Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

4

Пико-сын был здоровый красномордый малый с коротко остриженными, начинавшими седеть волосами. От него несло вином, табаком, потом и специфическим запахом, присущим тем, кто большую часть жизни проводит на вырубках и лесопилках. Отец пожал протянутую ему заскорузлую лапищу.

– Старики все одно как влюбленные – вечно бранятся, – сказал Пико.

Отец постарался улыбнуться.

– Где ты поставил грузовик? – спросил он.

– На улице.

– Чего ж ты не въехал во двор? Дорогу ведь знаешь.

– На этот раз не получится. Я на большом грузовике, только-только впритирку проедешь. Побоялся застрять.

Отец с трудом понимал – он все еще был под впечатлением ссоры. Он никак не отозвался на слова Пико, и тот пояснил своим хриплым голосом:

– Бензин весь вышел. А большой грузовик у меня с газогенератором.

Отец снял каскетку и провел рукой по лбу.

– Покорно благодарю… Выходит, придется перевозить восемь кубометров на тележке!

Выражение лица у Пико было какое-то неопределенное – не то он сейчас рассмеется, не то его губы кривятся от чего-то другого. Но, вероятно, взял верх добродушный нрав. Пико положил свою лапищу на плечо старика, выше которого был на целую голову, и, рассмеявшись, сказал:

– Значит, ваше счастье, что я привез не все! Вам же легче!

– Не все? Да что вы? – вмешалась мать.

– Ничего не попишешь, мамаша, с дровами сейчас, как и со всем вообще, делаешь что можешь. Я привез вам шесть кубометров, да и то по знакомству.

– Ты надо мной смеешься! – выкрикнул отец.

– Ладно, – сказал лесоторговец. – Пора сгружать, меня другие покупатели дожидаются.

Он быстро зашагал по центральной дорожке. Старики поспешили за ним. Отец вслух сокрушался. Но Пико со спокойным упорством твердил свое:

– Ничего не поделаешь. Больше дать не могу. Вы ведь еще уголь получите, так что должно хватить.

– Углем мы не можем топить, – объяснил отец, – у нас плита не приспособлена, а переделывать ее нельзя, она очень старая… Господи боже мой, вот беда! Чего уж хуже, если придется мерзнуть.

Пока они дошли до улицы, отец, не привыкший так быстро ходить, совсем запыхался и не мог говорить. Прислонясь к забору и вытирая лысину, он глядел на огромный грузовик с дровами. Лесоторговец с приказчиком уже начали сбрасывать кругляки на тротуар. Отец провожал глазами каждый чурбак. Он не знал, что еще сказать. Теперь уже ничего не поделаешь.

Когда сбросили все дрова, отец поднял руку, указал на оставшиеся на грузовике кругляки и спросил:

– Ты никак не можешь дать мне ещё два кубометра?

Лесоторговец достал из кармана кисет и набил толстую короткую трубку.

– Нет, – сказал он. – Никак не могу.

Настаивать было бесполезно. Отец опустил глаза, он следил взглядом за руками Пико, который завязывал кисет. Тот, по-видимому, это заметил. Он протянул отцу табак.

– Хотите скрутить?

Отец взял кисет, вытащил из кармана жестянку, открыл и достал листочек курительной бумаги.

– Сам видишь, отказываться не приходится. Что сказать, паек свой я докуриваю.

– Берите, чтобы на день хватило.

Отец замялся.

– Да берите же, у меня на таможне приятель, он мне достает табак из Швейцарии.

Они вернулись в дом, мать отсчитала деньги за дрова и налила мужчинам по стаканчику вина.

Отец не мог просить Пико подкинуть ему еще дровец, раз тот дал ему табаку. Однако не то чтобы жалобным, но несколько дрожащим голосом он завел разговор о тех временах, когда лесоторговцы приходили к булочникам на поклон и ссорились из-за таких клиентов.

– Я ни одного полена не купил у кого другого, только у твоего отца, – закончил он. – Ни одного!

– Слушайте, – сказал Пико, – у меня есть предложение. На двух вырубках, что над Паннесьером, у меня еще не собран хворост. Не какие-нибудь там жалкие веточки, понимаете? Хороший фашинник. Если это вам подходит, отправляйтесь туда и берите сколько угодно.

Отец повернулся к жене, которая стояла, опершись на медный прут, у плиты. Они переглянулись, потом она спросила:

– А где это в точности?

Пико стал объяснять, рисуя на клеенке толстым корявым пальцем, ноготь которого напоминал плохо обточенный инструмент из рога. Если кратчайшим путем, это не так уж далеко. От силы пять-шесть километров, но подъем, конечно, крутой.

– А вязанки вы нам доставите? – спросила мать.

– Нет, никак не выйдет. У меня грузовики всегда полны доверху… Но грузовики вашего сына, бакалейщика, уж конечно, проезжают иногда неподалеку.

Отец опустил голову. Воцарилось молчание. Пико выпил вино и встал.

– Решайте сами, – закончил он.

Приказчик двинулся к двери. Лесоторговец тоже, но тут мать спросила:

– А с четырехколесной тележкой туда взберешься?

Здоровенный лесоторговец окинул взглядом двух стариков, как бы оценивая их силы.

– Можно, конечно, но если некому вам помочь, то… – Он помолчал и прибавил уже более уверенно: – Обратно я еду порожняком. Если нынче вечером тележка вам не нужна, я могу взять ее в грузовик и по дороге забросить туда.

Они еще поговорили, уточнили место, спросили, не утащат ли их тележку.

Отца немного пугала предстоящая работа и путь, но он еще больше боялся, что Пико и приказчик уйдут. Их присутствие давало ощущение жизни, которое было связано с ними и заполнило все эти утренние часы, и отец чувствовал, что с их уходом оно тоже уйдет и останется ничем не заполненная пустота. Он то и дело взглядывал на жену, в то же время всячески стараясь затянуть разговор. Но лесоторговцу нужно было доставить дрова другим покупателям. Он повторил это несколько раз, уже идя к двери.

– Да и вам надо убрать дрова, – сказал он, – Поторапливайтесь, если хотите, чтобы я захватил вечером вашу тележку.

Он еще раз повторил, что оставит тележку возле барака лесорубов и что за нее можно не беспокоиться. Объяснил также, где взять ключ от барака.

– Современных удобств там, правда, нет, – добавил он, – но если вздумаете заночевать в лесу, барак вас выручит.

Отец следил взглядом за удалявшимися Пико и его приказчиком. Он чувствовал, что жена стоит рядом. Он видел ее краешком глаза, не поворачивая головы: она была справа от него и тоже смотрела вслед лесоторговцам, дошедшим уже до конца длинной дорожки, обсаженной фруктовыми деревьями.

Старики стояли рядом, застыв, словно они вросли в эту утреннюю тишину, которую вскоре нарушило глухое урчание грузовика. Они остались одни, и что-то разъединяло их, и в то же время что-то другое крепко спаивало их воедино.

Когда заглох шум машины, отец повернулся к матери.

– Боюсь, нелегко нам будет справиться, – сказал он.

– Да. Но это уж наше дело решать: соглашаться или нет и мерзнуть без топлива, если зима затянется.

– Ну, пойду займусь дровами.

– Я тебе подсоблю.

– Эта работа не для тебя. При грыже нельзя подымать такие тяжелые кругляки.

– Там есть и поменьше. А кроме того, вдвоем мы в каждую ездку сможем увозить больше.

Отец это знал. Знал он также, что она ему поможет, как помогала во всем. Но ему доставляло какое-то своеобразное удовольствие отказываться, утверждать, что он один со всем справится, хотя он отлично знал, что может выбиться из сил. Так бывало всегда, но этим утром по дороге к сараю, где стояла тележка, он сильнее, чем обычно, чувствовал потребность повторять:

– Эта работа, милая моя, не по твоим силам. Надорвешься… И все.

Мать молчала. Она дошла с ним до сарая, и, когда он опустил дышло четырехколесной тележки, она уже стояла сзади, взявшись за поперечину и приготовившись помогать ему изо всех сил.

5

Они трудились до полудня. Работа была не из легких. К сараю вела узкая дорожка – только-только тележке проехать. Если колесо вдруг наскакивало на камень и отец не успевал вовремя спохватиться, дышлом ему встряхивало руки и плечи, а самого его заносило то вправо, то влево. При этом случалось, что колесо задевало за бордюр из плиток. Толчки бывали довольно сильные. Отец чертыхался, останавливался и, закусив беззубыми деснами губы, шагал дальше.

Сначала они попробовали воспользоваться дорожкой, которая шла параллельно саду. Она была шире, но зато менее ровная. Местами попадались плохо подсохшие лужи, и тогда ноги скользили, а колеса с железными ободьями вязли в грязи.

В каждую ездку они накладывали с десяток кругляков. Дорога между домом и сараем шла чуть в гору, и брать больше было нельзя. Без груза такая неровность почвы почти не ощущалась, другое дело – с тележкой. Перед тем как въехать на горку, отец кричал:

– Взяли!

И этот крик как будто разрывал ему все нутро. Тогда оба налегали изо всех сил, ускоряли шаг, как лошади под ударами кнута, и крепче упирались ногами в землю. Иной раз колесо наезжало на ухаб, и разбег, давшийся им с таким трудом, сводился на нет. Отец кряхтел, закрывал глаза, которые разъедал пот, ворчал и всем телом подавался вперед.

Эта горка утомляла больше, чем весь остальной путь, а в нем было все же добрых сто метров.

Около полудня подмастерье пекаря, вышедший на порог булочной подышать свежим воздухом, предложил им помочь. Это был здоровый малый из Бреса. Отец любил его потому, что тот охотно слушал его рассказы о далеких годах, когда папаша Дюбуа был молод.

– Подсобишь нам сделать одну-две ездки, для нас и это уже помощь.

Подмастерье улыбнулся доброй улыбкой.

– Отпустите мамашу готовить обед, мы и одни управимся.

Мать поблагодарила, отец посмотрел ей вслед.

– Не для нее эта работа, – сказал он, – сам знаю, но что поделаешь, она всегда меня переупрямит.

Остальные дрова перевезли за две ездки. Подмастерье впрягся в тележку и побежал рысью, отец отстал. Поспешая за тележкой, жалобно скрипевшей под тяжестью груза, отец все время твердил одно:

– Только бы он не задел за плитки, чего доброго, сломает тележку.

Перед горкой парень сильнее нагнулся вперед, его голова и широкая спина исчезли за кладью, казалось, тележка, не замедляя хода, сама преодолевает подъем, с такой трудностью дававшийся двум старикам. Когда отец вошел в сарай, подмастерье уже сбрасывал дрова с тележки.

– Не мешайте, – крикнул он, не прекращая работы, – в два счета кончу!

– Хорошо, когда тебе двадцать пять лет, – сказал отец.

Парень, коренастый коротконогий крепыш, с заплывшими жиром, но тем не менее сильными, мускулистыми руками, казалось, работает играючи.

Если бы он мог пойти с ними в лес, если бы у него было несколько свободных вечеров, чтобы помочь ему, старику, наготовить дров… Отца разбирало желание попросить его об этой услуге. Он бы заплатил. Может, не так хорошо, как в булочной, но что-то парень все же подработал бы в свободное время. Отец не решался. А вдруг тот вздумает заговорить о Жюльене, спросит, куда он девался, почему не дома и не помогает отцу?

Когда тележка была разгружена, отец просто сказал:

– Теперь придется еще перепилить все дрова. Да притом ручной пилой. А я и без того упарился.

– Правильно говорится, что дрова греют дважды, – рассмеялся подмастерье.

– Эх, нашел бы я такого здорового парня, как ты, и пожелай он подработать малость… – гнул свое отец.

– Будь у меня время, я бы пришел. Но мне никак нельзя.

– Знаю. У всех свои дела.

Отец сказал это даже без грусти. На минуту он представил себе, что подмастерье пилит дрова, сам он их колет, а мать потом складывает в поленницы. Мысленно он уже видел, как они за несколько дней разделаются с дровами и освободят место, куда можно будет свалить целую гору здоровых вязанок, привезенных из лесу. Затем он подумал, что впереди еще много дела, и у него заныло в груди. Работа, которую надо бы закончить до холодов, ляжет на него одного.

– Ладно, – вздохнул он, – пойдем рассчитаемся.

– Шутите!

– Да нет, я всегда платил за работу.

Он уже собирался завести разговор о том времени, когда сам держал пекарню и подмастерьев, но парень перебил его.

– Бегу, – сказал он. – Хозяин может меня хватиться.

– Зайди хоть выпить стаканчик!

Подмастерье уже приподнял свой длинный белый фартук и заткнул один его конец за пояс.

– В другой раз! – крикнул он, не оборачиваясь, и устремился по дорожке на улицу.

Оставшись один, отец присел на пустой ящик, достал жестянку, которую набил табаком лесоторговца, и медленно скрутил сигаретку. Он проработал все утро, упорно не обращая внимания на усталость во всем теле. Он не желал прислушиваться к жалобному нытью спины, рук и ног. Но теперь, когда он сел отдохнуть, неотступные боли, возникая в каждом суставе, расходились по всему телу, просачивались разъедающей кислотой из костей в мышцы, пробирались в каждую жилочку, словно внутри у него был какой-то источник боли, неиссякаемой и многообразной. И питался этот источник тысячью неуловимых недугов, которые время накопило во всем его существе. При малейшем движении боли обострялись, обретали новую силу, дававшую им возможность растекаться дальше, захватывать все новые участки.

Упершись локтями в колени, понурив голову и глядя в пространство, поверх серого от пыли пола сарая, травы на дворе, отец думал о себе. Он курил, делая небольшие затяжки, и подолгу удерживал дым в легких. Табак у лесоторговца был крепкий, приятный на вкус, ароматный, куда лучше того, что так скупо выдавало государство.

Отец думал о себе, о том, каким был когда-то и каким стал после стольких трудов и лишений.

6

Он просидел так какое-то время. Усталость не уменьшилась, но словно притупилась. Она была как замерзающая вода. Кое-где еще бурлит, но течет уже не с прежней силой. Теперь мысли отца были заняты другим. Через несколько минут жена выйдет на крыльцо и позовет его обедать. Они сядут за стол, будут есть суп и вспоминать только о том, как было тяжело и как им помог подмастерье, но в конце концов неизбежно перейдут на разговор, который был прерван приходом Пико. Мать этого так не оставит. Это уж точно. И тогда все начнется сначала, опять обессиливающее злобное раздражение или не менее обессиливающие попытки подавить его. К чему все эти ссоры, когда и так уже трудно жить, не сдавать и тянуть лямку, работать только для того, чтобы быть мало-мальски сытым, не продавая то немногое, что нажил. Эта война убила деньги. Во всяком случае, деньги мелких вкладчиков. Те несколько акций, с которых мать каждые полгода отрезала купоны, теперь ничего не стоят. А ведь они заплатили за них полноценными франками. Франками, которые скопили, ночами простаивая за квашней и перед устьем печи. Может, каждый отложенный сантим означал для них целую выпечку хорошего белого хлеба. Теперь, когда отец говорил об этом со сведущими людьми, они усмехались. Работа всей жизни свелась к бумажонкам, за которые никто не даст бруска масла или вязанки дров. Но власть имущим, тем, кто несет ответственность за эту катастрофу, плевать на все! У них, верно, есть золото в швейцарских банках или акции военных заводов. Им ничего не делается. Живут себе припеваючи за счет мелкого вкладчика.

Мысль отца медленно продвигалась по извилистой дороге с глубокими колеями, полными горькой воды. Время от времени он сжимал кулаки. Его обокрали. Отняли с таким трудом заработанное право спокойно и без забот дожить остаток дней, и он ничего не может сделать.

Приходится работать и выбиваться из сил ради какого-то куска дрянного хлеба, а тут еще война внесла раздор в семью. В ту войну ему тоже пришлось хлебнуть горя. Два года провоевал, потом в армейском тылу выпекал хлеб для солдат. В девятьсот пятнадцатом году умерла его первая жена, и пришлось закрыть булочную. В девятнадцатом он женился во второй раз, снова открыл дело и впрягся в работу. Не один год трудился в поте лица, чтобы скопить немного деньжат, бросить работу и на старости лет жить на доход с сада и огорода и на то, что платят жильцы дома, где у него была булочная. Конечно, это не райское житье, но более или менее спокойное существование, а работать на воздухе ему при его слабых легких куда полезнее, чем дышать мучной пылью в пекарне. Да без работы он бы и не прожил. Он никогда от нее не отлынивал. Но с начала этой войны работе конца-краю не видно. Тянешь из последних сил, а работы не уменьшается, и ничего-то у тебя нет.

Отец все время возвращался к этим мыслям. Заботы не покидали его, боялся он и той минуты, когда жена позовет его обедать. Нетрудно представить себе, что она скажет. Он заранее обдумывал ответы, хотя отлично знал, что в последнюю минуту с языка, сорвутся совсем иные слова.

Он спрятал потухший окурок в жестянку; тут у сарая послышались чьи-то шаги. Отец поднял голову, это был господин Робен, один из жильцов дома, находившегося позади сарая.

– Я шел к вам и услышал, как вы кашляете, – сказал Робен.

Отец встал. Робен был человек лет тридцати, курчавый бледноватый блондин с детским лицом.

– Мы хотели покончить с дровами, – сказал отец, – и потому запоздали с обедом.

– Я принес вам газету, но вы сами знаете, много из нее не вычитаешь. Зато я поймал Швейцарию: союзники в Неаполе.

В начале сентября, когда американцы высадились в Италии, Робен сказал: «На этот раз бошам крышка». Отец воспрянул духом; но с тех пор он понял, что война может длиться бесконечно. Так легко с немцами не справиться. И больше всего он боялся, что фронт приблизится. В сороковом году при отступлении его дом уцелел, но не было никакой гарантии, что война окончится, не задев департамента Юра. Однако в данную минуту отец больше думал о непосредственно угрожавшей ему опасности и в появлении соседа увидел новую возможность получить отсрочку.

– Пойдемте в дом, – сказал он.

– Мне не хотелось бы вас стеснять, раз вы еще не обедали.

Отец стал настаивать, и Робен пошел с ним.

Мать уже накрыла на стол и накрошила хлеба в суп.

– Я как раз собиралась тебя звать, – сказала она, поздоровавшись с Робеном.

– Присядьте на минутку, время у вас есть, – сказал отец, садясь за стол.

Сосед сел и, когда старики принялись за еду, начал рассказывать то, что услышал по радио.

– Русские тоже опять продвинулись, – сказал он. – В Верхнюю Юру, в маки, как будто доставлено оружие.

– Так я и думала, – заметила мать, – позапрошлой ночью я слышала самолеты.

– Я ничего не слышал, – сказал отец. – Но если там, наверху, зашевелятся, опять будут расстрелы, как прошлый месяц в Безансоне.

– Теперь известно, скольких людей они расстреляли, – сказал Робен. – Шестнадцать человек. Их казнили двадцать шестого сентября. В том числе юношу двадцати одного года, из тех мест, откуда моя жена. Мы видели его мать, просто не понимаю, как эта несчастная женщина не умерла с горя.

Последовало долгое молчание. Ел только отец. Мать не спускала глаз с Робена, выражение его лица, искаженного судорожной гримаской, было одновременно и страдальческим и гневным.

– А какого они были возраста? – наконец спросила она.

– Самому младшему, кажется, семнадцать, а самому старшему двадцать девять.

Робен опять замолчал. Все ощутили какую-то неловкость, и отец задавал себе вопрос: уж не видел ли и Робен его сына в компании чинов петеновской милиции? Он придумывал, что бы такое сказать и нарушить молчание. Но Робен заговорил сам:

– Придет время, и они за все расплатятся.

– В четырнадцатом году говорили то же, а они ни за что не расплатились, – вздохнул отец.

– Чего ты все вспоминаешь старое, – сказала мать, – нам и сегодняшних забот хватает.

Она сказала это твердым, больше того, решительным тоном, и отец испугался, что она начнет попрекать его поведением Поля. На минуту он пожалел, что привел Робена, но тут же успокоился. Нет. Это невозможно. Жена не станет говорить о таких делах при посторонних. Он не мог себе представить, что она на это способна. Все же отец почувствовал некоторое облегчение, когда Робен встал. Мать тоже встала и проводила гостя до порога.

– Сегодня я не приду слушать Лондон. Завтра нам очень рано вставать. – Она замялась. – Надо закончить одну работу.

– Если будут важные новости, я вам сообщу, – пообещал Робен.

Мать затворила дверь, достала тарелку, на которой лежал кусок сыра – сухой и серый, как старая штукатурка, – и поставила на стол. Отец взял кусочек и сказал, как говорил каждый раз за обедом:

– И это называется сыром!

Мать подождала несколько мгновений и только потом сказала:

– Да, но твой бакалейщик, уж конечно, ест хороший швейцарский сыр.

Отец не предполагал, что она начнет разговор таким окольным путем. Против собственной воли он реагировал на ее слова слишком резко.

– Ты опять за свое! – крикнул он. – То, что делается у Поля, нас не касается. А кроме того, это ты так говоришь, а…

Отец замолчал. Это была ошибка. Он это понял, и ответ жены резанул его, как ножом.

– До сих пор можно было еще сомневаться. Но теперь, когда он спелся с петеновской милицией, он сможет спокойно спекулировать на черном рынке. Никто с него не спросит… Его грузовики без бензина не останутся. А что отец должен выбиваться из сил, перевозить сучья на тележке, на это ему наплевать!

Она говорила все громче и громче и вдруг замолчала. Отец почувствовал что бледнеет. К горлу подступила тошнота, он едва сдержался, чтобы не выйти, хлопнув дверью. Но подумал, что это было бы глупо. Жена может пойти за ним, они станут ссориться в саду, и соседи услышат. Ему было тяжко. И не только из-за этих криков, нет, главным образом потому, что ему казалось несправедливым так нападать на его сына. В конце концов, не он один стал на сторону правительства Виши. Можно ли с уверенностью утверждать, что те, кто так поступил, неправы? Отец достаточно пострадал от войны и ненавидел немцев, но что сказать об англичанах, которые бомбят французские города? Он уже давно отказался от мысли становиться на чью-либо сторону. Не очень-то он разбирается в создавшейся обстановке, у него свои заботы.

– Тебе уже сказано, что я не хочу больше слышать эти разговоры, – сказал он решительным тоном.

– Пожалуйста, потише! Мне все уши прожужжали, что Жюльен дезертировал. Не тебе требовать, чтобы я молчала.

Отец вздохнул:

– В семьях, где дети от двух браков, родители всегда воюют. А мы хотим, чтобы народы жили в мире друг с другом.

– Не старайся напрасно, все, что надо, выскажу.

Неожиданно он почувствовал, что гнев его утихает, уступает место бесконечной усталости, не связанной с болью во всем теле от напряженной утренней работы.

– Ничего я не стараюсь, – пробормотал он. – Знаю, что последнее слово всегда останется за тобой.

Голос у него был совсем слабый. Матери, вероятно, стало его жаль, казалось, она сдержалась и проглотила слова, готовые сорваться с языка. Кашлянула, на минутку замялась, затем облокотилась о стол, покачала головой и, болезненно сморщившись, сказала:

– Ты прав, не стоит ворошить всю эту грязь. Но все-таки признайся, что не очень-то приятно мне было сегодня утром.

Он только поднял руки и снова уронил их на клеенку, тяжело вздохнув.

– Бедная ты моя, бедная. Но что тут сделаешь?

– Ничего. Ничего тут не сделаешь, остается молча нести свой позор, надеясь, что дальше не будет хуже.

– Ну что ты, почему будет хуже?

Она посмотрела ему в глаза, в ее взгляде как будто снова сверкнул гнев, и он пожалел о своем вопросе. Однако жена пояснила, не возвышая голоса:

– Когда господин Робен был тут и когда он говорил о тех, кого расстреляли в Безансоне, ты не заметил, что он словно бы замялся и не договорил до конца?

– Что-то я не понимаю, – признался отец.

– Знаешь, кто их, бедняжек, задержал?

– Откуда мне знать?

– Ну так вот, их арестовали не немцы. А французы… Петеновская милиция…

По движению ее губ отец понял, что она остановилась, не докончив фразы. Должно быть, она удержалась и не прибавила: «Такие, как те, что сегодня утром были с Полем». Он был ей благодарен, что она сумела вовремя сдержаться. Она его никогда не обижала ради удовольствия обидеть, это правда. Если она вскипела, то, должно быть, потому, что сцена у табачной лавки уж очень ее расстроила. И верно: чего ради Поль лезет, куда не надо? Раз ты занялся коммерцией, нечего мешаться в политику, И чего ради Поль прицепился к матери? Неужели он действительно так с ней говорил? Отцу захотелось спросить жену, что сказал Поль, когда она ушла, не купив фотографии, но он побоялся вызвать новую вспышку. Он просто сказал:

– Напрасно он так поступил. Но и ты напрасно взъелась на меня.

– Это был такой удар!

Отец подумал, что она сейчас расплачется, а ее слез он боялся не меньше, чем ее гнева.

– Дрова достались тебе слишком тяжело, – сказал он. – И я тоже выдохся. Если мы собираемся завтра на вырубку, надо немного отдохнуть.

– Ступай наверх. Ты же знаешь, что я никогда не сплю днем.

Отец мечтал о той минуте, когда он наконец сможет уйти наверх, но так, чтобы не казалось, будто он бежит от жены, а теперь, когда эта минута наступила, у него не было сил встать со стула. Он смотрел на жену. Она была тут, рядом, такая же усталая, как и он, и, наверно, такая же несчастная. О чем она думает? Обычно, когда они кончали есть, мать вставала, убирала со стола, мыла посуду. А сейчас она не двинулась с места, словно придавленная молчанием, которое сгущалось, заполняло комнату, просачивалось сквозь стены наружу, обволакивало дом и изливалось на город. Неужели они так и будут сидеть, придавленные тяжестью своего горя, снести которое труднее, чем бремя предстоящей работы?

Отец глубоко вздохнул и, медленно встав, отодвинул стул.

– Если я случайно просплю, разбуди меня в четыре часа, надо смазать тележку, до того как за ней заедут. А потом я приготовлю веревки и наточу садовый нож.

– Ах, Гастон, я думаю, нам, пожалуй, не следовало соглашаться, тебе уже не под силу такая работа.

Отец вдруг почувствовал облегчение. Работа опять выступила на первый план. Во всяком случае, она не так тягостна, как все остальное.

– Эх, сколько бы мы ни наработали, все-таки это лучше, чем ничего.

Он пошел к лестнице. Уже положив руку на перила, он вдруг увидел шляпу жены, висевшую там на шишечке.

– Отнести твою шляпу в спальню? – спросил он.

– Нет, – сказала она. – Оставь ее тут. В шесть часов я пойду за табаком. Самые нетерпеливые уже получили. Народу будет меньше, чем утром.