Текст книги "Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака"

Автор книги: Бетти Джин Лифтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Суровая зима сорок первого года нанесла еще один удар по гетто. На следующий день после Рождества на стенах появились листки с новым приказом. Евреям предписывалось через юденрат передать немецким властям все меховые изделия. Срок – три дня. За неповиновение – расстрел.

За месяц до этого, в день своего рождения, Черняков записал в своем дневнике: «Я не хотел бы родиться второй раз». Кто знает, может быть, наблюдая из окна кабинета, как тысячи людей выстроились в длинную очередь на жестоком морозе, чтобы сдать единственную теплую вещь, которая у них еще оставалась, председатель юденрата задумался над тем, а стоило ли ему вообще родиться на свет.

Глава 32
ПОСЛЕДНИЙ СЕДЕР

Седьмого января 1942 года «Еврейская газета», единственное издание на польском языке, разрешенное в гетто, опубликовала письмо, пришедшее в редакцию в ответ на статью, в которой автор выражал свое восхищение интернатом доктора Януша Корчака. Вот что было в письме: «Дом сирот никогда не был и никогда не будет интернатом Корчака. Это человек слишком ничтожен, слаб, беден и ограничен, чтобы собрать вместе почти две сотни детей, дать им жилье, одежду, пищу и научить их жить… Эта сложнейшая задача решена совместными усилиями сотен людей доброй воли, людей просвещенных и умудренных, хорошо понимающих проблемы детей-сирот… Вильчинская, Позовна, Корчак (если уж вам так нужны имена) – они всего лишь опекуны, хранители драгоценного достояния». Письмо было подписано Я.Корчак.

Завладев вниманием читателя, Корчак вложил главную мысль своего письма в постскриптум: «На могильном камне одного из парижских кладбищ есть надпись: «Памяти тех, кто нас покинул». По инициативе наших покровителей мы намерены провести службу в память друзей Дома сирот, а также его бывших воспитанников и учителей, которых уже нет с нами. Кроме того, мы приглашаем вас на кукольное представление сказок доктора Януша Корчака. Представление состоится в субботу 10 января в полдень в Доме сирот на улице Слиска, 9. Стоимость билетов для детей и взрослых 2 злотых».

Через месяц Корчак в том же ироничном ключе написал заявление в юденрат, испрашивая должность руководителя убежища на Дзельной, 39, вмещавшего тысячу детей. Он заверял Чернякова, что распространяет слухи о собственной вороватости, каковое качество делает его пригодным для работы, выполняемой в настоящее время кучкой негодяев, превративших убежище в «бойню и морг». В заявлении он характеризовал себя как неуравновешенного, возбудимого, легкомысленного человека, которому только громадным усилием воли удается владеть собой и работать в коллективе. Далее он сообщал о себе следующие сведения:

Мне 64 года. Что касается моего здоровья, то год тому назад оно прошло испытание в тюремной камере. Несмотря на суровые условия этого учреждения, я никогда не сказывался больным, никогда не обращался к врачу, ни разу не пропускал физической зарядки на свежем воздухе, внушавшей страх и отвращение даже моим молодым коллегам. У меня волчий аппетит, прекрасный сон. Совсем недавно поздним вечером мне удалось быстрым шагом вернуться домой с Рымарской улицы после десяти рюмок водки. Дважды за ночь я встаю с постели, чтобы вынести десять больших ночных горшков.

Я курю, но спиртным не злоупотребляю. Мой интеллект пригоден для выполнения незамысловатой повседневной работы.

Опыт развил во мне способность сосуществовать и сотрудничать даже с преступными элементами и врожденными дегенератами. Чванливые, упрямые глупцы воздерживаются от посещения моего дома, хотя я и не отвечаю им тем же. Мне представляется, что криминальные типы из персонала приюта на Дзельной добровольно оставят ненавистную им работу, на которой их по сию пору держит лишь трусость и инерция.

Далее проситель предлагал назначить ему месячный испытательный срок, который, ввиду срочности дела, должен начаться незамедлительно с предоставления ему комнаты и двухразового питания. «Под комнатой я имею в виду место для ночлега, что касается питания – если таковое есть, хорошо, а нет – так я обойдусь». Подпись: Гольдшмидт-Корчак. 9 февраля 1942 г.

Заявление, разумеется, было шуткой. Кто в юденрате отказал бы Янушу Корчаку в неблагодарной работе по спасению тысячи больных сирот, лежавших в собственных испражнениях и умиравших по десять – двенадцать человек в день? Должность он получил, но из двадцати тысяч злотых, требуемых им для этого приюта, ему выделили только одну тысячу.

Как Корчак и предполагал, нечистые на руку работники приюта на Дзельной делали все возможное, чтобы свести на нет его попытки предотвратить расхищение продуктов, предназначенных для детей. Он чувствовал себя «грязным, заляпанным кровью, смердящим, но и – хитрым, изворотливым. Ведь он жив, он спит, ест, иногда шутит». Правда, шутки стали невозможными, когда Корчак понял, что не может спасти большинство детей. Несмотря на его усилия обеспечить детей питанием, смертность достигала шестидесяти процентов. Просто-напросто не хватало ни продуктов, ни лекарств. Сам шатаясь от голода, он испытывал вину, когда что-нибудь ел в этом приюте. В своем дневнике он записал: «Война закончится, но люди еще долго будут смотреть в глаза друг другу и читать во встречном взгляде вопрос: Как ты выжил? Как тебе это удалось?»

Он повсюду искал поддержки.

Напротив его приюта был небольшой пункт благотворительной помощи «Капля молока», куда умирающие с голоду матери приносили своих малюток. Он часто заходил туда, один или со Стефой, поговорить с директором, Анной Марголис, и посмотреть, как развиваются младенцы в отсутствие достаточного количества молока и другой пищи. Свои наблюдения он представил группе врачей, изучающих воздействие голода на развитие ребенка, испытывая смешанное с болью удовлетворение от мысли, что это несчастье сможет, по крайней мере, внести вклад в медицину. Поскольку Анна Марголис еще и возглавляла туберкулезное отделение детской больницы, Корчак спросил, не сможет ли она положить туда несколько детей из приюта на Дзельной. Анна смогла выделить пять мест, и он перевел туда больных с наиболее тяжелыми случаями дизентерии, пневмонии и ангины – все болезни были прямым следствием недоедания. Один мальчик сжимал в руках мандолину, когда его перенесли в больничную палату. Инструмент положили на полку над его кроватью, но он умер, не успев сыграть ни одной ноты.

Жизнь приюта на Дзельной протекала под пристальным взглядом Корчака, вникавшего во все детали. Заметив, что нижнее белье детей выглядит несвежим даже после стирки, он уговорил своего знакомого поляка Витольда Гору, который работал кочегаром и водопроводчиком в немецкой прачечной, стирать там по ночам приютское белье. Каждую неделю Корчак притаскивал тяжелый мешок с бельем на квартиру Витольда, Витольд тайно переправлял белье в прачечную, а затем, уже чистое, приносил обратно к себе. Гора предложил забирать белье прямо из приюта, чтобы доктору не приходилось таскать мешок до его жилища, но Корчак и слышать об этом не захотел. «Ты и так слишком рискуешь ради нас, – ответил он Витольду. – А кроме того, таскать мешки мне на пользу».

«Долгая зеленая польская весна», которую Корчак всегда считал метафорой обновления, уже наступила где-то там, за стенами гетто. Внутри же этих стен все зеленое увядало и погибало, как будто даже деревья и трава не могли выжить в этих противоестественных условиях. Говорили, что и птицы не будут летать над этой территорией. Рубинштейн, самопровозглашенный шут Варшавского гетто, замолчал. Оправившись после тифа, он все еще бросал яростные взгляды на всех встречных, но уже не пел своих бредовых куплетов, как бы осознав, что его безумие не может сравниться с безумием, которое творится вокруг.

Тем временем немцы, подобно помешавшимся на одной идее архитекторам и планировщикам, продолжали сокращать площадь гетто, отрезая от него там улицу, здесь пол-улицы. Если юденрату не удавалось достаточно быстро возвести на нужном месте кирпичную стену, немцы довольствовались деревянным забором с колючей проволокой.

«Час прекрасной жизни» был обещан каждому приглашенному на пасхальный седер в приют на улице Слиска первого апреля.

Многие гости помнили, как проходили такие торжества до войны на Крохмальной улице – это было популярное ежегодное событие, на которое стремились приобрести билеты до трехсот человек. Корчак не знал иврита, поэтому службу проводил кто-нибудь из учителей, а сам он помогал детям погружать яйца и горькие травы в соленую воду, чтобы вспомнить о тяжкой жизни евреев в египетском рабстве. В пасхальный седер дети с особенным нетерпением ожидали, когда подадут суп, потому что в некоторые клецки из мацы Стефа прятала орехи. Нашедший орех получал приз. Но самым лучшим призом оставался сам орех, и многие воспитанники хранили его как особо ценный предмет.

Осталось неизвестным, были ли на этом последнем седе-ре орехи, или клецки, или хотя бы суп, но «обаяние» этого праздника отметил один из гостей, Герман Червинский, в «Еврейской газете».

Над длинными столами, покрытыми идеально чистыми скатертями, «сияли» лица ста восьмидесяти воспитанников, которые были «не покинуты своими родителями, а объединены их духом». Во главе стола сидел Корчак, а рядом с ним – шестнадцать участников хора, которые начинали петь, как только в Агаде встречалось упоминание Палестины. Гости седера сидели в глубине зала. Когда самый младший ребенок спросил: «А чем этот вечер отличается от других?», Корчак ответил ему несколькими словами, которые «глубоко тронули» всех вокруг. После службы «зазвенели тарелки, кружки, миски, отовсюду появились женщины, разносившие угощение. Радость царила на этом пасхальном торжестве».

Червинский не привел в своей статье ответ Корчака на вопрос, чем же отличается этот вечер от всех других, чтобы немцы не прочли его. По той же причине автор счел за благо не писать, что во время чтения Агады Корчак подошел к окну и высоко поднял руку со сжатым кулаком, как бы взывая к Господу в ярости и отчаянии и требуя ответа за страдания его детей.

Незадолго до полуночи 17 апреля (этот день впоследствии назовут «Кровавой пятницей») в гетто вошли отряды эсэсовцев в сопровождении еврейских полицейских, говорящих по-немецки. Они стучали в квартиры, вежливо здоровались с жильцом, открывшим дверь, и просили его на минуту выйти из дома. Во дворе его ставили к стене и расстреливали. Тело оставалось лежать на месте, а учтивый отряд смерти направлялся по следующему адресу из своего списка. Если жена жертвы начинала кричать или спускалась на улицу вместе с мужем, ее тело находили в луже крови рядом с телом супруга.

Жертвы – юристы, пекари, торговцы, мясники, предприниматели, бывшие чиновники – никак не были связаны друг с другом. По какому принципу составлялся этот список? – спрашивали охваченные страхом жители гетто. Кто будет следующим? Только позже стало известно, что казненные выпускали нелегальный бюллетень «Das Blettl» («Листок»), основанный Еврейским трудовым союзом.

Хотя председатель юденрата Черняков получил заверения от гестапо, что жителям гетто, не связанным с подпольной деятельностью, нет нужды беспокоиться о собственной безопасности, через две недели на улице были расстреляны еще семь человек – на этот раз среди бела дня. После этого выстрелы в гетто стали обычным явлением как днем, так и ночью. Пошли слухи, что ожидается депортация евреев из Варшавы. Говорили, что сорок тысяч жителей Люблина погрузили в товарные вагоны и увезли в неизвестном направлении. Люди боялись покидать свои дома. Говорили шепотом, вздрагивали от каждого стука в дверь.

Глава 33
ДНЕВНИК, НАПИСАННЫЙ В ГЕТТО. МАЙ 1942

Неужели все достойные люди, ведущие за собой других, во все времена обречены на мученическую смерть?

Из «Дневника, написанного в гетто»

Через несколько недель после Кровавой пятницы Януш Корчак вновь обратился к дневнику, который начал вести вскоре после оккупации Варшавы, а затем бросил.

«Май в этом году выдался холодным, – писал он. – Ночь нынче тихая. Сейчас пять утра. Дети спят. Их уже двести. В восточном крыле – мадам Стефа, а я – в западном, так называемом «изоляторе»».

Кровать Корчака стояла посредине комнаты. Под кроватью – почти пустая бутылка водки, к которой он время от времени прикладывается. Рядом – ночной столик с куском черного хлеба и кувшином воды. А вокруг – кровати с больными детьми: с одной стороны Моня Самый Младший (их четверо с одинаковым именем), Альберт и Ежи, с другой, у стены, Фелуния, Геня и Ганечка. А еще старый портной Арилевич, дедушка Ромчи. У него больное сердце, и Корчак не может уснуть от его стонов.

В течение трех месяцев, которые окажутся последними в его жизни, Корчак почти каждую ночь, когда дети спят, будет делать записи в этом дневнике. Иногда это совсем короткие заметки. Ослабленное голодом и усталостью тело подсказывало ему, что смерть близка, но он еще не догадывался, какую форму она примет. Еврейский доктор в католической стране, он всегда с уважением относился к «целительной силе тихой исповеди» священнику, а теперь и сам почувствовал нужду в «исповеднике, советчике, отзывчивом слушателе его горьких жалоб».

Все эти роли возьмет на себя его дневник – а также роль судьи. Он не станет исторической хроникой жизни в Варшавском гетто, как дневники Иммануила Рингельблюма, Хаима Каштана и Адама Чернякова, а скорее описанием путешествия в себя, которое он прервал два года назад. Он ощущал себя ответственным не перед историей еврейства, а перед своей собственной историей, историей польского еврея. В эти ночи, наполненные одиночеством, когда все его личные страхи переплетались с реальными страхами и яростью окружающего мира, он писал о кошмаре отцовского безумия, о преследующих его самого ужасах, о том, как сожалеет, что в свое время бросил работу врача в детской больнице, – «отвратительным дезертирством» назвал он этот шаг. Лишь изредка его перо останавливается на какой-либо сцене из жизни гетто, чтобы на мгновение высветить ярким лучом этот кошмарный мир и снова вернуться в поток сознания своего прошлого. В одной из записей он с горькой иронией замечает: «Ах да, совсем забыл упомянуть, что идет война».

Некоторые страницы дневника – как и целые годы его жизни – присвоили себе дети, сироты. Они выпрыгивают то там, то здесь, они кашляют, они и сами пишут дневники, им нужны цветы, деревья. И Корчак пишет, пока не погаснет карбидная лампа, или не кончатся чернила, или не иссякнут силы. А на утро Генрик, стажер и сын старого портного, перепечатывает написанные страницы, как это в ту еще войну делал Валенты.

Вот одна из ранних записей:

Сейчас половина седьмого.

Кто-то кричит в спальне:

«Ребята, пора купаться, вставайте!»

Я откладываю перо. Вставать или нет? Давно же я не принимал ванну. Вчера нашел на себе вошь и, не моргнув глазом, убил – ловко раздавил на ногте.

Если будет время, напишу ей панегирик. Ибо мы относимся к этим чудным насекомым несправедливо, не должным образом.

Один русский крестьянин как-то заметил, разозлившись: «Вошь – не то, что человек, она не высосет у тебя всю кровь до последней капли».

Какое-то время Корчак сидел на кровати, наслаждаясь «незабываемым видом спальни, когда дети просыпаются». Ему нравилось наблюдать «сонные взгляды, замедленные движения или – вдруг – стремительный прыжок с постели». Вот один ребенок трет глаза, другой рукавом ночной рубашки убирает наспанную слюну с уголка рта, третий поглаживает ухо. Этот потягивается, тот, зажав в руке какой-нибудь предмет одежды, застыл, глядя перед собой. Старый Доктор с одного взгляда может предсказать, какой день – легкий или тяжелый – будет у каждого.

Прежде чем «улей начинал гудеть», Корчак, как опытный полководец, определял свою стратегию на день: куда нанести визит, кому написать письма, что и где раздобыть. А иногда возвращался в мыслях к прожитому дню, с его победами и поражениями.

Возьмем для примера 23 мая 1942 года.

День начался с суеты – дети выстроились в очередь к весам, их предстояло взвесить. Корчак отметил в своих записях, что, хотя все и теряли в весе, критических значений еще не достигли. Далее следовал завтрак – результат немалых усилий. На этой неделе на столе были колбаса, ветчина и булочки, добытые с помощью «гнусного» письма высокому начальству. На всех детей, конечно, мало, но хоть что-то. Нечаянно привалило двести килограммов картош-ки – «настоящая дипломатическая победа», – но ему не следовало почивать на лаврах и расслабляться. Детям невдомек, как добывается каждый кусок, который они кладут в рот, пока он сидит и мучительно размышляет: «Правильно ли я поступил?»

После завтрака состоялось собрание, на котором обсуждали, кто из учителей может взять отпуск и как найти соответствующие замены. Было бы удобно сохранить расписание прошлого года, но с тех пор произошло немало событий, многие учителя ушли, появились новые. «Что там говорить, все изменилось».

Поскольку наступила суббота, все дети собрались для чтения своей газеты. Корчак знал, что газета уже не играла прежней роли в жизни детей, хотя новички и относились к ней с неизменным интересом. Никого особенно не занимала информация, кто за неделю отличился в хорошую, а кто – в плохую сторону. (Сейчас было легче не замечать некоторых проблем, например участившихся случаев воровства и непослушания.) Старшие воспитанники понимали, что газета не даст ответ на единственный интересующий их вопрос: какова их судьба? Они хотели услышать то, что Корчак не мог им сказать. Он не хотел их тревожить – или признаться, что и сам не может с определенностью предсказать их будущее.

Сигнал к обеду прозвучал, когда Корчак размышлял над своими планами на вторую половину дня. Он должен сделать три визита. Во-первых, нужно было навестить пожилого благотворителя, который плохо себя чувствовал. Его не оказалось дома, и Корчак, сожалея, что так долго откладывал свое посещение, передал через домочадцев приветствия и наилучшие пожелания. Во-вторых, в одном из соседних Домов он обещал прочитать лекцию о роли дрожжей в питании. Он слышал себя как бы со стороны, когда бубнил что-то о различии между пивными и хлебопекарными дрожжами, активными и неактивными, о дозировке, о важности витамина В, и все это время его мозг мучился над вопросами: как достать? через кого? откуда?

В-третьих, он был приглашен на «вечеринку», посвященную встрече нескольких евреев, вернувшихся из восточных районов. Дежурный у входа, панически боясь, что о встрече пронюхает гестапо, быстро потянул его подальше от двери. Оказавшись в помещении, Корчак с грустной иронией заметил, что гости испытывали нескрываемую радость по случаю возвращения «из ада в этот варшавский рай».

В этот день, возвращаясь в приют, Корчак наблюдал сцену, о которой не один раз упомянул в своем дневнике.

Юноша, живой или уже мертвый – трудно сказать, лежит на тротуаре. Трое мальчишек тут же играют в лошадки, их вожжи переплелись между собой. Они пробуют их распутать и так и сяк. В горячке игры спотыкаются о тело лежащего юноши. Наконец один из них говорит: «Отойдем, он тут мешает!» Они галопом проскакивают несколько метров и снова начинают возню с вожжами.

На рассвете в воскресенье Корчак лежит в постели и думает о письмах, которые предстоит написать, и семи визитах, которые намечены на этот день. Он не в силах пошевелиться. Обычно воля торжествовала над телом и заставляла его встать, но на этот раз тело отказывается повиноваться. Он старается не замечать запах в помещении: аммиачный запах мочи в ночных горшках, которые он ополаскивает теперь только через день, смешивается с чесночным духом, источаемым карбидной лампой. К этому букету время от времени добавлялся специфический запах от одного из семи его соседей по комнате. Вновь появились клопы, а теперь еще и моль – есть с кем бороться.

Он лежал и думал: «Чтобы встать, нужно сначала сесть на кровати, дотянуться до кальсон, застегнуть – пусть не все пуговицы, но хотя бы одну. Влезть в рубашку. Нагнуться и надеть носки. Потом подтяжки…»

С огромным усилием он заставил себя одеться. Он не обращает внимания на постоянный кашель, на сломанный зуб, который царапает язык. Он приказывает ногам сойти с тротуара на мостовую, а потом вернуться на тротуар. Когда кто-нибудь случайно толкает его, он делает робкий шаг в сторону и прислоняется к стене. Теперь уже не тело, а воля перестает ему повиноваться. Он чувствует себя как «лунатик, морфинист». На мгновение он забывает, куда идет. А когда добирается до нужного дома, останавливается на лестнице: «О чем я хотел с ним говорить?»

В последнее время такое случается все чаще. Он видит окружающее сквозь дымку, туман, лишь смутно замечая отвратительные сцены вокруг и почти не слыша того, что должно было оскорбить его слух. Он вполне мог бы отложить все эти встречи.

Жест плечами. Мне это безразлично.

Вялость. Скудость чувств, это вечное еврейское смирение. Ну и что? Что дальше?

У меня болит язык, ну и что? Кого-то расстреляли, ну и что с того? Он уже знал, что должен умереть. И что дальше? Уж второй-то раз не умрешь.

Подслушав, как хозяин магазина отвечает на жалобу покупательницы, Корчак понял, что не он один ощущает нереальность происходящего: «Уважаемая пани, все это – не товар, и здесь не магазин, вы – не покупатель, так же как я – не продавец. Я не продаю, а вы не платите, ибо эти клочки бумаги – не деньги. Вы ничего не потратили, а я не получил прибыли. Кому сейчас понадобится жульничать – ради чего? Просто надо же человеку хоть чем-то заниматься. Разве я не прав?»

В другом случае владелица мясной лавки была слишком ошарашена, чтобы отреагировать на черный юмор Корчака:

– Скажите мне, дорогая пани, не из человеческого ли мяса эта колбаса? Для конины она слишком дешева.

– Откуда мне знать, – ответила она. – Я не видела, как ее делают.

Иногда, взволнованный чем-либо, например случайной встречей с человеком, которого давно не видел, Корчак испытывал облегчение оттого, что все еще был способен на простые чувства. Но на лице встреченного друга Корчак, мог прочесть, как сильно изменился он сам за это время.

В середине дня он возвращался в приют совершенно обессиленным, набрав в результате всех мучений жалкие пятьдесят злотых да получив обещание какого-нибудь благотворителя жертвовать пять злотых в месяц. А кормить нужно двести человек. После обеда он, не раздеваясь, падает на кровать – отдохнуть час-другой. Когда кончилась водка, он разводил спирт в равном объеме воды. Пять рюмок такого напитка и леденец давали ему «душевный подъем», блаженное ощущение усталости без ломоты в ногах, боли в глазах и мучительного жжения в мошонке. Он наслаждался «чувством умиротворения, тишиной, безопасностью». Увидев Корчака в таком положении, случайно зашедший в комнату человек тут же уходил. Правда, «безмятежность» его могла нарушить Стефа, забежавшая с «очередной новостью или проблемой, требующей неотложного решения».

Как врач, Корчак хорошо понимал, что его усталость и апатия были симптомами недостаточного питания – он получал не более восьмисот калорий в день. По ночам, пытаясь заснуть, он ощущал острый голод. В прошлом он никогда не думал о еде, а сейчас, лежа в постели, вызывал в своем воображении различные блюда, которые мог бы съесть с наслаждением: сочную малину из сада тетушки Магды, гречневую кашу, которую так любил его отец, рубец, который он ел в Киеве, почки, которые пробовал в Париже, пропитанные уксусом палестинские кушанья. Особенно утешительными были мысли о шампанском (которое пил лишь трижды за свою жизнь) с сухим печеньем – такое ему давали в детстве, когда он болел. Всплывало в памяти мороженое, которое ему запрещала мама, и красное вино.

Иногда он сочинял себе меню:

Как насчет рыбы в соусе тартар?

Может быть, венский шницель?

Пате и кролик, маринованный в малаге, с красной капустой?

Нет! Тысячу раз нет!

Но почему?

Странный вопрос. Еда – это работа, а я устал.

Брать на себя больше, чем в человеческих силах, – таков был его способ духовного сопротивления. Он полагал, что преодолеет все, если будет поддерживать привычный порядок в своем приюте, ежедневный принятый ритуал. Возможно война, в конце концов, закончится поражением немцев. А до тех пор забота о том, чтобы дети были активны, не заболели тифом или туберкулезом, чтобы в приюте не пришлось проводить дезинфекцию, составляла смысл его жизни изгоняла мысли о смерти; в этом заключалась борьба добра со злом.

Когда не хватало помощников, чтобы рассмотреть заявления о приеме новых детей, он делал это сам.

В доме 57 по улице Смоча он нашел мать, умирающую от язвы кишечника. Ее маленький сын рыскал по улице в поисках пищи.

– Он славный мальчик, – сказал Корчаку сосед женщина – Но я не знаю, согласиться ли он пойти в приют, пока жива мать.

– А я не могу умереть, пока он не получит пристанище, – сказала мать. – Он такой удивительный. Не велит

мне спать днем, чтобы я могла спать ночью. А ночью говорит: «Ну чего ты стонешь, это не поможет. Лучше спи».

По четвергам, когда собиралась приемная комиссия для беседы с вновь поступающими, Корчак смутно ощущал, что и его коллегами владело такое же чувство отрешенности, даже Стефой, хотя она все еще могла выразить тревогу по поводу того, что отказ в приеме ребенка может стать для него смертным приговором. Обсуждение могло прерваться любой репликой и легко уйти в сторону от предмета.

Так о чем у нас шла речь?

Кто-то говорит: «Во-первых…»

Все тщетно ждут, когда последует «во-вторых».

Конечно, кое-кто из нас любит тянуть резину.

Есть предложение: ребенка принять.

Решение: принять. Нужно переходить к следующему заявлению. Но нет. Еще трое поддерживают уже принятое предложение. Иногда приходится вмешиваться, и не один раз.

Обсуждение шарахается из стороны в сторону, как автомобиль, потерявший управление.

Все устали, раздражены.

Довольно!

Многие принятые дети, как, например, девятилетняя Геня, были круглыми сиротами. Но даже Геня, у которой остался только семнадцатилетний брат Самуил, попала в приют только потому, что на ее счастье Самуил знал кого-то кто, в свою очередь, знал Стефу.

До войны Геня была умным счастливым ребенком. От своей матери, с которой Геня была очень близка, девочка унаследовала узкое удлиненное лицо и темные глаза. Отец Гени, химик, работал на заводе, который немцы закрыли, когда вошли в город. Вскоре он умер от туберкулеза. А в течение года от тифа умерли ее мать и старшая сестра.

Перед смертью мать просила Самуила позаботиться о младшей дочери, и он делал все, что было в его силах. Днем, пока он работал на мебельной фабрике, девочка оставалась с тетей, чья семья жила с ними в одной квартире. Но вскоре тетя стала жаловаться, что ей приходиться кормить слишком много ртов, и предложила Самуилу подыскать для Гени другое место. Еще раньше Самуил, распространяя материалы Хашомер Хатцаир, близко познакомился с женой Авраама Гепнера, влиятельного члена юденрата, который в прошлом оказывал благотворительную помощь приюту. Раз в неделю она приглашала юношу на обед. Узнав о его проблеме с сестрой, она предложила поговорить о ней со Стефой.

Увидев тощего ребенка, темные, обожженные горем запавшие глаза, руку, вцепившуюся в руку брата, Стефа обняла девочку. Она заверила Самуила, что Геня расцветет в приюте, где у нее будут друзья и нормальный режим. Геня не хотела отпускать брата, в приюте она плакала и просыпалась от ночных кошмаров. Но постепенно привыкла к новому дому, обзавелась друзьями. Она очень привязалась к Стефе, а Корчака видела редко, поскольку он большую часть дня проводил вне приюта.

По субботам ее навещал Самуил. Он приносил какой-нибудь подарок или немного еды. Иногда они шли к нему домой, а однажды она даже пригласила пойти с ними свою подружку. Самуил заметил, что за прошедший год она развилась и умственно, и физически, стала серьезней. И одета Геня была лучше, чем другие дети гетто. Она рассказывала брату о своих друзьях, об играх, в которые они играли. И расспрашивала о нем – он был такой худой, и это ее волновало. Как дела у него на работе? Иногда они говорили о том, как будут жить после войны. Девочка не понимала грозящей опасности, но чувствовала, что у людей вокруг мало надежды на лучшее. «Если мы будем еще живы», – начинала она обычно свои фразы, как будто для ребенка, строящего планы на будущее, такое начало было естественным.

Время, как и все в гетто, сошло с ума. Прошлое вторгалось в настоящее. Единственным средством общественного транспорта стала конка – на такой Корчак ездил в дни своей юности. Вместо автомобилей появились велорикши – трехколесные велосипеды с маленькими сиденьями для пассажиров.

Корчак поначалу избегал пользоваться этим видом транспорта, напоминавшего ему рикш, которых он видел в Харбине во время русско-японской войны. Рикшу он нанял только раз, да и то, повинуясь приказу. Он знал, что эти изможденные люди умирают после трех, от силы пяти лет такой работы. Однако ходить на распухших ногах становилось все тяжелее, и Корчак попытался найти разумное оправдание поездкам на велорикше: «Этому человеку надо помочь заработать на хлеб. Пусть лучше везет меня, чем двух толстых спекулянтов, да еще с мешками». Он всегда чувствовал стыд, пытаясь выбрать рикшу посильнее, и ненавидел себя за «чванливое верхоглядство», когда давал ему пятьдесят грошей сверх таксы. В отличие от «задиристых, шумных и злобных» извозчиков довоенного времени велорикши были «кроткими и тихими», как лошади или волы.

Через четыре месяца после прихода в приют на Дзельной в качестве директора Корчак все еще воевал с персоналом. Он вызывал всеобщее раздражение, демонстративно обмениваясь рукопожатиями с уборщицей, когда та мыла лестницу, и нередко «забывая» пожать руки другим. Несмотря на взаимную ненависть друг к другу, все работники дружно объединялись, чтобы выступить против любого предложения, исходящего от Корчака. Они посылали ему немой сигнал: «Не вмешивайся в наши дела. Ты здесь чужой, ты враг. Даже твои дельные предложения не приживутся и в конечном счете принесут больше вреда, чем пользы». В их лице он получил страшных противников, способных донести в гестапо, что Януш Корчак скрыл случай заболевания тифом – преступление, караемое смертью. Когда одна из преданных делу медсестер, пани Виттлин, умерла от туберкулеза, он написал, что «соль земли растворяется, а навоз – остается».

Однажды в конце мая Корчаку надо было получить пожертвование у обитателя дома 1 по Гжибовской улице, последнего здания перед стеной. Накануне немцы убили там еврейского полицейского, когда тот подавал сигналы людям, пытавшимся пронести что-то в гетто. «Неподходящее место для торговли», – заметил человек, живущий по соседству. Лавки закрылись. Люди были напуганы.