Текст книги "Серебряный остров"

Автор книги: Борис Лапин

– У нас ведь та стена школы, что в улицу выходит, совсем глухая, без окон, – пояснил Рудик. – Предлагаю оштукатурить ее и прямо на штукатурке сделать карту богатств Байкала. Чтобы сразу бросалось в глаза: не просто школа, а школа-музей!

Из всех карт, которые когда-либо видел Цырен, эта, без сомнения, была самая роскошная. Голубая гладь Байкала так и переливалась волнами, а горы казались выпуклыми.

– Само озеро, – продолжал Рудик, – будет поглубже, а горы и реки вылепим рельефом. Но главное – все обозначения сделаем не условными, а натуральными. Здесь добывается мрамор – встраиваем в штукатурку кусок мрамора. Здесь слюда – пожалуйста, Здесь лазурит – вот вам голубой камень. По железной дороге побежит электровоз, смастерим со Снегирем, а где поселки – домики поставим, деревянные или кирпичные. Чтобы все как в натуре…

– Вот это да! – пришел в восторг Санька. – Сам придумал?

– А то?! Смотрите, горячие источники – засадим в штукатурку осколки стекла, чтобы блестели. Порт – краны и корабли…

– Молодец, Рудик! – счастливо засмеялась Валюха, будто карта уже красовалась на двухэтажной стене школы. – Только еще к$к посмотрит на это Павел Егорович. Он же сто раз твердил, что денег не хватает, а такую карту отгрохать – не дешево.

– Да мы сами, – загорячился Санька. – Пусть бы только разрешили! Насядем на стену, как муравьи…

– Павел Егорович поддержит, – рассудил Цырен. – Я только вот чего не пойму, Рудик… – Цырен хитро подмигнул Саньке. – Тут у тебя рыбки нарисованы. Если ты думаешь натурального омуля приклеить, очень скоро от нашей карты душок пойдет…

Рудик даже не обиделся.

– Рыбок сделаем из фольги. Целый косяк. А тайгу надо зверьем заселить. Еще не придумал из чего.

– А если из меха сшить? – предложила Валюха.

– Не годится. Дождь, ветер – за год сгниют. А музей на века.

– Придется из дерева резать, из коряжек, – нашелся Санька. – У Маринкиного отца, видали, разные звери из корней стоят на полке?

Валюха покосилась на него, хотела что-то сказать, но промолчала. Цырен, которого так и подмывало скорее перейти к делу более важному, сунул руку за пазуху.

– Принимается единогласно. С добавлениями и замечаниями. А у меня тоже есть кое-что для вас… – И он небрежно бросил на стол драгоценную восковку. Санька расправил ее – и все четверо склонились над новой картой Байкала.

– «Ольхонъ», – прочел Рудик. – Почему с твердым – знаком?

– А я знаю? Так было написано.

– «Усть-Баргузинъ»… «Горячинскъ»… Карта дореволюционная. А что обозначают эти крестики, кружочки, стрелки?

– В том-то и вопрос! Думаю, – Цырен понизил голос до шепота, – карта имеет отношение к верблюдам Чингисхана. И сокровищам Отрара.

– К сокровищам кого? – не понял Санька.

– Не кого, а чего! Отрара! – И Цырен рассказал, друзьям таинственную историю древнего города.

– Да-а-а, – протянул Рудик. – Вот так карта! Всем картам карта! Как же к ней подступиться?

– Дед знает кое-что. Но сказать не хочет. Боится, полезем искать и снова попадем в какую-нибудь переделку… вроде пещеры. Так что от него помощи не жди. Надо самим…

– Постой, постой! А где ты ее откопал?

– У деда и откопал. Он ее хранит как зеницу ока. Под замком. Но я все же успел свести.

– Успел… из-под замка? – насмешливо переспросил Рудик. – Ты хоть представляешь, как это называется?

– Представляю. Но другого выхода не было.

– Сейчас не в этом дело, – торопливо вставила Валюха. – К тому же воспитательная работа уже проведена. Он осознал…

– Как же, осознал, держи карман шире! Не знаю я его!

– Стырил, выходит? – как всегда, с опозданием сообразил Санька.

– Погодите вы! – Цырен попятился в угол под напором наседавших на него товарищей. – Я же не нарочно… не во вред деду… Я же люблю его, сами знаете… Наоборот, с пользой, Найдем клад – деду отдадим, порадуем старика. Все-таки его заслуга…

Тут поднялся такой гвалт, что Цырена пот прошиб. Ребята не верили ему. Даже Валюха, которая как будто поняла и простила. Это оказалось куда больнее, чем несостоявшаяся руготня деда. Цырен уже собрался было забрать карту и хлопнуть дверью, когда Санька рассудительно произнес:

– Ну, будет! Так можно до утра галдеть. Осознал, не осознал – не выбрасывать же теперь карту.

– И то, – согласился Рудик и снова склонился над столом. – Что же ты масштаб не списал?

– Слона-то я и не приметил! – разом приободрившись, хлопнул себя по лбу Цырен.

– Ничего, определим. А условных обозначений не было? Хотя… какие там обозначения, если карта для себя. Еще не хватало, чтобы стрелка прямо указывала: «клад». Интересно! Здесь три линии стрелок, и все сходятся в одном месте. А в горах, почти у самого берега, стоит крестик. Вот он, большой жирный крестик. Он и там был больше других?

– Конечно, я же сводил. Через окно.

– Так этот крестик находится… в районе нашей пещеры!

– Да ну?! – удивился Цырен. – А мне казалось…

– Точно! Плюс-минус километр.

– Если к нему ведут все пути, уж не клад ли он обозначает? Не сокровища ли Отрара?

– Значит…

– В нашей пещере побывал Чингисхан! – воскликнул Санька и прикрыл рот рукой.

Маленькая комната Рудика наполнилась звенящей тишиной. О сне ребята и думать забыли.

– Ну вот что, – сказал наконец Цырен. – Летом на поиски сокровища Отрара отправится хорошо оснащенная экспедиция. В составе четырех робинзонов.

– Трех робинзонов и одной робинзонши, – поправил Рудик.

– Но мы еще Серебряный остров не нашли! – заволновался Санька. – Нельзя же так… бросаться от одного к другому. К тому же здесь напали на след, а там вилами на воде писано…

– Балда! – обнял его Цырен. – Речь же о лете. А сейчас зима. Да мы еще два Серебряных острова найдем! Я тоже включусь. Хотите, завтра с вами поеду?

– Фаина Дмитриевна договорилась на четверых, – с сожалением напомнил Рудик. – Если бы раньше… А теперь денег на билеты не хватит.

– Много ли надо до Улан-Удэ! У меня есть троячок. Еще у дедушки попрошу. Не выгонит же Фаина Дмитриевна, если я заявлюсь вместе с вами?

– Ладно, поехали, – подумав, согласился Санька. – У меня два рубля. Да у Гриньки займу. Он у нас капиталист, рублей пять накопил медяками.

– А клад найдем – рассчитаешься, – усмехнулась Валюха.

– Ты мне оставь карту, Цырен, – сказал Рудик. – Не бойся, не потеряю. Посоображать надо.

– Посоображай. Ну, по домам?

Ночь стояла ясная, звездная. С Байкала тянул едва заметный ветерок, настоенный на запахе хвои и подтаявшего льда. Цырен свернул к себе, а Санька и Валюха побежали, взявшись за руки, к себе на горку. Их дружный смех долго еще звенел над уснувшим поселком. И Цырену стало тоскливо, так тоскливо – хоть вой. Он попробовал думать о предстоящей экспедиции, о сокровищах Отрара, о загадочной карте – не помогало. Попытался убедить себя, что сегодня на редкость удачливый день, как же, охотился на нерпу – раз, тонул, да не утонул – два, с Санькой наконец-то помирились окончательно – три, в принципе решился вопрос об экспедиции – четыре… Он мог бы насчитать еще несколько пунктов, но бросил – все равно не помогало.

С новогодних каникул жила в нем эта грусть, с которой он не согласился бы расстаться ни за что на свете. Она оборачивалась то унынием и подавленностью, то беспричинной и все-таки окрыляющей надеждой. И эта грусть была тем дороже ему, что он знал: ничего у них с Валюхой не получится, никакой дружбы.

Только на елке, в счастливом неведении, был он волен любить лисичку. Но уже в зимовье осадил себя: «Ой, Цырен, будь осторожен, ты еще не знаешь, чем обернется это для Саньки. Не повредить бы ему!» А потом – всего-то две недели прошло – он узнал, чем обернулось это для Саньки. И для Валюхи. Поссорились и до сегодняшнего дня не разговаривали.

Так что от новогоднего бала, от лисички, от зимовья осталась у Цырена только грусть. Как память о том, что уже не вернется. Теперь он больше всего боялся, что Валюха заметит эту грусть и в чем-то. упрекнет себя. Например – что он страдает из-за нее. Будто это страдание! Нет-нет, незачем тревожить Валюху. Пусть уж лучше его тайна умрет вместе с ним!

Но как бы там ни было, отныне уже не сокровища Отрара, а именно это стало главной его тайной.

ИСТОРИЯ НЕ КОНЧАЕТСЯ

Дожидаясь назначенного в письме часа, ребята прошлись по городу. И город покорил их: нарядный, оживленный, стремительно взбегающий с пригорка на пригорок. Глянешь с высоты на молодые кварталы – точно сотни беломраморных рифов поднялись из воды. У новых зданий интересная архитектура, вроде бы самый что ни на есть двадцатый век, бетон и стекло, а приглядишься – всюду элементы бурятского национального стиля: то крыша шатром, как у юрты, то чугунные решетки со старинным орнаментом, то стенная роспись на сюжеты сказок и легенд. Красивый город Улан-Удэ!

К семи часам подошли к большому дому по улице Ленина, поднялись на третий этаж – и замялись у кнопки звонка.

– Что-то боязно, – шепнул Цырен. – Какая экспедиция без руководителя!

– Если бы Фаина Дмитриевна не заболела, сидел бы ты дома, – напомнил Рудик. – Так что ты у нас за руководителя. Действуй.

Но Цырен отступил в сторонку. Тогда вперед шагнула Валюха и нажала кнопку звонка.

– Вот они, красные следопыты! – приветливо встретил их хозяин. – Проходите, Жду вас! Мункоев Владимир Батуевич, – представился он Валюхе. – Кандидат физико-математических наук.

– Валя Рыжова. Мы из Горячих Ключей.

– Вижу, вижу. Очень обрадовался, когда получил ваше письмо. Будем знакомы. – Он пожал руку. Цырену, Рудику, Саньке и провел всех в комнату, до потолка заставленную книгами. – Чувствуйте себя как дома. Сейчас чай пить будем.

За чаем завязалась беседа о школе, о Байкале, о космонавтах. Один Санька не принимал в ней участия. Конечно, приятно потолковать с умным человеком, но ведь не за этим же ехали. Сначала он ждал, что кто-то из ребят осторожненько подведет разговор к истории Серебряного острова, но они ввязались в дискуссию о будущем телевидения, и Санька решил действовать сам. Он лишь караулил момент, чтобы повежливее вклиниться в разговор. И когда Цырен заявил, что через двадцать лет на всю страну останется сто учителей, зато самых лучших, ведущих занятия по телевидению, Санька вступил в спор:

– Никогда этого не будет, Цырен! Никогда! Учитель за тысячи километров – не учитель. Учитель должен быть рядом.

– Это еще зачем? – не понял Цырен.

– А чтобы не только передать знания, но и заразить ими. Как Фаина Дмитриевна заразила нас всех Серебряным островом. Не поверите, Владимир Батуевич, – обратился он к хозяину, – наш музей начался еще четверть века назад, когда никого из нас на свете не было, а наша учительница впервые приехала на Байкал…

– И встретилась с моим отцом…

– И встретилась с вашим отцом, который как раз «искал правду» на берегу.

И Санька довольно складно рассказал Владимиру Батуевичу все, что было известно о Серебряном острове. Хозяин слушал серьезно, сосредоточенно, а когда речь зашла о том, как два мальчишки наткнулись на скалу с ледяными статуями, вскочил и начал нервно расхаживать по комнате.

– Я ведь знал, что дед погиб на этом острове, – задумчиво произнес он, едва Санька закончил свой рассказ. – Но что отец мальчишкой наткнулся на остров и был свидетелем… Про это он никогда не вспоминал. Ни разу! Да, на многое раскрыли вы мне глаза… Я-то, пока отец был жив, не очень искусством интересовался. – Теперь, конечно, жалею. Техника меня увлекла, день и ночь сидел с паяльником, конструировал разные штуковины. А отец был человек сдержанный, не упросишь – не расскажет. Любопытную же историю вы мне поведали… Вернее, предысторию…

Он на минуту ушел в себя и вдруг спохватился:

– Тебе подлить чаю, Цырен? Да вы, ребята, не стесняйтесь! Валя, не забывай, пожалуйста, про конфеты… Что ж, я в долгу не останусь, тоже кое-что расскажу. Переехали мы в город, поставил отец тигель в сарае и просиживал там все выходные напролет. И все отпуска. Возился с островом, «правду старался ухватить». Только нелегко ее ухватить, правду-то. Были у него разные рельефы, просто чудо. Все переплавил отец, все ушло на остров. Много раз заканчивал работу и начинал сначала. Сам-то ледяной утес оставался, конечно. А вот люди, вмерзшие в лед, никак его не устраивали. «Волосы дыбом не встают», – говорил. Теперь-то я его понимаю. А тогда лишь удивлялся, думал – стариковские причуды.

Но так ли, иначе ли, – незадолго до смерти закончил он свой остров. Позвал меня как-то на рассвете, когда солнышко в дверь сарая проникло. Взглянул я на этих людей, впаянных в лед, – и честное слово, копна на голове зашевелилась.

Несколько дней ходил отец праздничный. Как же, дело всей жизни завершил. А потом сник: не ест, не пьет, места себе не находит. Оказалось, встретил он человека, который знал эту историю и совсем в ином свете объяснил. Как я понимаю, отец старался ужас передать, проклятие стихиям, что ли. А на самом деле эти пленники льда поддерживали друг друга, подбадривали, призывные песни пели – словом, лучшие человеческие качества перед лицом смерти проявили. Было над чем призадуматься. Выходит, опять правду не ухватил. И совершил отец непоправимое – содрал фигурки и бросил в тигель. Чтобы все сначала начать.

Это мы сейчас говорим: непоправимое. А рассудить – большую изыскательность проявил отец. Да только силы не рассчитал. Был он уже тяжело болен – и не успел. Только три человека стоят теперь на утесе… А мне в то время вообще не до острова было. По больницам бегал, насчет лечения хлопотал. Но отец о врачах и слышать не хотел, каждую минуту, зря пропавшую, жалел, чувствовал, что не успевает.

Так значит, старик-то, дружок его, говорит, что увидели они на острове тринадцать статуй? Все верно, и у отца поначалу было тринадцать. Оказалось, неувязка. Раскопал он в архиве документы о пароходе «Святой Иннокентий». Теперь уж точно установлено: было в тот день на борту десять человек команды и четверо пассажиров. Пятнадцатым в последнюю минуту сел мой дед. Тоже неоспоримо, потому что его опознали среди тринадцати. Когда пароход начал тонуть, капитан до конца оставался на посту и не успел вместе с другими перебраться на остров. Погиб, честно исполнив долг. А теперь посчитаем, где же еще один человек?

До сих пор не могу себе простить, что не поинтересовался как следует делом, которому отец жизнь посвятил. Но, помнится, высказывал он предположение, что этим недостающим четырнадцатым был поёт и революционер Федор Копытов. Погиб он или спасся? А если спасся, то каким образом? И кто мог рассказать о капитане, если все погибли? Честно признаюсь, не знаю. Надо было, конечно, историков поспрашивать, да руки не доходят. Работа у меня такая – минуты свободной нет, структуру кристалла исследуем на молекулярном уровне. Да, так Федор. Копытов. Осталось после отца его стихотворение, переписанное уже дрожащей рукой… – Хозяин вынул из стола пожелтевший листок. – Вот слушайте!

 
Вперед! Нам бури не страшны!
Мы дерзкой вольности сыны.
Очнемся же от мирных снов,
Освободимся от оков!
Вперед! Я слышу ветра зов.
Под молний свет!
Под марш громов!
Возьмем, товарищи, с собой —
Свободы меч в последний бой.
Вперед! Победа впереди,
Пылает рана на груди.
Но всех нас буря не согнет.
Ведь мы бессмертны.
Мы – народ!
Федор Копытов 1916 год
 

– Хорошие стихи, – первой отозвалась Валюха.

– По форме они, пожалуй, не очень-то хорошие, – не согласился Владимир Батуевич. – Хоть я и не специалист в поэзии. Но по содержанию – да! Написать такие стихи за год до Октябрьской революции– тут надо бег времени чувствовать. И вы заместили, ребята: стихи датированы шестнадцатым годом, а «Святой Иннокентий» затонул поздней осенью семнадцатого? Так что и стихи нам не подскажут, спасся ли тогда Федор Копытов. Поэт он мало известный, может быть, уже забытый, однако стоит поискать что-нибудь о нем. Ну, вот, пожалуй, и все.

А стихи заберите для музея. – И передал листок Валюхе.

– Спасибо, – сказала она. – А остров!?

Владимир Батуевич рассмеялся.

– Наберитесь терпения! Забыли, при каком освещении впервые увидел его автор скульптуры?

…Утро выдалось как по заказу – яркое, чистое.

– Входите! – торжественно пригласил Владимир Батуевич.

Окна в комнате были плотно завешаны шторами. Санька остановился в полутьме, стараясь приглядеться, но ничего не увидел. Вдруг штора колыхнулась, ворвался солнечный луч – и на столе вспыхнула глыба пористого льда. Она матово поблескивала, притягивала к себе. Повинуясь этому зову, Санька придвинулся ближе. На углу уступа стояли три маленьких человеческих фигурки, до половины вросшие в лед, уже закоченевшие, почти прозрачные. Почти стеклянные.

Это было страшно, по-настоящему страшно. Что-то похожее он испытывал, когда их лодку несло на скалу. Однако чувство, завладевшее им сейчас, было очищено от всего личного, будничного и поэтому казалось более высоким, более полным.

Только мгновение владел им страх. Потом он разглядел, что два стоящих по бокам человека подхватили под руки среднего, с поникшей головой… увидел воздетый к небу кулак, призывающий-к борьбе… услышал песню, вылетающую из кругло раскрытых ртов и заглушающую рев ветра. Кулаки его сами собой сжались, сердце заколотилось учащенно. Он понял: человек сильнее стихии. Если только человек не одинок… Это чувство тоже было знакомо. Санька испытал его над бушующим Байкалом, карабкаясь вверх, к пещере, помогая Рудику и ощущая надежную руку Цырена. Какая же сила таится в искусстве, если оно вызывает такие же чувства, как в жизни, даже еще сильнее!

От ледяной глыбы его оторвал шепот. Цырен смотрел как бы сквозь остров далекими зачарованными глазами. Рудик прижал к груди стиснутые кулаки. По отрешенному, побледневшему лицу Валюхи скатилась слеза.

– Ну вот, дорогие ребята. А теперь позвольте вручить Серебряный остров вашему школьному музею.

Владимир Батуевич протянул тяжелую скульптуру Валюхе, которую почему-то считал главной в группе. Но Валюхй не шевельнулась. Тогда вперед вышел Санька.

– Нет-нет, что вы! К нам, в Горячие Ключи? Кто же его увидит? Сто человек? Нет! Он должен стоять в самом главном музее в Москве. Или хотя бы в Улан-Удэ.

– Я предлагал скульптуру музейной комиссии. Но… произведение незаконченное, – с грустью сказал Мункоев. – До музея отцу не хватило года.

И Санька решился:

– Спасибо, Владимир Батуевич. Мы берем Серебряный остров. Все-таки у нас музей. Маленький, но музей…

Распрощавшись с Владимиром Батуевичем, ребята отправились на вокзал. Санька бережно держал в руках драгоценный чемоданчик, в который упаковали Серебряный остров.

– Вот и закончились наши странствия. И история Серебряного острова закончилась, – сказал он. – Не знаю, как вам, а мне что-то грустно.

– А она и не закончилась – сердито возразил Рудик. – История вообще не кончается! История продолжается. Так что вы как хотите, а я не поеду. Нужно довести дело до конца.

– До какого конца? – удивилась Валюха. – Остров-то вот он!

– Остров – да. А Федор Копытов? Спасся он или погиб? Я не верю, что такие стихи забываются.

– Я тоже думаю, Владимир Батуевич не прав, – поддержал Цырен. – Если уж мы заполучили такой ценный экспонат, должны знать о нем все. Вдруг спросят!

– Ну вот, опять кто в лес, кто по дрова! – расстроилась Валюха. – Надо билеты брать, а они развели анархию!

Ребята стояли под вокзальными часами недалеко от касс. Санька заколебался. С одной стороны, они как будто выполнили задачу – и Серебряный остров нашли, и узнали историю его создания. Но с другой… сколько тут? еще неясного, загадочного. Он впервые почувствовал себя руководителем экспедиции.

– Что же ты предлагаешь, Рудик? За что зацепиться?

– За библиотеку!

– Ладно, – решил Санька. – Рискнем.

Через час четверо друзей переступили порог читального зала.

– Что вы хотели, ребята? – спросила строгая молодая библиотекарша.

– Нас интересуют стихи Федора Копытова.

Ответ они знали заранее: «Никогда о таком не слышала». Но девушка, не говоря ни слова, ушла и вскоре вернулась с маленькой книжечкой. Книжечка эта, помещавшаяся на ладони, так и называлась «Вперед!» и открывалась уже знакомым ребятам стихотворением. В конце Рудик нашел несколько слов об авторе.

«Федор Копытов погиб двадцати четырех лет от роду. «Штурмовые ночи Спасска», которыми закончилась гражданская война, стали для него последними. Но эта короткая и героическая жизнь– вспыхнула ярким факелом, продолжающим светить и поныне. Брошенный царскими жандармами в тюрьму, юноша-революционер начал писать страстные стихи, призывающие «в последний бой». Комиссар Красной гвардии, редактор подпольной большевистской газеты, командир партизанского отряда в Прибайкалье, член Сибревкома – таков его короткий, но славный путь. Как знать, может, он вырос бы в первоклассного поэта. Но Федор Копытов не мог расстаться с винтовкой, пока последний белогвардеец, последний интервент не изгнаны с советской земли. Пуля врага оборвала его жизнь. Но не допетую песню подхватили товарищи, и теперь она звучит как память о тех пламенных годах.

Георгий Осьминин»

– Скажите, пожалуйста, – обратился Рудик к библиотекарше. – А вы случайно не знаете, кто такой Георгий Осьминин?

– Случайно знаю, – улыбнулась строгая девушка. – Литературовед, преподаватель Института культуры. Я у него училась.

– В-видите ли, в чем дело, – чуть заикаясь, начал Рудик. – Мы приехали с Байкала, из Горячих Ключей. У нас школьный музей» и мы разыскали один экспонат, связанный с Федором Копытовым… скульптуру острова, на котором он будто бы побывал… и едва не погиб. А теперь нам хочется узнать о нем побольше.

– Что же вам посоветовать? Насколько я знаю, это единственная книга Федора Копытова. Может, позвонить Осьминину?

– Пожалуйста, будьте добры. Мы вам так благодарны…

– За что же благодарить? Это моя работа, – заметила библиотекарша.

Через несколько минут она вернулась сияющей.

– Везучие же вы, товарищи с Байкала! Просто чудо – захватила между двумя лекциями. Георгий Викторович готов с вами встретиться. Только днем он занят, поэтому приглашает вас к шести вечера. Вот его адрес. Устраивает?

– Устраивает, устраивает! – успокоил ее обрадованный Рудик. – Большущее вам спасибо. Огромное спасибо!

Но на улице ребята остановились и озабоченно глянули друг на друга.

– Ничего, – сказал Санька. – На обед наскребем. А что времени много – не проблема. Айда в настоящий музей!

Ровно в шесть ребята позвонили в дверь квартиры с табличкой «Г. В. Осьминин». Но здесь их ждало разочарование. Вежливая пожилая женщина сказала:

– Георгий Викторович просил извиниться перед вами. У него лекция в районе, приедет поздно. А вам наказал передать вот это. – И она протянула Валюхе, которую тоже почему-то приняла за старшую, небольшой сверточек.

Едва выйдя из подъезда, они развернули пакет. Сверху лежала записка:

«Дорогие ребята!

Извините, пришлось срочно уехать. Давайте встретимся в другой раз, напишите мне, когда еще будете в Улан-Удэ. Ваш школьный музей – великое дело, и я прошу принять от меня эти скромные подарки.

1) Книжку Ф. Копытова, составителем которой я являюсь.

2) «Записки» Ф. Копытова, обнаруженные мною в архиве (машинописная копия).

3) Фотокопию первой страницы «Записок».

Прошу считать меня внештатным сотрудником музея.

Ваш Г. Осьминин»

На улице было ветрено, холодно, и экспедиция в полном составе отправилась на вокзал. Ближайший иркутский поезд отходил только в полночь. Ребята устроились в углу полупустого зала ожидания и склонились над фотокопией.

Помятая нелинованная бумага, неровные строчки карандашом, торопливый, стремительный почерк. Сверху в правом углу: «Ф. Копытов». Буква «Ф» странная, четырехугольная, похожая на кораблик с мачтой, как его рисуют малыши. Пониже выведено крупно: «Записка» и подчеркнуто двумя решительными жирными чертами.

– По фотокопии не вдруг разберешь, – сказал Рудик. – Ну что, читаем на машинке?

И он начал глуховатым от волнения голосом…

ЗАПИСКИ ФЕДОРА КОПЫТОВА

«29 августа[1]1
  По старому стилю. – Примечание Г. Осьминина.


[Закрыть]

Сегодня у меня праздник. Верный человек передал с воли через знакомого старичка из уголовников тетрадь и карандашик. Записывай, мол, Федор, стихи. А стихи я и без того помню. Решил вести записки. Давняя, с гимназических лет, мечта. Не чаял, что сбудется. Какие уж тут записки, когда то подполье, то тюрьма. За оказию старичок потребовал недельный порцион махорки. Ради такого дела – не жалко.

Август – восьмой месяц, как сидим в этой дыре. Когда-то, говорят, был острог. Лет ему сотни две с половиной, не меньше, стены и потолок прогнили, обросли мохом; сырость, вонь и жара. Удивительная нынешним летом жара в Сибири. Обливаюсь потом в своей каморке, а за окном белеют снежники, до сих пор не растаявшие, а рядом плещется студеный Байкал. Кстати, о воде. Лысый Кабан изобрел новую пытку: кормит до отвала тухлым омулем, а пить не дает. Вот и мучает нас жажда на берегу Байкала.

За обомшелой бревенчатой стеной шум и возня– опять что-то затеяли уголовники. Говорят, отпетые. Не верю. За год берусь любого обратить в истинную веру. А вот такие, как Лысый Кабан, – те, действительно, отпетые.

Однако о деле. С изрядным опозданием доползла до нашей берлоги весть: в Питере революция, царь сброшен, власть перешла в руки Временного правительства. И до Лысого Кабана та весть долетела, по физиономии видно. Вежливый стал: то, бывало, и слова иного не находил, кроме как «ты, рожа!», а тут – «вы» и «гражданин». Жаль, не знали мы раньше, что еще в мартё вышел вердикт об освобождении всех политических. Оказывается, мы уже свободны, а что нас продолжают гноить в царской тюрьме, когда самого царя и след простыл, на то воля Лысого Кабана. Ох, тайга, тайга! Не дотянуться до нас Временному правительству…

Все мы, каждый за себя, предъявили требование: освободить немедленно, как то вытекает из предписаний свыше. Куда там! Если бы хоть тюрьма была настоящая, каких я немало повидал на веку! А тут, в глуши, ни следователя, ни прокурора, ни адвоката. Один Лысый Кабан – он тебе и адвокат, и прокурор, и палач, и тюремщик, и сторож, и лекарь, и едва ли не царь. И никакой на него управы. А до Иркутска– как до господа бога.

Однако и мы не лыком шиты, тюрьма научит с жандармами разговаривать. Постановили действующий в заведении режим игнорировать и ни в какие отношения с Кабаном не вступать, кроме как через тюремный комитет. Революционные песни пели громко, на весь острог – ничего, обошлось без репрессий. Кое-каких послаблений добились, но об освобождении Лысый Кабан и слышать не желает, одно твердит: «Может, оно и освобождают где-то, а мы указаниев не имеем. Нарочного послали в Иркутск, еще малость погодим, граждане». По свинячьим глазкам его вижу – врет. Ладно, решили подождать до первого сентября…

2 сентября

Вчера пошли на крайнюю меру, объявили голодовку. И нарочно – первый раз за все время! – подали человеческую еду. Баранья похлебка с мясом – слюнки текут! Но ребята молодцы, никто к ложке не прикоснулся.

Пустой желудок располагает к размышлениям. Гляжу на волю из своего окна, и зло меня разбирает, и восторг, и зуд – вот бы руки приложить. Какая страна Сибирь! Какая силища! Простор, уму непостижимый. Удаль и раздолье. Обилие нёмереных земель и угодий, строевой лес и пушной товар, великие реки, полные рыбой, Байкал, который не нуждается в эпитетах, белоголовые горы в разгар лета, сокрытое в недрах железо, золото, другие богатства – и не везде еще ступала человеческая нога. Задумаешься – новый материк, иная планета… И этакую-то землю превратила. Россия в, край каторги! Дайте срок – какие здесь песни зазвучат, какие города отгрохаем, какие заводы! Все флаги будут гости Сибири…

6 сентября

Голодовки даром не проходят. Лежим пластом. Рука едва держит карандаш. Вчера собрал нас во дворе Лысый Кабан, театральным жестом распахнул дырявые ворота: «Идите, коли невтерпеж, режьте старика! Нет у меня про вас никаких указаниев». И смеется, свиное рыло. Кабы только ворота держали– ищи ветра в поле! А тут стража почище – тайга непроходимая да Байкал. Никуда. не денешься, разве что через славное море в омулевой бойке. Как в песне – «Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко». Говорят, многие бродяги, бежавшие с забайкальских каторжных рудников, пытались таким образом преодолеть Байкал. Доплыл ли из них хоть один, кроме того, песенного?

Степенный благообразный старик из уголовников рассказал легенду о семи байкальских ветрах. Сколько поэзии! Неужели когда-нибудь напишу поэму?

8 сентября

На седьмой день голодовки двое из наших потеряли сознание – Сокол и Молдаванин. Кабан всполошился, забегал, персонально каждого приглашал куриного бульончику откушать. А вечером пришел ласковее мамы родной: «Выхлопотал вам свободу. До конца дней своих молиться на меня должны. Со ближайшими же пароходами в три партии отправлю». Как тут не закричишь «ура», хотя каждому понятно: лишь по его милости сидим до сих пор.

21 сентября

Только сегодня отбыла первая партия. Напрасно прикидывался простачком Лысый Кабан – вся его классовая зоркость разом проявилась. В списке первой партии оказались одни меньшевики. Так и не удалось отправить никого из наших, даже больных. Сокол совсем плох. Настроение не для дневника. Прохлаждаемся тут, когда такие дела вершатся в России!

26 сентября

Руки сжимаются в кулаки. Вместо второй партии Кабан отправляет на материк уголовников. Один головорез успел шепнуть: «Под видом политических освобождают. За меня будешь отбывать, Комиссар!

А я за тебя погуляю». Объявили голодовку.

29 сентября

Кабан напуган – бегает, суетится, успокаивает. Руками разводит, дескать, пароходов нет, как подвернется – сразу погружу. А мы-то слышим: гудят они, приходят и уходят. Какого особенного парохода ждет он для нас? Всего-то шесть человек осталось.

3 октября

Пять. Схоронили Папашу. Остановилось сердце, не выдержало. Сказались семь лет каторги. Вечная ему память!

(До сих пор записи велись в тетради, упоминаемой Ф. Копытовым. Очевидно, при освобождении тетрадь была передана на хранение либо Соколу, либо дружески настроенному фельдшеру. Далее для записей использованы серые листы другого формата, почерк заметно изменился. Позднее, получив тетрадь обратно, Ф. Копытов вклеил в_ нее эти листы. Следующие за вклейкой страницы не сохранились, они торопливо вырваны, на оставшихся клочках видны отдельные буквы. Третья часть «Записок» Ф. Копытова до сих пор не обнаружена. – Примечание Г. Осьминина.)

1 ноября

Жив ли я? До сих пор не верится. Как будто еще жив. Или – уже?

8 ноября

Попробую все по порядку.

Ровно месяц назад, восьмого октября, нас погрузили на «Святого Иннокентия». Сокола пришлось оставить на попечение местного фельдшера: слег, застарелая чахотка. Байкал штормил, сыпал снег, временами дул шквалистый ветер. А пароходик маленький, игрушечный. Первая мысль была: да уж не ловушка ли это, не последняя ли инквизиторская шуточка Лысого Кабана? Но, к нашей радости, капитаном на «Иннокентии» оказался Гаврилов, тот самый «верный человек», которого я ни сном ни духом не знал, знал лишь, что он есть. Обнял Гаврилов каждого из нас, четверых, человеческими харчами накормил, чаем напоил – настоящим чаем, а не тюремной бурдой! «А все-таки в рубашке ты родился, Комиссар, – говорит. – Кое-как выцарапали на тебя бумагу у властей. Сибирь – не Питер. Да и не резон им тебя на волю выпускать, временным-то».