Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

13

– Наконец-то, куда ты пропала! – вздохнул отец, увидя жену, появившуюся из-за деревьев.

– Это оказалось дальше, чем я думала, – сказала она, садясь рядом с ним. – В лесу легко обмануться.

Наступило долгое молчание. Отец еще не оправился после приступа кашля, однако он внимательно смотрел на жену, которая, видимо, совсем выбилась из сил. По лицу у нее катился пот, она прерывисто дышала и так согнулась, будто лес навалился всей своей тяжестью на ее худые плечи.

– Ну и как, видела кого-нибудь?

– Да… – сказала она. – Мы ошиблись дорогой.

Отец и сам догадывался об этом, но он до того устал, что ее слова не произвели на него особого впечатления. Только спустя несколько минут он спросил:

– А мы далеко зашли?

– Надо вернуться на развилку и пройти еще порядочный кусок по другой тропе.

Ему хотелось сказать: «Это слишком далеко. Вернемся лучше домой». Но как быть с тележкой? Только эта мысль и дала ему силы продолжать путь.

– Ты совсем вымоталась, – сказал он.

– Нет. Идем.

Отец встал и поплелся следом за женой. Он шел, не отрывая глаз от ее худых ног и от подола серой холщовой юбки. Значит, придется пройти обратно до конца этой тропы, а потом еще и по той.

Они шли с самого раннего утра. И сколько же они прошли зря, а все потому, что он из упрямства не повернул обратно, хотя и чувствовал, что ошибся. Жена шла следом за ним. Потом она еще долго, очень долго брела напрямик через лес, пока он отдыхал, а затем, вернувшись, сказала: «Мы ошиблись дорогой». Она не сказала: «Ты ошибся дорогой». Ни словом, ни взглядом не попрекнула его, а теперь идет впереди и не жалуется на усталость, даже не упоминает о ней. Конечно, она моложе, и легкие у нее в порядке, ей не трудно дышать, не то что ему, но у нее грыжа, и при каждом шаге у нее, верно, такое ощущение, будто живот тянет ее вниз.

Отец шел, отупев от усталости, и постепенно им овладевала дремота, но овладевала только головой, остальное тело не поддавалось, оно было вроде машины, которая хоть и поизносилась порядком, но по инерции еще работает. Минутами он стряхивал с себя дремоту и повторял про себя: «Впереди-то надо бы идти тебе. Твое место там. Она и так потрудилась больше тебя». Но вслух он ничего не говорил. Ему казалось, что сейчас идти легче, но, если он что-то изменит, хоть на минуту нарушит молчание и замедлит шаг, ему уже не сдвинуться с места.

Дойдя до развилки, мать остановилась, и отец чуть не уткнулся носом ей в спину.

– Я пойду впереди, – чуть слышно сказал он.

Она обернулась, посмотрела на него и испугалась.

– Да тебя ноги не держат, – сказала она. – Постоим немного.

– Если мы еще постоим – всему крышка.

Он сказал это надтреснутым голосом, а затем на него напал кашель, должно быть, отчасти вызванный тем усилием, какого ему стоило удержаться от стона. Господи, не разревется же он! Или ему теперь и вправду грош цена? Не осталось и тени того, каким он был прежде.

Мать заставила его сесть на пень в нескольких шагах от дороги.

– Давай поедим, – сказала она. – Я уверена, что уже больше десяти. Подкрепимся немного. Не знаю, как у тебя, а у меня кружится голова.

Он понял, что это неправда. Что сказано это только ради него. Понял, но промолчал. У него не было охоты, не было сил спорить. Мысль о том, что время уходит, что надо собрать хворост и найти тележку, покинутую в лесу, правда, еще маячила в его сознании, но уже где-то далеко-далеко, лежала, словно тяжелая кладь на дне ямы – кладь, которую мало-помалу затягивает тиной. Скоро тина ее совсем закроет, и тогда сверху ляжет плотный слой усталости.

Мать открыла сумку и достала еду. Вначале отцу не шел кусок в горло. Язык плохо ворочался, во рту пересохло. Он глотал с трудом, подавляя мало ему знакомое отвращение к пище. Через некоторое время, проглотив несколько кусков и выпив полстакана вина, он признал, что жена была права. Она угадала: он устал главным образом потому, что перед уходом поел на скорую руку. Конечно, не такой уж он слабый, не такой уж немощный, как сам только что думал. Раз ты был лучшим гимнастом в полку, раз ты полжизни управлялся с мешками в сто кило каждый, тебя не свалят с ног несколько километров быстрой ходьбы с жалким вещевым мешком за спиной. Конечно, в семьдесят лет ты уже не тот, что в двадцать, но слабосильным тебя еще не назовешь.

Наработать столько, сколько в молодости, он, конечно, не наработает, но фашинник еще сумеет нарезать. На вырубке он себя еще покажет. Отец посмотрел на свой садовый нож. Он тут, у его ног, лезвие истончилось от веток и точильного камня. Ручку он сам смастерил, и она так отполирована его ладонью, что, когда он за нее берется, у него такое чувство, будто она специально отлита по его руке, по его пальцам. Этот старый нож еще послужит. Отец любил свой нож за то, что у него как раз подходящий вес, не слишком тяжелый, но достаточный, чтобы своей тяжестью дополнить силу того, кто им работает. Настоящий нож для хвороста. С ножом на пару они еще наготовят веток – ровных и аккуратных, таких не всякий молодой нарежет. Конечно, он потерял больше часа, потому что ошибся дорогой, но будьте покойны, он сумеет наверстать этот час.

Еще не остывший кофе окончательно подкрепил его. Теперь оставалось только найти вырубку, а на ней тележку, целую и невредимую, со всеми ее четырьмя колесами, тележку, готовую выдержать груз вязанок, и сам он тоже Готов приступить к работе.

Как только мать все уложила он поднял свой мешок, взял палку и пустился в путь. Теперь он шел твердым шагом, совсем не похожим на шаг старого, усталого человека.

14

Дорога, которая привела их на вырубку, не показалась отцу такой уж длинной – вероятно, причиной тому была уверенность, что они идут по правильному пути. Как только он заметил между стволами дубов и ясеней черную крышу барака, он ускорил шаг.

– Ты идешь слишком быстро, – сказала запыхавшаяся жена.

– Да мы уже пришли.

Он чувствовал, как у него колотится сердце. Еще немного, и он бы побежал. Он видел крышу из толя, бревенчатые, дощатые стены, кучи чурбаков, огромные поваленные стволы с необрубленными сучьями, а тележки не видел. У него сильно билось сердце, и не только из-за долгой ходьбы.

– Тележка… Ах ты, черт, да где же тележка?

– Что ты сказал?

Отец, сам того не сознавая, говорил вслух.

– Ничего, ничего, – ответил он, еще ускоряя шаг. Усталости как не бывало. Ноги уже не ощущают всей тяжести пройденного пути. В голове одна мысль: тележка. Как только они добрались до поляны, он сошел с тропы и пустился напрямик к бараку. Он перелезал через пни, спотыкался, застревал в сушняке, ругал дровосеков за плохо очищенную вырубку. Ему хотелось, как бывало в молодости, перемахнуть через эти чурбаки. Сейчас он их обходил. Страх одновременно подгонял и удерживал его. С каждым шагом в нем росла уверенность, что тележку украли. Он крепче сжал палку, другой рукой судорожно впился в лямку мешка. Черт бы их взял! Их надо поймать. Негодяи! Хватит ли у него духу дойти до конца, обогнуть барак со стороны леса?

– Ты с ума сошел! – кричала мать, голос ее доносился теперь издалека. – Не беги так!

Он не слушает. Куда там – торопится еще сильнее. И вот уже между ним и бараком только одна куча чурбаков, он обходит ее… Ничего. Перед бараком не так замусорено, как на остальной вырубке. Земля тут истоптана. Отцу надо бы отдышаться, но гнев подхлестывает его. Он идет вдоль барака, огибает его, и тут у него перехватило дыхание, будто весь воздух с поляны и окружающих гор распирает ему грудь.

Он останавливается.

Она тут. Она тут, перед ним, всего в нескольких шагах. Он боится шевельнуться. Взгляд перелетает от одного борта тележки к другому, от одного колеса к другому, взбирается, словно быстрый зверек, по дышлу, которое светлым крестом выделяется на затененном подлеске.

Она тут – и целехонькая.

Он только-только успел произвести этот беглый осмотр, и взгляд его затуманили слезы.

Отец достал свой большой клетчатый платок и вытер глаза. Мать стояла у него за спиной. Он не слышал, как она подошла, скорее догадался, что она тут.

– Ты бежал сломя голову, – сказала она немного спустя. – Что с тобой?

Отец подумал, что она спрашивает его про глаза, – ведь он их как раз вытирал.

– Это пот, – сказал он. – Пот ест мне глаза.

Он сделал несколько шагов, сбросил мешок, поднял каскетку, которую уронил, когда перекидывал через голову лямку, и медленно обошел тележку. Правой рукой он держался за край платформы, не отпускал его. Склонялся перед каждым колесом, словно выполняя древний ритуал. Осматривал ступицы, хорошо смазанные и поблескивавшие на солнце. Плевать ему на то, что мать наблюдает за ним. Он нашел свою старую тележку, а ведь как он за нее боялся. Ему хочется спросить, как она доехала, не обижали ли ее лесоторговец с приказчиком, не озябла ли она за ночь.

Голова его как будто раскололась пополам. Одна половина твердит: «Гастон Дюбуа, ведь это же глупо. Тебе семьдесят лет, а ты говоришь с тележкой, совсем как четырехлетний мальчонка разговаривает со своим игрушечным поездом». А другая половина головы ничего и слушать не хочет. Она занята только тележкой.

После тщательного осмотра отец отошел немного и окинул взглядом всю тележку целиком, потом оглянулся и посмотрел на жену. Она сидит на поваленном дереве, она даже не глядит на тележку. Повернулась к ней спиной. Не обращает никакого внимания, все равно как если бы они сами доставили ее сюда. И такое равнодушие кажется отцу чудовищным. Нет, эта женщина решительно ничего не понимает и не поймет. Для нее тележка – старая рухлядь, не представляющая никакого интереса. Если она и спала плохо ночью, то, уж конечно, не из-за тележки, оставленной в лесу на произвол судьбы.

Мать встает: сначала разогнулись ноги и приподняли тело, которое, кажется, не хочет расстаться с сидячим положением, словно не распрямляется поясница. Но, должно быть, это живот тянет мать книзу, потому что она держится за него обеими руками. Мать медленно встала, оглянулась. С ее лица медленно сползла болезненная гримаса, уступая место улыбке, которая с трудом пробилась сквозь сеть морщин.

– Ну, вот мы и пришли… – сказала мать. – Видишь, они поставили тележку за барак, чтобы ее не видно было с тропы.

– Знаешь, в наше время люди разленились, вряд ли они полезли бы сюда за тележкой, – ответил он, напустив на себя равнодушный вид.

Улыбка матери стала заметнее. Уж не смеется ли она над ним?

Он пожал плечами, потом достал из мешка, который повесил на дышло, садовый нож.

– Дело-то ведь еще не сделано, – сказал он, направляясь на вырубку. – Пора приниматься за работу.

Мать отцепила мешок, отнесла его в тень за бараком, сняла шерстяную кофту и подняла с земли моток проволоки. Отец уже остановился у большой кучи фашинника. Он поплевал на ладони, потер одну о другую и, взяв нож, принялся за работу.

15

Они долго молча трудились. Отец чувствовал себя превосходно. Крепко стоя на ногах, он вытягивал из кучи ветку и одним-двумя взмахами ножа, точно по сочленению, обрезал ее, каждый раз наискосок, каждый раз у коры ствола – он любил чистую работу. Им нужна не какая-то мелось, а такой хворост, чтобы уголь давал. Растопки у них и своей хватает, на нее пойдет и то, что он срежет с фруктовых деревьев. Он старался, чтобы вязанки получались получше, чтобы в них было побольше веток толщиной в руку. Отец все время помнил о ширине тележки и подгонял под эту мерку вязанки. Он очищал от мелочи хорошие сучья, потом резал их и бросал матери. Мать подбирала их и складывала в вязанки.

– Не надо слишком большие делать, – говорил отец. – А то трудно будет грузить.

Когда вязанка была готова, мать на скорую руку скрепляла ее проволокой.

– Я потом потуже стяну, – заранее предупредил ее отец. – У тебя все равно силы не хватит.

Когда мать приготовила полдюжины вязанок, отец повесил на пояс нож, взял клещи и стал стягивать проволоку. Он ставил ногу в грубом башмаке на вязанку, так что носок приходился вровень с проволочной петлей, куда продевался другой конец проволоки. И тянул изо всех сил, встряхивая вязанку, если какая-нибудь ветка выпирала. Прежде чем снова приняться за резку, он вытащил жестянку с табаком и, не торопясь, свернул сигарету.

– При такой работе мы скоро нагрузим тележку.

– Хочешь выпить глоток?

– Нет, я не устал. После попьем.

Он закурил.

– Ты бы прогулялась и посмотрела, в каком состоянии спуск к проезжей дороге, – сказал он.

Она грустно улыбнулась:

– Прогулялась? Ну, знаешь, я уже достаточно нагулялась за сегодняшнее утро.

– Бежать тебе незачем. Время есть. Но прежде чем пускаться в путь с такой поклажей, лучше знать наперед, что не застрянешь где-нибудь в колдобине.

Мать положила на готовую вязанку моток проволочных скреп, потом подняла ветку подлинней, оперлась на нее, как на палку, и пошла. Отец присел на минутку, чтобы докурить, и поглядел вслед удалявшейся жене. Она еле переставляла ноги, словно шла не по плотно утоптанной земле вырубки, а по грязи или рыхлой почве. Да, хоть жена и моложе, но, конечно, не крепче его. Он отметил это с известным удовлетворением, даже не подумав, что жену, наверно, одолевает усталость. Он затушил и спрятал окурок, потом снова принялся за работу.

Мать долго не возвращалась.

– Знаешь, – сказала она, вернувшись, – до большака, верно, будет с километр, не меньше. И дорога хуже, чем та, по которой мы шли сюда. Должно быть, лес отсюда вывозили на волах в больших повозках. Там есть рытвины глубиной сантиметров в тридцать, а в одном овражке еще и грязь стоит.

– Хочешь не хочешь, ехать все равно надо.

– Я думаю, может, лучше вернуться по старой дороге?

– С нагруженной-то тележкой? Да ты соображаешь?

Она беспомощно пожала плечами. Отец решил, что она преувеличивает. Должно быть, устала и переоценила трудности.

– А объехать эту колдобину нельзя? – спросил он.

– Нет. Деревья повалены только здесь, на вырубке, а там всюду лес стоит. Стороной не объедешь. Да еще в том месте листва очень густая и земля не просохла.

– Если только одно такое место, набросаем веток и проедем, – решил он.

– Мне кажется, тебе надо бы сходить поглядеть.

Отец с таким удовольствием заготавливал вязанки, казалось, рука сама радовалась, работая ножом. Он чувствовал в себе столько силы, что даже не ответил. Он сюда не для прогулок пришел, а для того, чтобы заготовить вязанки, вот он вязанками и занимается. Они с тележкой и не такие виды видали. Главное – это правильно распределить груз, и незачем зря ходить взад и вперед. Он и без того уже не может себе простить, что, сбившись с дороги, потерял столько времени. Он должен его наверстать. Отец упрекал себя за минутную слабость и решил работать так, чтобы за работой позабыть об этом. Женщины всегда волнуются прежде времени. Если их слушать, ничего путного не сделаешь. А кроме того, его жена совсем леса не знает. Она ни о чем не может судить. Ни о том, чего стоит хорошая тележка, ни о том, на что хватит сил у ее мужа. Думает, он дряхлый старик. А ведь уже по одному тому, сколько он наготовил хворосту, пока она ходила, могла бы понять, какую работу он способен провернуть.

– Ладно, складывай в кучи, я буду связывать, – сказал он.

Работал он споро. Равномерно, приноравливаясь к каждому удару, сразу определяя, что убрать прочь, а что оставить. Он прикидывал, на что годна та или другая ветка. Древесный уголь дает хорошее тепло, и в топке остается жар, подбросишь туда полешко, прикроешь вьюшку, и оно будет медленно тлеть. Да, этак можно будет надолго растянуть дрова. Молодец Пико, хорошо придумал с этим хворостом!

Солнце сильно припекало на поляне, защищенной от ветра, хоть он не прекращал своих осенних плясок и заунывных песен в кронах деревьев. Погода была как на заказ для такой работы. Им повезло, нельзя упускать такую удачу.

Отец оглянулся. Добрая дюжина вязанок уже лежала в ряд.

– Видишь! – крикнул он. – Дело идет!

– Слушай, может, будем уже грузить, – предложила мать, – посмотрим, тяжело ли получится.

Он рассмеялся.

– Не беспокойся, тележка выдержит вдвое больше.

– Она-то выдержит, а мы как?

– Может, прикажешь двинуться домой с ненагруженной тележкой?

– Это как тебе будет угодно.

Мать не улыбалась. Обычно она упрекала его, что он невеселый, а сегодня ворчала она, в то время как он давно не чувствовал такой бодрости, такого удовлетворения.

Он опять принялся за работу. Теперь дело шло несколько медленнее из-за пробудившейся боли в запястье. Это было не страшно. Но все же ему приходилось сдерживать свой пыл. Иногда он справлялся с веткой только после двух-трех ударов ножа, а четверть часа тому назад срезал бы ее с одного маху. Может, пошли дрова посуше? Он остановился на минуту. Огляделся вокруг. Вон там на ветках как будто побольше листьев. Должно быть, те деревья срублены позже.

– Ты переходишь на другое место? – спросила мать.

– Да, там лес как будто получше.

– Придется дальше таскать вязанки.

– Да тут и двадцати метров не будет… Принеси-ка попить, а заодно возьми из сумки брусок, я поточу нож.

Он сел в ожидании жены на пень, положил нож на землю у своих ног и, крепко сжав левой рукой запястье правой, принялся сгибать и разгибать пальцы. Он чувствовал, как ходят под кожей сухожилия. Боль немного утихла, разошлась по руке до локтя и в конце концов замерла.

– У тебя рука болит?

Он не слыхал, как подошла жена.

– Нет, хочу размять пальцы.

– Ты ободрал левую руку, – заметила она.

– Э… э… пустяки.

Он обтер руку о штаны.

– Смотри, как бы чего не прикинулось.

– Не страшно. Откуда в лесу быть заразе.

Они выпили по стаканчику чуть теплой воды с вином.

– Солнце передвинулось, – сказала мать. – Мешок был уже не в тени.

Отец посмотрел на небо. Должно быть, мать угадала его мысль. Она сказала:

– Надо было все-таки взять часы, точно времени никогда не узнаешь.

– Во всяком случае, сейчас немногим больше трех. Доделаю что осталось, и будем накладывать тележку.

Вставая, он плотно сжал губы, чтобы не застонать. Словно нож врезался ему в поясницу. Он скрючился, и острие ножа поползло вдоль спины. Эта боль шла к слиянию с другой болью, которая началась в кистях обеих рук, пронизала его до мозга костей и добралась до затылка. Там три потока режущей боли соединились, сплелись в один узел и со страшной силой, как тремя ремнями, скрутили его тело, будто задумав сломать ему хребет.

– Фу ты, черт, – прохрипел отец, – у меня что-то внутри сместилось.

Он едва дышал. Пока он сидел, тело его онемело. И, когда, встав, он захотел размяться, проснулась вся накопившаяся усталость. Он сделал над собой усилие, еще раз крепко сжал левой рукой запястье правой и поплевал на брусок, чтобы наточить нож.

– Никак нельзя останавливаться… Никак нельзя. Отец положил брусок и принялся резать ветки. При каждом взмахе его обжигало, как крапивой, кололо, как иглами. Боль нарастала, накапливалась во всем теле, волны ее схлестывались, оспаривали одна у другой каждый мускул. Сражаясь с сучьями, он в то же время вынужден был бороться против непрекращающейся мучительной боли. Скоро он понял: что тут, что там резать сучья – одинаково нелегко, и наточенный нож тоже не очень-то облегчает работу. Однако он ухватился за мысль, что не стоило с таким трудом лезть сюда, в гору, чтобы воротиться домой с наполовину нагруженной тележкой, и это помогло ему собраться с силами. Он сказал матери, что они увезут две дюжины вязанок, – раз сказано, значит, так тому и быть. Однако он все чаще и чаще оглядывался назад и считал кучи веток, которые мать складывала в вязанки. Он насчитал восемнадцать вязанок.

– Может, хватит? – спросила тут мать.

– Я сказал: две дюжины, – проворчал он, едва разжимая губы.

У него лицо и все тело были в поту. Он положил нож, сбросил каскетку и снял рубашку.

– Не раздевайся, простудишься, – остановила его мать.

– Нет, как раз наоборот. Я сниму фуфайку, чтобы она высохла на солнце, а потом, когда будем спускаться, надену опять.

Мать взяла мокрую фуфайку и расстелила на припеке, на дровах.

– Ты бы кончал, – сказала она.

Он надел рубашку и снова принялся за работу. Оглянувшись опять, он увидел, что жена делает вязанки поменьше. Ему хотелось крикнуть, что так она только зря тратит проволоку, но он ничего не сказал. Не мешало бы нарезать вязанки две лишние, подумал он, хотя бы для того, чтобы доказать жене, что он не попался на ее удочку; однако, когда она остановила его, сказав, что две дюжины вязанок уже есть, он глубоко вздохнул и воткнул нож в полено рядом с фуфайкой.

– А может, нарезать еще две-три?

Он спросил, но его вопрос не был рассчитан на ответ. Он знал, что скажет жена, и она в точности так и сказала:

– Положим на тележку те, что уже готовы. А там посмотрим.

Отец стянул вязанки проволокой. И это тоже было трудно, потому что после минутной передышки каждое движение отзывалось в онемевших от усталости мускулах, в мускулах, где еще дремала только притупившаяся боль. И боль эта разгоралась, как жадное пламя. Обострялась с каждым движением. Отец угадывал, когда она приближалась. Чувствовал, как она нарастает, и ждал, когда она достигнет высшей точки. Он начал с ней своего рода игру, но силы были неравные. Все шло не по правилам. Сколько бы он ни говорил: «На этот раз я с тобой справлюсь», тело не слушалось, поддавалось терзавшей его боли. А ведь он всю жизнь трудился. Он был не из тех, чье тело ломит с непривычки к работе. Но каждодневная работа в саду и труд дровосека не одно и то же. Бесконечный утренний путь, а потом эта спешка. Он хотел вернуться к тому ритму, в котором работал когда-то. Но тогда у него за спиной было куда меньше лет, и в лес он ходил только за тычинами для огорода да за кольями для забора. Он набросился на работу как лютый зверь, желая доказать себе самому, что еще молод. Но физической энергии не хватило. Машина, пущенная в ход, работала безостановочно, однако незаметно накапливалась усталость. И когда мера переполнилась, усталость хлынула через край. Теперь к ней присоединился еще и страх перед обратной дорогой. Невольно ему вспомнилось, что мать говорила о спуске, который ведет на большак. А если жена не преувеличивает? Смогут ли они вдвоем вывезти отсюда, с вырубки, тележку с такой поклажей?

Покончив с вязанками, они оттащили их к дороге и пошли за тележкой.

Сначала грузить было просто отдыхом. Поднимая плотные, туго стянутые проволокой вязанки, отец приободрился. Он с удовольствием их пересчитывал, радовался, что ни одна не торчит из-за края тележки. Любо-дорого будет смотреть, так они ее нагрузят. Вот будут они проезжать по городу, старики, увидя их, наверняка скажут: «А вязанки у папаши Дюбуа еще хоть куда. У него верный глаз. И тележка нагружена здорово».

По мере того как росла гора вязанок, работа требовала все больших усилий, большего напряжения мускулов. Кинув на тележку пятнадцатую вязанку, отец закашлялся и вынужден был остановиться. Мать поспешила принести ему попить, и все-таки он долго не мог отдышаться.

– Мы пожадничали, – сказала она, – слишком много их наготовили.

Отец понимал, что жена права, но ничего и слушать не хотел.

– Мы придвинем тележку к этому штабелю, – сказал он. – Я влезу, а ты приставишь вязанки к дровам, я буду грузить сверху.

– Еще сломаешь ногу.

– Не беспокойся.

Ему было одинаково трудно что говорить, что работать: он боялся снова раскашляться. Матери пришлось вместе с ним подтаскивать к дровам уже тяжелую тележку. Отец стал ногой на ступицу и влез на штабель. Дрова были толстые, он утвердился на них без труда. Он обрадовался, увидав, что вязанки дошли доверху. Да, нагрузили что надо. Он правильно рассчитал. Он слез, точным взмахом руки набросил веревку и так стянул тележку, что она скрипнула.

– Доедем до большака, стянем еще. За это время вязанки утрясутся и улягутся плотнее.

Мать показала на небо.

– Прохлаждаться нечего. Скоро стемнеет, – сказала она.

И верно. Солнце стояло низко, и на поляну уже ложилась тень.

– Когда спустимся, я надену фуфайку.

Они повесили вещевой мешок на боковую стенку тележки, отец взялся за дышло, мать стала сзади.

– Поехали, – крикнул он, – поехали!

Отец нагнулся вперед и потянул тележку, напрягая все силы и кляня неунимавшуюся резкую боль в спине и руках. Тележка тронулась с места и покатилась, подскакивая на неровностях подсохшей дороги. Дорога вела под гору, и, чтобы все шло гладко, достаточно было объезжать рытвины и большие корни.

В лес уже вошли сумерки. Там воздух был не такой свежий, и отец дышал с трудом. Ему захотелось на минутку остановиться и передохнуть, но он заметил, что спуск кончается и дальше дорога идет в гору. Чтобы взять этот небольшой подъем, лучше было воспользоваться разбегом. Склон был довольно отлогий, но все же тележка замедлила ход.

– Взяли! – крикнул отец.

Возможно, что мать толкала уже не так рьяно, как вначале. Однако отец не мог посмотреть в чем дело: момент для остановки был неподходящий. Он потянул изо всех сил, но дорога была узкая, и объезжать препятствия было трудно. Передние колеса с силой налетели на толстенный корень, наполовину стертый гужевым транспортом, и на мгновение отец испугался, что вывихнет руки. И все же передок тележки преодолел препятствие, но ход ее настолько замедлился, что задние колеса не перевалили через корень. Нагруженная тележка остановилась как бы в нерешительности, отец огромным усилием воли напружил мускулы, но тяжелая поклажа победила. Тележка подалась немного назад.

– Не отпускай! – крикнул отец.

Они дали тележке откатиться назад, пока она не задержалась передними колесами на корне.

– Нажми на тормоз, я держу! – крикнул отец.

Мать повернула ручку, и, когда железные колодки затормозили, отец отпустил дышло.

– Чертов корень! – проворчал он.

Мать, держась одной рукой за боковую стенку тележки, другой схватилась за живот, словно хотела смять, скомкать его. Она побагровела, и, хотя на лицо ее падала тень от полей шляпы, видно было, что оно все в капельках пота. Наступило долгое молчание, оба слушали только, как клокочет все у них внутри.

– Нам ни за что не проехать, – прошептала мать.

Отец, которого немного пугало наступление темноты, заупрямился.

– Надо проехать, черт подери!

Он огляделся и, отойдя на несколько шагов, поднял ветку. Обломил тот конец, что потоньше, и засунул ее между задней стенкой и вязанками.

– Если опять не въедем, ты не тормози, подложи этот сук, так будет скорей. Ну а теперь поехали.

Он ухватился за дышло, а мать отпустила тормоз, и, как только она сказала, что можно трогать, он крикнул:

– Взяли!

Общими усилиями им удалось с большим трудом преодолеть препятствие и, не останавливаясь, въехать на косогор. Несмотря на сумерки, отец разглядел, что этот спуск круче, но подъем с той стороны показался ему довольно отлогим. Значит, надо взять его с разбегу, тогда все пойдет как по маслу. Отец, которого подталкивала тяжелая кладь, припустился рысью. Тележка подскакивала, дышлом ему встряхивало руки, но он знал, что и тележка и он держатся крепко.

За несколько метров от низины отец понял, что это, должно быть, и есть то самое место, где мать видела грязь, но он слишком разбежался и уже не мог остановиться. Надо было воспользоваться таким разбегом и проскочить.

– Взяли! – крикнул он еще раз.

Ему казалось, что мать совсем не подталкивает. Как только они съехали с горы, тележка потяжелела, словно ее нагрузили свинцом. Она шла все тише, тише и остановилась, несмотря на усилия старика, хотя он и чувствовал под ногами более или менее твердую почву.

– Черт, – выругался он. – Тут не проедешь!

Он отпустил дышло и убедился, что тележка всеми четырьмя колесами увязла в боковых колеях, где дорога была куда более разъезжена, чем посредине.

– Влипли! – крикнул разъяренный отец. – Ты не могла предупредить, что это то самое место, где мы можем застрять! Я бы пошел посмотреть и заложил бы ветками эту грязищу.

На него опять напал кашель, и он замолчал. Когда он был в состоянии ее выслушать, мать объяснила:

– Это еще не самое плохое место, то гораздо дальше.

Отец с раздражением замахал руками.

– Выходит, там просто болото. Чего же ты не сказала?..

– Я говорила.

– Ничего ты не говорила. Ты хотела, чтобы я сам поглядел. Как будто у меня было время. Даже если бы мне и хотелось самому поглядеть, незачем было терять время нам обоим… Ты, что ли, готовила бы вместо меня вязанки! Нечего сказать, милая моя, в хорошенькую историю ты нас втравила… И уж, конечно, не тебе выпутываться!

По мере того как отец говорил, он начинал отдавать себе отчет в том, что он был несправедлив. Напрасно он не послушался жены, но она дважды за этот день оказалась права, а это было уж слишком. Да еще права в таком деле, в котором он смыслит больше ее. Он сознавал, что поступает несправедливо, нападая на жену, но им владел гнев. У отца только и хватало воли поддерживать в себе этот гнев, который почти доконал его. Но чтобы сдержаться, нужна была сила, гораздо большая, чем та, что еще уцелела в нем.

Мать не говорила ни слова. Как и всегда, она ждала, глядя в упор на мужа. И взгляд ее выражал полную покорность. Казалось, она приемлет все. Только как бы говорит: «Да замолчи же. Если тебе угодно, чтобы это было так, хорошо, согласна: я во всем виновата. Но побереги силы, не кричи, опять раскашляешься». Отец тоже знал, что гнев его оборвется кашлем, но, сам себе в том не признаваясь, рассчитывал, что кашель-то и спасет его от обидного ответа.

На этот раз приступ был длительный, и, чтобы отдышаться, ему пришлось сесть на обочину.

Когда он поднял голову, дорога уже была подернута мглой. Сквозь ветки еще белело небо, но кое-где уже мерцали звезды.

– Что нам теперь делать? – пробормотал отец.

Мать несколько раз обошла вокруг тележки.

– Ты думаешь, если положить ветки…

– Ветки надо было положить раньше. Сейчас мы увязли в грязи, и увязли прочно. Теперь ни вперед, ни назад не сдвинешься.

– Как же быть?

– Честное слово, я…

Он замолчал. Он был совсем подавлен: усталость, пустота, оставшаяся после того, как он дал волю гневу, быстро наступавшая ночь и мокрая от пота рубашка, которая липла к телу и холодила плечи…

– Лучше, пожалуй, вернуться домой, – предложила мать, – а завтра с утра опять подняться в лес.

Мысль о том, что надо будет дважды пройти этот путь, возмутила отца. Он опять раскричался, но потом сдержал раздражение, боясь, что новый приступ разбередит ему грудь.

– К черту эту проклятую жизнь, – вздохнул он. – Уж лучше околеть здесь… Лечь и околеть, как собака… Такая жизнь в наши годы, ну куда это к черту годится… И за какие грехи бог нам такое посылает!

Отец подавил стон, по телу его пробежала дрожь, и он встал. Он озяб – и от свежего вечернего воздуха, и от земли, на которой сидел. Он боялся простуды и не хотел поддаться ей.