Текст книги "Серебряный остров"
Автор книги: Борис Лапин
Жанр:
Детские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
«И здесь, внучек, две легенды сливаются…»
Цырен уже почти не сомневался: дед знает что-то. Знает, да скрывает. И зря скрывает, куда ему плутать по тайге! Навел бы внука на след! Этот почти забытый сон… это письмо о пещерах… наконец, увлечение деда древними легендами, а позднее – поисками трав… Вообще-то разрозненные факты. Но если выстроить их в ряд… наверняка здесь скрывается какая-то тайна. А о какой еще тайне может идти речь?
Цырен не жаждал богатства, мечтал лишь о приключениях. Хотя, если подумать… немного деньжат не помешало бы. Прежде всего он накупил бы подарков тетке и ее шестерым сыновьям. Справил бы меховую шубейку деду. И себе новые башмаки с пряжками, как у Снегиря. Но это не главное…
С такими примерно мыслями подходил Цырен к дому. Он решил во что бы то ни стало выведать дедовы секреты и тем самым утереть нос предавшим его друзьям, «музейным деятелям».
Дед обрадовался его неожиданному появлению.
– Вот хорошо, что приехал, внучек! Уж я думал, слягу, не дождусь. Ноги-то опять забарахлили. Ну, садись, будем чай пить. Как дела в школе?
– Да ничего, дедушка, все в порядке, двоек нет. Сочинение нам задали, сегодня писать буду. «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!..» А ты, верно, опять по тайге бродил?
– Какое там бродил! До Пыхтуна добежал да скорей обратно.
– Ну вот, на себя пеняй! – напустился на него Цырен. – Сам ничего не слушает, что ему говорят, а потом стонет: ох, ноги болят, ох, отнимаются. До Пыхтуна! По такому снегу! Да еще, однако, корни копал?
– Какие там корни! Один только корешок и вынул, хочу вот опробовать. Добрый взвар должен получиться.
Цырен лишь вздохнул. На шкафу и на подоконнике настаивались в разнокалиберных бутылках мелко накрошенные корни – иной на спирту, иной на водке, иной на воде. Приоткрыл суповую кастрюлю – и там оказалось какое-то пахучее зелье.
– Даже суп не варил? – возмутился Цырен. – Одними травками питаешься? Ох, лопнет мое терпение, побросаю в Байкал все эти препараты!
– Ну, ну, внучек, не так круто! – усмехнулся, дед; – Санькин отец копченой медвежатинкой угостил. В сенях подвешена, поди отрежь. Понимать должен, какой тут суп…
Цырен отпластал два солидных ломтя ароматного медвежьего окорока, принес миску груздей, которые сам собирал в августе. Дед уже разделывал на газетке соленого хариуса.
– Почти омулек, только дух не тот. Небось после интернатского борща слюнки текут, а?
– Ну, у нас тоже кормят неплохо. Тетя Дуся, знаешь, как готовит! Вчера, например, был грибной суп и холодец с чесноком.
– Ладно, ладно, хвали свой интернат, да про еду не забывай. Грустный ты что-то приехал. С математикой, поди, опять нелады? Или какие другие заботы?
– Какие заботы! У меня одна забота – за тобой углядеть. А то убежишь в тайгу, потом тебя разыскивай, безногого!
– Теперь уж далеко не убегу…
Когда принялись за чай, Цырен спросил безразличным тоном, как бы к слову:
– Помнишь, ты рассказывал про сокровища какого-то Отрара?
Дед удивился.
– Гляди ж ты, запомнил! А ведь был совсем клоп.
– Расскажи-ка еще раз, я запишу. В школе разные предания да легенды собирают для музея.
Дед сердито блеснул глазами.
– Знаю тебя, для музея, как же! Мало ему было в шторм попасть, лодку утопить да в пещеру к черту на кулички забраться! Теперь ему сокровища Отрара подавай. Нет уж, внучек дорогой, много знать будешь – скоро состаришься. А я хочу, чтобы ты еще молодым по земле побегал. Так то оно вернее.
– Ну и не надо, – проворчал Цырен. – Жалко ему рассказать…
– Рассказать не жалко! – отрезал дед. – Тебя, дурня, жалко. Непременно искать помчишься. А с Байкалом да с тайгой не шутят. Все шутки до поры до времени…
Чай допивали молча. Только когда Цырен начал убирать посуду, дед сказал:
– Схожу-ка я на аршан, ноги попарю, а ты через часок прибегай, домой отведешь. Назад больно тяжело одному.
– Ладно, уж чего там!
Они прошли в комнату. Вдруг дед с неожиданным для него проворством подскочил к столу, за которым работал над своей «медицинской книгой», и торопливо сунул что-то в папку. Но взгляд внука оказался проворнее: это была карта! Карта Байкала, сложенная таким образом, что сверху остался лишь кусочек острова Ольхон да участок побережья – как раз их места! Дед завязал папку, заткнул пузырек с чернилами, все убрал в шкаф и повернул ключ.
Сердце у Цырена отчаянно заколотилось: так вот она, карта, увиденная во сне! «Древние книги полны отзвуков, и стоит нанести те отзвуки на карту…»
С какой стороны не подходи, все-таки дед – странный человек. К чему бы, кажется, писать обыкновенной деревянной ручкой с ржавым пером? Сколько раз предлагал ему Цырен купить авторучку, раз даже подарил шариковую, но дед был непреклонен: «Прежде гусиными перьями царапали, и ничего, получалось. Так что не в ручке дело».
Или к чему было запирать шкаф, если там ничего особенного нет? Полка медицинских книг и журналов, полка с письмами, полка с рукописями, остальные две забиты «препаратами». Ан нет, запирает, значит, есть что скрывать. Значит, карта Байкала чего-нибудь да стоит! Недаром же дед отказался повторить легенду об Отраре. Неужто боится, что Цырен выболтает его тайну? А тайна-то уже не тайна. Яснее ясного: вовсе не за травками ходит старик в тайгу. Ох уж этот неугомонный пенсионер Константин Булунович Булунов!
Дед собрался, ушел на аршан.
Всякие сомнения отпали. Смутное подозрение, зародившееся после того очень кстати увиденного сна, стало уверенностью, твердой и непреложной. Не хватало лишь малости, пустяка, чтобы убедиться окончательно. И тогда тайна окажется в руках Цырена.
У него будет дело, самое заманчивое из всех, какие только можно представить! Куда там разным школьным музеям!
Перспектива завладеть картой на миг вспыхнула перед Цыреном и погасла. Влезть без спросу в замкнутый шкаф все равно что украсть. Нельзя! Но он же ничего не возьмет… только посмотрит… посмотрит и убедится. А уж потом сумеет уговорить деда вместе искать пещеру.
В ящике с инструментом валялась связка ржавых ключей. Дед еще не добрался до источника, значит, в распоряжении Цырена час. Торопливо совал он в замочную скважину ключ за ключом, наконец, один подошел. Дверца скрипнула, открылась. На Цырена пахнуло острой прелью осеннего луга. Книги. Травы. Коренья. Толстая рукопись «медицинской книги» в трех обтрепанных папках.
Цырену вспомнилось… В прошлом году дед сильно заболел. Осунувшийся, почерневший, лежал в постели. Перед ним на одеяле – папка с рукописью. «Если бы верил в бога, ничего бы у него не просил, только одно: дай мне, господи, закончить книгу! Эх, внучек, внучек, боюсь, не успею. А надо. Забывается искусство травников. Может, теперь эту книгу и не напечатают. Однако придет время – о травах вспомнят. И тогда пробьет час этой книги! – Дед уронил на рукопись корявые пальцы, прикрыл глаза. – Если что случится со мной, пуще всего береги книгу. В ней, в ней, а не здесь, – он ткнул себя в грудь, – жизнь твоего деда. И не только моя. Знания передавались издалека, от человека к человеку. За мной стоят другие, мои предшественники, учителя. Не подвести бы…»
Цырен взял верхнюю папку рукописи, положил на стол. Он знал, в этой папке – карта. Но сначала книги. Раскрыл наугад одну, в старинном кожаном переплете, и ахнул. По желтым полуистлевшим страницам расползлись не буквы – черные извивающиеся козявки. Что за язык?! И неужели дед его знает? Следующая книга – иероглифы. Третья – еще какие-то непонятные письмена. Может быть, древний язык монголов? Закладка. На ней нацарапано железным пером: «О пещерах Байкала». Другая закладка– «Следы». Так вот она где, тайна! И никак до нее не добраться! Впрочем, все это лишь «отзвуки», уже нанесенные на карту.
У Цырена тряслись руки, когда он развязал папку. Так и есть – десятки значков по берегам: крестики, кружочки, стрелки, вопросительные и восклицательные знаки… Цырен готов был поклясться, что пометки не имеют никакого отношения к лекарственным травам. Все деляны не только дед, Цырен наизусть знает, до самой дальней километров двадцать пять, не больше, а тут чуть ли не четверть Байкала! Цырен отыскал восковку. Теперь на окно – и свести. Хотя бы ближайший к Сохою участок…
Дело продвигалось медленно. Тяжелая карта перегибалась, накрывала с головой, ползла вниз по стеклу, восковка сбивалась. Цырен даже вспотел от усердия. А когда закончил и глянул на часы, оказалось, его время давно вышло! Он торопливо сложил все на место, стараясь ничего не перепутать, припрятал восковку, замкнул шкаф и забросил ключи в ящик. Наспех одевшись, помчался к аршану.
Как же он так? Дед волнуется, пора возвращаться, а внука нет, кто поможет обуть распаренные ноги? Еще встанет босой на снег, вовсе простудится… Стыдно было Цырену, так стыдно, как никогда в жизни. Забыть про деда, единственного на свете родного человека! И ради чего? Ради какой-то карты, которая, может, ни малейшего касательства к сокровищам Отрара не имеет.
Вот, наконец, и аршан! Издали заметно – парит. Водоем в полметра глубиной, толстый лед вокруг, густая пористая изморозь на деревьях. Дед обернулся, проговорил слабым голосом:
– Прибежал, внучек? Уж я думал, ночевать здесь придется.
Помогая деду встать, Цырен бережно приподнял его – и едва не вскрикнул. Дед оказался совсем легкий. Точно не человека держал в руках Цырен – одну пустую старенькую шубейку.
КРАСНОЗВЕЗДНЫЙ
Приехав домой в следующее воскресенье, он обнаружил на шкафу новый висячий замочек. В груди – у Цырена похолодело. Дед не смотрел на него, почти не разговаривал, только самое необходимое: сходи в магазин, разгреби снег во дворе. И так неуютно стало Цырену в родном доме, что он решил наколоть дровишек на две недели и в ближайший выходной не приезжать.
Но и в интернате было не лучше. Часами слонялся Цырен из угла в угол, учебники валились из рук, даже на лыжах кататься не хотелось. Во внутреннем кармане пиджака похрустывала карта, и тем не менее никогда еще не жилось ему так скучно, как теперь, когда он стоял на пороге разгадки древней тайны Чингисхана. Весь мир, казалось, отвернулся от Цырена.
Правда, иногда он ловил на себе пытливый взгляд Валюхи Рыжовой, но разговаривать с нею не тянуло. Он считал ее недалекой, чересчур прямолинейной, к тому же побаивался ее требовательного прищура и острого язычка. Как-то Кешка сказал: «Валюта у нас – совесть класса». – «Скучная же у вас совесть», – ответил Цырен. – «Почему «у вас»? А у вас?»– «У нас своя есть!» Впрочем, Валюха и обязана была как староста заботиться о каждом. Еще, чего доброго, начнет приставать с расспросами…
Единственным его собеседником стала карта. Цырен забирался в пустой класс, в красный уголок, а то и на лестничную площадку под чердаком, где громоздились веники, ведра и швабры, и, озираясь, разворачивал восковку. С малых лет мечтал он заполучить такую вот карту, вволю поломать над ней голову – и разгадать хитроумно зашифрованную тайну. Но здесь не за что было даже уцепиться. Наверное, потому, думал Цырен, что в этой карте и не зашифровано ничего, просто делал человек пометки для себя – попробуй теперь пойми, что к чему.
Да, неразговорчивым собеседником оказалась карта. Цырен задавал ей сотни вопросов, и прямых, и хитрых, наводящих, – она молчала. Он пытался разговорить ее, убеждал, умолял, даже грозился изорвать в клочья – она молчала. Словно в отместку. Словно раз и навсегда взяла сторону деда. Цырен сворачивал карту, прятал в карман и, разочарованный, еще больше замыкался в себе. Вскоре он начал понимать, какую непоправимую ошибку совершил: карта ему не помощница, без деда в ней не разобраться, зря он и себе, и старику жизнь испортил. Надо было иначе, по-доброму, по-хорошему. А теперь поздно, дорога назад отрезана. Конечно, если бы не ссора, он тут же бросился бы к ребятам похвастаться, посоветоваться, просто поделиться с кем-то. Рудик в картах мастак, глядишь, придумал бы что-нибудь. Но и к друзьям не было пути. Остался он со своей картой, как собака на сене: сам не гам и другим не дам….
В среду после пятого урока он вышел в коридор – и лицом к лицу столкнулся с дедом.
– Ты чего здесь? – испугался Цырен. – Не заболел?
– Да нет, не заболел, внучек. А ты никак похудел. Словно червячок тебя точит.
Цырен торопливо соображал, зачем же мог появиться в школе дед. Неужели – Фаина Дмитриевна вызвала. Да нет, за тройки вроде не вызывают. Или ребята наябедничали? Только на что ябедничать? А вдруг насчет шкафа решил Павлу Егоровичу пожаловаться?
– Дела в Горячих Ключах, что ли? – допытывался Цырен.
– Дела, внучек, дела. Пригласил меня совет вашего музея перед ребятами выступить. «Встречи с интересными людьми».
– Вон как! А ты, значит, «интересный человек?» – ляпнул Цырен, у которого точно гора с плеч свалилась.
Дед обиделся.
– Хвастать не буду, но жизнь прожил – могу пожелать всякому. А ты разве не считаешь меня интересным человеком?
– Нет, почему же, – промямлил Цырен. – Только я думал…
– Что думал?
– Тебя и я мог бы пригласить.
– Ты не мог. Тебя люди не интересуют. Тебя разные тайны интересуют. Иногда гроша ломаного не стоящие. А к людям ты равнодушен.
– Да – кто же тебя позвал-то?
– Санька и Валя в воскресенье приходили. Уважительные ребята, не то что некоторые. А ты не знал? Разве ты не заодно с ними? Дело вроде бы на твой вкус.
– Нет, я сам по себе.
– Единоличник, значит? Ну, а послушать-то придешь? Не мешало бы с собственным дедом познакомиться.
…Школьный зал набился полон. Санька объявил, что музей проводит серию встреч с интересными людьми, и вот сегодня выступит участник гражданской войны в Сибири, один из организаторов первого в Прибайкалье колхоза Константин Булунович Булунов.
«Как же он может быть участником гражданской войны, – быстро подсчитал Цырен, – если родился в 1909 году? Это его старший брат Семен, который на фотографии рядом с Лазо, был участником. Санька вечно напутает…»
На сцену вышел дед, маленький, сухонький, белоголовый. В руках он держал матерчатый буденовский шлем с чуть поблекшей от времени красной звездой.
«Неужто у нас хранилась буденовка? – изумился Цырен. – Я и не подозревал… Выходит, правда не знаю собственного деда».
Десятки глаз со всех сторон смотрели на Цырена. Небось завидовали мальчишки: вот счастливчик, такого дедушку имеет, настоящую буденовку примерял! А Цырен, готовый провалиться под этими взглядами, лишь натянуто улыбался, и вид у него был, наверное, самый дурацкий.
– Не совсем правильно, дорогие ребята, называть меня участником гражданской войны, как это сделал наш уважаемый председатель Саша Медведев. Но был один случай, когда я тоже, можно сказать, принял участие. Давно это было, очень давно. И в то же время – недавно. Все помнится, ничего не забылось… Мы жили в Чернореченске, маленьком уездном городке, по теперешним понятиям, полчаса лету от Байкала. Наш дом выходил окнами на базарную площадь. И лет мне было тогда, как сегодня многим из вас, и звали меня…
– Константин Булунович? – подсказал из президиума Санька.
– Ну, до Константина Булуновича я еще не дорос к тому памятному году. Звали меня Костик…
* * *
Лето стояло знойное, грозовое. По вечерам город сплошной стеной окружали тучи, но грозы проходили мимо, и каждую ночь полыхали окрест яркие, на полнеба, зарницы. В городе было неспокойно, то и дело по окраинам раздавались выстрелы. Красные отряды лишь недавно вышибли беляков, и в соседних лесах еще бродили разрозненные банды.
Как-то вечером Костик играл в палисаднике, когда подкатил к воротам странный высокий фургон, сплошь обклеенный картинками. С козел соскочил худой старик, весь какой-то расшатанный, точно на шарнирах. Его седые волосы, космами торчащие в разные стороны, казались приклеенными. Старик взошел на крылечко, толкнул дверь, и Костик услышал его скрипучий голос:
– Позвольте, добрые люди, во двор въехать, переночевать.
А наутро во дворе появился медведь. Большой, лохматый, с блестящей медной пряжкой на тощем брюхе, он совсем как человек прохаживался возле заборчика, осматривал, обнюхивал лапой доски. Медвежий нос пятачком забавно шевелился, добродушно глядели плутоватые глазки.
Заметив Костика, медведь вперевалочку двинулся навстречу. Предостерегающе звякнула цепь. Костик хотел бежать – и застыл на месте. Медведь подошел: поближе, тихонько, медвежьим шепотом, проурчал что-то и вдруг приятельски протянул Костику правую лапу. На всякий случай Костик осторожно пожал ее. В этот момент из-за фургона выбежала на руках тоненькая девушка в серебристой одежде. Увидев рядом с медведем Костика, она одним махом пружинисто перевернулась на ноги и крикнула:
– Мико! Ко мне! Ко мне!
Серая кляча, мирно жевавшая сено в тени сарая, услышав окрик, встала на дыбы, прижала уши и тонко, длинно заржала на мотив песни «Во саду ли, в огороде». Из фургона выскочил вчерашний старик и выплевывая изо рта огонь, закричал скрипуче:
– Мико, ко мне!
Только теперь медведь, жалобно глянув на Костика – вот, дескать, какова жизнь, поговорить с человеком не дадут лениво повернулся и поковылял к фургону. Старик дал ему разок по шее, а Костику сказал:
– С ним лучше дружить издалека, мальчик. ровен час, взбредет на ум что-нибудь. У нашего Мико скверный характер.
Так познакомился Костик с циркачами. Их было четверо, считая медведя и лошадь, они кочевали из городка в городок и давали представления прямо под открытым небом. Старик показывал фокусы и глотал огонь, отчего, наверное, и сделался таким худым и чернолицым. Его дочь выступала с акробатическими номерами и танцевала на канате. Но главным артистом том в труппе был Мико, ученый медведь со скверным характером.
Два-три раза в день циркачи давали представление на базарной площади. Собиралась толпа. Фокусы и танцы на канате зеваки принимали довольно равнодушно, на глотание огня и лошадиное пение отзывались одобрительным гулом. Но когда появлялся Мико…
Мико умел строить уморительные рожицы. Входя, здоровался за руку с ближайшими зрителями и так гримасничал, что все только со смеху покатывались. Старик, держа цепь, неотступно следовал за медведем: не натворил бы чего сдуру. Особенно нравилось публике, когда Мико изображал городового.
Он вытягивался во весь рост, выпячивал пузо, стянутое ремнем с надраенной пряжкой, отдавал честь и рявкал во всю глотку.
– А сейчас Мико изобразит белого офицера, – объявлял старик.
И Мико, взмахивая воображаемой шашкой, держа в левой лапе воображаемые поводья, молодцевато скакал на воображаемом коне. Потом из фургона раздавалась барабанная дробь, похожая на пулеметную очередь, Мико шлепался на четвереньки, по-поросячьи визжал и давал деру под фургон. Зрители кричали «ура», Мико получал свой леденец и обходил толпу, держа на вытянутых лапах старую шляпу хозяина, в которую летели редкие медяки.
На это и жила вся труппа.
Костик подружился с циркачами. Влезал на деревья привязывать канат, незаметно для посторонних подсовывал старику «огонь» для глотания и вообще помогал в меру сил. Только к Мико его по-прежнему не допускали. Прошлым летом «кормилец», как они справедливо называли медведя, ненароком ободрал руку какому-то парнишке.
Мико квартировал в железной клетке под фургоном, характер у него действительно оказался прескверный, выступать он не любил, зато любил плотно пообедать, а старик с дочерью и сами-то жили впроголодь. С продуктами было туго, шла гражданская война.
И все-таки к Костику медведь привязался. Костик тащил ему, что только под руку попадало: морковку, пустую куриную косточку, огрызок яблока, хлебную корку, зеленый лук – Мико все подбирал, ничем не брезговал. Иногда, если не видел старик, они играли сквозь прутья клетки, награждали друг друга шлепками и тумаками. Мико скалил желтозубую пасть, страшно рычал, но ударял Костика своей увесистой лапой, легонько, вежливо – знал, что сила медвежья.
Так продолжалось две недели. Однажды старик с дочерью ушли перекусить, а Костика попросили покараулить «колымагу». За работу старик выдал ему леденец из той самой жестяной коробки, из которой после каждого удачного номера угощал медведя. Костик припрятал леденец на будущее в карман, забрался под фургон и прилег в тени возле клетки. Рядом, посапывая, дремал Мико. И вдруг стрельба.
В городке стоял лишь небольшой отряд. Беляки налетели неожиданно, в знойный полдень, когда красноармейцы купались в реке и чистили лошадей. Кого из красных шашками порубали, кого из винтовок уложили.
Но тогда Костик ничего этого не знал. Только услышал пальбу и от страха в комок сжался. Мико тоже проснулся, уши насторожил, повел носом, учуяв. подозрительный запах пороха. Вдали протарахтела пулеметная очередь. Мико недоуменно глянул на Костика: то ли белого офицера изображать, то ли на самом деле прятаться от греха подальше?
Стреляли уже совсем близко. Костик лежал под телегой ни жив ни мертв. И вдруг услышал прерывистый шепот за спиной:
– Малец, а малец! Спрячь-ка меня куда-нибудь, беляки проклятые сюда скачут.
Он оглянулся – привалившись боком к колесу фургона, сидел красноармеец. Молодой, веснушчатый, глаза карие, отчаянные, рукой простреленную руку поддерживает, из-под буденовки – кровь струйкой. И так понравились Костику эти бесстрашные глаза, этот мальчишечий нос в веснушках – разом страх пропал.
– Полезай, дяденька, в фургон!
Пальба все сильнее, пули рядом цокают, а фургон высокий, а красноармеец тяжелый. Кое-как подсадил его Костик, уложил в уголок, сеном прикрыл, сверху скрипочку положил для виду. И только проделал все это, несколько всадников подскакали. Усатые, в папахах, штанины с лампасами, шашки на боку. Сунулись к соседним крестьянским телегам, давай рыться среди мешков.
– Где тут красный? В шлеме со звездой? Убежать не мог, здесь прячется. А ну давай его сюда, православные, не то мигом, к стенке!
Крестьяне глазами захлопали, никакого красного видеть не видели, но «к стенке» – слово страшное, «к стенке» – значит расстрел. Тоже принялись поклажу ворошить, будто ищут. Шарят белые по телегам, мешки сбрасывают, шашками в сено тычут, а телег-то всего с десяток, вот-вот до фургона доберутся.
Настоящий страх охватил Костика: что ежели вот так же сунут шашкой в сено, возле скрипочки? Что делать? Как красноармейца спасти? На мгновение он почувствовал себя таким же красноармейцем в буденовке со звездой, бесстрашным, решительным, находчивым. Тут его и осенило.
Костик нырнул под фургон, отстегнул цепь, шепнул:
– Выручай, Мико!
И Мико, ленивый Мико, который всегда упирался, когда его выводил старик, на этот раз, словно почуяв, что он – последняя надежда Костика, в момент выскочил из клетки. И вовремя. Двое белых подошли, один важный, усы как у моржа, видно, командир ихний, другой вроде ординарца, с шашкой наготове. Тут Костик поднял над головой леденец и осторожненько подтолкнул Мико.
Встал Мико на задние лапы, подковылял к главному беляку, пузо выпятил, честь отдал да как рявкнет. Засмеялся усатый:
– Го-го-го! Гляди-ка, рапортует медведь!
– Знает, кому рапортовать, – хихикнул ординарец.
Собрались вокруг белые, зубы скалят, передразнивают медведя – ну чисто обезьяны. А Мико с усатым за руку поздоровался, с ординарцем поздоровался, всех остальных обходит и рожицы строит – во вкус вошел. Тут уж Костику не по себе стало, не перестарался бы Мико. А ну как белого офицера изобразит? Но Мико, если и хотел беляка изобразить, не успел.
Вытащил усач револьвер, хлоп – и упал Мико. Удивленно, обиженно глянули на Костика ничего не понимающие медвежьи глазки, загреб Мико лапами пыль – и затих. А беляки вскочили на коней, ускакали.
Обхватил Костик звериную шею, заплакал горько. Ну в чем медведь виноват, за что же его-то, смешного, доверчивого?..
Вдруг слышит:
– Малец, а малец!
И разом про медведя забыл. Залез в фургон, сено разбросал – красноармеец лежит бледный, крупные капли на лбу, зубы стиснул, вот-вот памяти лишится: много крови потерял.
– Важное распоряжение у меня, – шепчет. – Беги на пожарную каланчу, Кузьму Васильевича спроси, больше никому не отдавай. Да припрячь получше.
Костик сунул бумажку за пазуху и только тогда сообразил:
– А ты-то как же без меня?
– Обо мне не беспокойся, до вечера дотяну. Не во мне дело…
– Нет уж, так я тебя не оставлю.
Костик хотел прежде раны перевязать, но красноармеец иначе понял, зубами скрипнул.
– Нечего меня стеречь! Приказываю: беги быстро!
Рассердился Костик:
– Ты тут не командуй, лежи смирно! Сделаю перевязку – отнесу.
Закусил красноармеец побелевшие губы и уронил голову на сено. Костик отыскал чистую тряпку, руку ему перевязал покрепче, кровь на лице обмыл– хорошо, хоть только царапина оказалась над ухом, водой напоил, краснозвездный шлем подальше припрятал, чтобы не выдал, если зайдет кто, и прикрыл раненого сеном.
– Ты, малец, на улицу не, суйся, пристрелят, чего доброго. Дворами иди, – шепнул красноармеец.
То тут, то там раздавались выстрелы, по притихшим улицам кое-где прохаживались беляки. Но Костик хорошо знал город и очень скоро, миновав опасные перекрестки, примчался на каланчу. Все обошлось благополучно, вручил бумажку самому Кузьме Васильевичу, главному пожарнику.
Вечером фургон не вернулся во двор, заехал в пожарный сарай – это уж понятно почему. Над мертвым Мико старик повздыхал, смахнул слезу – все-таки кормилец, – но Костика ругать не стал. Когда стемнело, медведя схоронили на огороде, под березой. На его могилу Костик положил кирпич с короткой надписью «Мико».
* * *
А распоряжение оказалось, действительно, важное, – закончил свой рассказ Константин Булунович, глядя на ребят отчаянными карими глазами. – Назавтра ночью вошли в город наши, и бежали беляки, побросав винтовки и лошадей. Красноармеец скоро поправился, уехал дальше с красным отрядом Советскую власть на сибирской земле устанавливать. Больше я его не встречал. А буденовка так и осталась у меня…
Константин Булунович бережно, словно что-то хрупкое, протянул буденовку Саньке.
– Вот, передаю вашему школьному музею. Чтобы помнили, откуда пошла наша Советская земля. И любили, и берегли, и защищали, если придется, как любил и защищал ее тот красноармеец…
НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА В ЛЕСУ
В середине декабря ударили холода. Снег похрустывал и поскрипывал под ногами, трещали деревья в лесу, Байкал прихватило широкими заберегами, за которыми угрожающе парила вода. Двойные рамы в школе заросли замысловатыми узорами. Лыжи не скользили, снег сопротивлялся полозьями, как песок. Иные смельчаки пробовали кататься на коньках в замерзших заливах, но мороз мигом загонял домой.
В интернате топили почти круглосуточно, и все равно по утрам зуб на зуб не попадал. Поселок точно вымер, даже собаки исчезли куда-то, зато над крышами дружно вздымались разноцветные столбы дыма. Катер ходить перестал, и сразу Сохой и другие прибрежные селения отодвинулись чуть не на край света. И лишь по установившимся зимникам с дальних лесоучастков ползли нескончаемой вереницей загруженные кряжами лесовозы.
Стужа свирепствовала дней десять, а перед Новым годом вдруг отпустила, сквозь туман проглянуло желтое, как размазанный яичный желток, солнце – и сразу ожил поселок, и настроение у всех поднялось. В этот день Цырен получил раскрашенный цветными карандашами пригласительный билет.
«Дорогой Цырен!
Приглашаем тебя на школьную новогоднюю елку, которая состоится 31 декабря в 7 часов вечера на Заячьей поляне. С собой обязательно иметь:
а) хорошее настроение,
б) шутки, песни, загадки и т. п.,
в) большой мешок для подарков».
«Дельно! – оценил Цырен. – Живем, можно сказать, в тайге, и ни разу никому на ум не взбрело устроить елку прямо в лесу. Обязательно прежде надо срубить ее, бедняжку… Схожу, пожалуй, гляну, что там у них получится. Правда, хорошего настроения с собой не будет, но уж чего нет, того нет». И верно, давненько не навещало Цырена хорошее настроение.
С тех пор, как поссорился с Санькой. А суровое молчание деда вовсе доканало. И поделом, что остался один, сам виноват!
Он начал мало-помалу осознавать свою вину и перед дедом, и перед ребятами, и перед классом. Но ведь осознать мало! Он понятия не имел, что нужно сделать, чтобы вернуть прежнее к себе отношение, и ходил мрачный, насупленный. Под конец совсем нос повесил. И тут это приглашение…
Конечно, никто не избавит его от самого себя, не расшевелит и не развеселит, тут никакая елка не поможет. Но оставаться одному было вовсе нестерпимо. Он думал, попрыгают немного вокруг елки, подурачатся и через час-полтора вернутся домой – на морозе не больно-то разгуляешься. Но то, что увидел Цырен на Заячьей поляне, заставило сердце заколотиться.
Высоченная разлапистая ель посреди поляны вспыхивала то красными, то синими, то зелеными, то желтыми огоньками. А поодаль затаились в полутьме мохнатые от куржака деревья и кусты. Медленно кружась, падали с неба переливающиеся блестки – синие, желтые, красные… Гремела радиола, ребячий смех и крики разносились по окрестной тайге, и Цырен подумал: «Всех медведей в берлогах разбудят, черти полосатые. А вообще-то здорово!»
В дальнем конце поляны горел костер – кто замерз, мог погреться. На помосте, сколоченном из свежих досок, дымил и пыхтел, как паровоз, крутобокий интернатский самовар. Дородная тетя Дуся в огромном поварском колпаке угощала чаем с блинами.
А по соседству возвышалась великанша снежная баба – морковка вместо носа и настоящая метла в руках. Вокруг елки уже водили хоровод Снегурочка и Дед Мороз. Снегурочку Цырен сразу узнал, это была Маринка Большешапова из восьмого, первая школьная красавица. А вот Дед Мороз… «Видно, кто-то из шефов, леспромхозовский, – решил Цырен. – Молодцы шефы, вон сколько интересного напридумывали! Хотя… какие они шефы, скорее уж родители».
Увидев Цырена, Дед Мороз остановил хоровод и, воздев руки, продекламировал зычным басом:
Цырен Булунов, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой.
Махнув рукой на караваны
В пространстве брошенных светил,
Он сел на Заячью поляну
И нам улыбку подарил!
Он отвел Цырена в сторонку, где стоял на снегу его пузатый мешок, и сказал голосом заговорщика:
– Прикрой свое озабоченное чело маской Буратино – и ты поймешь, как прекрасна жизнь!
С этими словами Дед Мороз протянул Цырену маску, состоящую из длинного красного носа да очков. Тотчас подскочила Маринка Большешапова, помогла завязать тесемки и шепнула:
– Ой, Цыренчик, ты здесь ходишь печальный и одинокий, а тебя по всей поляне разыскивает очень симпатичная лисичка!
Впечатление создавалось такое, будто лишь его и ждали, а едва он появился, напропалую бросились веселить. Но маска в самом деле помогла, Цырен почувствовал себя свободнее, точно и впрямь переселился в него легкомысленный Буратино, даже песенку замурлыкал. И тут перед ним остановилась лисичка. Цырен ухватил ее за воротник.