Текст книги "Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака"

Автор книги: Бетти Джин Лифтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Марина зачеркнула следующую страницу рассуждений, возможно заметив, что они говорят не в пользу Корчака. Хотя всего за год до этого она написала брошюру о воспитательных приемах в Нашем доме (опиравшихся на корчаковскую систему самоуправления) с хвалебным предисловием Корчака, ее все больше раздражал его отказ прямо воздействовать на наиболее агрессивных мальчиков. Она не соглашалась с тем, что надо терпеливо ждать, пока смутьян не признает необходимости стать примерным обитателем приюта. Собственно говоря, она не одобряла многие идеи Корчака, в частности, то, что дети голосованием оценивают друг друга и штат (она вскоре отменила голосование и сама давала оценки детям за хорошее поведение) и могут привлекать к суду взрослых. Стажеры часто слышали, как она ссорилась с Корчаком по этим поводам. Не раз она угрожала уйти, передав интернат ему. «Мы считали его мягкотелым» – так сказал один из стажеров, имея в виду попытки Корчака умиротворить Марину. Заметили стажеры и то, что Корчак не внес никаких изменений в свои методики.

Станислав Роголовский вспоминает, как его удивляла УКЛОНЧИВОСТЬ Корчака, когда он отвечал на некоторые вопросы стажеров. «Вместо того чтобы ответить прямо, он говорил: «Я не знаю», или: «Может быть», или: «Не могу ответить, мне так и не удалось решить эту загадку», или: «Я могу предложить истолкование, но не знаю, насколько оно верно». А если от него не отставали, он мог сказать: «Не про всякую правду можно трубить на весь мир».

И все же бывали семинары, когда Корчак поражал всех четкими категорическими ответами. Один из стажеров признался, что потерял власть над собой, когда трудный мальчишка надерзил ему: «Вам меня слабо ударить. Знаете, что пан доктор сразу вышвырнет вас за дверь!» Ухватив его за воротник, стажер рявкнул: «Я тебя не отшлепаю, но так накажу, что ты впредь побоишься так себя вести!» И он потащил мальчика по лестнице в подвал, грозя запереть его там: пусть вволю орет и дерзит крысам! Угрозы возымели свое действие. Мальчик немедленно присмирел и с тех пор стал послушным.

Все ждали, что скажет Корчак. Доктор словно съежился у них на глазах, голова ушла в плечи, и он заговорил странным шепотом, будто говорил сам с собой: «Дерзкий ребенок грубит, потому что он несчастен. Он взволнован. Ваш долг учителя выяснить, что его мучает. Возможно, у него болит зуб, и он боится сказать об этом из страха, что вы отправите его к дантисту. Возможно, у него жар, а он боится сказать, потому что тогда его завтра не пустят в кино. Возможно, он не спал всю ночь, потому что думал о своей матери, которая умерла или где-то далеко отсюда. Возможно, она ему приснилась, и он проснулся в слезах. Возможно, он уверен, что его никто не любит. А вы – учитель, вы тот, на ком он вымещает все эти несправедливости и потерю матери – далекой, грустной, бедной, сердитой, ожесточившейся, но все-таки его матери. Вы – сильный, здоровый, улыбающийся, но вы чужой. Дерзкий ребенок не знает, что он для вас важен, что вы стараетесь защитить его от холодного мира, исполненного зла. Он не понимает, что вы должны оберегать и других детей, которые доверяют вам и нуждаются в вас. Он не понимает, что причиняет вред не только вам, но и себе. Но вы-то знаете. А потому – в темный подвал его! Напугать паршивца до смерти! А может быть, вы действительно надеялись, что он получит по заслугам. Зло за зло!»

Корчак продолжал шептать про себя: «В этом мире много чудовищного, но самое худшее – когда ребенок боится своего отца, своей матери, своего учителя. Он их боится, вместо того чтобы любить их, доверять им». Голос Корчака исполнился боли и горечи. Он закрыл глаза. Последовали минуты горестного молчания. Никто не знал, что делать. Ушел ли Корчак в свои мысли? Плачет? Уснул? Признавшийся стажер пожалел о своей откровенности. Но Корчак не заснул. Внезапно он вскричал: «Господи, прости его за то, что он напугал бедного ребенка!» Не попрощавшись, он встал и вышел из комнаты.

Глава 20
САМЫЕ СЧАСТЛИВЫЕ ГОДЫ

Когда интернат засыпал, Корчак у себя в мансарде жил столь же «вольно», как Торо в своей хижине на берегу Уолденского озера. Отгородившись монашеским затворничеством от брака и собственной семьи, от карточных игр, званых обедов и балов, он освободил себя и сосредоточился на том, что для него составляло сущность жизни. Если Торо был «Смотрителем ливней и вьюг», то Корчак наблюдал ливни и вьюги, бушевавшие на просторах детства.

Как-то поздно вечером в 1925 году он сидел за своим письменным столом и подводил итоги. В сорок семь лет он остро сознавал движение времени, свое приближение к водоразделу пятидесяти лет – не самый подходящий возраст для ребенка. То, что его тело обернулось предателем и приняло взрослый облик, было иронией судьбы, одним из самых странных поворотов в его жизни. Пусть он пребывал среди взрослых в их лицемерном мире, пусть походил на них своими «карманными часами, и усами, и письменным столом с множеством ящиков», он-то знал, что на самом деле он самозванец. Стажеры были моложе его годами, но в некоторых отношениях все-таки не такими молодыми, как он. На их стороне был только возраст. Если бы он мог помочь им вернуться в тот ранний период, когда все их чувства были широко распахнуты, если бы он был в силах проникнуть за оборонительную стену, которую они воздвигли, чтобы запереть плачущего ребенка внутри себя, вот тогда он сумел бы сделать их восприимчивыми к скрытым причинам, казалось бы, иррационального детского поведения. Но как он мог сделать их снова юными… или себя?

Он написал на листке: «Когда я снова маленький» – и добавил первую строку, с которой начал «Короля Матиуша»: «А было это так». Однако теперь история была не о воображаемом юном короле, но о пожилом учителе, очень похожем на него самого, который лежит в постели, погруженный в мечты. Что, если снова стать мальчиком? Хорошо бы помнить все, что знает теперь, но только бы никто не проведал, что он побывал взрослым. Знай дети, как несчастны взрослые, они ни за что не захотели бы вырасти: свободы у взрослых куда меньше, чем у детей, а обязанностей и печалей несравненно больше; и если они теперь не плачут, так только потому, что нет ничего, стоящего слез. И тут учитель глубоко вздыхает.

Внезапно комната погружается в темноту. В нее вплывает пылающий шар, непрерывно уменьшаясь, пока не опускается ему на голову. Это человечек не выше его пальца, с длинной седой бородой и в высокой красной шляпе. В руке у него фонарь.

– Ты вызвал меня Знаком Томления, – говорит эльф. – В чем твое желание?

– Я хотел бы снова стать маленьким.

Эльф тут же начинает размахивать фонарем, ослепляет его на миг, что-то бормочет и исчезает.

Наутро учитель просыпается в доме своего детства. Мать готовит ему завтрак, а потом провожает в школу. Он снова маленький, но с той разницей, что хранит все свои взрослые воспоминания.

Вначале возникает много затруднений: ему же надо внушать всем, что это его первое детство. Ему надо притворяться, будто он не умеет ни читать, ни писать. Он чувствует себя глупо, когда принимается бить кулаком по металлической табличке и гудеть, как паровоз. Но вскоре былая магия детства обретает полную естественность – к нему возвращается его высокий звонкий голос, и он с наслаждением лает по-собачьи и кукарекает. И снова носится, будто верхом на коне, вперегонки с ветром. На следующее утро он просыпается, видит «белую, кристальную, слепящую радость» снега и вспоминает, что взрослым, едва увидев свежевыпавший снег, он уже думал о неизбежной слякоти, грязных галошах и трудностях с покупкой угля.

«Когда я снова маленький» – это зрелый, классический Корчак, который водит читателей по игровым площадкам и минным полям детства. «У ребенка иной будильник, иной календарь, он измеряет время иначе, – объявляет учитель, превращенный в ребенка. – Его день разделяется на краткие секунды и долгие столетия. Детям и взрослым неловко друг с другом. Было бы хорошо, если бы люди могли становиться то большими, то маленькими – чередуясь, как лето и зима, день и ночь. Вот тогда взрослые и дети начали бы понимать друг друга».

Этот воображаемый способ – идеал для Корчака-писателя и Корчака-воспитателя. В двойной роли мальчика-мужчины он может прыгать туда и обратно по жизненной стезе, растолковывая, разъясняя друг другу обе стороны. Пожилой. учитель не пробыл ребенком и нескольких часов, как пролил свои первые слезы. Он понял, что позабыл обиды и несправедливости, которые терпел мальчиком. Настоящий ребенок никогда взрослым не был и не понимает, почему он раздражает родителей и учителей, но поддельный ребенок, который на самом деле взрослый, четко видит обе стороны их проблем. И вот после серии недоразумений и со взрослыми, и с юными сверстниками мальчик-мужчина с подачи автора молит эльфа вновь вернуть ему взрослый облик учителя.

Книга предназначалась и для детей, и для взрослых, а потому Корчак написал к ней два отдельных предисловия. В предназначенном для детей он – близкий друг, объясняющий, что их ожидает не обычная приключенческая история, а психологический рассказ о сокровенных мыслях и чувствах человека. В предисловии для взрослых он дидактичный воспитатель: «Вы ошибаетесь, если полагаете, что мы должны принижать себя для общения с детьми. Наоборот, мы должны дорасти до их чувств, потянуться вверх, встать на цыпочки».

Двадцатые годы – самый плодотворный период в жизни Корчака. «Если бы можно было приказать солнцу «Остановись!», то для такой цели наиболее подошла бы именно эта пора жизни», – отметит он в «Дневнике, написанном в гет-то», вспоминая года, когда мир еще оставался тем миром, который он знал, ничего не утратившим. Варшава все еще оставалась Варшавой, космополитическим и тем не менее уютным городом. «Мой город, моя улица, мой магазин, где я обычно делаю покупки, мой портной и – наиважнейшее – моя мастерская». Не меньше он любил и Вислу, струившуюся через город, меняя краски и поверхность с каждым временем года. По ее берегам он гулял в одиночестве или с друзьями, и как мальчик, и как мужчина: «Я люблю тебя, серая Висла. Я не променял бы тебя ни на гордую Темзу, ни на клокочущую Ниагару, ни на сказочный Ганг. Те реки – быть может, в тысячу раз красивей тебя – говорили бы со мной на языке, который я не понимаю».

Осенью 1926 года еврейские дети Варшавы узнали про новый увлекательный проект Корчака из письма, адресованного им в газету их родителей «Наше обозрение», сионистском ежедневном издании на польском языке. «Моим будущим читателям», – начиналось оно и далее сообщало о детской газете «Маленькое обозрение», которая будет выходить как приложение по пятницам. Автор письма Януш Корчак, представившийся автором «Короля Матиуша Первого», рассказывал, как у него появилась идея этой газеты: «Когда я перестал быть доктором, я не знал, чем бы заняться, а потому начал писать книги. Но написание книги занимает много времени, и у меня не хватало терпения. К тому же она требует много бумаги, и от ее тяжести болит рука. Вот я и подумал, не лучше ли выпускать газету, ведь тогда тебе помогают читатели? Один я с этим не справлюсь».

Ему требуется их помощь, убеждает он детей. Они все должны стать корреспондентами и присылать статьи и письма в редакцию, в дом номер 7 по улице Новолипки – «большое здание со сквером поблизости и антенной, которая стоит на крыше и ловит новости со всего мира». Они должны писать о том, что делало их счастливыми или несчастными, и о трудностях, для преодоления которых им требуется помощь. В редакции будет двенадцать телефонов для всякого, кто захочет позвонить и сообщить новость, а еще редактор для мальчиков и редактор для девочек, и еще «один старый в очках, чтобы лучше видеть, как все делается».

Цель газеты, объяснил он, «защищать детей». Те, кто писать не умеет, могут прийти в редакцию и продиктовать свою заметку редактору. Никому не надо стесняться или робеть, что над ним посмеются. Статьи будут публиковаться на всевозможные темы – футбол, фильмы, путешествия, политика. В утреннем выпуске для детей младшего возраста будет много картинок и конкурсов с молочными шоколадками в качестве призов. Будут статьи о четвероногих и пернатых друзьях, детских болезнях, увлечениях, а также интервью с детьми, которые занимаются чем-нибудь незаурядным, и еженедельный сериал – первым сериалом станет дневник одного сироты. Дневной выпуск будет посвящен более серьезным темам, а призами будут книги, часы и билеты в кино. Газета будет «внеполитической и внепартийной».

Однако Корчак не сообщил своим будущим читателям, что это было исполнением его давней мечты. Он считал детскую прессу «Азбукой жизни». «Дети – это многочисленный социальный класс, и они сталкиваются со значительным числом профессиональных и семейных проблем, потребностей, желаний и сомнений», – писал он в «Польском курьере» за год до этого. Когда «Наше обозрение» предложило ему вести приложение к пятничному выпуску, он не смог отказаться.

Отклики поразили всех. В первые же недели в редакцию «Маленького обозрения» пришли письма от сотен детей со всей Польши. «Там были милые веселые письма о днях рождения и каникулах и грустные, серьезные письма о мечтах, бедах и обидах», – сообщил Корчак своим читателям. Один мальчик пожаловался, что отец не сдержал обещания купить ему велосипед, если он будет получать хорошие отметки, а другой – что над ним смеются в классе, потому что он ходит в халате, который мать велит ему носить поверх одежды. Мальчику, который рассказал, что мать и отец шлепают его за то, что он скользит по ковру, Корчак ответил: «Родители бьют детей, когда у них неприятности и когда им не хватает терпения. Скажи им, чтобы они не шлепали тебя сразу, а предупредили, что ты будешь наказан через полчаса, если не перестанешь шалить. Это даст им время успокоиться».

Корчак посылал своих юных репортеров проверять правдивость писем и писал редакционные статьи о том, как это плохо – давать детям лживые обещания и оставаться глухими к их потребностям. Родители попадали в крайне неловкое положение, когда письма их детей появлялись в газете и служили пищей для соседских пересудов. И вскоре мальчик с халатом написал, что он его больше не надевает, и другие тоже сообщали о подобных счастливых исходах.

В эти первые годы существования газеты ничто не представлялось слишком мелким и тривиальным. Один ребенок рассказал, как его потрясла смерть цыпленка, другой – о том, как поезд у него на глазах переехал собачку. В своем еженедельном ответе на письма Корчак рассказал, как несколько недель ему снились кошмары, оттого что он увидел раздавленную кошку. Он даже коротко поведал о том, как вместе с сестренкой похоронил умершую канарейку: «Мы заплакали, когда вернулись с этого кладбища и увидели пустую клетку. После этого я видел много страшного – как мучились люди и животные. Теперь я больше не плачу, но мне очень, очень грустно. Иногда взрослые смеются, когда ребенок плачет. Этого не следует делать. Ребенок не видел много страданий и не привык к их зрелищу».

Хотя. Корчак умолчал о том, как похороны канарейки привели его к травматическому осознанию, что он еврей, в «Маленьком обозрении» имелась специальная колонка для писем, в которой дети рассказывали об антисемитизме. Мальчик писал: «Я единственный еврей в моем классе и чувствую себя лишним, чужаком». Девочка пожаловалась, что некоторые противные одноклассницы называют ее еврейским вариантом ее имени, а еще одна сообщила, что мальчишки ей часто кричат: «Жиды, убирайтесь в Палестину!»

Корчак откликался на жалобы этих детей: «Я знаю, как это было прежде, как это теперь и как этому следует быть. Наша газета посвятит много статей этому вопросу. Мы не можем обещать, что разрешим проблему, найдем быстрые средства, так как знаем, что это очень сложный и болезненный вопрос. Но если у газеты для детей есть долг защищать детей, тогда у газеты для еврейских детей есть долг защищать тех, что страдают потому лишь, что родились евреями».

В дневном выпуске газеты Корчак помещал свои политические статьи для детей постарше. Обещав, что «они не будут скучными и обойдутся без длинных трудных слов, которыми пользуются взрослые», он пытался объяснять на доступном им языке, как Юзеф Пилсудский, на три года отстранившийся от дел, устал от постоянной смены правительств и устроил переворот в марте 1926 года. Корчак, всегда восхищавшийся Пилсудским за его справедливое отношение ко всем национальным меньшинствам, включая евреев, надеялся, что с Пилсудским у штурвала Польша наконец обретет стабильность.

Поскольку Корчак видел роль газеты не столько литературной, сколько терапевтической, его не смущали ни корявость языка, ни орфографические ошибки. От его юных корреспондентов ждали рассказов об их собственном опыте, а не стихов и сказок. Корчак-врач хотел предоставить детям отдушину для изложения обид, замурованных в их душах. Корчак-воспитатель хотел собрать побольше материала о том, как дети воспринимают свою жизнь. Дети откровенно писали о своих чувствах, потому что газета, как они ее воспринимали, говорила с ними напрямую и через нее они могли общаться друг с другом. Тираж взрослого «Нашего обозрения» взлетел до небес, так как родители покупали для своих детей и утренние и дневные выпуски.

Вскоре после рождения «Маленького обозрения» четырнадцатилетняя Майя Зелингер прислала статью с описанием того, что она видела, когда плыла вниз по Висле с младшим братом. Она с изумлением получила письмо от Януша Корчака с вопросом, нельзя ли ему заехать к ней? Когда он вошел к ним в дом, ее горько разочаровала заурядная внешность доктора – борода, круглые очки, – но она приняла его приглашение стать «официальным секретарем» газеты.

Поначалу Майя чувствовала себя очень неловко, оттого что Корчак не давал ей никаких указаний. А на ее вопросы он отвечал: «Я не знаю» или: «Сама увидишь». Он прочитывал всю почту редакции, отчеркивая отдельные места синим карандашом или приписывая на полях: «Что сделать?» И казалось, не обращал ни малейшего внимания на то, чем занимались другие. Однако Майя понимала, что он видит все. Говорил он медленно, никого не хвалил, не отпускал комплиментов. Она чувствовала себя польщенной, когда он поручал ей обследовать положение в домах детей с проблемами или консультировать тех, кто приходил в редакцию.

Когда начали поступать письма от очень бедных детей, Корчак учредил для них особый фонд. Как всегда, приступая к новому проекту, он сам отправлялся проверить ситуации, описанные в первых письмах, и лишь потом передал эту обязанность Майе.

– Газета каждую неделю будет выдавать тебе некоторую сумму, – сказал он ей. – Читай письма и проверяй, кто и сколько детей действительно нуждается в помощи.

– Но как я узнаю правду?

– Увидишь.

И вскоре она уже разъезжала по всей Польше, распределяя помощь между нуждающимися детьми, и представляла ежегодные отчеты о проделанной работе.

Не прошло и года, как две страницы «Маленького обозрения» превратились в четыре и приобрели две тысячи корреспондентов по всей стране. Газета организовывала спортивные соревнования, устраивала четыре кинопоказа в год и проводила ежегодные конференции.

Юзеф Бальчерак, которому тогда было одиннадцать лет, сумел пробраться на конференцию газеты, выдав себя с помощью фотокамеры за репортера. И с изумлением был вынужден выслушивать горячее обсуждение, заслуживало ли письмо Изи со Львовской улицы о том, как отец выдернул его расшатавшийся зуб, быть напечатанным в газете. Корчак отстаивал письмо, объясняя, что важно все, о чем бы ни написал ребенок. Впервые в жизни Бальчерак услышал из уст взрослого, что любой ребенок – личность, требующая уважения и понимания.

Юзеф принялся писать для газеты с увлечением, которого в себе и не подозревал. Но настал день, когда ему пришлось признаться Корчаку, что его идеи полностью иссякли.

– Вздор, – ответил Корчак. – У тебя в комнате есть письменный стол?

– Да, но в нем только один ящик мой.

– И у тебя там все в полном порядке?

– Нет, все перемешано. Мама меня все время бранит.

– Ну, так выверни содержимое на пол и рассортируй по порядку. У каждой вещи есть своя история, так что тебе останется только их записать.

Вот так у Бальчерака родилась идея его серии «Историй из ящика письменного стола».

Голос, когда Корчак разговаривал со своими репортерами, был негромким и мягким, вспоминает Бальчерак. Он наклонялся вперед, словно шептал им что-то по секрету. Руки у него были заняты сигаретой, но если он что-то придумывал, то доставал из кармана блокнот с карандашом и сразу записывал. Расспрашивая кого-нибудь, он часто щурился поверх очков, а если они затуманивались, тут же тщательно протирал их носовым платком.

После того как Корчак получил разрешение прочесть тайный дневник Бальчерака и узнал, что мальчику требуется зимнее пальто, он предложил зачислить его в штат газеты, чтобы ему можно было платить, как остальным репортерам. «Приходи в интернат в субботу в одиннадцать до чтения газеты, и пани Стефа даст тебе что-нибудь», – сказал он. (Стефа была управляющей этим проектом – как и всеми остальными.) Бальчераку Корчак представлялся «человеком не от этого мира, а из какого-то другого измерения». Он считал «Маленькое обозрение» «самой демократичной газетой на земле», ведь писать для нее мог кто угодно.

Александр Рематы, ставший главным корреспондентом из Брест-Литовска в девять лет, не сомневается, что именно этот опыт помог ему стать писателем. Он чувствовал себя очень важным, когда несколько раз в году отправлялся в Варшаву на встречу с главным редактором. Редакционный зал был всегда полон детей любого роста и возраста. Они писали, пели или играли в какие-нибудь игры. Заглянувший туда работник типографии спросил у него: «Что тут, собственно, такое? Амбулатория, клуб или базар?»

Медная табличка на двери крохотной каморки Корчака гласила: «ПРИЕМ ПО ЧЕТВЕРГАМ С 7 ДО 9». Рематы всегда заставал доктора в неизменном старом сером костюме, работающим за столом, заваленным бумагами. «Голос у него всегда был ласковым, но иногда отрывистым, – вспоминает Рематы. – Он был как отец, но очень пунктуальным, всегда поглядывал на часы, если ты опаздывал. Но в разговоре с ним возникало ощущение, что он обращается к тебе как к коллеге, а вот этого в обращении с моим отцом не бывало».

Леону Гарари было пятнадцать лет, когда однажды в четверг в пять часов он пришел в редакцию в поисках работы. Его ошеломила просьба Корчака открыть рот. Корчак осмотрел его зубы и посоветовал ему купить зубную щетку. Таким было начало работы Гарари в газете, для которой он писал статьи об уличных детях, вынужденных полагаться на свою смекалку, чтобы выжить.

«Корчак был для нас как Стена плача, – вспоминает он. – Мы обрели в нем нашего настоящего отца. Мы все были детьми бедняков, и наши родители надрывались на работе. В моей семье было восемь детей. Отец возвращался домой и сразу заваливался спать. Но Корчак разговаривал с нами, понимал нас. Иногда у него было лицо замечтавшегося ребенка, а в другое время он выглядел встревоженным и осунувшимся. Он всегда ходил в одном и том же старом сером костюме. Я ни разу не видел, чтоб он был одет с иголочки, как манекен».

«Маленькое обозрение» привлекло и нескольких репортеров-неевреев. Казимир Дембицкий пришел в газету, когда ему было четырнадцать. Он был бунтующим подростком, которого исключили из стольких школ, что он оказался с «волчьим билетом», то есть с дурной характеристикой, которая следовала за ним повсюду. Его обвиняли в том, что он довел одного учителя до сердечного припадка, два часа просидев со скрещенными руками и отказываясь выполнить порученное ему задание. По протекции дяди-епископа, брата его отца, он был принят в гимназию, которая, в частности, славилась тем, что в нее не брали евреев. Когда учитель биологии сделал ему замечание, что он горбится за партой, «как жид», он до того возмутился, что пошел домой и написал статью «Учитель, учащий предрассудкам». Он болезненно воспринимал подобное, так как знал, что его покойная мать была еврейкой. Отец похвалил статью и посоветовал предложить ее в «Маленькое обозрение» Януша Корчака. Он предупредил сына, что войти в еврейский квартал значит попасть в другую страну: не только люди там одеваются по-другому и говорят на другом языке, но даже еврейская бедность пахнет по-иному, чем польская, из-за добавляемых в еду пахучих приправ. Единственной стеной вокруг еврейского квартала была стена обычая, но едва Дембицкий прошел сквозь нее, как началось его «великое приключение». После того как один из юных редакторов принял его статью, ему посоветовали отправиться в Дом сирот и представиться доктору Корчаку. Он сумел отыскать дом 92 на Крохмальной улице и окликнул девочку, игравшую под каштаном во дворе: «Послушай, девчонка, где я могу найти доктора?» Она посмотрела на него, как на «тухлое яйцо», и закричала: «Сам ищи!»

Только много позже, когда он был уже в штате «Маленького обозрения», Дембицкий набрался духа спросить у Корчака, почему девочка была с ним так груба? Выслушав подробности, Корчак ответил: «Оттого, что ты был с ней невежлив. С какой стати ты назвал ее «девчонкой»? Тебе следовало обратиться к ней: «Высокочтимая и благородная пани», и она бы засмеялась, так как ты сказал бы нечто очень умное. Или ты мог бы сказать «прекрасная панна» и нашел бы в ней женщину. Но ты сказал «девчонка», так какой у нее оставался выбор?»

Вечером в каждый четверг после редакционного совещания Корчак уводил их в сосисочную за углом. Рассевшись за одним из немногочисленных столов этого ресторанчика, они заказывали сосиски с горчицей и булочки. Мальчики пили чай, а Корчак иногда брал пиво. Дети не ощущали никаких барьеров между собой и Корчаком. Свободный от семейных связей, всегда доступный, он был «как остров в океане».

Как-то вечером в четверг, когда Корчак и десять его репортеров отправились в сосисочную отпраздновать починку вышедшей из строя лампы, он поднял свою кружку, предлагая тост: «Я чувствую, что все корреспонденты «Маленького обозрения» сейчас здесь с нами, даже уехавшие заграницу. Мы подобны генеральному штабу большой армии юности».

Каждые три месяца «Маленькое обозрение» награждало самых плодовитых своих авторов закрытым просмотром какого-нибудь голливудского фильма в кинотеатре, принадлежавшем отцу одного из репортеров. Корчак всем другим предпочитал ленты Чарли Чаплина и Бестера Китона, но со временем ему начали нравиться и романтические приключенческие фильмы с героями-подростками, вроде «Острова сокровищ» и «Принца и нищего». Он считал эти фильмы не просто развлекательными, но и имеющими воспитательное значение. Какой ребенок, имевший отца-алкоголика, не растрогался бы, глядя, как маленький Джекки Купер бежит за Уоллосом Бири, бывшим боксером, которого в «Чемпионе» победила выпивка? Во всяком случае, Корчака этот эпизод глубоко трогал. «Я был свидетелем трех войн, – говаривал он. – Я видел раненых с оторванными руками и ногами, с распоротыми животами, из которых вываливались внутренности. Но, поверьте мне, нет страшнее зрелища, чем пьяница, избивающий беззащитного ребенка, или ребенка, который бежит за пьяным отцом, умоляя: «Папочка, папочка, пойдем домой…». «Чемпион» представлялся ему прекрасным пособием для учителей, когда возникает необходимость коснуться этой болезненной темы в классе и вызвать учеников на откровенность. «Ребенок стыдится пьяного отца так, словно вина падает на него, бедняжку, – писал Корчак. – Ему стыдно, что он голоден, что его семья так бедна. Он даже может сам посмеиваться над своими рваными башмаками и изношенной одеждой, лишь бы спрятать глубокую печаль своего сердца».

Иногда, если фильм нравился Корчаку, он оставался на следующий сеанс, чтобы понаблюдать реакцию на него юных зрителей. Он был особенно заинтригован, когда трехлетний ребенок, спокойно сидевший на коленях у матери, вдруг привскочил и закричал: «Собачка! Собачка!» Сам он собаки не заметил, а потому остался еще на один сеанс проверить, а была ли собака. И был заворожен, обнаружив, что в углу экрана в тот момент, когда в центре разрешалась драматическая ситуация, действительно на несколько секунд появилась собака. Ребенок не понимал содержания фильма и все-таки ухитрился найти что-то интересное для себя.

Корчак не только отбирал фильмы для просмотров, организованных «Маленьким обозрением», но и часто покупал театральные билеты. Зигмунт Кора, тот мальчик, которого потрясла смерть цыпленка, навсегда запомнил восторг, который испытал, получив приглашение в Варшаву на «Ни-белунгов» в театре Аполлона на Маршалковской улице.

«Я приехал загодя и прохаживался, держа в руке плакатик, чтобы меня можно было узнать, – вспоминает Кора. – Ко мне подошел пожилой мужчина и назвался Янушем Корчаком. Он снял с меня кепку, поцеловал меня в лоб, и мы принялись разговаривать, будто были знакомы давным-давно. Когда он узнал, в какой нищете живет моя семья, то устроил так, чтобы мне, как корреспонденту, платили достаточно для продолжения учебы».

В Варшаве шутили, что «Маленькое обозрение» – прекрасная газета со скверными авторами, однако Корчака задевали нападки на его газету как пропагандирующую плохую орфографию и чудовищную грамматику. «Дети превратятся в бумагомарак, вместо того чтобы овладеть литературным стилем», – писал один такой критик.

«Бумагомарательство не страшно, а только неграмотность, – возразил Корчак. – Бумагомарательство – здоровый феномен культурного общества». Затем, выразив убеждение ассимилянтов, принадлежащих к поколению его отца, что хороший польский – это клей, который скрепит евреев с поляками, он добавил: «Учить еврейских детей хорошо писать по-польски – благотворная и полезная задача. С помощью нашей газеты целые поколения детей научатся выражать свои мысли и чувства на этом прекрасном языке».

Корчак напечатал ответ необычной для него ядовитости под заголовком «Не закрыть ли нам «Маленькое обозрение»?»

Критик, якобы озабоченный благополучием всех детей, обвинил газету в том, что она «насаживает большие головы на маленькие плечи», ввергая детей в нездоровый ажиотаж, увидят ли они свою статью либо письмо напечатанным, – и все с единственной целью – заставить их и дальше покупать газету. Корчак ответил с сарказмом: «Если «Маленькое обозрение» и правда губительно для детского здоровья, не лучше ли просто прекратить его существование?» Он знал, что никто не посмеет поймать его на слове.