Текст книги "Мужики и бабы"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

– Не подстрижинай! – заметил кто-то с задней скамьи, и все загоготали, кидая вперебой забористые фразы:

– Сами пестрые, хвосты вострые…

– Хвосты лошадям отчекрыжить, тады они, как собаки, злее станут.

– Кулацкие шуточки! – покрывая шум, крикнул Бабосов. – Просто вам нечего сказать по существу. Весомые доводы нашей науки в пользу сплошной коллективизации бесят сторонников жестокого домостроя. Вместе с ликвидацией неграмотности и суеверия ускользает и власть этих чуждых элементов деревни над трудовой массой. Но близится час окончательного торжества науки и передовой практики, основанной на коллективном труде. Одно только намеченное строительство силосных башен дает колоссальные преимущества. Ведь силос полезнее сена…

– Вот и жрите его сами…

– Что, что? Кто сказал эту антисоветскую реплику? Кто против строительства силосных башен? Подымите руку! Боитесь? Вы просто не в силах опровергать доводы науки. Вы прячете свое непостоянное лицо в трудовой массе. Вам нечем возражать. Вся Европа и Америка держат скот на силосе. А можно ли в одиночку построить силосную башню? Нет, нельзя. Ее можно построить только сообща. А можно ли в одиночку поднять целину? Нет. И целину подымать надо сообща, колхозом.

– Где она у нас, целина-то?

– Как где? – удивленно вскинул голову Бабосов. – А вон она… Начинается от школы и тянется до самой Петравки.

– Дак то ж выгон!

– А где скотину пасти?..

– Для общей скотины будут культурные пастбища из многолетних трав. А на выгоне, где и трава толком не растет, посеем корнеплоды. Знаете ли вы, какая выгода от этих корнеплодов? Федот, где плакаты, что из школы принесли? – спросил, отыскав на передней скамье Килограмма.

– В ликвидкоме, в шкафу.

– Принесите и пришпильте их вот здесь, на стене. – Бабосов вынул из кармана коробку с кнопками, погремел ею и передал Федоту.

Килограмм через минуту вернулся с плакатами и стал пришпиливать их на стене, ему помогал один из парней с первой скамьи.

А Бабосов тем временем продолжал речь о выгоде корнеплодов:

– Это во всех смыслах передовые культуры. Ведь если поливать корнеплоды жидким удобрением, они могут дать столько кормов с одного гектара, что можно будет выработать до тридцати тысяч килограммов молока. А если взять в целом по округу? А по всей стране?! От этих цифр, товарищи, дух захватывает. Корнеплоды – это настоящие кудесники колхозных полей, которые принесут нам полное изобилие! Вот посмотрите на эти цифры. – Бабосов взял со стола указку и подошел к плакатам, которые, застя спиной, нашпиливали на стену Килограмм с подручным. – А ну, товарищи, отойдите в сторону! Дайте посмотреть нам на эти весомые доводы в пользу сплошной коллективизации.

Килограмм с пареньком отошли от стены, и вся изба-читальня сотряслась от громового хохота: со стены, освещенные лампой-молнией, смотрели четыре хитрющие рожи Штродаха; сам он с трубкой, с длинной бородой, и бывшие корнеплоды – теперь Штродахи, тоже с бородой и смотрят прищуркой, как бы приглашая каждого посмеяться за компанию.

Беленькая, сквозная челка на пылающем лбу Бабосова, казалось, зашевелилась от негодования. Он поднял над головой указку, словно боевой клинок, и патетически произнес:

– Это кулацкая провокация! Мы расследуем это дело…

Скрывая подступившие слезы, отвернулся к стене и стал дрожащими пальцами отковыривать кнопки и снимать плакаты.

9

Выездная тройка в Гордееве не задержалась. Заехали в сельсовет, застали председателя Акимова, наказали ему – явиться немедленно на совещание в Веретьевский агроучасток. Еще приказали захватить с собой милиционера Ежикова и двух-трех человек из сельского актива. Акимов пригласил всех к себе на чай:

– Погреетесь с дороги. А совещание успеете провесть. Еще толком не развиднело.

– Мы сюда приехали не чаи гонять, – строго сказал Возвышаев. – И вам прохлаждаться не советуем.

Как были в тулупах, так и вышли, не раздеваясь. Акимов провожал их с сельсоветского крыльца. Вороной риковский жеребец взял с ходу рысью. Широкие развалистые санки с черным плетеным коробом инда на ребро поднялись при выезде с резким поворотом на дорогу. На скамье, спереди, сидел судья Радимов и правил. Возвышаев с Чубуковым, тесно привалившись друг к другу, как два чувала с зерном, сидели в задке. И не обернулись. Ну, быть грозе, решил Акимов.

Гордеевский узел был лесной стороной. Здесь отродясь хлеба досыта не едали. «Живут плохо – грибы да картоха», – посмеивались над ними тихановцы. Издавна подрабатывали они бондарным да колесным ремеслом да отхожим промыслом. Из Гордеева ежегодно отходила добрая сотня штукатуров да из Веретья не меньше сотни каменщиков. Отходили в Подмосковье на стройки с поздней осени до ранней весны. Но в этом году пришел приказ из района – в отхожий промысел никого не пускать, никаких справок не выписывать до полной сдачи хлебных излишков. Первая разверстка на хлебные излишки была покрыта еще в сентябре. За первой пришла вторая – на тысячу пудов. Акимов собрал общее собрание, составил хлебный баланс по селу и послал в райзо – по его подсчетам, хлеба не хватало на прокорм и требовалось еще подкупить полторы тысячи пудов ржи. Поэтому просил он власти отпустить сто человек в отход. В райзо этот баланс перечеркнули и прислали встречный – по этому встречному плану требовалось сдать по селу Гордееву две тысячи пудов ржи как излишнего хлеба… «Откуда его взять?» – спрашивал Акимов по телефону. «Мы найдем, – отвечал Чубуков. – Погоди вот, с делами управимся, приедем и найдем». – «Но почему две тысячи пудов?» – «Вы в прошлом году тысячу недодали да тысячу получили по разверстке… Вот и сдавайте».

А в начале декабря пришла еще одна разверстка – на контрактацию скота. И наконец сами приехали…

Акимов вызвал в сельсовет милиционера Ежикова, избача Тиму и старшину штукатуров, бывшего подрядчика Звонцова. Пошли пешком в Веретье. Дорогу переметала поземка, и недавний след, оставленный подрезами риковских санок, заметен был только на крутых увалах, где дорога блестела, как стеклянная. Поначалу шли угрюмые, насупленно глядя себе под ноги, молчали. Милиционер Ежиков часто скользил, нелепо взмахивал руками, отставал.

– Ты чего сзади идешь? Мы тебе что, подконвойные? – спрашивал Акимов. – Идут, молчат, будто и впрямь арестованные.

– Об чем говорить? – отозвался Звонцов.

– Сапоги, зараза, разъезжаются, что некованые копыта, – сказал Ежиков.

– А чего валенки не надел?

– Дак форма одежды. Все ж хаки начальство вызывает.

Он был в шинели и в синем шлеме со звездой, незастегнутые суконные уши трепыхались на ветру, как белье на веревке. Его большой и широкий нос посинел, а белесые брови и светлые ресницы еще больше побелели.

– Мотри, не обморозь чего от усердия к начальству, – сказал Звонцов, поблескивая зубами. Черная борода его побелела и закуржавилась. – Застегни уши-то.

– Да хрен ли в них толку, – ответил Ежиков. – Их все равно продувает.

– Вот пошлют нас по домам излишки отбирать. Как, пойдешь? – спросил Акимов Ежикова.

– Пойду, – коротко ответил тот.

– А ты, Тима? – обернулся председатель к избачу.

– Дык ведь нельзя иначе, Евдоким Федосеевич. Поскольку комсомолец я… – Тима приосанился, вытянув худую шею из мохнатого ворота полушубка, как руку из рукава. – И другое сказать – я при должности. Как-никак – точка просвещения! Вся культурно-массовая работа на мне замыкается.

– Ну и стервецы вы, – плюнул под ноги Звонцов и отвернулся.

– Ты давай не стерви, – сказал Ежиков, насупившись. – Не то я тебе найду место.

– Всех туда не упрячешь!

– Но-но, не забываться у меня! – прикрикнул на них Акимов. – Поговорили, называется.

И опять замолчали до самого агроучастка.

Барский дом стоял на отлете в полуверсте от Веретья, дом большой, двухэтажный, низ кирпичный, верх из красного леса. Из бывших дворовых построек уцелели только каменные кладовые, в них размещался склад семеноводства. В торец к ним приляпан был дощатый сарай для лошадей приезжего начальства. А от барских скотных дворов и конюшен, стоявших когда-то на берегу обширного пруда, остались одни фундаменты – стены раскатали по бревнышку и растащили еще в восемнадцатом году. И яблони в саду порезали, а то и с корнем повыкопали и растащили. О саде напоминали заломанная сирень да липовые аллеи.

По одной из этих аллей, ведущих на большак, и подошли к агроучастку гордеевские активисты. Их встретил у порога сердитый Возвышаев:

– К обедне, что ли, тянетесь? Могли бы и поторопиться…

В нижнем этаже, разгороженном как сарай, на промятом и потертом старом кожаном диване сидело четверо веретьевских во главе со своим председателем Алексашиным. Возле дубового двухтумбового стола, придвинутого к кафельной печи, стоял навытяжку председатель колхоза «Муравей» Фома Миронов. Распекал его Чубуков:

– Вы мне членораздельно доложите: кто позволил вам распоряжаться колхозным хлебом, как своим собственным?

– Дак он наш и есть, собственный.

– Собственность коллективная! Это ж понимать надо. Коллективной собственностью распоряжаются сообща.

– Мы и распорядились сообща. Собрание провели.

– А вышестоящие инстанции известили? Вы доложили в район, что хлеб везете на базар?

– Дак вы что, печати ставите на мешках-то?

– А вы что думаете, колхоз вам – анархия? Мать порядка, да? Нет, дорогой товарищ. Колхоз – это строгая дисциплина. Здесь все регламентировано. Хочешь чего сделать – сперва доложи. А за самовольство вы строго ответите перед законом.

– Егор, кончай! – оборвал его Возвышаев, подходя к столу. – Давайте, товарищи, берите стулья и присаживайтесь сюда, поближе. Мария Васильевна! – крикнул Возвышаев наверх. – Давайте сюда! Начинаем.

Сверху, по деревянной лестнице, огороженной точеными балясинами, спустилась Обухова, с ней был секретарь комсомольской ячейки веретьевский учитель Доброхотов, беленький, редковолосый, как молочный поросенок, молодой человек при галстуке. Они так и не успели провести комсомольское собрание.

– А где Радимов? – спросил Возвышаев, оглядывая всех.

– Уехал в сельпо за рыбой, – ответил Чубуков.

– Ладно. Без него начнем. Присаживайтесь!

Активисты разобрали венские стулья, стоявшие вдоль стен, и собрались до кучи к столу.

– Задача перед нами стоит ясная и понятная, – сказал Возвышаев. – Собрать пять тысяч пудов хлебных излишков. Это на первое. На второе – разберем вопрос о контрактации скота. Много разговаривать не станем. И убеждать вас не буду. Сами не маленькие – должны понимать: время подошло не разговоры вести, а дело делать. Вот и сдавайте излишки. А кто это задание не выполнит, тот не коммунист, а болтун и саботажник. То есть фактически работающий на линию классового врага. Правый уклонист! А с правыми уклонистами разговор известный – вон из партии! Вот и подумайте хорошенько, прежде чем отказываться от выполнения плана на хлебные излишки. Напоминаю план: Гордееву сдать две тысячи пудов. Веретью – две тысячи пудов. Шумахину и Лысухе – тысячу пудов. Эту тысячу мы соберем потом. И наконец, колхозу «Муравей» сдать пятьдесят пудов. Все. Вопросы имеются?

– Исходя из каких данных начислили Гордееву две тысячи пудов? – спросил Акимов.

– У вас без малого восемьсот хозяйств. Это ж получается по два с половиной пуда на хозяйство. Какие нужны еще данные, товарищ Акимов? – спросил в свою очередь сердито Возвышаев.

– Значит, это вроде дополнительного налога на каждое хозяйство. Дак что ж прикажете, по едокам обкладывать, что ли?

– Давайте не искажать политику обложения хлебными излишками! – встал Возвышаев и прихлопнул рукой об стол. – Вы что, первый раз на активе? Не знаете, на кого направлено острие политики партии? Тогда кладите на стол партбилет.

Акимов тоже встал, и широкое лицо его, мощная шея, выпиравшая из черного пиджака, налились кровью.

– Вы мне его не давали, и не вам отбирать его! Вы зачем приехали? Излишки собирать? Вот и собирайте.

– А вы что ж, в сторонке будете стоять? Да?

– Зачем же я пришел сюда, на актив? Вы спустили нам цифру, ее же распределить надо. Давайте вместе прикинем – что к чему, а грозить нам нечего. Мы не из пугливого десятка.

– Чубуков, растолкуй им раскладку. – Возвышаев сел и стал смотреть в окно.

Чубуков посвистел горлом, хрипло откашлялся и, раскрыв перед собой картонную папку, стал читать:

– Значит, по Гордееву… Мы имеем более сотни отходников. Это раз. Каждый отходник обязан сдать десять пудов ржи или овса. Если не сдаст, в отход не пустим.

– За десять пудов надо целый месяц бревна тесать! – крикнул Звонцов.

Чубуков поднял голову и с удивлением посмотрел сперва на Звонцова, потом на Возвышаева.

– А ты думаешь, индустриализацию можно провести спустя рукава? – спросил Возвышаев Звонцова.

– Окромя индустриализации у каждого еще и семья, – ответил тот.

– А вы мне еще сказку расскажите, что у вас, мол, есть нечего, – сказал Возвышаев, обводя всех сердитым взглядом. – Нечего тут слюни распускать. Москва слезам не потакает. Читай дальше!

– Так, значит… по десять пудов каждый отходник. Вот вам тысяча пудов. Мельники, братья Потаповы, по двести пятьдесят пудов каждый. Вот еще пятьсот! Остальные пятьсот пудов наложить на владельцев молотильных машин. – Чубуков поглядел на Акимова и сказал: – По вашим данным, у вас имеется пять молотилок: две четырехконные, одна двуконная и две топчажные. Итого по сто пудов ржи на каждую молотилку. Задача ясная?

– Легко записать. Но где их взять, эти пуды? – спросил Акимов.

– Хозяева найдут сами. А мы им поможем, – ответил Возвышаев.

– Что ж мы, всей гурьбой по дворам так и пойдем искать? – спросил опять Акимов.

– Что вы, что вы?! Они так позарывали зерно, что ни одна собака не найдет, – воодушевляясь, сказал учитель Доброхотов, и глаза его лихорадочно заблестели.

– Искать ямы с зерном – последнее дело, – ответил Возвышаев. – У нас имеется власть. Вот и употребим ее. На всех, кто не сдаст хлебные излишки в срок, наложим штраф в пятикратном размере. Кто против?

Возвышаев вытянул подбородок и обвел глазами всех активистов. Никто не шелохнулся.

– Так. Начислять штраф из расчета по семь рублей за пуд ржи. Итого: по триста пятьдесят рублей на отходника-кустаря.

– А вот как быть с теми, кто у нас не отходит, но кустарничает на дому? – спросил избач Тима. – То есть кто гнет ободья колес, бондарничает, самопряхи делает?

– Правильно ставит вопрос комса! – Возвышаев указал на Тиму пальцем и сказал Акимову: – Вот у кого учиться политике обложения. Побочные заработки надо учитывать и облагать! Местные бондари, колесники и всякие прочие кустари должны быть обложены наравне с отходниками. Чубуков, запиши!

– Теперь насчет сроков. Хлебные излишки внести в течение двадцати четырех часов; считать с данного момента. Кто не внесет к завтрашнему обеду, будет немедленно обложен штрафом. А затем приступим к конфискации имущества. Ясно всем? – спросил Возвышаев.

И опять – молчание.

– Будем считать, что ясно. Алексашин? – обратился Возвышаев к веретьевскому председателю. – Поскольку ваше село такое же большое и отходников у вас примерно столько же, руководствуйтесь подсчетами Чубукова по Гордееву. Ясно?

– Ясно, товарищ Возвышаев! – Алексашин даже встал и руки прижал к полам полушубка.

– Мельницы у вас есть? – спросил Возвышаев.

– Есть! Целых две, одна ветряная и паровик.

– Обложить каждую по триста пудов.

– Есть! – отозвался Алексашин и головой закивал, будто кланялся; волосы у него слежались и блестели, как засалившийся чугун.

– А сколько молотилок?

– Шесть.

– По сто пудов на каждую.

– Есть…

– А неучтенные богатей имеются? То есть такие, которые не подходили ранее под категорию обложения?

– Есть один.

– Кто такой?

– Бывший пастух. У него две коровы и три лошади.

– Наложить на него двести пудов.

– Есть! По какой линии отнесть? То есть как записать? – Алексашин все наклонял голову, и со стороны казалось, что милостыню просит.

– Сколько лет он пастушил?

– Много… Еще до революции начал.

– Так… – Возвышаев насупился, помолчал и, мотнув головой, решительно спросил: – А подпаска он держал?

– Держал… Потому как стадо большое, одному не справиться.

– Вот и запишите: занимался эксплуатацией наемного труда, то есть подпаска. Использовал батрака, понял?

– Понятно.

– Насчет обложения бывшего пастуха Рагулина вы правильно решили, – не удержался от восторга Доброхотов и тоже привстал: – Вы знаете, что он сказал? Он сказал… Куплю, говорит, трактор и всех этих чинодралов подавлю, как мухоту. Вот что он сказал.

– Мы его самого раздавим, как комара. – Возвышаев даже плечами передернул. – Можете ему так и передать. Садитесь!

Оба моментально сели.

– А теперь переходим ко второму вопросу. Насчет контрактации скота. Товарищи, вы все знаете, что вольная продажа скота у нас в районе запрещена. И что же мы наблюдаем: скот на базаре продается, а по контрактации государству не сдают. Разнарядки не выполняют! Более того, не сдают даже свиные шкуры и щетину. А ведь палить свиней запрещено! И даже мясо свиное продают с кожурой, совсем обнаглели. С завтрашнего дня всех свиней поставить на учет. И ежели кто не сдаст свиную шкуру – отдавать под суд. Ясная задача?

– Ясная… – разноголосо ответили активисты.

– Теперь давайте насчет контрактации. Проверьте всю наличность свиней. И если у кого обнаружится две головы – свинья и поросенок, одну голову, которую покрупнее, без разговора сдавать в счет контрактации. Покажите в этом деле личный пример. Сдайте свой скот сами. Если будет обнаружена утайка лишних голов, накажем со всей строгостью, невзирая на лица. Теперь давайте прикинем ориентировочно количество свиней для контрактации. По пятьдесят голов на Веретье и Гордеево – вполне сносно. Ваше мнение?

– Вполне, вполне, – подтвердил и Чубуков.

– Алексашин?

– Будем стараться, – кивнул тот.

– А ты чего молчишь? – спросил Возвышаев Акимова.

– Пожалуй, не наберем.

– Почему?

– Урожай в этом году неважный. Мало пустили свиней на племя. Надо бы раньше. Месяца два-три тому назад собрали бы, – ответил Акимов.

– Ты все поперек норовишь, все увиливаешь. Что ж, у тебя по всему селу и сотни свиней не найдется?

– Найдется, конечно. Но ведь зима же. Сколько им скормили? И на тебе – сдавай в контрактацию. Кто согласится по своей воле сдавать?

– По воле не согласятся, пусть по неволе сдают. Нас это не касается. – И обернулся к Миронову, председателю колхоза «Муравей»: – А вам от колхоза сдать пять свиней.

– У нас всего шесть штук, – ответил тот, округляя глаза.

– Одну оставите, для приплода, – сказал Чубуков. – Хрюкать будет, и ладно. Х-хе!

– Ты давай не смейся, не то знаешь что?.. – Миронов побледнел и взялся рукой за ворот, будто ему тесно стало, дышать нечем.

– А то что будет? – поднялся над столом во весь свой исполинский рост Чубуков. – Ты полсотни пудов спустил на базаре, как последний спекулянт… Вот и отдувайся теперь свиньями.

– Я не спекулянт. И хлеб, и свиньи наши, колхозные. И вы не имеете права распоряжаться ими, – Миронов тоже встал – худой, жилистый, с темным от зимнего загара лицом, с белой переслежиной на лбу от шапки, как шрам, с посиневшими от волнения губами. – Свиней не отдам!

– А мы и спрашивать тебя не станем. Считай себя отстраненным от должности за спекуляцию колхозным хлебом, – сказал Возвышаев. – А свиней сдадут другие.

– В таком случае я заколю их вот этой рукой! – Миронов яростно поднял кверху кулак, будто зажат в нем был сверкающий кинжал. – Всех до одной заколю!

– А ежели так… Ты никуда не выйдешь отсюда, – сурово сказал Возвышаев. – Мы тебя арестуем.

– Меня? Арестовать?! Ах, мать вашу перемать! Да я вас, живоглотов, расшибу…

Он бросился к столу, размахивая кулаками, пытаясь достать до Чубукова. Но Акимов схватил его за руки и в момент заломил их за спину:

– Ты что, Фома, белены объелся? С ума спятил?

– И ты заодно с ними? Ах вы, живодеры, ах, мироеды! – Миронов бился, крутил головой, старался вырваться из железных тисков Акимова.

– Ежиков, чего рот разинул? – крикнул Возвышаев на милиционера. – Связать его – и в кладовую. Ну, живо!

Ежиков вместе с Акимовым связали руки Миронову и потащили его к дверям. У порога Миронов изловчился и подножкой сшиб Ежикова. Тот, падая, головой растворил дверь, потерял в темных сенях шлем, искал его и матерился. Акимов же никак не мог перетащить через порог раскоряченного, упиравшегося ногами в косяки Миронова. Морозный воздух клубами валил в распахнутую дверь и текучей марлевой кисеей стелился по полу, забиваясь под столы и стулья.

– Вы долго будете возиться с ним? – крикнул Возвышаев.

Ежиков вынырнул из сеней, кулаком сшиб с косяка упорный валенок Миронова и затворил дверь.

– Там, в кладовой, холодно будет ночью-то, – сказал, поеживаясь, Чубуков в наступившей тишине. – Кабы не обморозился.

– Киньте ему тулуп, а руки развяжите, – сказал Возвышаев. – Все! Совещание окончено. Расходитесь по сельсоветам и немедленно приступайте к выполнению указаний.

Все активисты дружно, толпясь у дверей, двинулись в сени, а Мария с Доброхотовым поднялись наверх. Через минуту, когда они спускались с лестницы одетыми, за столом сидели только Чубуков и Возвышаев.

– А вы куда, Мария Васильевна? – спросил Возвышаев. – Сейчас Радимов приедет, рыбы привезет. Уху будем варить.

– Я не хочу. Заночую в Гордееве у своей бывшей хозяйки, – сухо ответила Мария.

– Ну, вольному воля, – сказал Возвышаев. – Завтра к обеду быть здесь… На большой сбор.

Но собрались они значительно раньше.

Еще ночью Настасья Павловна разбудила Марию:

– Маша! Выйди на улицу, послушай, что творится.

– А в чем дело? – тревожно спрашивала Мария, торопливо одеваясь.

– Скот режут… И свиней, и овец… Кабы до коров не добрались.

– Кто тебе сказал?

– Свояченица прибегала за кинжалом. Хватилась свинью резать – и нечем. Все резаки, все колуны – все в ходу.

– Да что случилось?

– Говорят – завтра свиней начнут отбирать, а потом, мол, и до коров доберутся.

– Кто говорит? Что случилось? Немец, что ли, идет войной или Мамай?

– Да ты что, милая? Или никак не проснешься? Вы зачем сюда пожаловали? Чаи распивать или уху варить?

Наконец-то дошло до Марии – что случилось вчера там, на агроучастке. Эта грозная команда – сдать хлебные излишки, сдать свиней – немедленно, как пожар по ветру, разлетелась по селу и полымем отчаяния охватила души поселян. Что в этой панической суматохе могут они натворить – одному богу известно. Мария в растерянности присела на кровать и опустила руки на колени.

– Что ж ты сидишь? Пойдем на улицу! Послушай, что творится…

Настасья Павловна взяла ее за руку и, как маленькую, вывела на улицу. Ночь была морозная, лунная, они остановились в тени под липой и замерли. С высокого приреченского бугра, на котором растянулись в два порядка гордеевские избы и сараи, всплескивались то в одном, то в другом месте, будто подстегивая друг друга, и неслись, ввинчиваясь в темное звездное небо, отчаянные свиные вопли; протяжно и утробно ревели коровы, точно картошкой подавились; блеяли беспрерывно, на одной ноте, словно заведенные, овцы; заполошным брехом заливались собаки. Местами на задах, возле темных банек поблескивали костры, и слабый низовой ветерок приносил оттуда горьковатый душок спаленной щетины и сытный запах прихваченных огоньком, подрумяненных свиных туш.

– Что творится, господи боже мой? Прямо варфоломеевская ночь для скота… – Настасья Павловна вздыхала и крестилась.

Мария стояла молча, слушала эту жуткую какофонию звуков и думала о вчерашней ночи, о том невероятном, мрачном откровении Успенского, и ей становилось тягостно и страшно. И хотелось плакать, как вчера.

– Пойдемте домой! – сказала она и, не дожидаясь согласия Настасьи Павловны, ушла первой.

Спать не ложились. Просидели до самого утра, пили чай, о чем-то говорили, плохо слушая друг друга. Утром, еще по-темному, пришел Акимов.

– Слыхали, что ночью творилось? – спросил он от порога.

– Слыхали, – сказала Настасья Павловна ровным голосом, не глядя на него.

– Что будем делать, Мария Васильевна? – спросил Акимов.

– Надо идти на агроучасток, – ответила она.

– Да, надо… – Он присел на стул и хлопнул себя по коленке. – Черт меня дернул прихватить с собой Звонцова! Это он пустил слушок, мол, вторую свиную голову, что покрупнее, заберут в контрактацию.

– Разве это неправда? – спросила Настасья Павловна Марию. – Ты же сама мне говорила?

– Правда, – ответила Мария, потупясь.

– Какой же это слушок? Он правду сказал, – обратилась Настасья Павловна к Акимову.

– Да не в том дело… Я сам знаю, что правда. Но нельзя было говорить об этом на селе.

– Ага, вы хотели, чтобы потихоньку отбирали свиней, да?

– Я ничего такого не хочу, – ответил Акимов. – Я выполняю приказание.

– Интересно, кто за вас думать станет?

– Настасья Павловна, мы вынуждены… Поймите, есть необходимость… Может быть, мы не так виноваты, как вам кажется.

– Ну и других винить нечего, – сухо сказала Настасья Павловна.

Акимов вскинул голову, как это делают, когда на ум приходит что-то неожиданное и веское:

– Доброхотов под утро к Тиме прибегал. Говорит, и в Веретьях такая же резня была.

– И там Звонцов виноват? – спросила Настасья Павловна Акимова.

Тот усмехнулся:

– Там председатель Совета Алексашин первым свою свинью зарезал. Ну и пошла катавасия… Представляю, как Возвышаев причастит его… Да и нам перепадет.

– А может быть, с Возвышаева и начинать надо? – сказала Мария.

Акимов крякнул и вопросительно поглядел на нее, потом заторопился:

– Ну, пошли! Там уж, поди, собрались.

На агроучастке их ждали. И Возвышаев, и Чубуков, и Радимов, одетые на выход, сидели за столом мрачные и курили. На приветствие вошедших никто даже не ответил.

– Чем нас порадуете? – спросил Возвышаев, и по тому, как был задан вопрос, и по выражению лиц сидевших было ясно, что им уже все известно.

– Подсчеты пока не проводили… Но прикинули… Свиней семьдесят за ночь закололи, – ответил Акимов.

– Чья агитация? – Возвышаев буравил глазами вошедших и даже сесть не предлагал.

– Думаю, что стихийно, – Акимов переминался с ноги на ногу, поглядывая на стулья.

– Думает знаешь кто? Боров на свинье! – взорвался Возвышаев и грохнул ладонью об стол. – Ты мне ответишь за каждую свинью персонально.

– Я вам что, пастух? – огрызнулся Акимов.

– Молчать! – рявкнул Возвышаев и встал из-за стола.

Мария рванулась от дверей к лестнице наверх.

– А вы куда? – остановил ее Возвышаев.

– Вы сперва научитесь разговаривать в присутствии женщин, а потом спрашивайте, – ответила она, глядя на него с вызовом.

– Мы сюда приехали не затем, чтобы давать уроки вежливости, а выполнять задание партии. Так вот, садитесь и ждите своего задания, если вы коммунист, – Возвышаев указал ей на стулья у стены.

Мария, стиснув руками поручень балюстрады, с минуту постояла в нерешительности и наконец отошла к стене, села.

Возвышаев кочетом прошелся вокруг Акимова, руки засунув в боковые карманы пиджака, словно прицеливался, – с какого бока взять его. Но тут растворилась дверь, и вместе с клубами холодного воздуха в комнату вошла целая орава мужиков – впереди юркий Доброхотов, он в момент сорвал с головы заячью шапку и торжествующе оглядел всех вошедших, как отделенный своих солдат. Вот, мол, скольких привел я к вам на поверку. За ним вошли Алексашин, Ежиков и четверо активистов, все в нагольных полушубках красной дубки. Возвышаев, пятясь задом, как бы с дальнего расстояния оглядел всех и наконец разрешил садиться.

– Доброхотов, докладывайте! – Возвышаев и не поглядел на Алексашина, будто он и не председатель Совета и вообще его вроде бы тут и не было.

Доброхотов пригладил свои жидкие белесые волосенки, шапку кинул, руки по швам и, поблескивая голубенькими, невинными, как у младенца, глазами, начал шпарить, словно стихотворение читал:

– Наш комсомольский патруль за ночь дежурства установил: первое – зарезано свиней семьдесят четыре головы, притом все в нарушение постановления о сдаче государству шкур и щетины были опалены на огородах и в банях; второе – забито двенадцать бычков-полуторов и семнадцать телят; третье – зарезано шестьдесят две овцы и два общественных барана; четвертое – бывший пастух Рагулин забил одну корову, а двух лошадей отогнал в лес в неизвестном направлении и спрятал. Теперь он остался при одной лошади и при одной корове.

– Егор, запиши! – кивнул Возвышаев Чубукову.

– У нас все записано в точности и поименно. – Доброхотов распахнул пиджак, вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое школьную тетрадь и подал ее Возвышаеву.

– Кто начал эту разбойную резню? – спросил Возвышаев.

Доброхотов стрельнул глазами в Алексашина и решительно произнес:

– Патруль зафиксировал первый свиной визг на подворье Алексашина, то есть председателя Совета.

– Так… – Возвышаев с выдержкой поглядел на Алексашина, тот еще более сгорбился… – Может, пояснишь нам, как ты понимаешь директивы вышестоящих органов Советской власти? Может быть, отменишь это указание насчет контрактации скота?

Алексашин, здоровенный мужик, сидел, как провинившийся школьник, опустив голову и пощипывая собачий малахай, крупные капли пота сбегали по лбу и задерживались на бугристом переносье, покрытом сросшимися смоляными бровями.

– Чего ж ты молчишь? Расскажи, как выполнял директиву партии.

– Это не я колол свинью… Кум Яшка.

– А ты в окно глядел?

– Я был в Совете. Составлял список на контрактацию.

– Кто же твоим хозяйством распоряжается: ты или кум Яшка?

– Жена виноватая… Она сбегала за Яшкой… Говорит – пока он из Совета вернется, мы ее опалим да освежуем.

– Мать твою… – Возвышаев косо глянул на Марию и запнулся. – Мужик называется… С бабой совладать не может. – Он сел за стол и сказал иным тоном, обращаясь к Чубукову: – Запиши ему штраф в пятикратном размере от стоимости свиньи. И всем, всем! – Он поднял голову и поглядел на собравшихся активистов. – Сегодня же выдать штраф… Всем, кто забил хоть поросенка. В пятикратном размере. Деньги внести завтра же. А если кто не внесет, пеняйте на себя. И передайте на селе: завтра же начнем отбирать и распродавать имущество в счет оплаты штрафа. А этого бывшего пастуха наказать сегодня же. Сейчас! Ступайте к нему всем составом, отберите лошадь. Нет, погоди! Не лошадь, а корову. Лошадь ему до весны не понадобится. А вот пусть без коровы поживет, сукин сын. Взять корову. А если окажет сопротивление, арестовать и посадить в кладовую к Миронову. Ясная задача?

Активисты покашливали, двигали валенками, но молчали.

– Мне можно домой идти? – спросил Акимов. – У меня своих дел невпроворот.

– Нет, нельзя, – отрезал Возвышаев. – Пойдешь вместе со всеми. Это тебе наглядная агитация. Пример будет, как надо потрошить толстосумов. Завтра и за твоих примемся.

– Чубуков, Радимов, приглядывайте, чтобы все было как надо. И без пощады! В случае чего составляйте протокол и сюда его, в холодную. Проверьте наличность хлеба. Лишний отобрать. Ступайте! И вы идите, – сказал он Марии. – Вон, берите пример с Доброхотова. Он настоящий боец-комсомолец. Идите!