Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

55

В их крошечной кухне с трудом разместились пять человек. Отец стоял, прислонившись спиной к двери в столовую, возле самой лестницы.

– Надо бы принести еще стулья… – пробормотал он.

Но никто не обратил на него внимания. Примостившись на краешке стола, врач писал рецепт и что-то объяснял Мишлине. Напротив них госпожа Робен и ее служанка приготовляли компресс.

Все о чем-то говорили. Но отец уже не в силах был уловить нить разговора. Он только понял, что господин Робен предложил пойти за сестрой и в аптеку, а Мишлина повторила:

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я сама всем займусь.

Врач и Мишлина ушли. Госпожа Робен со служанкой понесли в спальню компресс. Отец опустился на стул. Робен тоже сел.

– Ну зачем же так тревожиться, – сказал он. – Вы знаете, воспаление легких сейчас легко вылечивают… Хотите, я принесу вам дров из сарая? Теперь их много понадобится, чтобы натопить спальню.

Отец только безнадежно махнул рукой.

– Что теперь с нами будет… – повторил он.

– Мы вам поможем, – пообещал Робен. – Жена будет приходить. А потом ведь и невестка вас не оставит. Все обойдется, вот увидите.

Он говорил с отцом, как с малым ребенком. Старик это понимал, и ему казалось, что раз сосед разговаривает с ним так, значит, мать обречена. Он хотел было расспросить Робена, но побоялся произнести страшные слова. У него было такое чувство, что если он сейчас заговорит о смерти, то, чего доброго, накличет ее. И он только сказал:

– Я бы, пожалуй, выкурил сигаретку, только боюсь, не смогу ее скрутить.

Робен достал из кармана пачку сигарет и протянул отцу. Руки у старика дрожали, дрожала даже зажатая в губах сигарета, когда он наклонился, чтобы прикурить от зажигалки Робена.

– Я вам оставлю всю пачку.

– Спасибо. Большое спасибо.

– Но вам надо взять себя в руки. И надо выпить чего-нибудь горячего.

Робен подошел к плите. Но в стоявшей там кастрюле была лишь вода.

– Когда женщины спустятся, – сказал отец, – я подымусь переодеться. Фуфайка у меня насквозь промокла. А если и я сейчас свалюсь, тогда всему конец.

Женщины возвратились, и госпожа Робен сказала:

– Пусть компресс полежит подольше. Я схожу домой и принесу вам поесть.

– Неужели вы думаете, что я могу сейчас есть…

– Надо себя заставить. Вы непременно должны что-нибудь поесть. Это придаст вам сил.

– Думаю, с меня хватит тарелки супа.

– Мы сейчас уйдем, – сказала госпожа Робен. – Но вы не беспокойтесь. Я скоро вернусь. И, если понадобится, пришлю к вам после обеда Луизу.

Итальянка кивнула в знак согласия, и все трое вышли. Отец только растерянно повторял:

– Какое несчастье… Какое несчастье… Что теперь с нами будет!

Как только он вновь остался один, его опять охватила тревога. Он долго колебался, не решаясь пойти в спальню. Однако он чувствовал, что холод все сильнее пробирает его, и необходимость сменить фуфайку гнала его наверх больше, чем желание взглянуть на больную. Он слегка побаивался остаться с ней наедине.

Отец медленно подымался по лестнице. Он немного потоптался у двери, не отваживаясь открыть ее, скованный мыслью, что вдруг жена уже умерла. Но, едва он переступил порог, тяжелый хрип больной успокоил его.

Он подошел к жене, дотронулся до ее пылающей руки, лежавшей поверх одеяла, и спросил:

– Ты слышишь меня?.. Ты меня видишь?

Отсутствующий взгляд жены мучил его. У него не укладывалось в голове, что она могла так измениться всего лишь за час. Она еще стояла перед его глазами такой, какой была, когда выходила из кухни в сад, и он долго пытался вспомнить, какие именно слова она произнесла, переступая порог. То ли она что-то говорила о холоде?.. Или о веревке… Или, может, о ноже?.. Ах да, нож, должно быть, остался в огороде вместе с ее сабо. Да, кстати, сабо… господин Робен обещал его принести. И забыл. Таковы уж люди, вечно что-то наобещают. И жена Робена обещала вернуться. Ведь компресс слишком долго держать нельзя.

Отец подошел к окну. Сабо все так же валялось на огороде, выделяясь желтым пятном на черной земле. А вот ножа не было видно. Черенок у этого ножа из темного дерева. Если он вонзился лезвием в землю, его отсюда нипочем не разглядеть. Добрый был нож, хоть и маленький, такие только до войны делали.

Отец пожал плечами и вернулся к постели больной. Он все старался вспомнить, какие слова произнесла мать, переступая порог. Это не имело большого значения, но такой провал в памяти раздражал его.

Отец поискал фуфайку в шкафу со скрипучей дверцей. Найдя, развернул ее и подержал минутку над печкой. От фуфайки шел приятный запах трав. Мать всегда любила перекладывать белье засушенными цветами и листьями.

Старик все еще был в спальне, когда вернулась госпожа Робен. Она сняла компресс, потом спросила:

– Вы подкладывали дрова в печь?

Он подкинул несколько полешек.

– Пойдемте в кухню, – сказала госпожа Робен. – Я принесла вам поесть.

Они сошли вниз. На плите стоял небольшой алюминиевый бидон и белая эмалированная кастрюля с красной крышкой.

– Покушайте, – сказала соседка. – Это вам необходимо. Ваша жена отдыхает. Сейчас она в вас не нуждается, а скоро и сестра будет. Мне придется на время вас покинуть, мужу надо выехать пораньше, чтобы попасть в Полиньи до двух. Как только он уедет, я вернусь… В бидоне суп с овощами. А в кастрюлю я положила зеленого горошка и кусок мяса.

– Но я не голоден… Я не голоден.

Соседка ушла, повторив на прощание, что он непременно должен заставить себя поесть.

Отец достал из стенного шкафа тарелку и ложку. Ему и в самом деле совсем не хотелось есть. Но он понимал, что горячий суп подкрепит его. Суп из протертых овощей был очень хорош, в нем ощущался легкий привкус копченых сосисок. Старик съел все, что было в бидоне. Подождал немного, потом взял вилку, чтобы попробовать зеленый горошек. Сперва он ел его прямо из кастрюли. Горошек был удивительно вкусный, он просто таял во рту. Отец положил три полные ложки на тарелку и отрезал мяса. Он то твердил себе, что неловко так наедаться, когда рядом тяжелобольная жена, то повторял, что надо любой ценой восстановить силы. Уж коли ему предстоит все делать самому, да еще раз двадцать на дню взбираться по лестнице!.. Он вспомнил о той зиме, когда он сам болел воспалением легких. Он тогда больше месяца провалялся в постели. И жена ходила за ним. Но ведь ей-то не семьдесят один год. И однако, она частенько жаловалась, что от этой лестницы остается без ног. К тому же она женщина и умеет ходить за больным. Нет, он этого не сможет, где уж ему одному управиться и с больной, и с домом, и с покупками…

Все эти предстоящие заботы угнетали отца. До этой минуты он еще ни о чем не думал – так он был сражен свалившимся на него несчастьем. Но по мере того как вместе с едой к нему возвращались силы, он начинал отдавать себе отчет в том, что ожидает его, если болезнь матери затянется. Он ведь совсем один. Будут ли ему помогать соседи? Часто ли станет приходить Мишлина? А служанка госпожи Робен? Она, конечно, сильна, как бык, да только ведь если она будет ходить регулярно, то придется ей платить.

Отец покончил с едой. Налил себе полстакана вина. Сваренного кофе в доме не было, и он растворил в вине два куска сахару и немного разбавил водой. Это верно: ему необходимо подкрепиться.

Он выпил вино, закурил сигарету, которую вытащил из пачки, оставленной Робеном, и взглянул на будильник. Половина первого, а сестры все нет. Долго же она собирается, а ведь доктор говорил, что укол надо сделать как можно скорее…

Отец торопливо убрал со стола, загасил сигарету, положил окурок в жестянку с табаком и пошел в спальню.

Лицо у матери резко изменилось. Из багрового оно стало очень бледным. Землистые щеки запали, нижняя губа отвисла. Веки были сомкнуты, из полуоткрытого рта вырывался слабый стон.

Отец осторожно протянул руку и коснулся ее плеча:

– Тебе нехорошо?.. Что с тобой?.. – Он наклонился над ней и уже громче повторил: – Что с тобой?..

Веки у матери чуть вздрогнули, но так и не поднялись.

Старик еще немного постоял в нерешительности, потом, охваченный страхом, быстро вышел из спальни, сбежал по лестнице и выскочил из дому, даже не надев куртки и сабо.

56

Шлепая ночными туфлями по уже затвердевшей мерзлой земле, отец быстро добежал до конца сада. Войдя во двор к Робенам, он увидел в окне лицо их сынишки. Мальчик обернулся, и тотчас же Робен приоткрыл окно.

– Идите скорее, – крикнул отец. – Дело плохо!

– Жена уже спускается!

Отец повернулся и пошел к дому. На полпути госпожа Робен догнала его.

– Что случилось?

– Боюсь, что бедная моя жена кончается.

На последнем слове голос отца пресекся.

– Сестра еще не приходила?

– Нет… Нет… Никого не было. Так вот и будем помирать одни-одинешеньки.

Госпожа Робен бросилась бежать. Отец не поспевал за нею. Сгоряча он не почувствовал холода, а сейчас сильный ветер, дувший прямо в лицо, не давал ему дышать, колол щеки, как иголками, проникал сквозь шерстяную одежду. От холодной земли стыли ноги в ночных туфлях.

В кухне ему пришлось остановиться и немного передохнуть – он приложил одну руку к груди, а другой ухватился за край стола.

Он слышал, как у него над головой ходит госпожа Робен. Потом дверь спальни отворилась, и молодая женщина позвала его:

– Господин Дюбуа! Вам надо подняться сюда.

Отец медленно поднялся по лестнице. Он ни о чем не думал. Он даже не ощущал больше ни страха, ни мучительной боли в груди от холодного ветра.

Дверь спальни была распахнута настежь. Госпожа Робен неподвижно стояла возле кровати – она повернулась и сделала два шага навстречу отцу. Он остановился, и тогда она медленно сказала:

– Господин Дюбуа… Ваша жена скончалась.

Отец взглянул на кровать. Мать лежала все в той же позе. Только рот у нее был теперь широко раскрыт. Веки были плотно сомкнуты, а лицо еще бледнее, чем тогда, когда он ее покинул.

– Господи боже… – прошептал отец. – Господи боже, умереть вот так…

Госпожа Робен беззвучно плакала.

Так они стояли, не произнося ни слова, не шевелясь, как будто присутствие матери парализовало их, Она умерла. Умерла одна. Пока он бегал за соседями. Теперь все кончено. Больше ничего нельзя сделать. Он ждал. И даже не знал, чего он ждет.

В распахнутую дверь вливался холод, он заполонил комнату. Наконец госпожа Робен шагнула к двери и тихо сказала:

– Спустимся… Пойду позвоню вашей невестке.

Она стала спускаться, и отец – следом за ней. Когда они дошли до нижней ступеньки лестницы, скрипнуло крыльцо под чьими-то шагами. Госпожа Робен открыла входную дверь.

Вошла монахиня в темно-коричневом платье и белом чепце. В руках у нее был небольшой кожаный саквояж, она поставила его на стол и сказала:

– Нам сейчас позвонили и просили прийти…

Госпожа Робен прервала ее:

– Слишком поздно, сестра… Бедная мадам Дюбуа скончалась.

Монахиня не выразила удивления. Она молитвенно сложила руки под висевшими на шее четками и спросила:

– Давно это случилось?

– Нет, думаю, всего несколько минут назад.

Наступило молчание. Губы монахини беззвучно шевелились. Отец подумал, что она, верно, молится.

Немного погодя госпожа Робен с дрожью в голосе спросила:

– Не понимаю, почему вы не пришли раньше. Ведь это совсем близко.

– Раньше? Разве я вам не сказала, что нам позвонили всего десять минут назад?

Монахиня была невысокого роста, полная, круглолицая и румяная. Из-под чепца поблескивали карие глаза. Она переводила взгляд с отца на госпожу Робен.

После некоторого колебания госпожа Робен снова сказала:

– Возможно, утром у вас никого не было.

– Никого не было? Да у нас всегда кто-то на месте. Вы же отлично знаете.

Отец встретился глазами с госпожой Робен.

Она уже не плакала. Лицо ее стало суровым. Отец почувствовал, что ноги у него подкашиваются, он тяжело опустился на стул и прошептал:

– Господи боже мой… Господи боже мой, неужели это возможно… Умереть вот так… умереть вот так…

– Вам понадобятся наши услуги? – спросила монахиня.

Отец растерянно пожал плечами и бросил взгляд на госпожу Робен, которая сухо сказала:

– Я полагаю, что у монахинь есть опыт в таких делах…

– Конечно, – поспешил сказать отец, – так будет лучше.

Госпожа Робен все так же пристально смотрела на него, потом спросила:

– Позвонить вашей невестке?

– Если можно.

Соседка направилась к двери.

– Будьте любезны, – обратилась к ней монахиня, – позвоните также нашей настоятельнице. Объясните ей в чем дело, и она пришлет мне в помощь другую сестру. Мне не придется ходить за ней, и господин Дюбуа не будет тут один.

Она назвала номер телефона, и госпожа Робен вышла, даже не оглянувшись.

57

Отец объяснил монахиням, что все необходимое они найдут в шкафу, стоящем в спальне. Сам он не в силах был подняться по лестнице. Все время кто-то приходил, уходил. Госпожа Робен, ее служанка. Потом появились Поль с шумно причитавшей Мишлиной.

Старик понял, что она говорила о какой-то медицинской сестре, живущей на улице Вальер, которой в тот день не оказалось дома. Она говорила быстро и громко. Временами останавливалась, чтобы всплакнуть или ответить на вопросы монахини. Выбрав минуту, Поль подошел к отцу и сказал:

– Покойницу нельзя оставлять наверху. Будут приходить люди, а лестница у нас неудобная. Надо положить ее в столовой.

– Но там нет кровати, – заметил отец.

– По-моему, в комнате Жюльена стоит односпальная кровать.

– Стоит.

– Вот мы и снесем ее вниз.

– Как же ты это сделаешь?

– Не беспокойся. Я сам всем займусь.

Отец понял, что ему лучше ни во что не вмешиваться. Жена умерла меньше часа назад, и вот в доме уже все перевернуто вверх дном. Он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Вокруг шумели, разговаривали, суетились. Как будто смерть всех закрутила, завертела, вовлекла в какой-то жуткий хоровод, в котором только он один не принимал участия.

Он увидел, как Поль и служанка Робенов выносят стол из столовой, сняв с него ковровую скатерть в красных цветах и опустив откидные доски.

– Ведь вы не поставите его просто во дворе? – робко спросил отец.

– Конечно, нет, – сказал Поль. – Не беспокойся. Мы поставим его в сарай.

И они понесли стол.

– Ах, да я и не беспокоюсь, – пробормотал отец, – к чему мне теперь этот стол.

В этой сутолоке двери все время были открыты настежь, и холодный зимний воздух наполнял кухню. Отец несколько раз начинал кашлять. Хоть он и подбрасывал дрова в топку, хоть и подсаживался к плите, его знобило.

Из спальни спустилась в кухню госпожа Робен и предложила отцу пойти к ним.

– Вы вернетесь, когда все будет сделано, – сказала она.

– Нет. Я хочу остаться здесь.

Когда отец увидел, что служанка Робенов и та из монахинь, что помоложе, сносят сверху уже обряженную во все черное и посаженную на стул покойницу, горло у него сжалось. Он встал, машинально стянул с головы каскетку, его тело сотрясли рыдания, которые наконец излились в слезах.

– Господи боже… Господи боже… Бедная моя старушка… Нет, не ей первой следовало умереть…

– Слушай, не плачь, не то опять раскашляешься, – сказал Поль, подходя к отцу. – Слезами горю не поможешь… Рано или поздно все там будем.

– И все-таки я ведь старше, мне туда первому надо бы. Он говорил, захлебываясь от рыданий, которые разрывали ему грудь.

Когда все было закончено, его позвали в столовую. Кровать стояла посреди комнаты, там, где прежде был стол. Мать в черном платье лежала на белоснежной простыне. Почти такая же бледная, как белое полотенце, которым был подвязан ее подбородок. Запавший рот казался прямой и узкой черной полоской. Ночной столик был покрыт салфеткой. Горевшая на нем свеча освещала лишь половину лица усопшей. Рядом с медным подсвечником стояло блюдце с водой, куда монахини положили веточку букса.

Старшая из монахинь подошла к отцу. Он знал ее в лицо, потому что часто встречал на улице. Она приходила к ним в сад за цветами и фруктами, которые мать дарила сиротам.

– Ее не успели соборовать, – сказала монахиня, – но мы станем молиться за упокой ее души… Мы ее хорошо знали. У нее было доброе сердце. Она хоть и небогата была, но всегда умела найти более бедных, чем она, и помогала им… И господь воздаст ей за это.

Монахиня умолкла. Отец поднял на нее глаза. Это была женщина лет пятидесяти. Белый чепец обрамлял ее квадратное лицо, он закрывал виски и был подвязан под подбородком, подчеркивая жесткость черт. Она вполголоса читала молитвы, и ее темные глаза, устремленные на покойницу, время от времени впивались в лица Поля и Мишлины, которые стояли рядышком по другую сторону кровати. Монахиня была видна отцу только сбоку, и все же ему казалось, что ее взгляд, исполненный милосердия, пока она смотрела на мать, выражал упрек, едва он падал на лицо его сына и невестки. Они же стояли потупившись. Так прошло несколько долгих минут, потом в дверь кухни постучали, и Мишлина вышла из комнаты, сказав:

– Не беспокойтесь, я схожу и узнаю, кто это.

Она скоро вернулась вместе с мадемуазель Мартой, которую вела под руку другая соседка. Мадемуазель Марта плакала. Она окропила усопшую святой водой, потом подошла к отцу и зашептала:

– Господи Иисусе, до чего же мы бренны на этой земле… Еще в субботу я видела, как мадам Дюбуа шла на работу… Она совсем не казалась больной… И вот сегодня ее уже нет… До чего же мы бренны.

Старушка умолкла. Наступило долгое молчание, потом та монахиня, что постарше, осенила себя крестным знамением и вышла.

Отец смотрел на руки жены. Эти большие руки с искривленными пальцами и распухшими суставами были сложены на груди… Казалось, четки с фиолетовыми бусинами сплели между собой ее пальцы. Колеблющееся пламя свечи плясало на распятье из мельхиора, которое увенчивало четки.

Отец почувствовал, что кто-то взял его под руку.

– Пойдемте, – сказала монахиня. – Здесь надо открыть окно… Пойдемте, а то еще простудитесь.

58

До самой ночи отец просидел на своем обычном месте, глядя то в окно – на тот клочок земли, где утром упала мать, то на решетку топки. Служанка Робенов, выйдя за сабо матери, принесла также и оброненный ею нож. Ветер по-прежнему терзал испанские артишоки. Теперь полопались другие веревки и мешки снесло в сторону, они валялись на грядках или катились в направлении колодца. Ветер разметал солому. В саду бесчинствовала зима.

В кухне все время толклись люди, входили, выходили. Отец даже не поднимался с места.

Поль попросил у отца бумаги, необходимые для того, чтобы выполнить формальности, связанные с похоронами, и адрес Жюльена, которому надо было послать телеграмму. Старик сказал:

– Все это лежит в ящике буфета, в столовой. Там и письма Жюльена, на конвертах есть обратный адрес. Принеси сюда ящик, мы здесь быстрее найдем.

Поль вместе с женой пошел в столовую. Они пробыли там несколько минут. Отыскали нужные бумаги и конверт, после чего Поль ушел.

Отец встал со стула только при появлении священника. Он снял каскетку и опять заплакал.

Священник пробыл недолго. Стемнело. Мишлина проводила его до крыльца. Вернувшись в кухню, она сказала:

– Вот и снег пошел.

– Только этого не хватало, – отозвался отец.

Он встал, зажег керосиновую лампу и закрыл ставни. За окном носились по ветру пушистые снежинки.

Поль вернулся около семи вечера. Глаза его блестели, и от него разило вином. Он объявил, что все сделано.

– Домой ты заходил? – спросила Мишлина.

– А как же. Служанка пришлет нам ужин сюда. Отец поест и ляжет. А мы с тобой посидим возле покойницы.

– Тут еще наши соседи обещали прийти, – сказал отец.

– Это ни к чему, – буркнул Поль. – Зачем беспокоить людей, вытаскивать их из дому ночью, да еще в такую погоду… Мертвых этим все равно не вернешь.

Зашло еще несколько человек, потом рассыльный Поля принес корзинку с едой. Мишлина согрела ужин, и все трое поели. Уходя, служанка Робенов затопила печь в спальне и приготовила отцу постель. Мишлина дважды поднималась наверх с коптилкой, чтобы подбросить дров. И всякий раз она говорила:

– Что за фантазия жить без электричества!

Отец ничего не отвечал. Он все время порывался спросить Мишлину, почему она сразу не прислала сестру, как обещала, но не решался. Он припомнил, что, когда она вернулась, она все твердила о какой-то медицинской сестре. Он толком не понял, о чем она говорила, но боялся своим вопросом рассердить невестку. И все-таки каждый раз, когда их взгляды встречались, у отца что-то подступало к горлу.

Вскоре после ужина пришел Робен с двумя другими соседями. Они окропили усопшую святой водой, потом Мишлина и Поль принесли из столовой стулья.

– Может, что-нибудь выпьете? – предложила Мишлина.

Поль взглянул на отца и спросил:

– У тебя, верно, найдется в погребе несколько бутылок? Я спущусь и принесу одну.

Мужчины запротестовали. Не станут они пить вино в такой поздний час.

– У меня сварен кофе, – сказала Мишлина.

– Вот это самое подходящее, – отозвался Робен, – раз мы пришли провести ночь возле покойницы.

– Незачем вам сидеть возле покойницы, – сказал Поль. – Незачем. Выпейте с нами кофе, а потом все пойдут спать. И отец тоже… Мы с женой останемся тут, возьмем шезлонг… Какой смысл проводить всю ночь без сна. Это уже отживший обычай.

Соседи переглянулись, потом посмотрели на отца, и он прочел в их взглядах вопрос.

– Право, не знаю, – пробормотал он. – Раз уж Поль с женой решили остаться, пожалуй, в такой холод вам и вправду не стоит целую ночь не спать.

Наступило неловкое молчание. Мишлина налила соседям кофе, а отцу подала липовый отвар. Кто-то заговорил о войне. Беседа на некоторое время оживилась. Говорили об освобождении Страсбурга и о том, что 1-я французская армия ведет бои в районе Зундгау. Это название упоминалось несколько раз, но отцу оно ничего не говорило. Он только понял, что оно имеет какое-то отношение к Эльзасу, однако расспрашивать не решился. Он лишь слушал. Толковали о войне, о том, что зима может задержать продвижение союзников, но война была от него бесконечно далека. А вот зима и вправду наступила. Она, можно сказать, действительно наступила в это самое утро. Не успел он еще ее почувствовать, как она уже отняла у него жену. А из-за чего? Из-за нескольких артишоков, которые в конце концов все равно замерзнут.

Отец вскоре перестал следить за беседой соседей и сына. Мысленно он вновь переживал минувший день с того самого часа, когда поднялся. Он вновь с необыкновенной отчетливостью видел каждое самое незначительное событие. Вновь видел каждое движение жены. Слышал каждое ее слово. Он дошел до той минуты, когда она надела свое суконное пальто, чтобы выйти из дому, и тут слова, произнесенные ею, сами всплыли в памяти без всякого усилия с его стороны.

Тогда отец перестал разматывать клубок воспоминаний и снова вернулся к действительности. Соседи обсуждали вопрос о национализации угольных шахт на севере страны. Он немного послушал, потом поднял руку и спросил:

– Знаете, что она мне сказала?

Все умолкли и посмотрели на него; еще тише и медленнее он повторил:

– Знаете, что она мне сказала, стоя на пороге?

Он сделал короткую паузу, но вовсе не потому, что ждал ответа.

– Так вот, она сказала: «Накину пальто. И пойду укреплю мешки. У меня еще хватит времени до ухода на работу».

Его слова ни на кого не произвели впечатления. Соседи переглянулись и покачали головой. А Поль сказал:

– Ну да, ты нам уже говорил: она вышла из дому, чтобы подвязать артишоки.

Отец повысил голос:

– Я вовсе не о том. Но я все никак не мог вспомнить ее последние слова. А теперь вспомнил. Она сказала: «До ухода на работу».

Поль пожал плечами.

– Шел бы ты спать, – сказал он. – Ты устал.

– Да, я устал… «Работа»… Вот ее последнее слово, понимаешь… Последнее…

Отец поднялся. Соседи последовали его примеру, сказав, что, раз они не нужны, они не станут дольше засиживаться.

Когда посторонние ушли, отец направился в столовую и закрыл за собой дверь. Впервые после смерти матери он остался с ней наедине. В комнате было очень холодно, однако, несмотря на открытое окно, в ней уже отчетливо чувствовался запах тления. Отец подошел к кровати. Свеча догорала, пламя ее колебалось от дуновения воздуха, проникавшего сквозь щели ставен. Старик прошептал:

– Бедная ты моя… Вот к тебе и пришла зима… А перед тем, как уйти навсегда, ты говорила о работе… А потом наступил конец. – Он уже давно отвык молиться и только прибавил: – Господи, если есть рай, то ее место там… Ведь в церковь-то она не ходила только из-за работы.

Отец несколько раз повторил это слово. Потом, чувствуя, как его пробирает холод, окропил покойницу святой водой и тихо вышел.