Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

38

Они долго пролежали так, не двигаясь. На полу было жестко, от холода у отца застыло тело; в конце концов он встал. Стрельба немного утихла.

– Не пойму, где теперь стреляют, – пробормотал он, – но как будто немного отошли.

– Мы даже не знаем, который час.

Отец вытащил из кармана часы и чиркнул зажигалкой. Было около пяти.

Пальба стихала, потом стали слышны только отдельные выстрелы.

– Оставайся тока здесь, – сказал отец. – Я поднимусь наверх, взгляну, что происходит.

– Будь осторожен.

Он поднялся в спальню и прильнул к отверстию в ставне. Уже рассвело, но солнце еще не выглянуло из-за крыш. В саду Педагогического училища на дорожках лежали и сидели немцы, рядом с ними на земле было положено оружие. Солдаты переговаривались. Некоторые были в касках, другие в пилотках либо с непокрытой головой. Один немец встал, подошел к сливе и залез на нее. Сперва отец подумал, будто он хочет взглянуть, что происходит по ту сторону стены, но сразу же понял: солдат просто рвет сливы. Набрав полную каску, он спустился с дерева, отнес сливы товарищам и снова сел около своего автомата, ствол которого лежал на пне. Другой солдат примостился на том же пне. Кое-где еще постреливали, но стрельба перемежалась долгими паузами, и тогда тишину нарушало только гудение автомобильных моторов.

Два немца лакомились сливами и швыряли косточками в других солдат, сидевших неподалеку, а те хохотали. Когда каска была опустошена, солдат, нарвавший сливы, надел ее на голову, улегся за пнем и передвинул автомат. Ствол автомата стал выплевывать красные огоньки, и отец непроизвольно присел на корточки. Автоматная очередь стихла. Старик выпрямился и посмотрел на другого солдата, стоявшего рядом с тем, что стрелял: тот спокойно перезаряжал автомат. Когда раздалась вторая очередь, отец даже не шевельнулся. Немцы стреляли в направлении холма Монсьель. Они извели четыре диска, а потом стрелок вновь отправился рвать сливы. Он все делал невозмутимо, точно это было для него привычным занятием, не представлявшим никакой опасности.

– Что ты там делаешь? – донесся снизу голос матери.

– Иду, иду.

Отец спустился в столовую.

– Стреляли совсем рядом, – сказала мать, – я испугалась, что это в тебя палят.

– Нет. Им начхать на нас. Они ведут огонь по Монсьелю.

– По Монсьелю?

– Да, и это значит, что если на них и в самом деле было произведено нападение, то атака эта провалилась… Поглядела бы ты только на этих немцев… Они, видно, и впрямь привычны к войне… Таких нелегко испугать. Говорят, им крышка, но по их виду этого не скажешь.

На отца произвело большое впечатление спокойствие немецких солдат. Все в их поведении заставляло думать, что они обосновались тут надолго.

Стрелять почти перестали, и мать спросила:

– А что они теперь будут делать?

– Интересно, кто это может знать!

Не успел отец произнести эти слова, как снова совсем близко послышалась пальба и почти одновременно раздались громкие крики и треск. Старики с минуту прислушивались, потом отец сказал:

– Где-то горит.

Они все ещё не решались открыть ставни. И в темноте поднялись на второй этаж. Посмотрев в щелку, отец увидел густое облако дыма, застилавшее солнце. Другое дымное облако темнело в небе в стороне вокзала. В саду Педагогического училища оставалось теперь всего несколько солдат. Отец успел разглядеть все это за несколько секунд, потом посторонился, давая место матери, и проворчал:

– Черт побери, они, кажется, подожгли город с четырех концов.

– Господи, горит вся Школьная улица.

Старики растерянно застыли на месте, потом направились к лестнице. Над ней слабо светилось слуховое окошко, выходившее на крышу.

– Если б я мог туда добраться, – сказал отец, – сверху бы я все разглядел.

– Ничего не выйдет, ведь приставная лестница в сарае.

Отец мысленно измерял расстояние.

– Когда бы оно было не над лестницей, я бы приставил стол…

Он умолк. И подумал о другом слуховом окне в комнате Жюльена. Та же мысль пришла в голову и матери. Они вошли в комнату сына и пододвинули к окошку письменный стол, на котором Жюльен оставил свои тетради и несколько книг, мать переложила их на кровать. Отец влез на стол, сорвал цветастую занавеску и черную бумагу, которая затемняла окно. Встав на цыпочки, он увидел крыши домов напротив сада. Для того чтобы разглядеть, что творится на улице, надо было отворить окошко и высунуть голову наружу.

– Дай мне стул, – потребовал он.

– Не вздумай отворять окно!

– Дай стул, тебе говорят.

– Гастон, это опасно.

– Никто меня не увидит!

Отец выкрикнул эти слова. Мать подняла стул и поставила его на стол. Старик влез на него. Но он оказался выше, чем надо. Отцу пришлось наклонить вбок голову и согнуть колени. Медленно, стараясь побороть волнение, он ухватился за железную зубчатую рейку и снял с крюка, удерживавшего ее. Послышался скрежет металла. Отец замер, потом осторожно приподнял застекленную раму и укрепил зубчатую рейку в следующем пазу. Выждал еще секунд десять. Теперь явственно доносилось потрескивание пожара. Запах дыма проникал в узкое оконце. Сосчитав до десяти, отец осторожно вытянул шею, коснувшись лбом стекла. В таком положении он мог видеть часть улицы и сада.

Оказывается, горели не те дома, что напротив, а другие, расположенные правее, возле Педагогического училища. Языки пламени взвивались высоко вверх, рассекая и кромсая клубы почти черного дыма, который заволакивал теперь большой кусок неба. К треску огня присоединялись автоматные очереди.

На улице перед садом никого не было. Забор не пострадал. Калитка была вроде заперта. Ставни всех домов были закрыты.

Нигде ни души.

– Что там? – спросила мать.

Отец молчал. Он бросил последний взгляд в сторону горящих домов и слез на пол.

– Взберись наверх, – предложил он, – сама увидишь.

Мать влезла на стол. Когда она встала на стул, отец проворчал:

– Они могут так спалить весь город!

Мать ничего не ответила. Ее руки, судорожно вцепившиеся в оконную раму, дрожали. Внезапно, в тот самый миг, когда вновь послышался хриплый лай автомата, отец увидел, как жена отняла от рамы правую руку и поднесла ее ко рту.

– Боже мой! – простонала она.

– Что случилось?

Мать слезла так поспешно, что отцу пришлось подхватить ее, иначе она бы упала. Ее бледное лицо было все в поту.

– Я видела… – пробормотала она. – Я видела, как он упал… схватился руками за живот…

И она прижала руки к животу, потом без сил опустилась на кровать Жюльена. Отец снова влез на стол, затем на стул. И тут мать прибавила:

– Подмастерье булочника… Не могу вспомнить его имя… Ну, тот, что помог нам перетащить дрова… На пороге пекарни… Я сама видела…

Она несколько раз повторила эту фразу. Отец посмотрел в направлении дома, который также принадлежал ему и стоял прямо против сада. Кто-то в белом лежал, скорчившись, у дверей, но деревья мешали разглядеть как следует. Не слезая со стула, отец спросил:

– Да что он сделал?

– Не знаю, я только увидела, как он появился на пороге, тут сразу раздались выстрелы, и он упал… Я видела… Он схватился руками за живот и упал.

– Он не шевелится… Так глупо дал себя подстрелить…

Мать привстала.

– А ну как он не умер? Так и будет там лежать?

– Вот незадача! Бедный малый…

Отец не мог отвести взгляда от фигуры в белом и от распахнутой двери в пекарню. Слабый ветерок временами пригонял дым под самые окна. Запах гари становился все сильнее. Сквозь дым отец различил другого человека в белом, который крался по неосвещенному коридору. Он наклонился, и отец понял, что это булочник, не высовываясь за порог, втаскивает в дом своего подмастерья. Затем дверь затворилась.

Отец слез со стола и рассказал матери о том, что увидел. Потом присел на кровать рядом с нею.

Теперь ноги у него дрожали. Он чувствовал, что лицо его взмокло от пота, пот струился по его спине… Мать сидела не шевелясь, упершись локтями в колени; устремив взгляд в пространство, она время от времени шептала:

– Господи… Бедный малый… Бедный малый… Я видела, как он упал… Схватился руками за живот и упал…

39

Утро тянулось бесконечно. Большую часть времени они провели в комнате Жюльена: только здесь и было светло. Мать ненадолго сошла вниз за спиртовкой, чашками и кофе. Принесла и хлеб, но ни сама она, ни отец не могли проглотить ни кусочка.

Старик чувствовал, что страх не отпускает его. Не осталось и следа той бодрости, какую он ощутил, когда проснулся среди ночи от шума стрельбы, все его тело было разбито, а голова пуста. Он с трудом держался на ногах. Лишь время от времени, делая над собой усилие, он добирался до слухового окна, чтобы посмотреть, не распространяется ли пожар дальше. Вначале отец думал, что огонь охватит всю улицу, но поздним утром немного успокоился. Сила огня ослабевала, и пожар, судя по всему, остановился, подойдя к приюту святого Иосифа. На улице не было ни души. Вдруг он услышал какие-то крики; он влез на стол, но, взглянув в окно, увидел лишь группу немецких солдат, бежавших по мостовой. Вскоре донеслось несколько залпов, потом опять наступила тишина. Только слышалось урчание автомобилей и грузовиков. Вернувшись в спальню, отец заметил, что в саду Педагогического училища никого нет.

Все утро старики просидели наверху.

В полдень мать, не решаясь развести огонь, подогрела кастрюльку с супом на спиртовке, где еще оставалось немного денатурата. Когда огонек погас, они медленно съели это варево, овощи так и не согрелись.

Отец растянулся на кровати Жюльена. Спать он не собирался, и все же сон сморил его. Когда он проснулся, матери в комнате не было. Старик сел в постели и прислушался. В кухне кто-то разговаривал.

Он встал, стараясь не шуметь, и спустился на несколько ступенек; только тут он узнал голос Робена. Войдя в кухню, отец сказал:

– Ну и ночку мы провели!

Мать уже приоткрыла ставни. Дверь была широко распахнута, и штора опущена.

– Как это вы сумели пройти? – спросил отец.

– До вас-то добраться нетрудно, потому что не надо переходить улицу. А то бы я не отважился.

Робен сообщил, что партизаны атаковали город. Немцы отступили к центру, а потом перешли в контратаку, и нападающие отошли. После ухода партизан немцы подожгли много домов и убивали людей, которые пытались выбраться из горящих зданий. Человек двадцать боши расстреляли возле богадельни, расположенной у подножия холма Монсьель.

Робену рассказал об этом санитар больницы, которому разрешено было передвигаться по городу.

– Мы еще немало горя хлебнем, – вздохнул отец.

– Толком никто не знает, но фрицы как будто уходят по безансонской дороге. Во всяком случае, в Педагогическом училище никого из них не осталось.

В кухне было тихо, уютно. С минуту все сидели молча. Потом отец сказал:

– Мне хотелось бы пройти в конец сада, взглянуть, что там происходит.

– Нет, нет, – всполошился Робен. – Ни в коем случае не ходите. Это еще опасно.

Мать отдала Робену половину оставшегося в доме хлеба.

– Думаю, нынче вечером немало людей будет сидеть без хлеба, – сказал он.

– Разве сейчас людям до еды, – отозвалась мать.

Снова заговорили о подмастерье, которого убили только потому, что он хотел взглянуть, что происходит на улице; потом Робен попрощался.

– Зайду завтра утром, – пообещал он, – и скажу, передавали ли что-нибудь по радио насчет Лиона.

Когда он ушел, мать спустилась в погреб за фруктами и денатуратом. После этого старики поставили стулья у самой двери и молча уселись.

Отсюда через шторку им была видна часть сада и улицы, которая словно вымерла.

Стояло лето. Пели птицы, кружилась мошкара, светило солнце, но раненый город спал.

40

Еще несколько дней город лихорадило. Когда оккупационные войска ушли, на всех окнах расцвели флаги. Они провисели полтора дня. Отец специально ходил на Солеварную улицу, где флаги красовались на каждом доме, на каждом этаже. Но на второй день прошел слух, будто немецкая бронетанковая колонна, движущаяся на север, подходит к городу. Флаги мгновенно исчезли. Улицы опустели, ставни на окнах захлопнулись. Партизаны, находившиеся в городе, вновь ушли в леса.

Отец бегом вернулся домой, чтобы снять флаг, который мать вывесила из окна спальни.

Ни один немец не появился, но город продолжал жить все в таком же страхе, до того как вошли первые американские части.

Тогда жизнь разом изменилась.

Отец чуть не полдня проводил на улице, наблюдая, как мимо катят грузовики, танки и артиллерийские орудия всех видов. Он возвращался с полными карманами сигарет, которые, однако, не курил.

– Разве это табак, – ворчал он, – скорее пряник… Но ничего, зато армия у них что надо… Ни в чем нет недостатка… Ив этот раз будет, как в девятнадцатом: десять лет спустя после их ухода все еще будут торговать американскими товарами.

Матери удалось достать кофе, шоколад и мясные консервы, их нельзя было взять в рот, до того они были сладкие.

– Люди они, видать, неплохие, – повторял отец, – но, что ни говори, вкусы у них странные.

Робен сообщил старикам, что Лион полностью освобожден. Все мосты взорваны, но жертв как будто не слишком много. Несмотря на это, мать продолжала тревожиться и не переставала говорить о Жюльене и Франсуазе.

– Может, он приедет на попутном грузовике, – говорила она.

Отец ничего не отвечал, но при каждом удобном случае отправлялся на угол Школьной и Солеварной улиц и смотрел на поток транспортных колонн. Иногда люди в штатском спрыгивали с грузовиков. А другие туда влезали. Американцы смеялись, обнимали девушек и похлопывали по плечу мужчин.

Через город прошло также несколько частей французской армии. На солдатах была такая же форма, как на американцах. Они вели себя более сдержанно, и жители города встречали их с меньшим восторгом.

Отец переговаривался с зеваками из толпы, но не спускал глаз с машин, появлявшихся на лионской дороге.

Возвращаясь домой, он всякий раз непременно доходил до пожарища. Обычно там не было ни души. Теперь, когда война отдалилась, люди старались меньше вспоминать обо всех ее ужасах. А ведь столько погибло в этих домах: кто заживо сгорел, а кто был убит, когда пытался выбежать из горящего здания. Те же, кому удалось спастись, потеряли все свое имущество.

Порой отец останавливался возле пекарни, где он месил хлеб в лучшие годы своей жизни. Он не входил туда, только подолгу смотрел вниз на тротуар. Одно место тут было заметно чище других. Каменные плиты были тщательно вымыты там, где пролилась кровь подмастерья булочника. А перед этим кто-то посыпал их золой. И немного золы все еще оставалось в канавке. Первый же дождь смоет остатки золы, исчезнет светлое пятно на тротуаре, и от подмастерья, от этого крепкого, сильного малого, останется лишь воспоминание. Он всегда готов был услужить людям. И вышел-то всего на минутку из пекарни, тут его и убили. Он не был ни партизаном, ни коллаборационистом, он просто работал, чтобы у людей, как всегда, был хлеб.

Ему, вероятно, было столько же лет, сколько Жюльену. Должно быть, и в Лионе убивали людей, даже если они держались в стороне от всего.

Однажды вечером отец увидел, как к сгоревшим домам направляется высокая сухощавая старуха; она шла, чуть сгорбившись, опустив руки, на ходу как-то по-птичьи подпрыгивая. Отец часто встречал ее и прежде в своем квартале. Она уже много лет как овдовела. Ее покойный муж Фирмен, работавший на солеварне, стал жертвой несчастного случая. Старуха подошла к нему.

– Невеселая картина, а?! – сказала она дребезжащим голосом.

Отец только головой покачал. Старуха глядела на самый дальний дом, не пощаженный пожаром. Одна стена, кровля и перекрытия обрушились. Уцелевшие стены почернели, но обои еще кое-где сохранились. Каменная раковина осталась на месте, но висела в пустоте с обломком трубы. Старуха указала на нее рукою.

– Приглядитесь-ка, – сказала она, – в раковине до сих пор чайник мой стоит. Уверена, что чайник целехонький. Найдись у кого лестница, его можно было бы достать.

– Ну, это дело рискованное, – заметил отец, – того гляди стены рухнут.

– До чего ж хороший чайник, – продолжала старуха. – Алюминиевый. А как быстро закипал… Я купила его за год до войны. Нынче таких не сыщешь.

– Когда начнут расчищать улицу, получите свой чайник.

– Да, если его прежде не украдут… Я уже не в первый раз сюда прихожу. И кое-какие вещи отыскала. Уверена, что еще кое-что уцелело, но их обломками крыши завалило… А у меня разве хватит сил сдвинуть балки и разгрести черепицу!

– Вам еще повезло, что хоть сами спаслись, – сказал отец.

Старуха как-то скрипуче хихикнула.

– Стало быть, по-вашему, мне повезло… в семьдесят шесть лет остаться безо всего! Мы тут жили с тысяча девятьсот шестого года. В тот год мой бедный Фирмен поступил работать на солеварню… Себе на горе… А поселились мы тут потому, что отсюда до его работы недалеко было. Да и я рядом на поденщину ходила. Подумать только, до сих пор здесь живут люди, у которых я работала еще до той войны… Когда мой бедняга Фирмен помер, я хотела переехать отсюда… Ну, а потом, знаете, годы идут, и не то что все забывается, а просто привыкаешь. Да и вещей у меня набралось много, вот я и боялась тронуться с места.

Она снова хихикнула, от этого странного смешка становилось как-то не по себе.

– А вот теперь, можно сказать, все само собой произошло.

Старуха подошла еще ближе, огляделась по сторонам, понизила голос и, указывая пальцем на соседний полуразрушенный дом, сказала:

– Знаете, вон там жила молодая чета… Пернены… Муж был в маки… А жену с ребеночком убили… Пришел муж домой. И совсем ума решился. Говорят, уходя, сказал, что еще посчитается с партизанским командиром. Сказал: «Если бы они дождались американцев, все бы обошлось без единого выстрела. Боши бы убрались… И дело с концом».

Старуха замолчала. Казалось, она сама была напугана тем, что наговорила. Отец тоже молчал, тогда она спросила:

– А вот вы, папаша Дюбуа, думаете, он это вправду говорил?

Старик пожал плечами.

– Я-то ведь не больше вашего знаю.

Старуха опять заговорила о своем чайнике, и отец пообещал ей прийти на следующий день с лестницей и попытаться достать чайник. Она поблагодарила и сказала, что ее приютили у себя люди, у которых она убиралась больше десяти лет.

– Только, знаете, все-таки это не свой дом, – прибавила она. – Конечно, они живут лучше нашего и добрые, ничего не скажешь, но все одно это не свой дом. – Она наклонилась к его уху, еще больше понизила голос и спросила: – А знаете, почему я в живых осталась?

– Нет, не знаю.

– Вот уж двадцать лет как хозяин обещает нам устроить в доме уборную. Да все никак не соберется. Приходится спускаться, идти через весь двор, а уборная в соседнем доме, который выходит на Солеварную улицу… Так вот, как начали стрелять, я до того перепугалась, что у меня живот схватило… Я и пошла туда… А люди, что там живут, вы их знаете, Шампо их фамилия, они меня у себя оставили… Их квартира как раз возле самой уборной… Вот как все получилось… А когда я увидела, что всему конец… Я даже не заплакала. Вы бы посмотрели, как все кругом пылало! Будь в других домах, как в этом, черный ход, жильцы могли бы спастись… Куда там… Вы бы только посмотрели, как все кругом пылало…

Она несколько раз повторила эту фразу, сопровождая ее своим неприятным смешком, от которого становилось не по себе.

Ничего у нее не осталось, только кое-какие мелочи ей удалось откопать среди развалин. Все остальное сгорело, все, кроме чайника, на который она по-прежнему глядела чуть ли не с вожделением.

Смеркалось, и отец сказал:

– Вам пора возвращаться.

– Вы завтра утром принесете лестницу?

– Да… я приду.

Старуха удалилась своей подпрыгивающей походкой, и отец снова услышал ее смешок.

Когда она скрылась из виду, он не спеша направился к себе. Его дом стоял, как прежде, без единой царапины, ни одно стеклышко в окнах не треснуло. Война прошла совсем рядом, но даже не потоптала цветы в саду.

41

На следующее утро отец взял лестницу и направился к пожарищу. Мать пошла с ним. Когда они добрались до места, старуха уже возилась среди развалин, разгребая кочергой обломки и мусор. Через плечо у нее болталась большая сумка.

– Больно вы неосторожны, – сказала мать, – ведь стены того и гляди могут рухнуть.

Старуха в ответ только усмехнулась и махнула рукой, словно желая сказать, что жизнь ей уже не дорога.

Отец отгреб в сторону черепицу и пристроил кусок полуобгоревшего стропила так, чтобы можно было упереть лестницу. Мать помогала ему, держала лестницу, пока отец добирался до раковины. Чайник был без вмятин, целехонький. В нем даже оставалась вода. Рядом лежала поварешка и две ложки, отец и их прихватил.

Старуха вылила воду из чайника, сунула ложки в сумку и радостно захихикала:

– Чайничек мой… – повторяла она. – Совсем целехонький. Хороший чайник… Знали бы вы, как быстро в нем вода закипает.

Она поблагодарила отца, бережно, будто младенца, прижала чайник к груди и быстро зашагала прочь.

– Да, несчастная женщина, – пробормотала мать. – Нам еще, можно сказать, повезло.

Они отнесли лестницу домой, и отец сказал:

– Пойду прогуляюсь по городу. Как знать, может, встречу кого, кто приехал из Лиона.

– Господи, хоть бы весточку получить!

Отец надел чистый фартук, переменил каскетку и направился в центр города. Последние месяцы он не выходил за пределы их квартала и теперь внимательно оглядывался, искал вокруг перемен. Помимо сгоревших зданий, несколько домов пострадали во время уличных боев, но повреждения были несерьезные.

На улице Лекурба, на площади и под аркадами было людно. В начале Коммерческой улицы собралась толпа. Отец решил, что там продают продукты без карточек, и пожалел, что не захватил денег. Все же он подошел ближе и, безуспешно пытаясь заглянуть через головы людей, спросил:

– Что здесь происходит?

– Стригут наголо девок, которые путались с фрицами.

Из толпы доносились крики и взрывы хохота. Из уст в уста передавались имена девиц, и тут же слышались нелестные замечания по адресу их близких.

– Их потом посадят в грузовик и провезут по всему городу, – пояснила какая-то женщина.

– Нет, их заставят идти пешком, босиком поведут по улицам.

– Пусть идут нагишом! – завопила другая. Раздался громкий смех, и несколько голосов подхватили:

– Нагишом!.. Нагишом!

Толпа неистовствовала. Люди наперебой предлагали что-то, кричали:

– Брей у них все подряд!

– Нарисуйте ей свастику на груди!

Началась толкотня, каждому хотелось видеть все своими глазами. Каждый старался перекричать соседа. Отец сперва стоял поодаль, и хотя он не пробивался вперед, но вскоре очутился в самой гуще толпы, которая все росла и росла. Вокруг него стоял неумолчный гомон.

– Шлюхи – это только цветочки, завтра проведут по улицам всех коллаборационистов.

– А скольких бы еще надо за решетку.

– Всех, кто торговал с фрицами и наживался за наш счет.

– И тех, кто в муниципалитете служил…

– И молодчиков из петеновской милиции.

– Ну, эти уже дали стрекача.

– Ничего, отыщут даже в Берлине!

Отец вдруг подумал о Поле. Он чувствовал себя пленником этой толпы, и его охватил страх. Что с сыном? Арестован? Или успел уехать? А если Поль скрылся, тогда, глядишь, за отца возьмутся? Выставят на рыночной площади, как зверя заморского, а потом засадят в кутузку и дом к чертям подожгут? Да и дернуло его сюда прийти! Столько месяцев просидел в своей норе, и вот сегодня как дурак сам полез в это осиное гнездо.

Старику казалось, что все взгляды обращены на него, что все к нему присматриваются.

Его толкали, теснили со всех сторон, он тяжело дышал, на лбу у него выступил пот, и все же, усиленно работая локтями, он сумел наконец выбраться из толпы. Никто даже на него не оглянулся, но он стал пробираться на Школьную улицу самым сложным путем – переулками и проходными дворами, избегая людных мест. Он подумал было зайти к Полю, узнать, какие там новости, но не решился.

Он шел быстро, внимательно оглядываясь по сторонам, то и дело оборачиваясь, – он не в силах был отделаться от мысли, что чья-то рука вот-вот схватит его за шиворот и раздастся грозный голос: «Это папаша Дюбуа… Взгляните на этого старого негодяя, он и пальцем не пошевелил, чтобы помешать своему сыну торговать с фрицами!»

Подойдя к своей калитке, старик остановился в нерешительности. А ну как за ним приходили, пока он отсутствовал? Он-то думал, что с уходом немцев наступит конец всем этим тревогам, и невзгодам, и вечному страху все потерять, а теперь вот над ним нависла новая угроза.

Он вошел, стараясь не хлопнуть калиткой. Матери в саду не было. Отец медленно двинулся по тенистой дорожке, в листве деревьев шумел ветер и гнал к нему тучи золотистых насекомых.

В начале дорожки, которая вела к дому, отец остановился. Из кухни доносились голоса. У него перехватило дыхание. Ноги подкашивались. И все же он направился к двери, напрягая слух.

И тут, подойдя к крыльцу, он узнал голос Жюльена.