Текст книги "Мужики и бабы"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

Шли толпой, молча, как на похороны. Даже Доброхотов, чуть забегавший вперед, с опаской оглядывался на сурово насупленных Чубукова и Радимова, пытался угадать – о чем они думают, хотел спросить – не прибавить ли шагу? Но побаивался рассердить их и тоже помалкивал.

На краю Веретья их встретила целая ватага ребятни и собак; словно по команде, забрехали собаки, забегая в хвост этой процессии, а ребятишки, охватившие ее по бокам, вприпрыжку носились вдоль по улице и голосили:

– Пастуха идут кулачить! Пастуха трясти идут…

Из домов, с подворий, от амбаров потянулись за активистами мужики и бабы, шли назерком, держались на почтительном отдалении; кто семечки лузгал, кто был с лопатой деревянной, кто с вилами, кто с граблями. Негромко переговаривались:

– Свиней описывать, что ля?

– Говорят, к Рагулину, хлеб отбирать.

– Он вроде бы в лес уехал.

– Будто вернулся утром. Один, без лошадей.

– Лошадей-то продал…

– Кто их теперь купит?

– За бесценок возьмут.

Доброхотов свернул к пятистенному дому, обшитому тесом, с резными наличниками и звонко крикнул:

– А вот и Рагулин. Зайдем, товарищи!

Между кирпичной кладовой и домом стояли тесовые ворота и глухая высокая калитка, набранная в косую клетку. Чубуков подошел первым к калитке, взялся за литое медное кольцо и громыхнул щеколдой.

– Кто там? – донеслось басовито с подворья.

– Открывай ворота! – крикнул Чубуков.

– И в калитку пройдетя. Чай, не званые гости, – отвечал все тот же густой бас.

Чубуков толкнул плечом калитку – она оказалась не запертой. Вошли гуськом на подворье. Хозяин с вилами в руках, в расстегнутом овчинном полушубке, в новеньких лаптях – онучи белые по колена, подбирал овсяную солому. Гостей незваных встретил спокойно, будто ожидал их, – ни один мускул не дрогнул на темном, изрытом глубокими морщинами лице.

– Где ваши лошади и коровы? – спросил Чубуков.

– У меня одна лошадь и одна корова. Вон, в хлеву стоят.

– Врешь! У тебя было две коровы и три лошади.

– Ищитя, если мне не верите, – ответил кротко.

– Алексашин, Доброхотов, осмотрите хлев! – приказал Чубуков. – Ключи от кладовой!

Алексашин с Доброхотовым побежали в сарай осматривать хлева, а хозяин и не шелохнулся, стоял, опираясь на вилы, поглядывал с легкой усмешкой на грозного Чубукова, от расстегнутой груди его исходил парок – видно, что хорошо поработал.

– Ты чего стоишь? Кому сказано – принеси ключи от кладовой!

– А я тебе не слуга, дорогой и хороший. Ты у меня не работал, и делить нам с тобой нечего. Что ж я свои запасы тебе стану показывать?

– Ах, вот как! Ежиков, сходи в избу, принеси ключи от кладовой!

Ежиков козырнул, поднеся согнутую руку в варежке к шлему, и трусцой побежал к заднему крыльцу.

Из хлева на подворье вышли Доброхотов и Алексашин, сказали в один голос:

– Всего лошадь и корова… Больше никакой скотины. Даже овец нет.

– За самовольное разбазаривание скота, за саботаж по части сдачи хлебных излишков изъять корову! – приказал им Чубуков. – Возьмите веревку, выведите корову и привяжите вон, к воротам, пока мы осмотрим кладовую и прочие помещения.

Алексашин с Доброхотовым снова скрылись в сарае, на заднем крыльце появился Ежиков с ключами, за полу шинели одной рукой держала его Рагулиха, второй ухватилась за дверной косяк. Это была объемистая баба лет сорока в овчинной душегрейке. Она голосила на все подворье:

– Не замай ключи, окаяннай! Анчихрист лопоухай!..

– Отпусти шинель, ну! Кому говорят? А то в рожу заеду… – орал на нее Ежиков.

– Я те заеду, рыжий дьявол. Я те всю харю расцарапаю.

– Акимов, лови ключи! – Ежиков бросил с крыльца связку здоровенных ключей, они грохнулись со звоном об мерзлую землю.

Акимов поднял ключи и подал их Чубукову. Между тем Алексашин выводил упиравшуюся корову из сарая, а Доброхотов накручивал ей хвост. Наконец, промычав, корова взбрыкнула задом и выбежала на подворье. Алексашин подвел ее к воротам и привязал веревкой за скобу.

Отвлеченные возней Ежикова с Рагулихой, и Чубуков, и Радимов упустили из виду самого хозяина. Рагулин появился перед ними внезапно с топором в руках. На лице его от давешней кротости и следа не осталось – прямо на них шел совсем другой мужик, отчаянный и яростный, шел, как жеребец на волчью стаю, осклабясь, раздувая ноздри, хватая мерзлый воздух посиневшими от бешенства губами, словно у него дыхание перехватывало. Активисты в полушубках, давя друг друга, бросились вон через тесную калитку; Акимов вбежал на крыльцо к Ежикову, Мария прижалась к завалинке, а Чубуков и Радимов, как немые, пятились задом к овсяной соломе, не сводя глаз с блестевшего отточенного лезвия топора. Но Рагулин прошел мимо них, подошел к воротам, перерубил веревку и повел корову обратно в хлев.

Радимов бросился на него сзади, подмял под себя, как медведь дворнягу, и зарычал:

– Р-растак твою р-разэдак… Я тебя расшибу в лепеху… – Топор вырвал и забросил на крышу сарая, потом схватил Рагулина за шиворот, встряхнул, как овчину, и поставил на ноги.

Все это произошло в какое-то мгновение. Рагулиха, онемев от ужаса, выпустила из рук шинель Ежикова. Чубуков стоял в той же позе, как пятился задом, – пригнувшись и руки растопырив, Мария сидела на завалинке, свесив ноги, а в калитку заглядывали побелевшие от испуга активисты.

– Ежиков, чего рот разинул? Возьми его, – сказал Радимов и на вытянутой руке повел Рагулина к воротам, подталкивая коленом под зад.

Все наконец оживились, замахали руками, затараторили, забегали… Доброхотов поймал корову и тащил ее к воротам, ему помогал Алексашин, Чубуков гремел ключами возле двери кладовой, Ежиков, придерживаясь рукой за кобуру, кричал на Рагулина:

– Ты мне не вздумай еще фортеля откалывать! Подстрелю, как воробья…

Наконец Чубуков открыл дверь кладовой и скрылся там вместе с активистами, увели присмиревшего Рагулина вместе с коровой, и на подворье остались только Мария с Акимовым, да на крыльце вопила в голос Рагулиха, закрыв лицо руками, и робко тянули ее за подол высыпавшие из дому ребятишки; их было четверо, все босые, в полотняных порточках, в белесых застиранных рубашонках:

– Мамка, пошли домой… Дунькя плачет…

Но мать, будто не слышала их, закрыв лицо руками, голосила:

– Уж ты кормилец наш ненаглядна-ай!.. Да на кого ж ты спокидаешь нас, сиротинушек горьких? Да что ж мы делать-то будем без тебя, без хозяина? Иль нам по миру пойтить с сумой заплечна-ай… Ох ты, горе наше горькое… О-ох! О-ох! – вдыхала шумно, набирала воздуху и снова голосила тоненьким надрывным плачем: – Увели тебя, голубь ты наш сизокрылай…

– Ма-а-амка, пошли домой! Холодно здеся-а-а… Пошли! Там Дунькя плачет, – теребили ее ребятишки и тоже заливались на все голоса.

– Акимов! – крикнул Чубуков с порога кладовой. – Найди сбрую и запрягай хозяйскую лошадь. Будем хлеб возить. Здесь его не меньше ста пудов. Давай, шевелись! – И снова скрылся в кладовой.

– Я больше не могу… – с трудом сдерживая рыдания, сказала Мария. – Дайте мне свою лошадь… Или я в ночь уйду пешком прямо в райком. Этот разбой остановить надо!..

– Успокойтесь сначала… Ступайте на реку… Там вас никто не заметит. Идите вдоль берега в Гордеево. Ждите меня у Кашириной. В сумерках пригоню вам лошадь.

Рано утром явилась Мария в райком и ждала в приемной Поспелова. Увидев ее, он споткнулся на пороге – так и пригнулся и спросил тревожно:

– В чем дело? Почему здесь?

– Мелентий Кузьмич, это невыносимо! Так нельзя работать. Это ж грабеж среди бела дня! – Она резко встала и ринулась к нему, прижимая стиснутые руки к груди.

– Кто вас ограбил? – спросил он сухо в привычном официальном тоне, обходя ее, словно статую. – Проходите в кабинет. И давайте без этих самых жестов. Спокойствие прежде всего.

В кабинете сердито кашлял, долго наводил порядок на столе, перекладывал с места на место папки, пресс-папье, чернильницу, стакан с карандашами. Наконец указал Марии на стул и сам сел:

– Я вас слушаю.

Тот запал гнева и весь ее напор, с которым бежала из Веретья, ехала в полночь на одинокой подводе, вошла сюда, наконец, ждала и кипела… все это теперь, при виде постного лица секретаря, этого аккуратного пробора на голове, этих холодно блиставших стеклярусов, все улетучилось, и на душе ее стало пусто и тоскливо.

– Ну, докладывайте. – Поспелов снял очки и стал рассматривать их на отдалении, вытянув руки.

– У пастуха Рагулина отобрали корову и самого посадили в холодную. А у него дети малые… – вот и все, что вырвалось наружу.

– Во-первых, он бывший пастух. С двадцать восьмого года его хозяйство на положении кулацкого, мне доложили, во-вторых, он пустил в расход две лошади и корову, в-третьих, поднял руку на власть, то есть разгонял с топором в руках оперативную группу. Так что ж вы хотите? Оставить его на воле, чтоб он топором голову кому-нибудь срубил?

– Не на людей он кинулся с топором-то. Он корову освободил, веревку перерубил, и только.

– А какое он имел право? Если корова конфискована, она уже не его.

– Он же все налоги платил исправно. Вот выписка, я взяла в Совете. – Она достала из кармана жакета записку и прочла ее. – В этом году он уплатил сельхозналог в индивидуальном порядке семьсот восемьдесят рублей. Задание по самообложению триста девяносто рублей и сто восемьдесят два рубля, как не имеющий права нести обязанности сельского жителя. Ну, чего же еще надо?

– Я не фининспектор и не налоговый агент, – холодно ответил Поспелов. – Идите в райфо, пусть проверят – по закону обложен Рагулин или нет. И чего вы переживаете? Он же типичный перерожденец. Три лошади, две коровы… Ну?

– Он же все заработал своими руками. Что ж у нас получается? Ежели лодырь, беспортошник или кутила, – значит, наш. А ежели хорошо работает, деньги бережет, в оборот их пускает, – значит, не наш. Буржуй, да?

– Разговор на эту тему исчерпан.

Мария поняла, что ее опередили. Должно быть, Возвышаев позвонил и все пересказал в ином свете. Она только устало провела рукой по волосам и вздохнула. Поспелов даже и не смотрел на нее, упорно разглядывал свои очки.

– Что у вас еще?

– Возвышаев фактически ввел самовольно чрезвычайные меры… Штрафы в пятикратном размере с конфискацией имущества. Он же нарушил решение бюро райкома.

– Напишите рапорт, мы разберем его на бюро.

– Когда?

– Ну, когда будет объявлено… Не я один созываю бюро.

– Но, поймите же, там творится что-то невероятное. Скот режут, имущество распродают, людей сажают… Это ж остановить надо.

– Там находятся трое руководителей района, наделенных всей полнотой власти. Вот когда они вернутся с задания, с них спросят отчет. Думаю, что они отчитаются. А вам, товарищ Обухова, придется отвечать за самовольный уход с боевого поста. Вы были посланы туда не связным от райкома партии, а комсомольским помощником тройки.

– А если я не согласна с методом работы этой тройки, тогда как?

– Я же сказал – напишите рапорт. Разберем. Сколько скота забили? Сведения есть?

– По Веретью и Гордееву всего сотни полторы голов.

– Н-да, нехорошо. – Поспелов повертел в воздухе очками и сказал озабоченно: – Дурной пример заразителен. Эта резня и на другие села перекинулась. Классовый враг не дремлет. А вы, вместо того, чтобы пропаганду вести против этого безобразия, в панику ударились, в бега. Нехорошо, Мария Васильевна.

– Мелентий Кузьмич, я прошу вас, умоляю, – опять, как давеча, руки прижав к груди, подалась к нему Мария. – Остановите их! Иначе беда будет.

– Ладно, ладно, – примирительно сказал Поспелов, поднимая руки, словно заслоняясь. – Мы подумаем тут, посовещаемся. А ты ступай домой. Отдохни и проспись, а то у тебя вид какой-то ненормальный.

От Поспелова вышла, как после хвори – в сторону шибало. Ехала сюда. Ехала, мерзла, всю ночь не спала, ярилась, подстегивая себя решимостью выступить против этой зверской расправы, крикнуть в лицо Возвышаеву, что он барский бурмистр, что он держиморда, и вот результат… Но пусть только бюро соберут, пусть только слово дадут ей. А там уж она не растеряется, как в этом кабинете перед холодными стеклярусами Поспелова…

Но кто соберет это бюро? Кто ее пустит туда? Кто позовет? Вот, может быть, Тяпина растормошить? Он поможет.

Она встретилась с ним в коридоре на нижнем этаже. Он куда-то торопился и в полусумраке чуть не столкнулся с ней.

– Маша, ты? Как ты здесь очутилась? – опешил, спрашивая в сердитом нетерпении, готовый сорваться.

– Як вам, Митрофан Ефимович… Специально приехала.

– Да ведь некогда мне… Еду в округ на недельный инструктаж по сплошной коллективизации.

– А я сбежала из Гордеева… Не могу я так разбойничать… – И чуть не заплакала.

Тяпин испуганно оглянулся по сторонам – не слышат ли – и сказал:

– Ну ладно, зайдем на минутку ко мне. Только давай вкратце…

В кабинете Тяпина Мария рассказала, что там случилось, почему сбежала и что было у Поспелова, требовала собрать бюро, а тот не мычит не телится.

– Помоги! Слышишь, Митрофан Ефимович… Сходи к нему сам. Убеди его. Надо остановить Возвышаева…

– И не подумаю, – сказал Тяпин.

– Почему?

– Потому что прав Возвышаев, а ты не права. Во-первых, сбежала… А во-вторых, какое ты имеешь право требовать приостановить сбор хлебных излишков?

– Да это же разбой! – крикнула она.

– Извините… Это кон-фис-ка-ция. Понятно? И от того, что вы уклоняетесь от проведения этой самой конфискации, вы получите серьезное взыскание. Все, Маша! Я тебя предупреждал. Время теперь не то, чтобы нянчиться с тобой.

– Какое время? Что произошло, собственно? Война объявлена?

– Объявлена сплошная коллективизация. Это поважнее войны. Тут борьба не на живот, а на смерть со всей частной собственностью. Понятно?

– А в чем виноват этот Рагулин? А жена его, дети?

– Ты позабыла, что говорил на лекции Ашихмин? Мир единоличника обречен на историческую гибель. Понимаешь, историческая закономерность! Мы поднимаемся на новую ступень развития. Вперед к коллективному хозяйству! Это вчера еще мы колебались, как нам поступать с этим Рагулиным. А сегодня решение принято – сплошная коллективизация, и никаких гвоздей!

– Эдак можно и голову потерять.

– Почему?

– Я ж тебе сказала – резня идет в Гордеевском узле. Пока режут скот, а завтра начнут друг другу башки сносить.

– Ну это ты брось ударяться в панику. – Митрофан сердито посмотрел на нее, подумал и сказал: – Потери в борьбе неизбежны. Для того, чтобы выиграла рота, можно пожертвовать взводом, чтобы выиграла дивизия, можно пожертвовать полком, а чтобы выиграть всем фронтом, не жаль и армию пустить вразнос. Понятно? Это не нами сказано, не нам и осуждать.

– Таким макаром можно одержать и пиррову победу.

– Что это за пиррова победа?

– Полководец был такой в древности. Победу одержал ценой жизни своих воинов и в конечном итоге все проиграл.

На круглом добродушном лице Тяпина заиграла младенчески-невинная улыбочка:

– Дак он же с войском дело имел, а мы с народом, голова! Народ весь никогда не истребишь. Потому что сколько его ни уничтожают, он тут же сам нарождается. Народ растет, как трава. А войско собирать надо, оснащать, обучать и прочее. Так что твоя пиррова победа тут ни к селу.

Мария только головой покачала:

– Но сажать людей в холодную, зимой… Имеет он право или не имеет?

– А с этим вопросом обращайся к прокурору.

– Бюро надо созвать и всех туда вызвать. И прокурора, и Возвышаева, и всем вам собраться и взвесить все… Иди к Поспелову!

– Некогда мне бегать по начальству. Говорю тебе – еду в округ. Лошадей уже запрягают… Бегу! – И побежал.

Но бюро райкома пришлось собирать. Резня свиней охватила весь район, из округа экстренным образом приехал Ашихмин, он был теперь, кроме всего прочего, членом окружного штаба по сплошной коллективизации. Выездную тройку из Гордеевского узла отозвали. Но за четыре дня эта тройка успела много дел натворить: собрали четыре тысячи пудов ржи и овса, распродали в погашение штрафов восемь хозяйств, посадили в холодную пять человек, отобрали десять коров и двадцать две свиньи. Коров сводили под дырявый навес агроучастка, где они мычали дурным голосом и день и ночь. А свиней загоняли в кладовую, в соседний отсек с холодной, где сидели мужики.

Уезжая, Возвышаев распорядился: коров отвести в Нефедове, передать вновь созданному колхозу, свиней сдать на мясозаготовку, а нарушителей порядка выпустить на волю и крепко предупредить – ежели чего позволят себе, сажать немедленно.

Ашихмин привез с собой инструкцию насчет создания и деятельности районного штаба по коллективизации. Заперевшись с Поспеловым, они определили руководящую тройку штаба, наметили отчисления в денежный фонд для проведения коллективизации и решили – кому быть начальником штаба. Сам Поспелов от этой почетной должности отказался, жаловался на здоровье: «Не то аппендицит, не то желчный пузырь замучил. Врачи кладут в больницу. А если оперируют, то какой из меня боец на передовом посту? Пускай Возвышаев старается. Он человек решительный, принципиальный, молодой. Ему и карты в руки». Так и порешили – предлагать на бюро начальником штаба Возвышаева.

Кроме членов бюро на заседании присутствовали вновь назначенный заворг Самохин и председатель контрольной комиссии Рубцов, да пригласили прокурора Шатохина с судьей Радимовым.

Поспелов, щурясь сквозь очки, сказал:

– На повестке дня стоят два вопроса: первый – создание штаба для проведения сплошной коллективизации, и второй – о введении выездной тройкой чрезвычайных мер в Гордеевском узле. По первому вопросу сообщение сделает товарищ Ашихмин.

Ашихмин долго говорил об усилении классовой борьбы в связи с коллективизацией, о слабой работе по сбору хлебных излишков и что-де заем плохо, распространяют, и виной тому старый либерализм и правый оппортунизм. Под конец он сказал:

– Мы здесь, совместно с руководством райкома, определили круг обязанностей и некоторые мероприятия для райштаба по сплошной коллективизации… А также прикинули состав его и денежный фонд. Разрешите прочесть. – Он взял из папки Поспелова бумагу и прочел:

«Для руководства сплошной коллективизацией, а также для подготовки и проведения весенней посевной кампании создать оперативный штаб:

1. Возвышаев (председатель штаба), Чубуков (заместитель), Самохин (секретарь). Остальных членов штаба подбирает руководящая тройка и подает на утверждение в райком.

2. Предложить оперативному штабу в семидневный срок разработать план сплошной коллективизации района и представить его на рассмотрение бюро РК.

3. Разработать календарный план по отдельным кустам не позднее 1 января 1930 года.

4. Для проведения курсов актива в районе и для покрытия расходов на коллективизацию создать фонд при штабе и предложить фракциям кооперативных и профессиональных организаций внести в фонд следующие суммы:

1. Тихановское сельпо – 700 р.

2. Тихановское кредитное об-во – 400 р.

3. Степановское об-во потребителей – 500 р.

4. Гордеевское об-во потребителей – 400 р.

5. Тихановский раймолокосоюз – 300 р.

6. Плодоовощсоюз – 300 р.

7. Тимофеевское кредитное об-во – 500 р.

8. Правление промкооперации – 700 р.

9. Инвалидная кооперация «Окская переправа» – 300 р.

10. Сапожная артель – 300 р.

Предложить вышеупомянутым учреждениям немедленно внести причитающиеся с них суммы».

Ашихмин сел.

– У кого будут предложения или дополнения? – спросил Поспелов и сделал паузу. – Нет предложений. Тогда голосуем. Кто за резолюцию, прошу поднять руки! Голосуют только члены бюро.

Все шесть человек проголосовали «за».

– Так. Возвышаев, известите все упомянутые организации и соберите деньги, – сказал Поспелов.

– К завтрему соберем, – отозвался тот. – И без шума.

– Но со свиным визгом, – сказал Озимое.

И все засмеялись, а Возвышаев тягостно вздохнул.

– Теперь поговорим насчет опыта выездной тройки в Гордеевском кусте, поскольку поступило две жалобы от уполномоченного райкома комсомола т.Обуховой и председателя Гордеевского Совета Акимова. Частное сообщение сделает районный прокурор товарищ Шатохин. Пожалуйста! – Поспелов кивнул прокурору, тот встал.

Это был плотный крупноголовый мужичок в суконной гимнастерке защитного цвета. Он шустро встал, поворошил пятерней свои пышные рыжие кудри и зачастил словами, как из пулемета строчил:

– Ваше дело вводить или отменять чрезвычайные меры. Ваше дело решать – что отбирать: скот, зерно, недвижимое имущество. Все это ваше дело. Но сажать людей в тюрьму – наше дело. И если вы берете людей под охрану, то хоть задним числом согласовывайте с нами. Что же это получается? Вы там в Веретье самовольно открыли тюрьму, четверо суток продержали пять человек в холодной, и мне, прокурору, известно стало только от самих пострадавших на пятый день, да и то по звонку из области. Спрашивается, для чего я здесь торчу, в районе? Для насмешек от милиции?

– При чем здесь милиция? – прервал его Озимов.

– А при том. Ваш участковый Ежиков в ответ на заявление арестованных, что они пожалуются прокурору, похлопал себя по кобуре и сказал: вот он где у меня сидит, ваш прокурор. И какое он имеет право сажать людей без моей санкции?

– Ему приказали Возвышаев и Радимов. С них и спрашивайте, – сказал Озимов.

– Участковый не Возвышаеву подчиняется, а тебе.

– А мне что, разорваться? Я был в Степанове и не знаю, что творилось в Веретье.

– Товарищи, давайте поспокойнее. – Поспелов постучал о графин карандашом.

– Подумаешь, каких-то мерзавцев продержали три дня под арестом, – проворчал Возвышаев.

– Во-первых, не три, а четыре! – крикнул прокурор. – А, во-вторых, хочешь это самое вершить – бери мои полномочия и сажай. Хоть весь район посади.

– Мне и своих полномочий хватает, – упрямо твердил Возвышаев. – Если он кулак и саботажник… что прикажете делать? Ждать, когда сам Шатохин заявится? Да я любого паразита скручу в бараний рог, если он становится поперек директив.

– По какой директиве? – спросил Шатохин.

– Мы приняли на бюро постановление о введении чрезвычайных мер. Вот вам и директива. Чего же еще надо? – ответил Возвышаев.

– Ты позабыл ту формулировку, – сказал Возвышаеву Озимов и обернулся к Поспелову: – Мелентий Кузьмич, прочти ему то решение.

– А я так его помню, – отозвался Поспелов. – Штрафовать надо, но не в пятикратном размере, милицию использовать при конфискации, но в качестве охраны порядка…

– Во, слыхал? А ты что делаешь? – крикнул Озимов Возвышаеву.

– А мне плевать на эти либеральные установки.

– На ячейку плюешь!

– Товарищи, позвольте мне, – сказал Ашихмин. Поспелов кивнул ему, тот встал: – Спор получается до некоторой степени схоластический. После того бюро многое изменилось. Давайте посмотрим в корень вопроса. Мы в настоящий момент переходим от политики ограничения кулачества к политике ликвидации его как класса. Так в чем же дело? Если враг оказывает сопротивление, немедленно брать под арест, не обращая внимания на соблюдение формальных правил. Это пустая предосторожность. Тройка под руководством Возвышаева сделала большое дело – собрано четыре тысячи пудов хлеба! Это же достижение! За это хвалить надо людей, а мы вроде бы ругаем.

– Вот именно! – подхватил Поспелов и постучал карандашом. – Я предлагаю внести в резолюцию отдельным пунктом: одобрить в целом работу выездной тройки в Гордеевском узле, указав на оплошность по части временного содержания под арестом нарушителей порядка без разрешения прокурора. – Поспелов оглядел всех из-под очков и спросил: – Как, товарищи?

– А чего ж… Голоснем! – предложил Чубуков.

И снова все шесть голосов дружно объединились.

– Теперь насчет забоя скота. Нужны самые решительные меры пресечения. Иначе мы останемся без свиного поголовья, – сказал Поспелов. – Какие будут соображения?

– Овец тоже режут… И до рогатого скота добираются, – сказал Озимов.

– А милиция уклоняется… сидит сложа руки, – буркнул Возвышаев.

– Между прочим, в Гордеевском узле, с которого началась эта резня, шуровал ты. И нечего валить с больной головы на здоровую. – Озимов подался вперед и сердито нагнул голову, словно лбом хотел сшибить Возвышаева.

И тот подался всем корпусом:

– Я выполнял план контрактации, а ты по избам шастал и лясы точил.

– Может, обойдемся без выпадов? – Поспелов застучал карандашом о графин. – Какие будут предложения?

– Применить чрезвычайные меры к забойщикам скота, – сказал Чубуков. – Постановление разослать по району. У кого обнаружат забитую скотину – конфисковать. А самого посадить.

– Голоснем? Кто «за», прошу поднять руки. Так, единогласно… На «разное» у нас поступило письмо от Зенина, секретаря Тихановской ячейки, – сказал Поспелов. – Он просит бюро поставить вопрос о привлечении к судебной ответственности зачинщиков женской демонстрации против закрытия церкви и нападения на его жену, продавца местного сельпо. Какие будут соображения?

– Здорово живешь! – сказал Озимов. – Бюро не народный суд. Оскорбили его жену – пусть подает куда следует, где разбирают правонарушения. А нам и без того дел хватает. И потом – много чести для жены Зенина, чтобы ее стычки с прохожими разбирали руководители района.

– Товарищи, позвольте! – встал Возвышаев. – Тут дело пахнет политической провокацией. Нападение на жену Зенина совершено в тот самый день, когда закрывалась церковь.

– Какая политическая провокация?! Юбку стащили с нее, – сказал Озимов. – Не путай политику с дамской юбкой.

Все засмеялись, а Возвышаев скосил глаз и густо покраснел:

– Это называется притуплением бдительности на формы классовой борьбы. Я прошу бюро обратить на это внимание. – И, обиженный, Возвышаев сел.

– Вы расследовали, что там случилось? – спросил Поспелов Озимова.

– Кадыков занимался этим делом. Мелкое хулиганство. Перепалка была. Начала ее не кто иной, как жена Зенина. Смеялась над суеверием этих баб. Они ей стекла побили. Вот и вся история… Пусть подает в суд. Вон, Радимов разберется.

– Радимов, учтите такой оборот дела.

– Это мы в момент. Р-раз, и квас, – пробасил судья.

Поспелов снова обернулся к Озимову:

– А Кадыков а мы у тебя забираем.

– Куда?

– Пойдет председателем колхоза в село Пантюхино.

– А как же уголовный розыск?

– Подберите кого-нибудь. Сплошная коллективизация поважнее вашего уголовного розыска.