Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

19

После нескольких бесконечно долгих минут, во время которых мать не раз вытирала глаза, она вдруг заволновалась. Забегала по кухне, задавая вопросы и тут же сама себе отвечая:

– Ты ел? Ну, ясно, не ел. Должно быть, голоден. Чем мне тебя покормить? Сейчас будет суп. Осталось несколько яиц. Если бы не так поздно, можно было бы зарезать кролика. Картошки, во всяком случае, начищу. Послушай, Гастон, может, провернешь овощи для супа?

Отец надел ночные туфли и встал. Просто с ума сошла! И каждый раз, как Жюльен возвращается домой после долгого отсутствия, подымается такая кутерьма. Правда, сегодня они его совсем не ждали.

Провертывая овощи, отец то и дело оглядывался на сына, который все еще сидел на лестнице. Мать продолжала суетиться: открывала стенной шкаф, ходила в чулан, выдвигала ящик, ящик застревал, она трясла его, вдвигала обратно – ножи, вилки, ложки громко звякали. Отец чувствовал, что в нем накипает раздражение. Какое-то время он боролся с желанием крикнуть жене, чтобы она успокоилась, но в конце концов обратился к Жюльену.

– Чего это тебе взбрело в голову так себя разукрасить? – спросил он.

Сын рассмеялся.

– Это я нарочно придумал, – сказал он. – Не хочу, чтобы меня сцапали, вот и принял кое-какие меры предосторожности.

– Ты знаешь, тебя разыскивают жандармы, – сказал отец.

– Это уж точно! Разыскивают.

– И тебя это как будто не пугает?

– Подумаешь, разыскивают-то не меня одного.

– Ладно, – вмешалась мать, – дай ему рассказать, откуда он приехал.

Отец подавил раздражение. Насмешливый тон сына задел его. Значит, сын дезертировал. Полиция его ищет. Они с матерью думали, что он в Англии, а он явился сюда да еще ухмыляется, отпустил какую-то дурацкую бороду и длинные, как у девушки, волосы. А мать вроде думает, что удивляться тут нечему.

Он достал со дна чугунка оставшиеся овощи, а Жюльен между тем стал рассказывать:

– Я сейчас из Марселя. Жил там у одного приятеля. Он художник. Парень что надо. Я вам не писал, чтобы не подвести вас. Петеновская милиция теперь повсюду, и на почте тоже.

– Но что ты делал в Марселе? – спросила мать.

– Вместе с приятелем занимался живописью. Я мог бы остаться, да только с питанием там туго, в этом самом Марселе. А продовольственных карточек у меня нет.

Он замолчал. Отец повернулся к нему. Мать перестала накрывать на стол и слушала сына.

– У тебя нет карточек? – воскликнула она.

– Нет. Подложное удостоверение личности мне удалось достать, а вот продовольственные карточки – это дело другое.

Отец подумал: «Вот так обрадовал. И самим-то нам не хватает!» – но не сказал ничего.

– Милый ты мой сын, да как же ты жил? – спросила мать.

– Ловчили. Только не очень-то это весело.

Она подошла к Жюльену, который уже встал со ступеньки.

– Да, ты похудел, – сказала она, – с такой бородой это не сразу заметишь, но когда приглядишься… Господи, какое счастье, что ты дома!

– Пора все же ужинать, – сказал отец, – он может рассказывать и за столом.

Отец заметил, что жена пожала плечами. Но сказать ничего не сказала, набросила на голову черный шерстяной платок, взяла ключ от погреба, электрический фонарик и вышла. Отец уже занял свое обычное место за столом, но сидел он, как-то неестественно выпрямившись, не опираясь на спинку стула, и не спускал глаз с сына, усевшегося напротив, на другом конце стола. Отец придумывал, что бы сказать, о чем бы спросить, и вдруг вздрогнул: раздался крик матери.

– Что случилось? – спросил он.

Жюльен встал, казалось, он был в нерешительности, потом рассмеялся и направился к двери.

– Черт, я совсем упустил из виду. Она, верно, наткнулась на Серафена!

– Что ты сказал? – спросил отец.

Но Жюльен уже стоял в дверях.

– Не беспокойся, я иду. Он дядька неплохой! – добавил он.

Отец не знал, что делать – то ли ему встать, то ли усесться поудобнее. Он сидел на краешке стула и, напрягая слух, силился различить голоса жены и Жюльена. В саду разговаривали, это было ясно, но из-за шума ветра отец улавливал только смутный говор. Выходит, Жюльен приехал не один. Но что же это значит? Господи боже, сидели спокойно дома, двери плотно закрыты, в плите горит огонь, и вдруг весь этот трамтарарам: хлопают двери, с улицы врывается холодный воздух, а сейчас, может, еще войдет кто-то чужой! Да еще кто это? Что за человек? Может быть, художник? Господи боже, всю жизнь гнуть спину и под конец не иметь даже нескольких часов покоя. А сказать ничего нельзя. Одно неудачное слово – и жена разозлится. Он это знает. Опять назовет его эгоистом.

Кто-то толкнулся о перила крыльца, затем толкнул дверь, она медленно отворилась. Вошла мать. В одной руке у нее были три яйца, в другой – фонарик.

– Вноси чемодан, – сказала она. – А то оставь на крыльце.

Она была бледнее обычного. Отец встал, и тут он услышал:

– Смеешься. Тогда уж лучше было оставить его в погребе.

Жюльен пнул ногой дверь и распахнул ее настежь – и отец застыл, открыв рот, одной рукой придерживая за козырек каскетку, другой опершись о стол. Он только смотрел. Не знал, что сказать. Что подумать.

Жюльен вошел, держа в объятиях человеческий скелет. Череп, руки не руки, а кости – и все это было связано тремя толстыми шнурами, да за них еще засунута свернутая в трубку белая бумага, которую скелет как будто прижимал к груди.

Жюльен поставил чемодан, и мать уже хотела затворить дверь, но тут отец голосом, как он сам чувствовал, не очень уверенным, крикнул:

– Не хочешь же ты… Сделай одолжение, выкинь ты это на улицу!

Жюльен как будто удивился.

– Почему? – спросил он. – Он ведь не грязный… Это Серафен. Он загнулся лет тридцать назад, если не больше.

– Уж не собираешься ли ты держать это в доме!

На этот раз отец крикнул очень громко. Сын на минуту замялся.

– Я могу поставить его к себе в комнату. Это мой рабочий инвентарь.

– Рабочий инвентарь… – пробормотал отец.

Несколько секунд в голове у него звучали только эти слова. Рабочий инвентарь! Дальше ехать некуда! Он смотрел на скелет и мысленно видел квашню, лопату, свой садовый нож, тачку… Рабочий инвентарь, нечего сказать, хорош инвентарь!

– Послушай, Жюльен, – сказала мать, – отец прав. Таких вещей в доме не держат.

Сын, казалось, не понимал. Он переводил удивленный взгляд с одного на другого и чуть улыбался, от этой улыбки над бородой у него появилась очень светлая полоска.

– Ладно, будь по-вашему, пусть ночует на крыльце, – решил он. – Не помрет. Но бумагу я все-таки заберу, как бы не отсырела.

Он опустил скелет на пол и взял со стола нож, чтобы разрезать шнуры. Отец невольно подскочил на стуле.

– Нет, не ножом!

– Почему?

– Слушай, ведь противно. Возьми старые ножницы.

Жюльен вздохнул и повиновался.

– Не понимаю я вас, – сказал он. – Такой же был дядя, как и все. Ну, умер. С него счистили лишнее. И с тех пор он стоит в мастерской у моего приятеля.

Он положил бумагу на кухонный шкаф и поднял с полу скелет, болтающиеся руки которого с сухим стуком ударились о ребра.

– Такой он или из гипса, это все одно, – заметил Жюльен.

– Оставь его на ночь на крыльце, – сказал отец, – но завтра надо с самого утра отнести в сарай. Придет кто-нибудь, что тогда…

Жюльен вернулся на кухню.

– Знаешь, – сказал он, рассмеявшись, – он уже давно никого не кусал. А при жизни, может, был славным малым. Знать, конечно, нельзя, может, был и убийцей. Приговоренные к смерти часто этим кончают. Но ему голову не отрубали, это уж точно, шейные позвонки в целости; Он хорошо сохранился, знаешь…

Мать перебила его:

– Пойди вымой руки. И оставь эти разговоры: отцу они неприятны.

– Да, – вздохнул отец. – Мне они неприятны. Подумать только, так мы о нем беспокоились, а он вон какой явился. С такой… с такой физиономией да еще с мертвецом.

Жюльен мыл руки в чулане. Он не затворил дверь, чтоб было виднее. В кухню тянуло холодом, все равно как с улицы. Плохой признак, подумал отец, затем опять вернулся к мысли о скелете.

– Ты с ним и в поезде ехал? – спросил он.

– А как же. Его-то ведь задарма катают.

– Самое подходящее дело, когда человека разыскивают и он не хочет привлекать к себе внимание.

– Точно. Как раз такой заметный человек никогда шпикам подозрительным не покажется. А потом – в удостоверении личности я значусь преподавателем рисования. Как говорит мой приятель, надо и лицом и всем своим видом соответствовать профессии.

Отец все еще не мог опомниться. Мать спросила:

– Преподавателем рисования? Ты? В твоем-то возрасте?

– Но по удостоверению мне двадцать девять.

Жюльен уселся за стол. Старики все еще стояли, не решаясь взглянуть друг на друга, они наблюдали за непонятным для них сыном, за этим странным сыном, появившимся с наступлением темноты и первых холодов.

Папаша Дюбуа качал головой. Сын дома. У него борода и волосы, как на некоторых изображениях Христа; он приехал из Марселя, называет себя преподавателем, притащил под мышкой мертвеца; и это его сын – тоже Дюбуа, как и он… С бородой… с мертвецом под мышкой…

20

Сын приехал, свалился как снег на голову, бородатый, с длинными волосами, настоящий художник, да еще с этим отвратительным мертвецом. Сын приехал, и мать как с ума сошла. Можно подумать, что дом горит. Все вверх дном поставила. Супу ему налила две тарелки с верхом, да еще говорит, чтоб он накрошил туда хлеба. Точно хлеб не по карточкам. Сделала ему яичницу из трех яиц. Точно яйца… А у него даже карточек продовольственных нет. Сказать? Отец боялся говорить. Он заранее знал ответ: «Это же твой сын! Можно подумать, что ты не рад его приезду!» Не рад? Ну, конечно, рад, понятное дело, рад. Но все же появление сына в таком виде – это как обухом по голове. Неужели мать ослепла? Она пожирает его глазами. Ловит каждое его слово. Приехал бы Жюльен и заявил, что он совершил преступление, все равно она приняла бы его с распростертыми объятиями. А они-то думали, что он в армии у де Голля! Оказывается, нет. Даже не это. Что же он делал, после того как дезертировал? Жюльен принялся рассказывать, уписывая суп, и яичницу, и огромные ломти хлеба. Он жил у приятеля, безалаберно, как живут художники. И говорит об этом не краснея, ему это кажется вполне естественным. Из Марселя он уехал только потому, что уезжал его друг, а один он бы не выкрутился – он это чувствовал.

Отец долго молчал, глядя в пустую тарелку и исподтишка наблюдая за сыном, который рассказывал, и за женой, которая, одурев от восторга, слушала то, что так раздражало отца. Наконец он не выдержал:

– А теперь что ты думаешь делать?

Жюльен неопределенно пожал плечами и состроил гримасу, от которой приподнялась его борода.

– Точно еще не решил… Какое-то время надо бы тут отсидеться.

Все трое обменялись вопросительными взглядами. Поколебавшись, Жюльен прибавил:

– У меня есть одна работа. Я мог бы закончить ее здесь.

– Ты говоришь работа? – спросил отец.

– Да.

– А что за работа?

– Это я не могу вам объяснить. Слишком сложно.

– Ну, конечно, где нам понять, нам для этого ума не хватит.

Тут вмешалась мать.

– Послушай, Гастон, не сердись, – сказала она. – Ведь в картинах мы и в самом деле не очень-то разбираемся, а это, может, как раз и есть его работа.

– Картины? – усмехнулся отец. – Но где ж ему тут малевать картины? Да и какая это работа!

– Нет, – признался Жюльен, – это не картины, это… мне надо написать одну вещь. Словом…

Он замолчал, посмотрел на мать, на отца, потом вздохнул, отодвинул пустую тарелку и достал из кармана пачку сигарет и коробок спичек.

– Как, – удивилась мать, – ты куришь?

– Ну и что? Я же взрослый.

Раньше чем взять сигарету, он протянул пачку отцу.

– Вечером я не курю, – нерешительно сказал тот.

– Ну разок-то можно.

В голове у отца теснились противоречивые мысли. Если он возьмет сигарету, он вынужден будет молчать. Но как отказаться от сигареты? Почти помимо воли, рука его сама потянулась к пачке.

– Будешь всю ночь кашлять, – заметила мать.

– Брось, – сказал Жюльен. – От одной сигареты вреда не будет. Ты отлично знаешь, что у папы астма, потому он и кашляет.

– Вот потому-то и нельзя, – опять возразила мать.

Но отец уже поднес сигарету к губам и вытащил из кармана зажигалку. Мать не очень уверенно прибавила:

– Понимаешь, он и так слишком много курит.

Отец наслаждался первыми затяжками. Славно было курить так, не тайком, и не на холоде или в уборной. Наступило молчание, и как чудесно было вдыхать это молчание, жить, ощущая во рту приятный вкус табака. Однако отцу не давал покоя один вопрос. Он не один раз прикусил язык, пока наконец решился спросить между двумя затяжками:

– Откуда у тебя табак, раз у тебя нет карточек?

Жюльен расхохотался.

– Знаешь, в Марселе на черном рынке табак достать легче, чем хлеб или картошку. Во всех кафе официанты торгуют сигаретами. Думаю, что и здесь так.

– Не знаю, – сказал отец, – я в кафе не хожу. И во всяком случае тамошняя цена мне не по карману.

– А потом, чтобы вызвать приступ кашля, тебе вполне хватает пайка, – отрезала мать.

Отцу хотелось оборвать жену, но на язык просились другие слова. Когда он заговорил о кафе, ему в голову пришла одна мысль, но он заговорил о цене и не успел ее обдумать. Однако эта мысль не исчезла, и ее все равно надо было высказать.

– Нет, – вздохнул он, – частым гостем я в кафе никогда не бывал, но прежде, случалось, заходил туда пропустить стаканчик с приятелями, когда встречал их на улице. Теперь я стараюсь выходить из дому как можно реже.

Он ждал, что Жюльен спросит, почему он теперь почти не выходит из дому, но сын молчал, поглощенный созерцанием сигареты, догоравшей у него в пальцах. Избегая смотреть на жену, отец продолжал:

– Я вовсе не собираюсь тебя упрекать… Ты только что приехал, верно, устал, но, в конце концов, хотелось бы все же знать, что же такое случилось? Ты был солдатом… дезертировал, а к нам теперь привязались жандармы!

Жюльен собрался что-то ответить, но мать опередила его:

– Нельзя сказать, что жандармы уж очень к нам придираются.

– Не придираются потому, что знают меня. Положение и так не из приятных, а сейчас, когда Жюльен тут…

Он повысил голос, но мать перебила его, заговорив еще громче:

– Приходят они не каждый день и еще ни разу не делали обыска.

– А они приходили несколько раз? – спросил Жюльен.

– Да, приходили несколько раз, – крикнул отец, – и вполне понятно, что приходили несколько раз, уж не воображаешь ли ты…

Тут его речь прервал кашель. Он встал, сплюнул в огонь, и мать подала ему напиться.

– Липовый отвар будет скоро готов, – сказала она.

– Другими словами, я могу идти спать и оставить вас в покое.

– Тебе, милый мой, нельзя слова сказать, ты на все огрызаешься. Я заговорила про отвар, потому что ты кашлял, а ты…

Жюльен рассмеялся.

– Я вижу, вы по-старому ругаетесь из-за пустяков.

Отец чувствовал: разговор грозит принять такой оборот, при котором он не сможет высказать то, что хотел. Ссориться не стоит, но выяснить все до конца нужно.

– Словом, ты должен отдать себе отчет в создавшемся положении, – сказал он. – Понять, какому риску ты подвергаешь себя… А также и нас.

– Ну, насчет риска, знаешь… Сейчас много молодежи живет по подложным документам – уклоняются от принудительных работ.

– Но ты-то ведь дезертировал.

– Дезертировал из армии, проданной фрицам, тут нет никакого позора.

Отец посмотрел на жену. Он понял, что она не на его стороне. И вполне естественно. Если он рассердится, она скажет про Поля и эту их милицию. И опять он выйдет из себя, они поссорятся, и в результате его замучает кашель, а они будут продолжать разговор.

– Отвар, должно быть, готов, – заметил он.

Мать достала чашку и сахар. Она уже собралась наливать, но тут Жюльен встал.

– Не клади сахара, – сказал он. – Подожди минутку. Он открыл чемодан, вытащил смятое белье и какие-то бумаги, а потом горшочек меду, который поставил на стол.

– Господи, откуда ты это достал? – спросила мать.

– Из чемодана.

– Но откуда у тебя мед?

– От дяди моего приятеля. Он живет в Провансе. Иногда он привозил ему мед. Приятель и сказал: «Слушай, отвези своим старикам…» Знаешь, он малый во-о!

Отец смотрел на горшочек с медом. Уже больше года мед невозможно было достать по мало-мальски сходной цене.

– И мед-то еще лавандовый, – сказал Жюльен. – Бери, бери, мед хороший.

– Видишь, тебе повезло, – заметила мать, – сын о тебе думает.

По ее взгляду, по движению губ отец понял, что она чего-то не договорила. И он легко догадался, что она хотела еще сказать. Если бы она не сдержалась, то прибавила бы, что у Жюльена ничего нет, а он все-таки нашел что привезти отцу, а Поль, хоть у него оптовая торговля и он ни в чем себе не отказывает, палец о палец не ударит, чтоб им помочь. Вот что она подумала. Отец сердился на нее за то, что она так думает, но в то же время он был ей благодарен за то, что она ничего не сказала. Почему она молчит? Потому ли, что жалеет его? Пожалуй, скорее потому, что хочет избежать спора, который может затянуться, хочет отправить мужа спать и остаться вдвоем с Жюльеном и все ему выложить. Потому что Жюльену-то она обязательно расскажет о Поле и о том, что тот путается с петеновской милицией. Оставшись с ним наедине, она сразу этим воспользуется. А уж Жюльен, конечно, обрадуется возможности облить помоями сводного брата, которого он терпеть не может.

Жюльен вернулся, вид у него какой-то нелепый, под мышкой мертвец, и вдруг Жюльен угощает сигаретами, ставит на стол мед. И все для того, чтобы зажать рот отцу. Да еще чтобы показать, какой он добрый, говорит:

– Этого горшочка, если расходовать мед только для отвара, тебе на какое-то время хватит.

– А ты разве не любишь мед? – спросил отец.

– Ну, знаешь, я его там поел вволю. А ты всегда говорил, что мед полезен тебе для горла.

– Это верно, – сказал отец.

Он положил в чашку ложечку меда, медленно размешал отвар, вдыхая липовый дух, который вместе с паром шел от чашки. Мед, несомненно, был очень хороший. От него отвар стал еще душистее. Отец отпил глоток.

– Мед очень хороший, – сказал он. – А кроме того, сахар-то ведь нынче в диковинку.

Теперь все трое молча смотрели друг на друга. Небольшую кухню медленно заполнял аромат липового отвара, вытесняя запах овощного супа и жира, на котором жарилась яичница.

– Знаешь, мы очень о тебе беспокоились, – сказала мать. – Гадали, куда ты уехал – в Испанию, в Англию. По вечерам я часто ходила к господину Робену слушать передачи из Лондона. Я думала, если ты там, может, подашь о себе весточку.

– Весточку? Какую весточку?

– Ну, не знаю, какую-нибудь, чтобы я могла догадаться.

– Не понимаю, каким образом… А потом, знаешь, Лондон – это тебе не Монморо, куда взял да уехал.

– Но послушай, когда ты… когда ты ушел из армии, у тебя же было что-то на уме?

– Конечно. Я отправился в горы к партизанам, но все это плохо обернулось. Приятель, с которым я был, умер, а меня сцапали…

– Да, – прервал его отец, – мы узнали, что случилось. Тебя арестовали и посадили за решетку в каркассонских казармах, а ты оглушил капрала и смылся. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет…

Жюльен перебил его:

– Сволочь он был первосортная. Завзятый петеновец. Но чего вам не сказали, так это того, что выпутался я благодаря одному капитану. Вот это человек что надо. Он гам только для того, чтобы помогать маки и, уж конечно, сообщает сведения англичанам.

Отец колебался. То ли идти спать, то ли продолжать разговор, который, вероятно, окончится ссорой. Он выпил еще несколько глотков липового отвара, затем, стараясь не раздражаться, сказал, пожалуй, даже робко:

– Стало быть, вроде как шпион.

– Если хочешь. Но такие нужны.

– Не знаю, нужны ли такие, но я бы предпочел, чтобы ты знался с другими людьми. Эти истории до добра не доводят. Я помню дело Дрейфуса…

– Ну, это давняя история, – вмешалась мать. – У тебя на все старые взгляды. Ты не желаешь видеть того, что есть, а если и видишь, то в неверном свете.

– Опять ты за свое!

Отец тут же пожалел, что у него вырвались эти необдуманные слова. Жена уже выпрямилась на стуле, готовая к отпору. Однако она ничего не сказала. Они смерили друг друга взглядом. Неужели она заговорит о Поле? Поняла ли она, что муж жалеет о сказанном? Наступило продолжительное молчание, затем, откинувшись на спинку стула, мать прошептала совсем без злобы:

– Нынешняя война все опоганила… Внесла рознь. Даже там, где не сражаются, она сеет зло.

– Вот и надо постараться выпутаться целым и невредимым, – сказал Жюльен.

Отцу хотелось спросить Жюльена, не жалеет ли он о том, что дезертировал, но он не решился. Ему, правда, показалось, что из последних слов Жюльена можно сделать такой вывод, но он предпочел не выяснять. Поэтому он ограничился тем, что спросил:

– Но не можешь же ты скрываться вечно?

– Достаточно будет не попасть к ним в лапы до конца войны. Когда фрицев выгонят, я смогу объявиться.

– А ты вправду думаешь…

Отец не докончил – жена прервала его:

– Отец не в курсе того, что происходит. Он никогда не слушает радио. Газет мы не покупаем, он перечитывает «Иллюстрасьон», те номера, что вышли еще до четырнадцатого года.

– Газету мне читать незачем, ты держишь меня в курсе. Ты-то все знаешь!

– Я стараюсь не отставать от времени.

Этот разговор, в котором оба шли как бы по натянутой проволоке, стараясь удержать равновесие между раздражением и мнимым миром, воцарившимся было на несколько минут, когда Жюльен достал сигареты и мед, – этот разговор был тягостнее открытой ссоры. Отец боролся с потребностью лечь спать и одновременно с желанием выкрикнуть все то, что лежало у него на сердце.

Жить в мире – вот все, чего он хочет. Правда, всякий раз мечтая о мире, он имеет в виду тот единственный мир, который сейчас для него возможен, семейный мир, когда его оставляют в покое здесь, в доме и в саду. А это приводит в раздражение мать. Но, скажите на милость, кому во вред, если он старается быть подальше от того, что творится вокруг? Наверно, можно было бы избежать многих бедствий, если бы все поступали так же! Кроме комендантского часа и других ограничений, на немцев жаловаться не приходится. Надо только их не замечать. Не наступать им на ноги, и тогда они оставят вас в покое. Это как-никак кое-что. Но жена нипочем с этим не соглашается. Вечно ей надо во все вмешиваться. Ее больше волнует то, что делается вне дома, чем то, что для них насущная потребность. Вот и теперь, что им делать с Жюльеном, которого разыскивают жандармы?

Отца вдруг охватила бесконечная душевная усталость. Ее даже нельзя было сравнить с тем утомлением, которое он чувствовал к вечеру, тяжело проработав весь день. Не была она сродни и той тоске, что охватывала его, когда он думал о прежних годах, об ушедшей силе и молодости. Сейчас он ощущал какую-то неимоверную пустоту. Словно приезд Жюльена изгнал из дома что-то, что не имело названия, не имело лица, но все же существовало и помогало жить, вроде того тепла, которое весь день шло от плиты и согревало кухню, где можно было уютно подремывать, пока не пройдут холода.