в лесочке застучал топор. Однако первое дерево пропало даром, ухнуло мимо, уперлось в стену. Зато второе и третье угадали точно. И наклон оказался самый подходящий – даже не очень тяжело будет взбираться. Санька взглянул на Валюху:

– До сих пор не соображу, как ты догадалась…

– Ты же меня надоумил…

– Я? Когда?

– Когда заставил на лесенку взбираться…

ЧЕРЕЗ ХРЕБЕТ

Наконец-то они выбрались наверх, и перед ними вновь распахнулся простор, которого так не хватало там, в яме. С одной стороны раскинул свои серые, иссиня-зеленые и голубые полотнища Байкал, с другой вздымались горные дали – хребет, который им предстояло преодолеть, прежде чем выйти к истокам Медвежьей. Ребята попрощались с базой и двинулись в путь, взяв левее безымянного, однако весьма внушительного гольца, венчавшего здесь горы в радиусе нескольких десятков километров.

После обеда вышли в широкую каменистую лощину, рассекавшую хребет; горы посторонились, раздвинулись; по дну лощины перепрыгивал с камня на камень устремившийся к Байкалу ручей. Идти стало легче, да и земля подсохла.

– Никак тропа, – притопывая на камнях, сказал Цырен. – Этот распадок – единственная дорога через хребет, он-то и выведет нас прямо к Медвежьей. Здесь охотники ходят.

– И медведи, – поддразнил Санька.

Однако постепенно лощина становилась все уже, пока не превратилась в тесное и темное ущелье. Редкие деревья сменились сплошными зарослями кедрового стланика. В переплетении пружинящих стволов и ветвей ребята чувствовали себя как рыба в сети. Пришлось спуститься к ручью и двигаться его узким руслом, перебираясь с берега на берег, а то и ступая по воде. Наконец и ущелье позади, перед глазами раскинулось пологое плато – ни деревца, ни кустарника, лишь обломанные молнией обгоревшие кедры.

Казалось, вот-вот, за поворотом, откроется широкий вид на долину Медвежьей. Но из-за горы снова выплывала гора, теперь уже, похоже, последняя, за нею выныривала другая, и так до темноты.

Небо опять обложило тучами, судя по всему, собирался дождь. Пришлось сооружать шалаш. Но тучи лишь прогремели в стороне и проследовали себе мимо. Утро встретило путников ясное, умытое. В складках гольца поблескивал чистейшей белизны снег.

– Ну, братцы, нынче наш день! – бодро объявил Цырен. – Погода что надо, перевал – рукой подать.

Неожиданно откуда-то из-за ближайшей горы наползла серая непроглядная хмарь; мелкие, с булавочную головку, капли повисли в воздухе и медленно плыли в сторону – почти параллельно земле; голец да и все остальные ориентиры исчезли.

– Вот тебе и погода! – огорчился Рудик, отмечаясь по компасу. – Опять зарядит на неделю.

– Да это не дождь и не туман! – рассмеялась Валюха, подставляя лицо под щекочущий поток влаги. – Это облако! Мы вошли в облако!

– «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана. Утром в путь она умчалась рано…» – начал было декламировать Цырен, но Санька перебил его:

– Может, переждать? В таком тумане дважды два заплутать.

– Нет уж, пойдем! Теперь нас сам леший с пути не собьет.

Часа через два туман отступил, путь пошел под уклон, и стало ясно, что перевал взят. А вскоре взгляду путешественников открылась долина речки, однако совсем не такой широкой, как ждали. Даже не речки, а ручья, может быть, одного из притоков Медвежьей. Но и это уже кое-что значило: они нашли главный свой ориентир, вода куда-нибудь да выведет. Речка текла точнехонько на юго-восток.

– Ну что, начнем считать притоки? Или это сам приток? – в нерешительности остановился Цырен.

– Кто его разберет, приток это или Медвежья, – устало ответил Рудик. – Давайте считать…

Речушка петляла, забиралась в неприступные каньоны, терялась в болотцах, уходила под камни и прыгала с кручи сверкающим водопадом. Следовать за ней оказалось сущим наказанием. Но теперь они были накрепко привязаны к реке, которую за коварный характер прозвали Вертушкой.

Странно, голец уже давно должен был остаться за спиной, а он по-прежнему темной громадиной нависал справа, словно речка полукругом огибала его подножие. Сначала ребята не обратили на это внимания, но вскоре Санька встревожился:

– Не нравится мне ваша Вертушка. Так и норовит удрать на север.

– Горные речки всегда петляют, – успокоил Цырен. – Да вон, кажется, и поворот за мыском.

Однако никакого поворота не оказалось. Ребята остановились, растерянно переглянулись. Рудик достал компас – стрелка показывала на северо-запад.

– 3-забавно, – уныло прокомментировал он. – Одно из двух: или мы открыли магнитную аномалию, или заблудились.

– Н-да! – призадумался Цырен. – Хоть назад возвращайся…

– Есть вариант! – Рудик в нерешительности почесал макушку. – Если это приток, он же и под прямым углом к Медвежьей может течь. Теоретически…

– Теоретически! Мое мнение – поворачивать, – решительно заявил Санька. – Сбились мы где-то…

– Что сбились, ясно. Завертела нас Вертушка. Только вот куда поворачивать? Назад? Или левее?

– Да не паникуйте вы! – рассердилась Валюха. – Не успели толком заблудиться, а уж заметались.

Перед самым закатом долина речушки раздалась, горы отодвинулись, впереди замаячил простор. Было похоже, там, в долине, течет большая река, в которую впадает эта коварная Вертушка. Вопрос состоял лишь в том, куда течет река, на юг или на север. Если на юг, значит, это Медвежья, а шли робинзоны по ее притоку. Если же на север… Что ж, значит, они действительно сбились с пути и, пропустив исток Медвежьей, вышли на ее соседку Ульчу. Во всяком случае, большая река должна прояснить обстановку и накормить голодных путешественников.