Текст книги "Мужики и бабы"
Автор книги: Борис Можаев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 50 страниц)
– Макар, ты чего на порог выпер? Тебе и так – плюнуть, не достанешь в задницу, – это опоздавший Биняк рвется в залу.
– А ты что, на Тараканиху поглядеть хочешь? – сипит Макар Сивый, загородивший, как бугай, весь проход.
– Он ей шепнуть не успел, под каким забором ждать будет, – бабьим голосом звенит Сенька Луговой.
– Эй, православные! Которые впереди… Молебен скоро начнут?
– Счас… Левка Головастый Евангелию раскрыл.
– Пропустите Василия Ольпова! Он гороху поел – выражаться хочет…
– Эй, ущемили, дьяволы!
– Ходи промеж ног, блоха.
А в президиуме Левка Головастый уже раскрыл во весь стол свою картонную папку с делами, вынул из кармана шкалик с чернилами, навострился писать. Кречев долго тряс над головой школьным звонком, а сам глядел в Лев кину раскрытую папку, остальной президиум облепил стол со всех сторон, облокотились, подперев челюсти кулаками, как обед ждали.
Наконец шум затих. Кречев ухватил за кольцо звонок, оперся на стол:
– Сход объявляется открытым. Значит, по первому вопросу исполком сельсовета вынес такое решение: с завтрашнего дня приступить к рубке кустарника в Соколовской засеке. Возить будем через десять ден, после того как с навозом управимся. Возить, значит, в такие гати: к Волчьему оврагу по главной дороге на Богачи, к Святому болоту по дороге на Тимофеевку и на луга в конец озера Долгое. Какие вопросы имеются? Кто желает слово сказать? – Кречев крутит головой, словно вывинтить ее хочет из тесного ворота гимнастерки.
– Может, до осени отложим с гатями? – крикнул от дверей Биняк, он все-таки и на этот раз обошел Макара Сивого.
– А в луга ехать тоже на осень отложим? – спросил его из президиума Федот Иванович.
– А что Биняку луга? У него мерин и на базаре прокормится.
– По чужим кошевкам…
– Гы-гык!
– Между прочим, озеро Долгое гатить зимой надо. А теперь туда не сунешься. В тине потонешь с головкой… – Вася Соса приподнялся во весь свой саженный рост и даже руки над головой поднял.
– Гатить Маркел будет, – сказал Андрей Иванович. – Ему известка и то нипочем. Море по колена.
– Га-га-га!
– Ты зачем в президим сел? Вякать? – крикнул Маркел от двери. – Мотри, сам не дотянусь, сапогом достану.
– Макар, посади его на ладонь, он разуется.
– Товарищи, давайте без выпадов на оскорбления!
– По скольку кубов хворосту на семью?
– Пять кубометров, – ответил Кречев и добавил: – Безлошадники и вдовы исключаются.
– Интересуюсь, как насчет маломощных хозяйств и престарелых лошадей? – спросил Максим Селькин. – Скостить то ись можно?
– При выдаче заданий будем учитывать, – ответил Кречев.
– Ладно, а как насчет дров? Решение будет ай нет? Где наши деляны? – спрашивали опять от дверей из толпы.
– При чем здесь дрова? – спросил Кречев.
Но зал уже гудел, растревоженный, как насест ударом палки.
– При том… Линдеров лес назаровским отдали… Лес Каманина Климуша вырезала.
– А нам опять в Веретье да Починки?
– Двадцать верст киселя хлебать…
– Дак мы хозяева иль работники?
– Тиш-ша! – Кречев опять схватил звонок и затрепал им над головой.
– Вопрос с дровами поднят несвоевременно, поскольку подобные дела решаются осенью в общем порядке. Все. Перехожу ко второму вопросу. Товарищи! Я не стану говорить насчет важности заема. На этот счет мы провели два схода. И что же выяснилось? К нашему стыду, отдельные товарищи злоупотребляют доверием партии и всего народа. А именно? Не будем касаться некоторых бедняков и маломощных. С ними вопрос остается открытым. Но нельзя терпеть дальше увиливание зажиточных хозяйств. Возьмем того же Косоглядова и Алдонина. Сколько можно их уговаривать? Видимо, всему есть предел. Ежели они и дальше будут злостно упираться, применим оргвыводы. Косоглядов, встаньте! Поясните нам, почему вы отказываетесь от подписки?
Бандей встал с табуретки, поглядел исподлобья на Кречева:
– Ну, встал… Давно не видели меня?
Дремавшая все время Тараканиха качнулась, как будто ей под ребро ткнули, сердито вскинула на Бандея мутные глаза, колыхнула полным телом:
– Ты чего это спрашиваешь? Тебе что здесь – посиделки? Отвечай на поставленный вопрос!
– Что, очнулась? Черти, поди, приснились. За подол хватали?
Кто-то рассыпал реденький козлиный смешок.
Кречев ахнул ладонью об стол так, что Левка вскинул голову.
– Вы что, издевательство пускаете с чуждой позиции? Или хотите подорвать идею индустриализации? Не позволим! – Кречев замотал указательным пальцем. Все притихли. – Заявите здесь членораздельно – будете подписываться или нет? Под протокол. Понятно?
Наступила минута тягостного молчания, как на могиле. Бандей шумно подымал и опускал мощную грудь, раздувая ноздри.
– Ну? – спросил наконец Кречев.
– Буду.
– Когда? Запиши сроки! – кинул Левке.
– После базара… В понедельник.
– Так и запишем. Садись! Прокоп Алдонин!
Прокоп поднялся прямой и строгий, как апостол.
– Как вы поясните нам свое личное увиливание?
– Какое увиливание? Я вам не должен. Налоги уплатил сполна, квитанции имеются.
– Значит, подписка на заем вас не касается?
– Это дело добровольное.
– Значит, народ подобру подписывается, а вы не хотите?
– У каждого свое понятие.
– Вот вы и поясните нам свое понятие: отвергаете народный заем или нет? Отвечайте под запись!
Прокоп с удивлением поглядел на Левку, Левка на Прокопа.
– У меня таких замыслов нету, чтоб отвергать всенародный заем, – Прокоп пошел на попятную.
– Ты не юляй! – крикнул Якуша. – Скажи, на сколько подписываешься?
– А ты что? На базар пришел ладиться? – огрызнулся Прокоп.
– Не-е! Это ты нам базар устраиваешь, – сказал Кречев. – Развел канитель на целых полгода. Говори, на сколько подписываешься?
– Э, э, как ее, как она, он еще с Матреной не посоветовался, – крикнул Барабошка.
Кто-то сдержанно тыкнул.
– Развлечения и подсказки отменяются, – железным голосом изрек Кречев и опять Прокопу: – Ну? Мы ждем.
– На десять рублей, – выдавил нехотя наконец Прокоп.
– Ты что, нищий, что ли? – крикнул Якуша. – Это Ваня Чекмарь да Ванька Вожак на десятку подписались.
– Больше не могу, – Прокоп аж вспотел.
– Хорошо. Решим сходом, какую сумму внести Прокопу Алдонину, – сказал Кречев.
И сразу ожило все, полетело со всех сторон:
– Под хрип ему… под хрип выложить… Пусть почешется!
– Не то мы все дураки, а он умна-ай…
– Дык ен, мил моя барыня, многосемейнай!.. Снисхождение детишкам окажите…
– У него дети, а у нас поросята?
– Дать под хрип!
– Верна… Топчи его, чтоб татаре боялись…
– Но-но! С чьего голоса поешь?
– Я не канарейка, ухабот сопливый!
– А в рыло не хошь?
– Хватит вам! Кому там выйти захотелось, ну? – Кречев тянул подбородок, подымаясь над столом.
Стихли. Кречев обернулся к Прокопу:
– На сколько подписываешься? Последний раз спрашиваю.
– На тридцать рублей. – Прокоп тут же и очи потупил.
– Хрен с ним… Пиши! И срок ему проставь – завтра чтоб выесть. Учти, скаред Христов, если завтра не купишь облигации, запишем в двойном размере и на голосование поставим.
Прокоп сел.
– Теперь на разное. Поступило два вопроса: во-первых, несмотря на неоднократные предупреждения, Дарья Соломатина продолжает держать шинок; и во-вторых, жалоба Матвея Назаркина на сына Андрея Егоровича Четунова. Какие соображения будут?
– Обсудить.
– Ясно. Дарья Соломатина здесь?
– Нету…
– У нас за всех баб одна Тараканиха сразу рассчитается.
– Попрошу без выпадов на личное оскорбление. Кто хочет выступить?
– А чего тут выступать? Все и так знают – Козявка шинок держит.
– Записать в протокол… То исть осудить.
– Правильно. Предупреждение по всем законам.
– Рассыльному отнесть… Под расписку ей вручить.
– Ладно… Пиши! Теперь насчет жалобы. Зачесть, или Назаркин сам скажет? Назаркин?
– Ен самый. – Из разлива голов вынырнул, словно из воды, невысокий мужичок с рыжими бровями и, беспокойно бегая глазами, затараторил:
– Значит, позиция моя вот какая – за моей девкой бегает парень Андрей Егоровича, этот самый… Соколик. Я его предупреждал насчет последствий. Это говорю, не игрушки! Потому заставал их во всех местах. И девку порол. Никакого толку. Бегает, и шабаш. Андрей Егорыч мер не принимает. Чего ж мне остается делать? Ждать приплоду? А куда я с ним тады денусь? Этого Соколика не оженишь, потому как сопляк. Вот я и предлагаю – оштрафовать его для острастки других, то есть отца. Чтоб другим было неповадно. – Назаркин сел.
– Ясно. Какие будут еще предложения?
– Извиняюсь, я тоже сказать хочу, – поднялся Андрей Егорович, борода лисья с красным отливом, взгляд небесно-голубой в потолок: – К примеру, Васька Полкан… То ись Василий Сморчков, извиняюсь, держит мирского быка. Этот самый бык ходит по дворам. Бывает, и приплод от него появляется. Дак ведь мы не берем штрафа с Полкана! Наоборот, мы еще ему приплачиваем. Может, за моего сына и мне чего приплатить надо?
Весь трактир от раскрытых дверей до стола президиума загрохотал, замотал головами, заохал:
– Хо-хо-хо-хо!
– Гы-гы-гы-гы-ык… Дьявол тебя возьми-то.
– Ах-ха-ха-ха!.. Ах!.. Ах!.. А-пчхи, чхи!
– О-о! О-о! О-о! Ох, держите… Уморил Соколик, уморил…
– Ну, хватит, хватит!
– Ох! Ох! Ох-хо-хо-хо! А-а-апчхи!
– Хватит!.. – трясет звонком над головой Кречев. – Хватит!
Но слабый, дребезжащий звонок меди глохнет все в новых безудержных взрывах хохота.
10
Секретарь райкома комсомола Митрофан Тяпин вызвал к себе в кабинет Марию Обухову и Сенечку Зенина.
– Ребята, – сказал он, стоя за столом, как на трибуне, – нужна помощь в выявлении из укрытия кулаками излишков хлеба. Установка райкома, ясно?
– Ясно! – дружно ответили ребята, приподымаясь со своих стульев.
– Вы можете не вставать, – осадил их Митрофан и нахмурился, глядя куда-то себе на нос, да еще выдержку сделал, чтобы подчеркнуть важность момента… отмахнул полу пиджака, засунул правую руку в карман и для чего-то пошевелил там пальцами. – Задача следующая: Гордеевский узел отстает по сдаче излишков хлеба. Сторона лесная, глухомань… Причина якобы в отсутствии хлеба. Допустим… Но по нашим сведениям точно установлено – на прошедшем тихановском базаре хлеб оттуда был. Значит, по государственной цене излишков нет, а спекулировать на базаре – находятся. Отсюда вывод – излишки найти. Черт возьми, у них колхоз «Муравей» и тот излишки не сдал. Это ж развал! Задача номер два: товарищи, повсюду идет компания по выявлению кулаков для того, чтобы их хозяйства подготовить к индивидуальному обложению… Ведь новый сельхозналог не за горами. А у нас выяснилась такая позорная картина: в некоторых селах кулак внезапно исчез. Например, в Гордееве и Веретье. Дважды заседал тамошний актив бедноты, и кулаков не выявили. Ты, Маша, как член партии, свяжись с местной комячейкой. Помоги им. Народ ты знаешь, работала там учительницей. А ты, Семен, жми на комсомолию. Документы вам подписаны, можете взять их. – Тяпин сел и зашастал рукой по столу, как слепой. – Да где они?
На столе лежали газеты, какой-то журнал, раскрытая конторская книга и серая кепка посреди бумаг. Митрофан приподнял кепку.
– Ах, вот куда я их положил! – Кепку кинул на стул, ухмыляясь, шмыгнул носом. – Мужик собрался в извоз, да шлею потерял. Получайте!
Мария и Сенечка взяли свои командировки.
– Дак нам куда, в Веретье или Гордеево? – спросил Сенечка.
– Валяйте на агрономический участок. В барский дом. Там найдутся комнаты. Да, товарищи… Чуть не забыл! В воскресенье, то есть послезавтра, День Конституции и Международный день промкооперации. Сходите в Новоселки, в колхоз «Муравей», и проведите беседу… Еще вот что – там работает тройка по чистке партии и аппарата. Помогите своей активностью… Все! С комприветом!
Тяпин тиснул своей каменной пятерней руки активистам и проводил их, поскрипывая хромовыми сапогами, до дверей.
На другой день, с утра пораньше, Мария пришла в риковские конюшни и разбудила конюха Боцана, спавшего в хомутной.
– Дядь Федь, царствие небесное проспишь! – ткнула его каблуком в мягкое место.
– А-а! – Боцан поднял с попоны нечесаную, в сенной трухе голову и удивленно захлопал глазами: – Откуда тебя принесло, мать твоя тетенька?
– Вставай! Лошадь нужна, в Гордеево ехать. Вот тебе записка от управдела.
Боцан с опухшим ото сна лицом держал в руках записку и говорил, почесываясь:
– По такой нужде ехать надо. Ждать немыслимо, дорога дальняя, – а сам ни с места. – Я тебе, Мария Васильевна, Зорьку запрягу. Она кобыла хоть и невидная, но выносливая, киргизских кровей.
– Ты бы лучше пошевеливался, чем сидя рассуждать.
– В нашем деле спешка ни к чему. Это тебе не за столом щи хлебать…
Боцан известен был на все Тиханово как непревзойденный едок, вместе с Филипком они кадку блинов съедали.
– Чего ж медлить? Дорога дальняя.
– То-то и оно, что дальняя, – продолжал рассуждать Боцан, приводя в порядок свою одежду после сна. – Тут надо все обдумать, взвесить… Это у вас, у теперешних, тяп-ляп да клетка. Запряги тебе, к примеру, Молодца… Он и тарантас расшибет, и вас в лесу оставит. Или запряги Ворона… До ночи не приедете. Его хоть бей, хоть пляши на нем, он и не трюхнет… только хвостом отмахивается. Для него мужское слово надо. А ты баба. Тебя он не послушает.
Наконец Боцан пошел в конюшню. Через минуту вывел оттуда в поводу небольшую серую кобылу, а в другой руке нес лагун с дегтем.
Сунув повод Марии в руку, конюх торопливо подошел к тарантасу.
– В такую дорогу, Мария Васильевна, нельзя без подмазки ехать, не то колеса сыграют тебе «Вдоль по Питерской».
Подмазывая колеса дегтем, он говорил:
– Зорька – кобыла смирная. Но есть в ней один изъян – ежели ты заснешь, она упрет во ржи. А то в лес свернет, где трава погуще. Я однова ехал на ней из лугов, выпимши был с окончанием покоса. Ну и задремал… Проснулся – что такое? Куда ни посмотрю – черно, как в колодезе. Овраг не овраг, а вроде ущелья. Небо над головой в лоскут – все звездами утыкано, а по сторонам черные бугры. Пошевелился я, вроде руки-ноги целы, а шея болит, будто кожи на ней мяли. Встал. Гляжу, где телега моя валяется, где колеса… А Зорька на верхотуре травку щиплет, и две обломанные оглобли при ней. Огляделся я – мать честная! Оказывается, это Красулин овраг. Вон куда угодило! Ну как я там на дне очутился, убей не помню. Наверно, черти затащили.
Рассказывая, Боцан запряг лошадь. Потом хлопнул ее по спине и, обращаясь к Марии и передавая ей вожжи, заключил:
– Поезжай, Мария Васильевна! В добрый путь! Телега легкая, лошадь хорошая… Скоро доедешь… Нет, постой!
Он пошел к зеленой копне, взял огромную охапку свежей травы и положил в тарантас:
– Вот эдак мягче будет. С богом!
Мария неловко взобралась на высокий тарантас, взяла неумело, как все женщины, вожжи обеими руками и сказала:
– Растворяй ворота!
Сенечка Зенин жил возле церкви, на выезде из села. Он поджидал Марию на лавочке у палисадника. Перед ним стоял высокий черный ящик с ремнем. Завидев Марию, Сенечка закинул ящик за спину и вышел на дорогу.
– Это что за чемодан? – спросила Мария, останавливая лошадь. – Сухари на дорогу?
– Там увидишь, – ответил Сенечка, ставя ящик посреди тарантаса. – Дай-ка вожжи!
Он взял у Марии вожжи, прыгнул в передок и крикнул весело:
– Эй, быстроногая, покажи движение!
Хлыстнул по крупу, замотал, задергал вожжами, и лошадь, косясь глазами на возницу и поводя ушами, побежала резвой рысью. Ящик заколыхался в тарантасе, загрохал, как ступа с пихтелем.
Мария поймала его за ремень, открыла крышку – там лежала гармонь.
– Эй, учитель! Ты зачем гармонь взял? Ай на посиделки едешь?
– А тебе не все равно? – Сенечка обернул свою смешливую рожу: глазки подслеповатые, нос вздернут шалашиком, ноздри открытые – заходи, кому охота. – Может, я тебе страданье хочу сыграть. Дорога дальняя, – и подмигнул ей.
– Балбес! – беззлобно выругалась Мария. – Тебе уже за двадцать, а ты все кобенишься… На посиделки ходишь, по вечерам страданья играешь. Не учитель ты, а старорежимный тип.
– Дак ведь каждому свое – я на посиделках страданье играю, а ты вон с поповым сынком гуляешь. С бывшим офицером то есть. Так что кто из нас старорежимный тип – это еще вопрос.
– Он в Красной Армии служил, целой ротой командовал.
– Мало ли кто где командовал, – тянул свое Сенечка. – Вон я в газете прочел: вычистили одного завклубом. Оказался деникинский генерал. А командовал рабочим клубом.
– При чем тут генерал?
– Это я к примеру…
– Ну и глупо.
Ругаться не хотелось… Утро было солнечное, прохладное, с тем легким бодрящим ветерком, который нагуливается на росных травах да остывших за ночь зеленях. Еще звенели жаворонки, лопотали перепела, еще пыль не подымалась с дороги из-под колес, еще солнце не грело, а ласкало, еще все было свежим, чистым, не затянутым душным и пыльным маревом жаркого летнего дня. В такие часы не езда по торной дороге, а любота. Телега на железном ходу бежала ходко, плавно, без грохота и дребезжания, только мягко поскрипывали, укачивая, рессоры да глухо шлепали по дорожной серой пыли лошадиные копыта. За кладбищем, до большака обогнали несколько подвод с навозом. На каждом возу, как пушка в небо, торчали вилы. Мужички учтиво снимали кепки, слегка наклоняя головы, Мария помахивала им рукой и с жадностью вдыхала сырой и терпкий запах навоза.
Когда пересекли большак и свернули на пустынную лесную дорогу, Сенечка сказал:
– Не понимаю чтой-то я наше руководство. Нерешительный народ.
– Как то есть нерешительный?
– Очень просто. Уж сколько месяцев кричат ограничить кулака, изолировать его… Наступление на кулачество развернутым фронтом… Где же он, этот фронт? Одни разговорчики! Мы вот зачем едем? Тоже уговаривать кой-кого. Надоело! Ежели фронт, дай мне наган и скажи: отобрать излишки у такого-то вредного элемента! Отберу и доставлю в срок, будьте уверочки.
– Ах ты, живодер сопатый! А ежели у тебя отобрать вот эту гармонь и в клуб ее сдать? Как ты запоешь?
– А у меня за что? Я ж не кулак.
– Разве с наганом в руке определяют – кто кулак, а кто дурак? Ты путем разберись – кто своим трудом живет, а кто захребетник. Наганом-то грозить всякий умеет.
– Я в том плане, что классовый подход требует решительных мер.
– Всему свое время. Был у нас и военный коммунизм. Слыхал?
– За кого ты меня принимаешь? Все ж таки я окончил девятилетку, да еще с педагогическим уклоном.
– Больно много в последнее время у нас всяких уклонов развелось.
– Вот именно… К примеру, от твоих разговоров правым уклончиком отдает.
– Ты эти провокации брось! А то на порог нашего дома не пущу. И Зинке скажу, чтоб она тебя в шею гнала.
– Нельзя, Мария Васильевна, личную жизнь чужого человека ставить в зависимости от своей общественной точки зрения. Это, извините, не марксистский подход. Что ж такого, что наши с вами взгляды расходятся. Почему Зинка должна отвечать за это? Только потому, что она ваша сестра? Но это и есть проявление чувства собственности в семейных отношениях. Отсюда один шаг к союзу с собственником вообще, то есть с кулаком.
– Нет, Сенечка, с тобой нельзя серьезно говорить. Ты форменный балбес и демагог.
– Вот видишь, и до оскорбления дошли. А все только из-за того, что я высказался за решительные действия.
– Да прежде чем действовать, надо разобраться! – Мария стала горячиться. – Мы же не к песиголовцам едем, а к людям. Почему низовой актив не выдвинул кулаков на обложение? Ведь есть же все-таки какие-то причины?
– А мне плевать на эти причины! – повысил голос и Сенечка. – Спелись они… Причины? Вон излишки хлеба государству не сдают, а на базар везут. Здесь тоже причину искать надо, да? Рассусоливать? Нет. Спекуляция, и точка.
– Какая ж тут спекуляция? Разве они везут на базар чужой хлеб? Спекулянт тот, кто перепродает. А кто продает свой хлеб – не спекулянт, а хлебороб.
– Так почему ж он не продает его государству? Дешево платят, да?
– Дешево, Сенечка. Ты слыхал о «ножницах»? Так вот за последние годы цены на промышленные товары, на инвентарь поднялись вдвое, а заготовительные цены на хлеб остались те же… Правда, на базаре они выше. Вот крестьянин и везет туда. Ему ведь бесплатно никто инвентарь не даст.
Сенечка обернулся и долго, пристально глядел на Марию.
– Ты чего, разыгрываешь меня, что ли? – спросил и криво, недоверчиво усмехнулся.
И Мария усмехнулась:
– Что, крыть нечем? А ведь такие слова тебе могут сказать и на сходе, и на активе. Ну, уполномоченный, вынимай свой наган…
– Иди ты к черту! – Сенечка отвернулся и стеганул лошадь.
Дальше до самого Гордеева ехали молча. Лошадь и впрямь оказалась выносливой – всю дорогу трусила без роздыха, и когда подъезжали к селу, на спине и на боках ее под шеей проступили темные полосы, а в пахах пена закурчавилась. Заехали к Кашириной. Лошадь привязали прямо возле веранды, отпустили чересседельник, кинули травы. Из дверей выплыла Настасья Павловна в длинном розовом халате:
– Марусенька! Душечка милая! Какими судьбами? Иди ко мне, касаточка моя…
Мария вбежала на веранду и кинулась в объятия к Настасье Павловне:
– Как вы тут поживаете?
– Слава богу, все хорошо… А ты смотри как изменилась! Похудела… Строже стала. Или костюм тебя старит? Не пойму что-то.
На Марии была серая жакетка и длинная прямая юбка.
– Должность обязывает, Настасья Павловна… – сказала вроде извинительно. – В платье несолидно в командировку ехать.
– Ну, ну… А это кто? Познакомь меня с молодым человеком.
– Секретарь Тихановской ячейки, учитель… Семен Васильевич, – представила Зенина Мария.
Сенечка крепко тиснул мягкую руку буржуазному элементу, так что Настасья Павловна скривилась.
– А Варя где? – спросила Мария.
– Спит еще… Вы так рано пожаловали. Дел, что ли, много?
– Да, дела у нас неотложные, – важно сказал Сенечка.
– Проходите в дом. Может, отдохнете с дороги? Я самовар поставлю.
– Извините, мне не до чаев… – сказал Сенечка и, обернувшись к Марии: – Часа через два зайду.
Потом спрыгнул с веранды, надел ящик с гармонью через плечо и ушел.
Чай пили на веранде; посреди стола шумел никелированный самовар, а вокруг него стояли плетенки с красными жамками, с молочными сухарями, с творожными ватрушками, да чаша с сотовым медом, да хрустальная сахарница с блестящими щипцами, да сливочник, да цветастый пузатый чайник. Настасья Павловна розовым пуфом возвышалась над столом, восседая на белой плетеной качалке. На Варе была из синего атласа кофта-японка с широким отвисающим, как мотня, рукавом, ее пухлая белая ручка выныривала из рукава за жамками, как ласка из темной норы, – схватит и снова спрячется.
А над верандой цвела вековая липа, ее тяжелые в темных медовых накрапах резные листья свисали над перилами, касаясь плеч Настасьи Павловны, их влажный тихий шорох сплетался с гудением пчел в монотонную покойную мелодию.
От близкой реки тянуло свежестью, горьковато-робко веяло от скошенной травы, и распирало грудь от душного пряного запаха меда.
– Ну, как тебе на новом месте? – поминутно спрашивала Настасья Павловна Марию. – Как в начальстве живется?
– Я ж вам сказала – никакая я не начальница, – отговаривалась Мария. – Я простой исполнитель, понимаете?
– Как то есть исполнитель? Судебный? Или вроде дежурного по классу, что ли? – улыбалась Настасья Павловна.
– Вот именно… каждый день отчитываюсь – кто чем занимался, а кто где набезобразил…
– И с доски стираешь, – смеялась Варя, обнажая ровные белые зубки.
– За всеми не успеешь… Район большой, – в тон ей сказала Мария.
– А сюда с каким заданием? – спросила Настасья Павловна.
– Излишки хлебные не сдают… Поэтому вот и прислали.
– Господи, какие у нас излишки? Гордеево не Тиханово, не Желудевка. Там места хлебные.
– Там-то сдали. План давно выполнили.
– Не понимаю, какой может быть план, когда речь идет об излишках? – Настасья Павловна от недоумения даже пенсне сняла.
– На излишки тоже спускают план, – сказала Мария.
– Ну, деточка моя, что ты говоришь? Излишки – значит лишнее. Был у человека хлеб. Он рассчитывал съесть столько-то. Не съел. Осталось лишнее. Как же на это лишнее можно сверху дать план?
– Ой, Настасья Павловна, тут мы с вами не сговоримся. Поймите, государству понадобился хлеб, оно дает задание областям, округам, районам – изыскать этот хлеб. То есть определить излишки, ну и попросить, чтобы их сдали.
– А их не сдают! – Варя опять засмеялась.
– Вот вы и узнайте – почему не сдают, – сказала Настасья Павловна. – Потом сообщите туда, наверх, не сдают, мол, по такой-то причине. Измените закупочные цены – и все сами повезут эти излишки без понужения. Ведь как все просто.
Варя опять залилась смехом, запрокидывая голову, а Мария, вся красная, заерзала на стуле.
– Поймите, Настасья Павловна, страна вступила на путь индустриализации. Нужны средства, колоссальные усилия всего народа. Каждая копейка должна быть на счету.
– Ну да, конечно… Золото с церквей сняли, драгоценности отвезли… А теперь усилия. Да кто ж против усилий? Речь идет о том, чтобы эти усилия распределять равномерно в обществе. Почему какой-нибудь там Орехов или Потапов должны отдать за бесценок сэкономленный хлеб? Вы же от своего жалования не отказываетесь во имя индустриализации, – Настасья Павловна тоже раскраснелась.
– Но я подписалась на заем!
– И они подписались…
– Ну хватит вам! – хлопнула Варя ручкой по столу. – Вон как обе распалились. Еще не хватает поругаться из-за пустяков.
– Это не пустяки, – сказала Мария.
– Согласна, согласна, – закивала Варя. – Но за чаем все-таки принято не политикой заниматься. Мы с тобой не виделись целую вечность… Подружка, называется… Приехала, подняла человека с постели ни свет ни заря – и развела канитель про усилия. Ты свои усилия напрягай знаешь где?..
– Я не пойму… Ты что, моим приездом недовольна? – перебила ее Мария.
– Ну, Манечка, милая, не будь букой, не сердись! – Варя прильнула к ней и сказала на ухо: – А мы с Колей помирились.
– С Бабосовым? Он был у тебя?
– Был, Маня, был… У-ух! – Варя зажмурилась и головой потрясла.
– Почти неделю здесь куролесили, – сказала Настасья Павловна. Минутное возбуждение сошло с нее, как с гуся вода, она сидела опять покойной и удоволенной.
– Мы с ним пожениться хотим, – доверительно шепнула Варя.
– В который раз? – усмехнулась Мария.
– Злюка, злюка! А я вот, пожалуй, возьму и не скажу тебе…
– Что еще за секрет?
– Этот секрет пол-Гордеева знает, – усмехнулась Настасья Павловна. – В Степанове собирается, к Бабосову.
– Ты к Бабосову? Насовсем?
– Ну не так чтоб насовсем… Пожить, приглядеться. Его в Степановскую десятилетку перевели. Да! – она хлопнула Марию по коленке. – И Успенский там же. Поселились они временно в бывших ремесленных мастерских. Школу приводят в порядок, получают имущество.
– Я слыхала, – сдержанно сказала Мария.
– Говорят, ты с Успенским того? – Варя пошевелила пальчиками.
– Перестань, глупости! – Мария снова пунцово зарделась.
– Ой, батюшки мои! – всплеснула руками Настасья Павловна. – Я ж совсем позабыла – у меня курица посажена на гнездо и корзинкой накрыта. – Она поспешно встала и ушла на двор.
– Ты надолго сюда? – спросила Варя.
– До понедельника.
– А ты бы смогла вернуться в Тиханово по Степановской дороге?
– Можно…
– Знаешь, что я надумала? Давай поедем завтра вечером. В Степанове заночуем. А утром двинешься в Тиханово. Там пустяки.
– Надо подумать…
– Манечка, милая, это ж такой момент. Представляешь, соберемся вместе! Я, ты, Коля, Дмитрий Иванович… Что будет! Что будет!
– У меня ж еще дела.
– Ах, их до смерти не переделаешь. Поедем! Маня, учти, второй молодости не бывает. Это врут про нее.
– Я ж не одна… Со мной этот балбес… Кстати, сколько времени? – глянула на часы. – Ого! Уже десятый час. Где он там запропастился? Пора бы уже и делом заняться.
Но вместо Сенечки появился председатель сельсовета Акимов Евдоким – квадратный широколицый мужик в черном пиджаке и флотской тельняшке.
– Вот, оказывается, кто к нам припожаловал, – гудел он, подминая скрипучие ступени. – Здравствуйте, Мария Васильевна! Рады вас видеть, – протягивал он свои короткие толстые ладони с затейливой татуировкой.
Появилась Настасья Павловна.
– К столу, пожалуйста, Евдоким Федосеич.
– Премного благодарны, Настасья Павловна. Я уже отчаевничал. – Акимов галантно обошел всех дам и притронулся своей корявой ладонью к мягким ручкам.
Сел, обращаясь к Обуховой:
– Вы по делу к нам или в гости?
– По делу, и лично к вам. Только было собралась идти.
– Вон как! А вы, случаем, не на пару приехали?
– Да. Со мной тут Зенин, секретарь Тихановской ячейки. Вы его видели?
Акимов усмехнулся и смущенно крутнул белесой головой:
– Не знаю, как и сказать, – поглядел на пол, потом спросил: – Вы знаете, где он?
– Где? – Мария почуяла что-то недоброе.
– В избе-читальне лотерею устроил.
– Какую лотерею?
– Гармонь продает… Разыгрывает то есть.
Вся застолица грохнула затяжным смехом, а Мария покрылась красными пятнами:
– Вы это серьезно?
– Да какие там шутки. Заходит ко мне участковый агроном и говорит: «Эй, ты, власть! Ты чего это цирковой балаган устроил в избе-читальне?» Какой балаган, спрашиваю. Форменный, говорит. Приехал из Тиханова какой-то тип, сперва по домам шастал, как поп, потом собрал ребят в избу-читальню и гармонь там разыгрывает. Я туда бежать. Разгоню, думаю, паршивцев. Влетаю – мне избач навстречу. Евдоким Федосеевич, говорит, не гневайся. Это уполномоченный из райкома. Кто его знает? Может, у него, говорит, форма агитации такая. Он, мол, приехал с Марией Васильевной Обуховой. Она сидит у Кашириной. Сходи, узнай – в чем дело.
– Боже мой, какой позор! – Мария встала. – Надо немедленно идти туда, остановить его.
– Хуже будет, Мария Васильевна, – сказал Акимов. – Поначалу я сам думал – разогнать, и все. А потом смикитил – это ж скандал на всю округу. Он ведь уполномоченный…
– А что же делать?
– Пойдем и переждем эту лотерею. Сделаем вид, что все нормально. А потом всыплем ему, когда народ разойдется.
– Пошли!
Еще поднимаясь от Петравки на высокий уличный бугор, где стояла изба-читальня, они услышали визгливый голос Сенькиной ливенки, доносившийся сквозь раскрытые окна.
Играли вальс «На сопках Маньчжурии».
– Качество проверяет, – сказал Акимов.
В читальне было битком набито парней. Сенечка сидел на столе, опершись ногами на скамью, и самозабвенно наяривал старинный вальс – нос кверху, глаза под лоб упустил и даже головой покачивал от удовольствия. На протиснувшуюся Марию и Акимова только глянул туманным взором и отвернулся. Играл при гробовом молчании, зная цену своему искусству. Рядом с ним лежала кепка, полная белыми лотерейными ярлыками.
Кончил играть, откашлялся, как модный тенор, и спросил публику:
– Ну как?
– Мехи сильные.
– Голосисто… В Веретье, поди, слыхать.
– А строй?
– Что строй! – сказал Сенечка. – Ты глухой, да? Я ж «На сопках Маньчжурии» не то что сыграл – выговорил. Не всякая хромка тебе так вот распишет.