Текст книги "Серебряный остров"

Автор книги: Борис Лапин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Верно, Валя. И все же это не причина, чтобы отвергать музей. Как видите, музей оказался лучше… хотя бы потому, что всех вас заинтересовал. Но я не Я об этом. У меня сейчас такое состояние… простится себе не могу…

Да что вы, Фаина Дмитриевна! – вырвалось у Саньки. – Утряслось же в конце концов!

– Утряслось-то утряслось, Саша, да не лучшим образом. Видите ли, ребята, вспомнился мне случай, тоже связанный с Байкалом. Случай, который заставил меня выбрать дорогу историка. Теперь-то понимаю, надо было с него и начать собрание. Рассказать об этом старике – и вы бы тут же ухватились за музей…

– О каком старике? – поинтересовался Кешка.

– Который научил меня любить историю. И которым, надеюсь, заинтересуется наш будущий музей.

– Расскажите, Фаина Дмитриевна! – попросил Рудик.

– Поздно уже. Может, завтра?

– Ну, Фаиночка Дмитриевна, расскажите! – ласковым голосом затянула Валюха. Уж это она умела – так попросить, что любой разулыбается и согласится, Недаром ее посылали отпрашивать класс с последнего урока, если в Дом культуры привозили какой-нибудь особенно интересный фильм. – Ну, будьте такой добренькой, пойдите навстречу широким массам!

– Ох, беда с вами! Ладно, придется уступить широким массам. Все равно ведь не усну, пока не расскажу. В свое время так меня этот случай взволновал – до сих пор не могу забыть. Кстати, тогда я впервые увидела Байкал.

– А давно это было?

– Я училась в десятом классе. Осенью, в октябре, заболела моя тетка, старшая мамина сестра. Она жила совсем одна, и меня, помню, на неделю отпустили из школы, ухаживать за нею. Это было… двадцать четыре года назад…

* * *

…Стояла поздняя осень.

Рано-рано, задолго до солнца, я выскочила из дому – и остановилась на крылечке. Земля была укрыта щедрым серебристым инеем. С Байкала наползали редкие клочья тумана – и таяли, зацепившись за кусты, прильнув к заборам. Скользкой каменистой тропинкой спустилась я к берегу и пошла по отмели в сторону от деревни.

Я едва не наткнулась на него. Он сидел на прибрежных камнях, посасывал погасшую трубку и, казалось, чего-то ждал. Обыкновенный старик бурят, с редкой бородкой и глубокими морщинами на лице. И одет как все рыбаки: телогрейка, брезентовые штаны, старая шапчонка. Но его поза и отрешенный взгляд невольно привлекали.

Я стояла и ждала.

Наконец, словно отгоняя видение, старик оторвал взгляд от Байкала, протер глаза кулаком, опустился на одно колено и начал всматриваться в нагромождение камней под ногами. Особенно привлекла его одна островерхая каменная глыба. Он то склонялся над нею, то отстранялся, заглядывал со стороны; щурился, точно выискивал что-то на матовой поверхности инея.

Тут из-за соседнего мыса ударил первый солнечный луч – и все вокруг засверкало, заискрилось, зазвенело и запело. Ослепленная, я невольно прикрыла глаза рукой. Солнце уже выкатилось из-за мыса, разогнало последние клочья тумана, слизнуло иней с камней, а старик все продолжал свое странное занятие. Я не выдержала и подошла поближе.

– Что вы делаете? – спросила я несмело.

Старик посмотрел на меня, но не увидел ничего. Его глаза были устремлены в несуществующую даль за моей спиной. Прежде чем вернуться на землю, он пошарил по карманам, отыскал спички и раскурил трубку.

– Что делаю? Вот ищу правду.

– Правду!? – удивилась я. – Здесь, на этих голых камнях?

– Иной раз правду можно найти и под ногами; Очень часто мы проходим мимо правды, а то и топчем ее подошвами. Да камни и не голые вовсе…

Я внимательно поглядела вокруг, но ничего примечательного не обнаружила.

– Смотри, – сказал старик, показывая на серую островерхую глыбину. – Встань на колени, как я, и смотри. Долго смотри и ничего не спрашивай.

Я опустилась на колени, пригляделась и увидела…

Крутая скалистая гора была пустынна. Со всех сторон ее омывала вода, медленные волны плескались у подножия. Обращенный к солнцу склон горы был совершенно гол, а на другом склоне густо налип рыхлый ноздреватый снег, пронизанный голубыми отсветами. Где-то в глубине снежных кристаллов зарождалась искра, крепла, тяжелела – и вдруг вспыхивала и превращалась в гигантскую зеркальную каплю. Капля колебалась, как бы раздумывая, прыгать или не прыгать, но постепенно становилась все меньше, меньше – и вовсе исчезала. Тогда снег, избавленный от ее тяжести, начинал особенно празднично, особенно буйно сверкать и переливаться.

Я встала и волшебство исчезло. Под ногами лежали обыкновенные серые камни, между ними лениво шевелилась вода. Бок одного большого камня был покрыт тоненькой пленочкой на глазах испаряющегося инея.

– Однако, ничего не увидела? – насмешливо спросил старик.

Мне захотелось пофантазировать.

– Я увидела остров…

– Остров!? – встрепенулся старик, и трубка выпала из его дрогнувших рук.

– Да, пустой скалистый остров посреди моря. В него бьют волны, обдувает ветерок. А на острове тает снег. Даже не снег, а лед. Но вода не капает в море, ее уносит ветер…

Старик задумался. И теперь, приглядевшись, я обнаружила, что не такой уж он старый.

– Ты увидела много. Однако, все, что могла. У тебя зоркие глаза. Только главного не увидела. Э, не обижайся! Правду увидеть нелегко. Надо много пережить и о многом подумать. А ты еще не успела. Тебе сколько лет?

– Скоро восемнадцать.

– О, совсем большая девочка! А ты чья?

Я рассказала, к кому приезжала и зачем, и добавила, что сегодня еду обратно, пришла вот проститься с Байкалом.

– Значит, уезжаешь? – прищурившись, переспросил старик. – А глаза у тебя хорошие, настоящие глаза. Ладно, коли все равно уезжаешь, пойдем, покажу, что-то.

Он привел меня к себе домой. Как во всех избах поселка, здесь пахло рыбой, табаком и смолистым дымом от растапливающейся печи. Хозяйка гремела посудой. За юбку ее уцепился розовощекий сынишка. Мы прошли в полутемный пристрой с окошком на Байкал. У окна стоял массивный, топором рубленный стол, вместо стула – чурбак, рядом висел небольшой фанерный шкафчик, похожий на домашнюю аптечку. Не сразу разглядела я посреди помещения кирпичный очаг с едва тлеющими углями. Посреди очага возвышался небольшой тигель. Палка, торчащая у стены, оказалась рычагом, которым приводят в действие меха.

Я еще не разобралась, что к чему, как старик распахнул дверцы шкафчика – и я обмерла, пораженная и восхищенная. Может, я ошибалась тогда и ошибаюсь до сих пор, но это напоминало стенд одного из величайших музеев мира. На трех полочках в случайных причудливых сочетаниях замерли серебряные фигурки, каждая не больше спичечного коробка. Не знаю уж как лучше их назвать, может быть, рельефы. Я видела позднее традиционную бурятскую чеканку по серебру, это тоже здорово, но старик работал совсем в иной манере…

Два миниатюрных оленя скрестили рога в смертельном поединке. Как тонки рога! И как напряглись впалые бока оленей!.. Озорной медвежонок вцепился в ствол дерева и с любопытством смотрит вниз… Чуткие нерпы пригрелись на краю льдины, готовые каждую секунду соскользнуть в воду… Бурят-лучник натянул тетиву своего лука, прищурил нацеливающийся глаз. Сколько азарта в его позе, сколько силы в упругой тетиве!.. А рядом вихрастый мальчишка скачет на коне-прутике, стремительно вскинув над головой саблю-прутик…

– И все это сделали вы? – спросила я недоверчиво.

Он улыбнулся улыбкой доброй и беспомощной:

– Это я учился. Здесь осталось лишь то, что было не так худо, как остальное. Работать по серебру – поучительное искусство. Серебро – материал дорогой, и что-то всегда приходится пускать в переплав. Вот почему из сотен фигурок осталось только два десятка. Но и они доживают свой век. Все серебро, почти все, пойдет на главную мою работу. Вот она…

С этими словами он выставил на стол тускло блеснувший предмет размером с большую пепельницу. Я узнала его, это был остров, скалистый остров, увиденный мною на берегу! Одна сторона утеса, торчащего из воды, была совершенно голой, на другой сверкал ноздреватый снег. Теперь я поняла: это не снег и не лед, это намерзшие брызги от волн, ударявших о подножие утеса. Невысоко над водой по скале тянулся узкий и длинный карниз…

– Закрой глаза! – приказал старик.

Когда я снова увидела остров – ледяным холодом повеяло на меня. На уступе, почти сливаясь со льдом, стоял заиндевелый человек. Он распростер руки, закинул голову, стараясь как можно плотнее прижаться к скале, врасти в нее. Казалось, порывистый ветер, кидающий ледяные брызги, вот-вот столкнет человека в море.

– Что это? – спросила я, поеживаясь от внезапно охватившего озноба. И сразу поняла: серебряный остров с ледяным человеком на уступе и есть то необычайное, что с самого начала почудилось мне в старике.

– Это длинный и печальный рассказ. О прошлом, о пережитом. О дружбе людей, о человеческой жестокости и о песне, которая громче шторма. Если бы я мог рассказать это словами! Но мой язык – серебро. Я решил сделать это еще в детстве, когда не смог бы отковать и подкову. И я учился, всю жизнь учился, чтобы отнять у забвения один миг прошлого. Однако правда не поддавалась мне. Но теперь, кажется, все в порядке. И если сделано уже так много… Я ведь еще не стар. Как думаешь, успею, нет?

Может, он был и не очень стар. Но для восемнадцатилетней девчонки пятьдесят – уже глубокая старость. Я поглядела на его морщинистое лицо, сгорбленную фигуру, узловатые, все в шрамах пальцы – и мне стало грустно.

– Э, гони плохие мысли! Человек сильнее. Человек в три раза сильнее самого себя. Запомни-ка, пригодится. И вот еще что… Приезжай через два года, если не забудешь старика. У тебя хорошие глаза, а чего не увидит глаз, разглядит сердце. Закончу к тому времени эту штуку, и все поймешь. Без слов…

Старик начал раздувать очаг. Вскоре запылали угли, задымленные стены мастерской осветились призрачным светом, и я снова прилипла к шкафчику. По серебру метались красные искры, фигурки заговорили, запели. Когда через полчаса я оторвалась наконец от рельефов, старик сидел за столом и стучал молоточком по крошечному зубилу. Перед ним лежал кусочек серебра. На мгновение он отодвинул инструменты – и я увидела судорожно изогнутую руку, цепляющуюся за что-то невидимое, за пустоту.

Поглощенный работой, он забыл про меня, и я выскользнула на улицу. В тот же день уехала домой и ничего больше не слышала ни о старике, ни о Серебряном острове…

* * *

Стояла тишина, лишь опавшие листья шуршали в траве. Ребята молчали. Потом вдали затявкала собака, где-то стукнула калитка, и Снегирь первым нарушил эту задумчивую тишину:

– Вот бы найти старика!

– Или хотя бы Серебряный остров! – подхватила Валюха.

А Санька стоял за спинами ребят, привалившись плечом к шершавому стволу березы, и раздирали его чувства самые противоречивые. Конечно, старик-чеканщик понравился ему, сутулая фигура в красноватых бликах так и маячила перед глазами. Но с другой стороны… как бы эта заманчивая история не отвлекла от главного от музея. Он представлял себе музей в виде нескольких застекленных витрин аккуратно размещенные реликвии прошлого, фотографии, таблички, пояснения. Да тут до конца года всему классу забот хватит! И вдруг какой-то старик с его Серебряным островом! Надо уж что-то одно выбирать…

– Самое интересное – сказал Кешка, – процесс работы. Как он правду искал. По-моему, – это здорово!

– А по-моему, самое интересное, – вставила обычно молчаливая Катя Давиденко, – история гибели тех людей на острове. Старик хотел изобразить случай, который был на самом деле. Так я поняла, Фаина Дмитриевна?

– Правильно, Катя. Но я многих расспрашивала, книги читала по истории Байкала, воспоминания – нигде ни слова.

– А как вы думаете, Фаина Дмитриевна, можно распутать этот клубок? В принципе? – спросил Снегирь. – Дело как раз для нашего музея.

– Ага, «для нашего»! – поддела Валюха.

– Нет, правда! – вскочил Рудик. – Что такое музей сам по себе? Мертвечина, Старые вещи, разложенные под стеклом. Можно сказать, бабушкин сундук истории. А тут загадка, тайна, экспедиции, приключения!

«А ведь верно, – осенило Саньку. – Музей – не витрины с экспонатами, а прежде всего поиск, непрестанный, увлекательный поиск интересного! Прошлое, восстановленное твоими руками. Пели так, стоит заняться музеем не только для сплочения класса – для себя, для души. Разве не об этом мечтали!»

– Ну что, Фаина Дмитриевна, – напомнил Снегирь. – Можно, нет?

– В принципе, Снегирев, любой клубок можно распутать. Все будет зависеть от вашего упорства, от находчивости, от талантов. Вот вам нить, распутывайте!.. – Тут она спохватилась и поднесла часы к глазам, потому что стало уже совсем темно. – Ого, десять минут после отбоя! Ну и влетит нам…

Санька поискал глазами Цырена, чтобы поделиться с ним новыми мыслями о музее. Но Цырена не было. Не было его и когда Павел Егорович рассказывал о Байкале. «Сам ты чучело!» – вспомнилось Саньке. Кажется, с этого момента они и не виделись. Можно подумать, Цырен нарочно избегает всяких разговоров о музее. Будто музей вовсе его не интересует. И будто не ему первому пришла в голову эта счастливая мысль там, в пещере.

ССОРА

Если прямо от школы подняться в падь Крутую, пересечь Заячью поляну, где устраивают пионерские костры, еле заметной стежкой взобраться еще выше, к старому кедру, а потом перевалить гривку и чуть-чуть спуститься в соседний распадок, картина откроется головокружительная. С одной стороны Байкал, дальние его мысы, порт, поселок, промбаза леспромхоза, а с другой – отвесный обрыв заброшенной каменоломни. Дно ее как чаша, выдолбленная в граните. Крикнешь вниз: «Кто украл хомуты?» – долго откликается на разные голоса: «Ты… ты… ты…» Едва ли есть в округе место более подходящее для ребячьих игр: со всех сторон высятся угрюмые замки, башенки, бастионы. Ни дать ни взять – средневековая крепость.

Впрочем, не обязательно идти длинным кружным путем. Цырен, Рудик и Санька знали немало иных путей, не беда, что круче и опаснее, зато короче. Именно здесь зародилась их дружба. Здесь завязалась та бесконечная игра, от которой позднее пошли и пираты, и робинзоны, и геологи. Здесь, на скалах, изодрали ребята не одни штаны и заработали бессчетное количество ссадин и синяков. Здесь, в потаенной нише под нависшим каменным козырьком, хранились их ребячьи ценности: луки, стрелы, особая «дальнобойная» рогатка, бухта старого каната – вещь, совершенно необходимая для скалолазанья, и потрепанный самоучитель по борьбе самбо. Здесь же лежали припасенные на случай сухари и вяленая рыба собственного производства, завернутые в полиэтиленовые мешочки.

Нельзя сказать, что Санька, Рудик и Цырен искали уединения или избегали общих с одноклассниками игр. Просто они обожали простор. И с помощью воображения превращали каменоломню в джунгли, пустыню Сахару и северный полюс, в пиратский корабль и партизанский центр. Однако при всех своих плюсах каменоломня имела и один существенный минус: время здесь летело неправдоподобно быстро, только разыграешься – пора возвращаться. Не сразу приспособились ребята к этой особенности, частенько – теряли счет часам – и опаздывали. То на ужин, то на разные школьные мероприятия, а то и на уроки. Однажды, когда они опоздали на воскресник, Кешка Похосоев, известный острослов, сказал ядовито: «Опять наши робинзоны в лесу заблудились». Но кличка не привилась, и вскоре о ней забыли все, кроме самих робинзонов. Нм прозвище пришлось по душе, и Рудик прикрепил в нише объявление: «Стоп! Не входить. Штаб Трех Робинзонов. Опасно для жизни!» – а ниже оскаленный череп и скрещенные кости. Впрочем, и без этого предупреждения никто на тайник не покушался.

Это было давным-давно, еще в пятом классе. Однако со временем их поманил настоящий простор, настоящие приключения, и каменоломня была забыта. Наверное, давно уже погнили съестные припасы, а грозное объявление сорвало ветром…

Хватаясь за кусты багульника на крутой осыпи, подтягиваясь и скользя, Санька еще и еще раз проверял себя: в чем же он провинился перед Цыреном?

В том, что предложил музей? Но ведь он не выскакивал, дал возможность Цырену выступить первым. Может, у него были какие-то свои планы насчет пещерных находок? Да нет, какие планы, если все лето твердил человек: музей, музей!

Очень похоже, опять взыграли в Цырене командирские замашки. Наверное, если бы ему поручили придумать для класса какое-нибудь общее дело, он и сам предложил бы музей… Да нет, командирство тут ни при чем, все гораздо сложнее. Заведовать музеем Цырен мог бы и теперь, это его право, да и некому больше. Скорее всего обиделся, что у него не спросили разрешения. Но ведь о пещерных находках и так знал кое-кто: Павел Егорович, Валюха, Снегирь. Не такая уж тайна, чтобы держать ее за зубами, не легенда о верблюдах Чингисхана. Странный человек Цырен – сегодня одно на уме, завтра другое…

Внизу, на дне каменной чаши, показалась крохотная фигурка Цырена.

– Салют! – крикнул Санька, но Цырен ничего не ответил, лишь эхо пробурчало простуженным голосом: «Лют-лют… Лют-лют…»

Санька пожал плечами и запрыгал по камням. На другой стороне карьера показался Рудик.

Несколько минут они стояли рядом все трое глядя друг на друга и не зная, с чего начать. Санька чувствовал, что не сможет прервать это затянувшееся молчание. У него точно язык прилип к небу. Наконец решился Рудик.

Ц-цырен, – сказал он, чуть-чуть заикаясь, – м-может, ты объяснишь, какие у тебя претензии насчет музея?

– Все-таки вы настоящие друзья, – насупившись, ответил Цырен. – Все-таки вас заинтересовало мое мнение; Спасибо! Спасибо! – Он поклонился Саньке и Рудику, каждому особо. – Уж я думал, вы и не спросите.

Санька все принял за чистую монету и собрался было воскликнуть: «Да что ты, как же мы могли не спросить!», но его опередил Рудик:

– Если ты намерен разыгрывать представление, мы лучше уйдем.

В узких глазах Цырена блеснул злой огонек.

– Может, мне уйти?

Они стояли на дне каменоломни, над ними со всех сторон возвышались изломанные стены. В этой каменной бочке каждое слово звучало весомо, значительно – тем труднее было его произнести. Однако Санька все же произнес:

– Не надо нам таким тоном, ребята. Ты скажи, Цырен, в чем я перед тобой виноват. А я, если виноват, постараюсь исправить ошибку.

– Хотел бы я знать, как ты ее исправишь! Трепанулся на собрании, а слово небось не воробей..

– Я… трепанулся?

– А то нет? Кто тебя просил?

Санька развел руками:

– Никто не просил. Разве кто-то должен просить?

Цырен и Рудик переглянулись и оба враз рассмеялись. Точно так же они смеялись там, над бушующим Байкалом, когда Санька ляпнул: «Откуда ты знаешь, что нас снимут только через две недели?» Этот смех, невольно напомнивший лето, немного разрядил обстановку.

– Ну хорошо, не просить, – уже помягче пояснил Цырен. – У-пол-но-мо-чить. Кто тебя уполномочил? Дело-то общее, а ты взял да сболтнул. Поди теперь исправь…

– Постой, постой, – вмешался Рудик. – Допустим, ты прав, допустим, он ляпнул самовольно по простоте души. Но зачем исправлять-то? Разве мы договаривались запрятать ножи и топоры под замок?

– Даже если и так! – перебил Цырен. – Не мешало бы прежде спросить: как, мол, вы думаете, ребята? Мы ведь не собирались прийти к Павлу Егоровичу с рюкзаком и вытряхнуть на стол все это барахло, верно? Мы хотели сделать подарок школе. Понимаешь, подарок! А он все испортил.

Теперь Санька знал, почему обиделся Цырен, и уже готов был согласиться, что обида эта не пустая, в чем-то обоснованная. Но Цырен не учитывал обстоятельств.

– Ты кое о чем забыл, Цырен. Да, мы думали сделать подарок, хотя до сих пор ни одного ножа не вычистили. А тут речь зашла о судьбе класса, нашего с тобой класса, понимаешь? О том, каким ему быть. Разве могли мы отделаться штучками насчет птицефермы, не поделиться своей задумкой? Вот чего ты не учел. А это самое главное – сплотиться вокруг общего дела, стать единым коллективом, в котором…

– Ты, Санька, почище Валюхи научился произносить. Слушать тошно.

Санька поморгал белесыми ресницами, но не возразил. Может быть, он и научился говорить как Валюха, что тут плохого?

– Для сплочения коллектива могли бы придумать что-нибудь другое, – подытожил Цырен. – Пусть даже кукольный театр. А это касается нас троих, и точка.

– Ты говоришь, нас троих, – снова вступил Рудик. – Тогда почему не спросишь меня? Кто соберет больше экспонатов – три человека или тридцать?

– Плевать я хотел на тридцать!

– Единоличник!

– Ну, ладно, я пошел! Раз единоличник, не о чем больше говорить. – И Цырен круто повернулся.

– Постой, постой! Никуда ты не уйдешь. У тебя все экспонаты, а нам в понедельник открывать совет музея. Если не хочешь участвовать, верни хотя бы две наши доли…

Цырен презрительно рассмеялся.

– Вон вы о чем! О своей доле переживаете! Так бы сразу и сказали. В воскресенье поеду домой, получите ваши драгоценности. Всю кучу. Кроме того, что Павлу Егоровичу отдали. Берите, не жалко! Барахла-то!

Он сунул руки в карманы и, насвистывая, пошел прочь. Санька весь съежился: ну, дожили, вместо примирения – ссора, вместо разговора о музее – позорная дележка экспонатов! И это после пещеры, где они последнюю кроху делили на троих! Нет, зря Рудик погорячился.

– Цырен! – окликнул Санька. – Да не за скребками же мы пришли! Мы хотели просить тебя… стать председателем совета музея. – Рудик поднял изумленные глаза. – Подумай, Цырен!

– Спасибо за доверие. Только надо было раньше обо мне вспомнить. И о моем праве. Что-то расхотелось возиться с вашим общественным музеем. Валяйте, если хотите. А я займусь… – Цырен демонстративно огляделся, хотя в каменоломне не могло быть никого постороннего, – …верблюдами Чингисхана. Дело еще темное, но по крайней мере без звону. Надеюсь, не растреплете? А насчет председателя… сам придумал?

– И Валюха так считает, – соврал Санька.

– Подумаешь, Валюха, свет в окошке! Вот Валюху и выбирайте. Тожё мне, робинзоны! Променяли приключения на заседания!

И он исчез за каменным гребнем.

– Ин… ин… дивидуалист! – проворчал Рудик. – Говорил тебе: не надо ему потворствовать.

– Я же хотел про Серебряный остров рассказать! Расшевелить его хотел. А так, конечно, одни заседания…

– И все-таки он на сто процентов неправ.

– На пятьдесят, – вздохнул Санька. – А на пятьдесят мы с тобой.

* * *

По наблюдениям Саньки, простенькое объявление о том, что в понедельник состоится первое заседание совета школьного музея, никто даже не заметил. Несколько раз украдкой посматривал он на переменах – ни один человек перед объявлением не остановился. И Санька решил, что затея провалится.

Но в назначенный час тесная пионерская комната набилась полным-полнешенька.

В дальнем углу притулился Цырен, и на скучающем его лице можно было прочесть: да вот пришел посмотреть, что еще за музей вы тут выдумали, хотя, предупреждаю, мое дело – сторона.

Фаина Дмитриевна уже начала говорить об истории Прибайкалья и о задачах будущего музея, когда в комнату протиснулся Павел Егорович. Свободных мест не было, и он устроился на одном стуле с каким-то пятиклассником. Санька даже с мыслями собраться не успел, как Фаина Дмитриевна объявила:

– А сейчас хранителям музея будут вручены первые экспонаты. Слово предоставляется Саше Медведеву.

Санька неуклюже, задевая ногами за стулья, прошел к столу и опустил на него тяжелый, шуршащий газетами сверток.

– Вот эти вещи… ну, в общем, орудия труда первобытных людей… нашли в одной прибайкальской пещере Цырен Булунов, Рудик Пильман и я. Где расположена пещера, даже и не спрашивайте, все равно не скажу. Там еще должны побывать ученые, они просили не разглашать. Находка доказывает: в древние времена на территории Прибайкалья жили племена охотников и рыболовов.

С этими словами Санька развернул газеты. Что тут началось! Сколько ни призывала к порядку Фаина Дмитриевна, сколько ни кричал Санька: «Ребята, да имейте же совесть!» – никто ничего не слышал. Все набросились на кремневые ножи и наконечники, вырывали экспонаты друг у друга, орали что-то, лезли через головы. Охрипший и негодующий, Санька кое-как выбрался из этой толчеи. Но Павел Егорович сказал невозмутимо:

– Ничего, ничего, все правильно. Я бы тоже полез, если бы раньше не видел. Честное слово! Топорик доисторического человека – да не пощупать руками?

Из угла равнодушно поглядывал на кучу малу Цырен.

Нетрудно было угадать, что кроется за этим равнодушием. Наверняка Цырена распирала гордость: еще бы, такая буча поднялась из-за его находок. Но вместе с тем он и жалел, что остался в стороне. Санька понимал настроение друга. И еще понимал: если бы экспонаты вручал Цырен, все обернулось бы иначе. Уж Цырен сумел бы напустить такой таинственности, что каждый счел бы за благо хоть краешком глаза увидеть топорик пещерного охотника. В общем, дело страдало из-за того, что Цырен не стоит за столом. И сам Цырен страдал, пусть и по заслугам. Однако в одном он прав: не променять бы приключения на заседания, не допустить, чтобы музей превратился в очередное «мероприятие». А для этого Санька замыслил одну штуку, которая и будущий музей оживит, и помирит его с Цыреном.

Наконец любопытство было удовлетворено, скребки и топоры, обойдя десятки рук, вернулись на место. Фаина Дмитриевна собрала клочки от газет и критически осмотрела экспонаты.

– Хорошо хоть, первобытные умели делать прочные вещи. После такого нашествия от современных топориков и ножей, боюсь, и мокрого места не осталось бы. Ну, Саша, продолжай.

– Это еще не все экспонаты, пять штук Павел Егорович отвез в Иркутск, сдал в музей, на экс… экс….

– На эксперимент? – подсказал кто-то.

– На эксплуатацию?

– На экспертизу! – вспомнил Санька. – Ученые установили, что стоянке человека в нашей пещере около трех тысяч лет. В будущем году туда запланирована экс… экс….

Сбившись однажды, он растерялся и даже знакомое слово вылетело из головы. На этот раз оплошку встретили смехом. «Вот влез не в свое дело! – с отчаянием подумал Санька. – Шесть лет проучился – и ни разу не выступал, и надо же было…» A ребята выкрикивали наперебой:

– Экспозиция?

– Экскурсия?

– Экспертиза?

– Экспедиция же, Саня, – подсказала Валюха, в и он сразу успокоился.

– Точно, экспедиция. А теперь я объясню, что это за вещи… – И Санька продемонстрировал, как ими пользовались древние люди. А в заключение сказал: – Там была еще картинная галерея древних. Наскальные рисунки: олени, лебеди, рыбки, стрельба из лука, охота на мамонта… Но нам не удалось ни свести, ни срисовать. Если ученые разрешат, на будущее лето обязательно сфотографируем. Ну и вот… все это мы передаем школьному музею.

Ребята захлопали, а Санька, расстроенный неудачным выступлением, махнул рукой и сел на место.

К столу проталкивался Снегирь. Он осторожно нес наконец-то достроенный ледокол «Байкал» и предупреждал:

– Осторожно, граждане, только что окрашено! Прошу не цапать!

Ледокол был как взаправдашний. Снегирь поставил его на подоконник, в ответ на аплодисменты раскланялся и заявил:

– Однажды я имел неосторожность критиковать саму идею создания музея. Должен заметить, ошибку я осознал, беру свои слова обратно.

И пока он рассказывал, как настоящий лектор, историю ледокола, которую только накануне услышал от Рудика, Санька завидовал: умеет же человек себя показать! И держится с достоинством, и слова выскакивают сами собой. А он, за что ни возьмется, все не так – неуклюжий, неповоротливый. Нет, не его это дело…

Потом Кешка Похосоев взгромоздил на стол тяжеленный камень с отпечатком папоротника и не без гордости заявил, что этой штуковине не каких-то три тысячи – много миллионов лет. А уже через полчаса стол и подоконники оказались заваленными экспонатами. Были здесь и пожелтевшие газеты за 1905 год, и старинная книга с картинками про русско-японскую войну, и белка с кедровой шишкой в лапках, и коллекция разноцветных камней, и старые истершиеся на сгибах карты Байкала, и удостоверения, выданные первым поселковым Советом в 1920 году, и чего только не было…

Слово попросил Павел Егорович.

– Я получил письмо из областного музея, хочу зачитать одно место. – Он развернул отпечатанный на машинке листок. – Ага, вот. «Но самым ценным из всего принесенного вами оказался зуб неизвестного науке животного. Сначала мы решили, что он принадлежит степному кулану, широко распространенному в Забайкалье и Монголии, однако вскоре поняли, что ошиблись. Два месяца спорили и вот наконец вчера, запаковав находку, как величайшую ценность отправили в Москву. Надеюсь, назревает открытие. Передайте нашу благодарность и наилучшие пожелания юным исследователям родного края Цырену Булунову, Рудику Пильману и Саше Медведеву».

– Теперь нам осталось выбрать совет музея, – сказала Фаина Дмитриевна.

Санька насторожился, как до отказа натянутый лук, – настала его минута. Сейчас он должен осуществить свою задумку – выдвинуть Цырена. Это восстановит справедливость. И это его долг, потому что, как бы там ни было, он обидел друга. Лишь бы не упустить мгновения, первым вскочить и выкрикнуть: «Булунов!» Но Фаина Дмитриевна поспешила.

– Начнем с председателя. Какие будут кандидатуры? – И сразу, без малейшей паузы, не дав Саньке вклиниться: – Я бы предложила Медведева.

И все в один голос закричали:

– Медведева, Медведева! Точно, Медведева! Больше некого!

Такого поворота он не ожидал. Он даже представить не мог, что кому-то взбредет в голову выдвинуть его. Огорошенный и сбитый с толку, Санька порывался встать, отказаться. Выкрикивал, что не он один открыл пещеру, что это не его заслуга, что он и двух слов связать не умеет, что в жизни его ни разу никуда не избирали, что Цырен Булунов из всего умеет сделать тайну, – а сзади кто-то дергал за пиджак, усаживал, не давал говорить. Перед ним мелькнули хитрющие глаза Валюхи, и Санька догадался: ее рук дело! Из всей этой неразберихи до сознания дошла только фраза Фаины Дмитриевны: «Что ты, Саша, так хорошо выступил сегодня», да Павла Егоровича: «Надо же с чего-то начинать, Медведев!» Словом, Саньку все-таки избрали. И тут же, он даже опомниться не успел, выбрали еще четверых в совет музея: Рудика, Валюху, Снегиря и Маринку Большешапову из восьмого. Про Цырена никто и не вспомнил. Это окончательно расстроило Саньку.

После ужина он отыскал Цырена в библиотеке, бросился к нему, чтобы объяснить что-то, сказать какие-то добрые слова.

– Добился своего? – сквозь зубы процедил Цырен. – Возвысился? – И с гордо поднятой головой прошел мимо.

ХРОМКА

Всю неделю Санька переживал, считая себя виновником ссоры с Цыреном, и до того напереживался, что заболел. Кое-как дотянул до субботы, а в субботу с утра пошел к директору и отпросился домой. Павел Егорович всегда отпускал, иной раз даже не интересовался причиной, говорил только: «Смотри сам, если уж очень нужно…» Потому, наверное, никто и не отпрашивался по пустякам. Но теперь Санька чувствовал, что поездка домой необходима.