Текст книги "Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака"

Автор книги: Бетти Джин Лифтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Пятого августа Корчак проснулся в половине шестого утра. Небо было в плотных облаках. Увидев, что Ханна уже на ногах, Корчак сказал: «Доброе утро!»

Она удивленно на него взглянула.

«Улыбнись», – попросил он.

Она ответила «бледной, туберкулезной улыбкой».

Ханна, как и все дети, хотела есть. Хлеба, основы жизни, уже давно не было. И гнев Корчака мешался с покорностью и печалью, когда он обращался к Богу:

Отче наш на небесах…

Из голода и нищеты высечена эта молитва.

Хлеб наш насущный…

Хлеб.

Глава 37
ПОСЛЕДНИЙ МАРШ. ШЕСТОЕ АВГУСТА 1942

Все это действительно произошло – вот что имеет значение.

«Дневник, написанный в гетто»

Шестого августа Корчак, по обыкновению, встал рано. Наклонившись над подоконником, чтобы полить ссохшуюся землю «для растений бедного еврейского приюта», он заметил, что за ним снова наблюдает немецкий охранник, который стоял на посту у стены, разделяющей улицу Сенна. Интересно, привлекла ли немца картинка домашней жизни или он просто нашел, что лысина Корчака может послужить отличной мишенью? У солдата винтовка, так что же он просто стоит, расставив ноги, и наблюдает за ним? Возможно, он не получил приказа, но разве это когда-либо служило препятствием для эсэсовца, которому взбрела на ум идея расстрелять обойму-другую по живым целям?

Корчак открыл дневник и предался размышлениям о молодом солдате. Эта запись оказалась последней: «В гражданской жизни он, возможно, был сельским учителем, или нотариусом, или метельщиком в Лейпциге, или официантом в Кельне. Интересно, что он сделает, если я ему кивну? Или этак дружески помашу рукой? Может быть, он вообще не знает, что происходит то, что происходит? Скажем, только вчера приехал откуда-то издалека…»

В другой части приюта Миша Вроблевский и три старших ученика собирались идти на работу в железнодорожном депо по ту сторону стены, куда Корчак сумел их устроить.

Каждое утро их отводили туда под охраной, а вечером приводили обратно. Работа была тяжелая, но давала возможность выменять то немногое, что у них было, на еду. Тихо, не поговорив ни с кем, они ушли. Похоже, начинался обычный день.

В семь Корчак присоединился к Стефе, учителям и детям за завтраком. Из центра комнаты убирали постели, а на их место ставили столы. На завтрак могли подать немного картофельных очисток или старую горбушку, а может, и по тщательно отмеренной в маленькую кружку порции эрзац-кофе. Корчак уже начал было собирать со стола, когда раздались два резких свистка и прозвучала команда «Alle Juden raus!» («Все евреи на выход!»).

Неожиданность была частью немецкой стратегии. Заранее ничего не объявлялось. План на это утро предусматривал эвакуацию большинства детских учреждений в Малом гетто. Нижняя часть улицы Слиска уже была блокирована эсэсовцами, отрядами украинцев и еврейской полицией.

Корчак быстро встал, чтобы вместе со Стефой успокоить детей. Теперь, как и всегда, они интуитивно работали вместе, зная, что надлежит делать каждому. Стефа подала сигнал учителям помочь детям собрать вещи. Корчак отправился во двор просить одного из еврейских полицейских дать им какое-то время на сборы, после чего они выйдут из дома упорядоченным строем. Ему дали пятнадцать минут.

Теперь Корчак не думал о том, чтобы попытаться спрятать кого-нибудь из детей. В последние недели он видел людей, которых находили в шкафах, за фальшивыми перегородками, под кроватями. Их выбрасывали из окон или под дулом автомата выгоняли на улицу. Ему ничего не оставалось, как вести детей и учителей прямо в неизвестность и, если повезет, вывести их обратно. Кто может поручиться, что, если у кого-то появится шанс выжить там, на Востоке, этими выжившими не будут они?

Помогая детям построиться в колонну по четыре человека в ряду, он, должно быть, надеялся, что при любой, пусть самой ужасной ситуации сможет использовать свое обаяние и силу убеждения, чтобы раздобыть немного хлеба и картошки, а может быть, и какие-то лекарства для своих юных подопечных. И он сам останется рядом с ними, чтобы поддерживать их дух, быть их проводником, куда бы ни пришлось идти.

Дети боязливо строились, сжимая в руках фляжки с водой, любимые книги, дневники, игрушки. Он должен был хотя бы попытаться ободрить их. Но что он мог им сказать – он, чьим правилом было никогда не обрушивать на детей неожиданности, он, утверждавший, что «долгое и опасное путешествие требует подготовки». Что мог он сказать им, чтобы не отнять у них надежду, да и не потерять ее самому? Кто-то предположил, что он сказал ребятам, будто они отправляются в их летний лагерь, «Маленькую Розу», но Корчак вряд ли стал лгать своим детям. Возможно, он высказал мысль, что в том месте, куда они направляются, могут расти такие же сосны и березы, как в их любимом лагере, а уж если там есть деревья, то уж без птиц, кроликов и белок не обойтись.

Но даже человек с яркой корчаковской фантазией не мог предположить, что на самом деле ожидало и его, и детей. Никто еще не смог убежать из Треблинки, чтобы рассказать правду. Они ехали не на восток. Их пунктом назначения был лагерь немедленного уничтожения в шестидесяти милях к северо-востоку от Варшавы. В Треблинке даже не ночевали.

Немцы устроили перекличку: сто девяносто два ребенка и десять взрослых. Корчак возглавил эту маленькую армию – потрепанные остатки многих поколений честных солдат, которых он воспитал в своей детской республике. На руках он держал пятилетнюю Ромчу и, возможно, Ши-монека Якубовича, которому некогда посвятил историю о планете Ро.

За ними на небольшом расстоянии шла Стефа с детьми от девяти до двенадцати лет. Там была Геня с печальными темными глазами – как у ее матери, Ева Мандельблатт (ее брат тоже жил в этом приюте до нее), Галинка Пинчонсон, которая предпочла пойти с Корчаком, а не оставаться с матерью. С ними шел Якуб, написавший поэму о Моисее, Леон со шкатулкой из полированного дерева, Митек с молитвенником своего умершего брата и Абус, который всегда слишком долго сидел в туалете.

Там были Зигмус, Сами, Ханка и Аронек, которые подписали прошение разрешить им играть в церковном саду; вечно суетящаяся Хелла; большая Ханна, страдающая астмой, и маленькая Ханна с бледной туберкулезной улыбкой; Менделек, которому снился плохой сон, и беспокойный мальчик, который не хотел покидать умирающую маму. Там был Абраша, исполнявший роль Амаля, он нес скрипку. Там были Иржик – факир, Хаимек – доктор, Адек – градоначальник и все остальные участники спектакля «Почтовое отделение» – все они шли за своим паном Доктором на встречу с Королем-мессией.

Один из старших мальчиков нес зеленый флаг короля Матиуша с голубой звездой Давида на белом фоне. Две мили – путь до вагонов старшие ребята несли этот флаг по очереди, вспоминая, наверное, как высоко поднимал голову король Матиуш, когда шел по улицам своего города к месту предполагаемой казни.

Среди учителей было немало бывших воспитанников приюта, в том числе Роза Штокман, мать Ромчи, с двумя длинными толстыми косами, совсем как у ее маленькой дочки, и ее брат Генрик, атлетически сложенный блондин, любимец девочек приюта – он перепечатывал дневник Корчака. Генрик мог бы убежать в Россию еще до падения Варшавы, но остался с отцом, старым портным. Были там Бальбина Гжиб – ее муж Феликс (в этот день он был на работе) еще мальчиком был выбран королем приюта; Генрик Астерблюм, бухгалтер приюта в течение тридцати лет; Дора Сольницкая, казначей; Сабина Лейзерович – она учила детей шить и была гимнасткой; Роза Липич-Якубовская, выросшая в приюте; Наталия Поз, секретарь приюта в течение двадцати лет, с детства болевшая полиомиелитом.

Тротуары были заполнены соседями, которым было велено стоять у своих домов во время акции. Колонна двинулась вслед за Корчаком, кто-то из учителей запел походную песню, и все подхватили: «Пусть буря бушует вокруг, мы не склоним наши головы».

Они миновали детскую больницу на улице Слиска в нескольких кварталах от приюта – там молодой Корчак семь лет работал врачом, прошли Паньску, Тварду – туда он ходил на ночные вызовы к бедным еврейским пациентам. Эти улицы были пусты, но множество глаз наблюдали за ними из-за оконных штор. Когда Юзеф Бальчерак, пришедший в гетто год назад, чтобы жить со своими родителями, увидел колонну детей из своего окна, он воскликнул: «Боже мой, они схватили Корчака!»

Сироты прошли с полмили до церкви Всех Святых на Гржибовской площади (когда-то они просили разрешить им играть в саду этого храма) и соединились с тысячами других людей, среди которых было немало детей из эвакуированных этим утром приютов и интернатов. Вместе они миновали Малое гетто, добрались до Хлодной улицы и перешли мост. Свидетели вспоминают, что самые маленькие дети спотыкались на булыжной мостовой и им помогали подняться по ступенькам моста, многие падали. Кое-кто из стоявших неподалеку поляков кричал: «Прощайте, евреи, скатертью дорога!»

Корчак вел их по Кармеличке, мимо колбасной лавки, куда по четвергам любил водить репортеров, бравших у него интервью. Михаил Зильберберг и его жена Генриетта, жившие в подвальном помещении дома на углу улицы Новолипки и Смоча, видели проходивших детей. Михаил испытал облегчение – полицейские не били и не толкали их, как это часто было с другими группами депортируемых евреев.

Процессия миновала Дзельную улицу, тюрьму Павяк и по Заменгофа двинулась к северной стене гетто. Малыши мучились от жары, они еле передвигали ноги, хныкали, просили пить, просили остановиться, но еврейские полицейские, сопровождавшие колонну, заставляли всех продолжать движение.

Ивонна Свядощ, медсестра, видела детей уже вблизи конечного пункта назначения. Она помогала матери обустроить небольшой медицинский пункт на месте эвакуированной больницы рядом с Umschlagplatz. He было смысла задаваться вопросом, почему немцы, склонные скорее убивать, чем лечить, захотели открыть это лечебное учреждение. В том, что они делали, не усматривалось видимой логики. Ивонна об этом не думала, а просто занималась делом. И только позже поняла, что этот медпункт был призван ослабить подозрения, связанные с депортацией.

Она распаковывала ящики, когда кто-то заглянул в окно и крикнул: «Доктор Корчак идет!» Это могло означать только одно – немцы взяли Корчака. Если увозят Корчака, увезут всех.

Еврейские полицейские шли с обеих сторон колонны. Она увидела, что Корчак несет одного ребенка, а другого ведет за руку. Он спокойно разговаривал с ними, при этом время от времени оборачивался, чтобы подбодрить идущих за ним детей.

Весть о том, что немцы увозят приют Корчака, мгновенно распространилась по гетто. Услышав об этом, Самуил, брат Гени, выбежал из мебельной фабрики. За ним вдогонку бросились два его друга, чтобы не дать ему совершить самоубийственную попытку присоединиться к сестре. Сначала Самуил забежал в юденрат, чтобы спросить у Авраама Гепнера, правдива ли услышанная новость. Гепнер, всегда казавшийся сильным и уверенным в себе, выглядел подавленным. Он подтвердил, что приют эвакуирован.

– Вы можете помочь мне вытащить оттуда Геню? – спросил Самуил.

– Это невозможно, – еле слышно ответил Гепнер. – Вчера забрали близкую подругу моей дочери – если помнишь, я называл эту девочку своей приемной дочерью. Так вот, я не смог ее спасти. – Самуил повернулся к двери, и Гепнер встал из-за стола: – Даже если бы я знал, как вытащить оттуда Геню, она может отказаться. Ей лучше быть с Корчаком, Стефой и другими детьми.

Самуил выбежал из юденрата и направился к Umschlagplatz. Друзья продолжали идти за ним. Но ближе к месту погрузки выяснилось, что улицы Мита, Ниска и часть Земенгофа перекрыты. Он хотел было пролезть через толпу других отчаявшихся людей, пытавшихся спасти своих любимых, но друзья вцепились в него и заставили вернуться на фабрику.

Всю ночь Самуил лежал в кровати, вглядываясь в темноту, не в силах думать ни о чем, кроме своей сестры. Что было с ней там, у вагонов? Боялась ли она? Плакала? На следующий год Самуил примет участие в восстании гетто, он переживет Майданек и Освенцим, но то, что он не смог спасти сестру, будет мучить его всю жизнь.

Несмотря на полный хаос, творящийся в гетто, оттуда все еще можно было позвонить в арийскую зону города.

Гарри Калишер, сумевший в свое время с помощью подкупа устроить освобождение Корчака из Павяка, позвонил Игорю Неверли и сообщил ему, что Корчака и детей вывели из приюта. Неверли немедленно позвонил Марине Фаль-ске. Они собрались в квартире Игоря, где были также его жена и их девятилетний сын. Марина нервно ходила из угла в угол, затем села. Все молчали. Когда наконец зазвонил телефон, Игорь снял трубку.

– Они на Umschlagplatz, – сообщил Гарри. – Похоже, их увозят.

– Позвони, если есть какая-то надежда, – попросил Игорь.

– Мы не услышим его больше, – сказала Марина.

Она оказалась права.

У ворот гетто стояли отряды эсэсовцев и украинцев с плетками, собаками и автоматами. Детей проталкивали в ворота, через трамвайные пути на арийской территории, затем в другие ворота, ведущие на огромную грязную площадь возле железнодорожной ветки – Umschlagplatz. Тысячи людей – плачущих, кричащих, молящихся – уже томились там в ожидании под раскаленным солнцем. Члены семей стараются держаться вместе, жалкие пожитки увязаны в наволочки и мешки, матери прижимают к себе детей, старики сидят в оцепенении. Нет воды, нет пищи, нет туалета, нет спасения от немецких хлыстов и проклятий.

Наум Ремба, чиновник юденрата, организовал на Umschlagplatz пункт первой помощи и умудрился спасти несколько человек. Весть о том, что на погрузку ведут Корчака с детьми, достигла Наума, когда те уже прибыли. Он разместил их в дальнем конце площади у низкого ограждения, за которым находился двор эвакуированной больницы, теперь также заполненный евреями, ожидавшими своей очереди на погрузку в вагоны.

Дети Корчака были не единственными, о которых в тот день беспокоился Ремба. На площади собрались еще четыре тысячи детей и воспитателей из других организаций. И все же дети Корчака – это были дети Корчака. Составы увозили ежедневно от шести до десяти тысяч человек, но Ремба надеялся, что если ему удастся оттянуть погрузку приюта до полудня, то, возможно, они уцелеют до следующего дня. В безумном мире – таком, как этот, – имеет значение каждый день, каждый час.

Ремба отвел Корчака в сторону и стал уговаривать пойти с ним в юденрат, попросить их вмешаться. Но Корчак не согласился. Если он оставит детей в этом жутком месте хоть на мгновение, они могут впасть в панику. На такой риск он не пойдет. Кроме того, существует опасность, что детей заберут в его отсутствие.

«Затем началась погрузка в вагоны, – пишет Ремба в своих воспоминаниях. – Я стоял рядом с цепью полицейских, обеспечивавших проход людей на посадку, и наблюдал происходящее с колотящимся сердцем – я все еще надеялся, что мой план с задержкой сработает».

Немцы и украинцы пинками и дубинками загоняли людей в пахнущие хлоркой вагоны, но место все же оставалось. Высокий худой юноша со скрипкой в футляре на безупречном немецком языке просил офицера СС позволить ему присоединиться к своей матери, которую уже затолкали в один из вагонов. Офицер с издевательской улыбкой сказал: «Это зависит от того, хорошо ли вы играете». Юноша вынул скрипку из футляра и заиграл реквием Мендельсона. Мелодия поплыла над обезумевшей площадью. Немец, которому наскучила эта сцена, велел скрипачу садиться к матери и задвинул двери вагона.

А затем, к ужасу Рембы, Шмерлинг, начальник полиции гетто, пользовавшийся репутацией садиста, распорядился о погрузке приюта. Корчак дал сигнал детям встать.

По свидетельству некоторых, в этот момент немецкий офицер прошел через толпу к Корчаку и передал ему какую-то бумагу. Влиятельный член CENTOS ходатайствовал перед гестапо о Корчаке и, как утверждают, Корчак получил разрешение вернуться – но без детей. Корчак покачал головой и жестом руки попросил офицера отойти.

Как пишет Ремба, Корчак повел на посадку первую партию детей, а Стефа – вторую. В отличие от хаотической толпы кричащих людей, подгоняемых плетьми, приютские дети шли по четыре в ряд со спокойным достоинством. «До смерти не забуду этой сцены, – пишет Ремба. – Это было похоже не на погрузку в товарные вагоны, а на марш молчаливого протеста против режима убийц… Такой процессии еще не видели человеческие глаза».

Пока Корчак вел детей к вагонам для перевозки скота, еврейские полицейские, освобождающие им путь в толпе, невольно салютовали проходящим. Когда немцы спросили Рембу, кто этот человек, тот разрыдался в ответ. Плач поднялся над всей площадью. Корчак шел с высоко поднятой головой, справа и слева он вел за руку по ребенку, а глаза его были устремлены вперед и вдаль – этот свойственный доктору пристальный взгляд словно различал что-то там, далеко впереди.

Эпилог 
ТРЕБЛИНКА И ПОСЛЕ ТРЕБЛИНКИ

Человек ощущает смерть и размышляет о ней, как если бы она означала конец всего, в то время как на самом деле смерть есть просто продолжение жизни. Это другая жизнь.

Можно не верить в существование души, но следует признать, что ваше тело будет жить и дальше как зеленая трава, как облако. В конце-то концов, мы суть вода и прах.

«Дневник, написанный в гетто»

Не осталось в живых ни одного человека, который мог бы рассказать о последних часах жизни Корчака, Стефы и детей после того, как 6 августа 1942 года их состав покинул Варшавское гетто. Известно только, что Треблинкой, лагерем уничтожения, в который направлялся этот состав, командовал другой доктор, печально известный доктор Ирмфрид Эберль. Несмотря на опыт, накопленный Эберлем при отравлении людей газами в рамках программы «эвтаназии» в Германии, в Треблинке царил хаос. Малые газовые камеры, использовавшие окись углерода от выхлопа двигателей внутреннего сгорания, работали непрерывно, но все же не справлялись с задачей уничтожить тысячи людей, прибывающих ежедневно. Многих приходилось расстреливать. В лагере громоздились горы разлагающихся трупов, ожидающих захоронения.

«Мы не можем работать такими методами. Я вынужден остановиться», – сообщил Эберль по телефону руководству люблинского гестапо.

«Это конец света», – заявил Франц Штенгль, прибывший в августе в Треблинку, чтобы заменить Эберля. Зловоние распространялось на многие мили от лагеря. В апреле он приказал вырыть необходимое количество общих могил, а все трупы сжигать на специальных решетках. Пепел насыпали в длинные траншеи и покрывали слоем земли. Сверху высаживали вечнозеленые растения.

Когда вечером шестого августа Миша вернулся в приют, он нашел все в полном беспорядке. Правда, очки Корчака с трещиной на левом стекле лежали на прикроватном столике, куда доктор положил их накануне. Его бумаги были разбросаны по комнате. Было понятно, что эвакуация приюта стала для всех совершенно неожиданной. Миша пережил войну и стал полковником польской армии, но в конце шестидесятых «антисионистская» кампания заставила его эмигрировать в Швецию.

«На следующий день после того, как Корчака и детей увезли, ко мне пришел рыжий мальчик. Он передал мне сверток и тут же убежал, – вспоминает Неверли. – Я боялся, что хранить его в моей квартире небезопасно, и немедленно отнес сверток Марине Фальской в Беляны. На чердаке приюта мы нашли подходящее место, проделали дыру, спрятали сверток и заложили кирпичами с помощью пана Чихоча, сторожа».

После двух лет заключения в Освенциме (где, как ему показалось, он видел того рыжеволосого парня) Неверли начал новую жизнь в Польше, которая была теперь частью советского блока. Дневник Корчака извлекли из тайника и передали в Союз польских писателей. В сталинские годы, когда Корчак считался «буржуазным педагогом» и ему предпочитали русского педагога Антона Макаренко, дневник оставался неопубликованным.

Лишь после оттепели 1956 года Неверли смог опубликовать работы Януша Корчака, но и тогда дневник вышел лишь как часть четырехтомной антологии, а не отдельным изданием. Оригинал дневника, напечатанный Генриком, молодым учителем приюта, исчез. В архиве Общества Корчака и в Музее литературы в Варшаве хранятся безупречно напечатанные манускрипты, каждый из которых обозначен как оригинал.

Ида Межан, одна из немногих выживших еврейских педагогов, оставшаяся в Польше после войны, свидетельствует, что дневник Корчака был отпечатан с большим количеством ошибок на тонкой голубоватой рисовой бумаге. Она и еще одна женщина в середине пятидесятых наклеивали каждую страницу дневника на плотную бумагу, чтобы Неверли мог подготовить дневник к публикации. «Дневник вышел без сколько-нибудь значительного редактирования, разве что несколько имен было удалено и еще несколько были заменены инициалами, – пишет Межан. – Несколько евреев, вернувшихся в Польшу из России после войны, имели влияние в новом правительстве и возражали против публикации критических замечаний Корчака в адрес их родственников. Ну и, конечно, польские официальные лица захотели убрать все упоминания о бывших патриотах, вроде Юзефа Пилсудского, которые были антикоммунистами».

И Межан, и Неверли считают, что дневник не подвергся серьезному искажению. Ида не знает, кто мог его взять. «Мне советуют прекратить поиски, говорят, что я никогда его не найду, – признается она. – Но я уверена, что дневник найдется, когда уйдет это поколение».

После того как Корчака и его детей увезли в Треблинку, Марина Фальска старалась не опускать руки, не впадать в уныние. Она продолжала укрывать еврейских детей. Одна из таких девочек вспоминает, как во время восстания в гетто Марина стояла на крыше своего приюта и смотрела на охваченное пламенем небо – с него подобно снежным хлопьям падали перья из подушек и перин. По щекам Марины струились слезы, но, заметив стоявшую неподалеку еврейскую девочку, она быстро взяла себя в руки и отослала ребенка спать.

Во время варшавского восстания осенью 1944 года, когда весь город был уничтожен немцами, пока части Красной Армии стояли на противоположном берегу Вислы, безучастно наблюдая за происходящим, Марина в своем приюте открыла госпиталь для раненых повстанцев. Она разрешила старшим воспитанникам присоединиться к сражавшимся, а сама ночи напролет ожидала их возвращения. Восемь из них так и не вернулись.

Незадолго до своей смерти Марина узнала от немецкого солдата, что ее приют собираются эвакуировать из Варшавы. Перед тем как уйти, солдат схватил Марину за руку и сорвал часы, которые принадлежали ее мужу. «Я видела, как Марина сопротивлялась ему, и крикнула, чтобы она отдала часы сама, – вспоминает Евгенка, одна из преподавательниц приюта. – Он ударил Марину рукоятью пистолета и ушел. Потеря часов очень ее огорчила. К переезду она не готовилась, хотя и говорила что-то вроде: «Не позволяйте детям нести тяжести. Позаботьтесь о них». Как будто давала последние указания».

Седьмого октября 1944 года, накануне эвакуации, Марина упала без чувств. Ее отнесли наверх. Увидев, что лицо Марины синеет, Евгенка заплакала. «Не надо плакать, – сказал ей доктор. – Ведь умирает так много людей». Марина не просила об исповеди. Детям и коллегам сказали, что она умерла от сердечного приступа, но Евгенка и другие полагают, что она приняла яд, узнав о депортации приюта. Не желая хоронить Марину в мешке, учителя разобрали несколько столов и сколотили гроб. Похоронили ее во дворе приюта ночью, чтобы не привлекать внимания немцев.

Воспитанников и учителей эвакуировали в открытом грузовике. Их отвезли в небольшую деревню на юге Польши, и укрывавшиеся среди них еврейские дети смогли выжить. После войны Марину перезахоронили должным образом, а приют восстановили. Он и сейчас действует в системе самоуправлямых детских организаций, некогда созданной Мариной Фальской и Янушем Корчаком.

После войны выжившие польские и еврейские сироты и учителя организовали в Варшаве клуб Януша Корчака. Члены клуба собирались спорадически, в зависимости от политической ситуации. Легенда о Корчаке обрела популярность в Европе, когда поэты и драматурги воссоздали тот последний марш учителя с детьми к поезду, идущему в Треблинку. Во многих странах именем Корчака называли школы, больницы, улицы. По инициативе ЮНЕСКО период с 1978 до 1979 года был объявлен Годом Корчака; он совпал с Годом Ребенка и столетием со дня его рождения. Папа Иоанн Павел II заявил о своей поддержке литературного конкурса Януша Корчака, спонсором которого выступили совместно польские и еврейские организации в Америке. Призами конкурса награждаются лучшие книги о детях.

В середине семидесятых польское правительство сочло политически уместным учредить Международное общество Януша Корчака с ежегодными конференциями в Варшаве, целью которого является распространение его педагогических идей. Председателем общества был назначен министр образования Ежи Куберский (ныне посол по делам религии в Ватикане). Иногда, когда я приезжаю в Варшаву на конференцию общества, меня посещает мысль, что я проживаю сцену из «Короля Матиуша Первого». На конференциях присутствуют делегаты из стран как западного, так и восточного блоков, нередко разделенные политическими и религиозными убеждениями, примирить которые Корчак надеялся при своей жизни, но все они вновь открывают для себя Корчака как писателя, психолога, педагога, нравственного учителя.

Израиль и Польша – каждая из этих стран полагает, что Корчак принадлежит именно ей. Поляки считают его мучеником, который, случись ему родиться католиком, к настоящему времени был бы канонизирован. Израильтяне почитают Корчака как одного из тридцати шести праведников, чьи чистые души, в соответствии с древней еврейской традицией, дают миру шанс на спасение. Обе страны неизменно участвуют в мероприятиях, посвященных Корчаку и устраиваемых другой стороной, – показательный жест, если учитывать тот факт, что Польша разорвала дипломатические отношения с Израилем после арабо-израильской войны 1967 года. На одной из конференций в Варшаве израильский делегат, бывший участник восстания в гетто, в знак примирения предложил называть Корчака в Польше евреем, а в Израиле – поляком.

Какое-то время после войны ходили слухи, что товарные вагоны, перевозившие Корчака и его детей в Треблинку, сошли с рельсов и что Корчак, Стефа и дети были спасены. Говорили, что их видели в разных деревнях Польши.

В своем дневнике Корчак размышлял о том, что он будет делать после войны: «Возможно, меня пригласят участвовать в восстановлении порядка в мире – или в Польше. Это маловероятно, и вряд ли я захочу этим заниматься. Пришлось бы завести большую контору, работать, как невольнику, по столько-то часов в день, общаться с людьми, сидеть в кресле за письменным столом с телефоном. Терять время на пустые ежедневно возникающие проблемы. Спорить с мелкими людишками, озабоченными своими честолюбивыми планами, карьерой, поиском влиятельных друзей. Короче говоря – надеть на себя ярмо. Нет, я предпочитаю свободу».

А еще он мечтал о создании приюта в горах Северной Галилеи: «Там будут просторные столовые и спальни и маленькие «хижины отшельника». У меня будет помещение на плоской крыше, не слишком большое, с прозрачными стенами, чтобы я не пропустил ни одного рассвета или заката, а, работая ночью, мог бы время от времени поглядывать на звезды».

Треблинка, как и другие бывшие лагеря смерти, лежащие подобно мертвым спутникам подле крупных городов Польши, оживляется посетителями из всех стран мира, которые приезжают сюда почтить память жертв. Я побывала там в 1983 году с членами Международной ассоциации Корчака. В автобусе передо мной сидели Юзеф Бальчерак и Ида Ме-жан. Миша Вроблевский приехал из Швеции, Леон Хаари, Янка Цук, Стасик Цингман и Ицхак Бельфер – из Израиля. Игорь Неверли не смог присоединиться к нам из-за болезни, а Иосиф Арнон скончался за несколько лет до этого.

Дорога шла вдоль Вислы. Наконец мы увидели указатель «Треблинка» – название городка, в двух милях от которого находился лагерь. Автобус свернул на узкую дорогу, окруженную густыми березовыми и сосновыми лесами исключительной красоты. Казалось, сама природа хочет сокрыть то, что некогда здесь происходило. Несколькими годами раньше я ехала в Треблинку на машине с одним польским журналистом, и в этом самом месте мы заблудились. Остановив мужчину, проезжавшего мимо со своим внуком на телеге, груженной картошкой, мы спросили, как найти бывший лагерь смерти.

«Я его помню, – сказал мужчина. – Я все это видел с холма за городом. Мальчишкой пас там коров. Подъезжали вагоны, люди выходили. Пытались убежать. Их били. Стреляли. Ужас, что было. И никуда не деться. А если ветер с востока дул, так просто жуть. Вот если с запада, то еще терпеть можно. Женщин и детей малых тогда отсылали из города к родственникам, а то пьяные украинские охранники покоя не давали». Он показал нам дорогу и двинулся дальше. Лошадь, телега, внук, картошка.

Теперь автобус с делегацией безошибочно следовал к месту назначения мимо этих великолепных деревьев, образующих въезд в лагерь. На месте нас приветствовали скауты из отряда Януша Корчака, которые выстроились вдоль внутренних дорожек. Вместе с сотнями других посетителей мы ожидали начала церемонии на макете железнодорожной станции с муляжом часов, стрелки которых никогда не двигались, и макетом кассы, где никогда не было билетов. Все эти декорации были призваны убедить измученных евреев со всего мира, что они все еще участвуют в депортации на Восток.

После речей польских официальных лиц под марши, льющиеся из динамиков, мы прошли вдоль каменных железнодорожных путей, символизирующих те настоящие рельсы, которые вели в лагерь смерти. Ведь Треблинки уже не существует – в том смысле, в котором до сих пор существуют Освенцим и другие лагеря. Нет ни сторожевых вышек, ни колючей проволоки, ни бараков, ни пустых чемоданов, ни холмов из детских туфелек. Этот некогда огромный центр для уничтожения людей частично сгорел спустя год после открытия во время восстания работавших там евреев, после чего нацисты уничтожили то, что осталось от лагеря, чтобы скрыть следы преступления.

Через некоторое время после окончания войны это оскверненное пространство, некогда бывшее Треблинкой, превратили в обширный каменный сад. Из различных карьеров Польши туда свезли семнадцать тысяч каменных глыб, которые должны были представлять деревни, города и страны, откуда в Треблинку доставили миллион мужчин, женщин и детей, нашедших там свою смерть, – все они, кроме тысячи цыган, были евреями.

Каменные рельсы обрывались на том месте, где украинские охранники и эсэсовцы, угрожая плетьми и автоматами, выгоняли людей из товарных вагонов – мужчин налево, женщин и детей направо – и направляли в «бараки для раздевания». Мужчинам велели снимать одежду и связывать туфли шнурками. Женщинам к тому же стригли волосы, прежде чем отправить для «дезинфекции в душевое отделение».