Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

50

Так прошел ноябрь. Мать каждое утро уходила в половине одиннадцатого и возвращалась домой через четыре часа. Всякий раз она приносила в сумке хлебные корки для кроликов и бидон с супом, который подогревала к ужину.

С этим приходилось мириться. И жить чуть ли не жизнью бедняков. Да они и были, в сущности, бедняки. Отец в конце концов вынужден был это признать. Оба его дома не представляли никакой ценности. У всех стариков война поглотила их сбережения.

Вот мать и пошла работать в столовую. В ее годы надо бы отдыхать, а она нанялась уборщицей. Она уходила из дому с улыбкой и возвращалась с улыбкой. Но лицо ее приобретало какой-то землистый оттенок. Спина все сильнее горбилась, поясницу ломило. Мать никогда не жаловалась. Однако отец видел, как она мучительно растирает скрюченные пальцы рук. На левой руке у нее указательный и средний пальцы почти переплелись. Совсем не разгибались большие пальцы, даже когда она раскрывала ладони, запястья распухали.

– Мытье грязной посуды тебе не на пользу, – ворчал отец.

Мать только пожимала плечами:

– Пустяки… Пустяки. Ты ведь знаешь, зимой у меня всегда так.

Но это была неправда. Никогда еще отец не видел ее такой усталой, и никогда еще она так надрывно не кашляла.

Когда он осторожно уговаривал ее отдохнуть, она отвечала:

– Дай уж мне дотянуть хотя бы до пасхи. Когда подоспеет работа в огороде, я брошу. Ведь маленького они ждут в конце марта. Вот тогда я и отправлю им немного денег… Не раньше. Хочу, чтобы они на малыша пошли.

Когда мать заговаривала о будущем внуке, лицо ее светлело. Усталость проходила как по волшебству. И в такие минуты отец не останавливал ее.

Жюльен написал, что один приятель подыскал для них двухкомнатную квартиру в предместье Лиона. Однако квартира эта должна освободиться только в январе и она совсем не обставлена. Отец тут же сказал:

– У них ничего нет. Что ж, им придется приехать сюда. Зачем нам две кровати в спальне? Пусть одну заберут. Да и еще кое-что найдется. В сарае у нас стоит стол, а в столовой слишком много стульев.

С этого дня то отец, то мать время от времени говорили:

– Слушай-ка, когда они приедут, надо дать им кое-какую посуду… да еще вот этот шкафчик…

– Конечно. Вот только как они все это увезут?

– Даже если придется нанять грузовичок, все дешевле, чем покупать новое.

Сначала отец заговорил о мебели просто потому, что хотел опередить в этом мать. Но у него все же слегка защемило сердце при мысли, что придется расстаться со многими вещами, а ведь каждая так прочно прижилась в их доме. Потом и сам, не понимая почему, он стал находить удовольствие, обнаруживая еще и еще что-то из обстановки, что можно было отдать сыну.

В те долгие часы, когда жена уходила, он порой бродил по дому, отыскивая те предметы, которые собирался подарить молодым. Случалось, он в мыслях своих видел малыша, который должен был родиться. У Поля не было детей, и уже не оставалось надежды, что они появятся, так что рождение маленького Дюбуа, продолжателя рода, было событием немаловажным.

Со времени освобождения города ни Поль, ни его жена не появлялись у стариков, но это было в порядке вещей – и прежде они иногда по нескольку месяцев у них не показывались. Что там ни говори, они заняты своим делом. Торговля, должно быть, понемногу налаживается. Отец все время убеждал себя в этом, так ему легче было отогнать мысль, что недавние события могли окончательно отдалить друг от друга двух его сыновей и закрыть Полю дорогу в родительский дом. Ведь время все сглаживает.

Но время подгоняло также и зиму, которая приближалась с каждым днем.

Четвертого декабря, когда небо с трудом решилось пролить слабый свет, чтобы возвестить наступление утра, северный ветер шквалом обрушился на сад. Судорожно заметались голые ветви деревьев. Виноградные лозы, посаженные вдоль стены, распрямились, потянулись к окну, дом протяжно застонал, ему вторило жалобное завывание огня в печке. А потом наступила тишина. Стоя у окна, отец несколько минут внимательно изучал облака, затем сказал:

– Ветер крепчает. Пожалуй, снег пойдет.

– Пойду принесу дров, – заметила мать. – Хоть будут под рукой, если и в самом деле пойдет снег.

Она взяла пустую корзину. Новый порыв ветра со свистом налетел на сад. Он был не таким свирепым, как первый, который все взбудоражил и замер. На этот раз подул совсем несильный ветер; он замяукал, заскрипел в водосточных желобах. Потом набрал силу. Накинулся на дом и пошел гулять, прижимая к крыше дым из трубы, тряся деревья и кустарник.

Когда мать возвратилась, она с минуту стояла неподвижно, прислонясь спиной к двери, и, отдышавшись, с трудом проговорила:

– Ветер ледяной… Я чуть не задохнулась.

Отец принялся укладывать дрова возле плиты.

– Ты наложила слишком полную корзину. Это тебе не по силам.

– Нет… Но я не знала, что такой ветер… А на мне была только шерстяная кофта да платок. Я не думала, что так холодно.

Мать налила себе немного кофе с молоком, оставшегося от завтрака, взяла чашку в обе руки, чтобы согреть пальцы, и начала пить маленькими глотками.

Отец опорожнил корзину, подбросил в топку несколько поленьев и подошел к окну.

– Черт побери, – пробормотал он. – Этот проклятый ветер уже сорвал три мешка с испанских артишоков…

А ведь я привязал их веревками. Придется мне выйти…

– Не говори глупостей, – прервала его мать. – Если ты выйдешь в такую погоду, то всю зиму потом пролежишь в постели, сам знаешь… Не торопи беду, она и без того тебя найдет.

Мать поставила пустую чашку на стол и открыла дверь в столовую.

– Что ты собираешься делать? – спросил отец.

– Накину пальто. И пойду укреплю твои мешки. У меня еще хватит времени до ухода на работу.

– Господи, – простонал отец. – Подумать только, едва наступают холода, и я уже никуда не гожусь!

Мать надела тяжелое пальто, перешитое из шинели солдата, которого они приютили во время отступления. Она сама перекрасила материю, и черная краска, смешавшись с цветом хаки, придала жесткому сукну какой-то бурый, словно линялый, оттенок, с какими-то темно-желтыми потеками. Мать подняла воротник, набросила на голову платок и повязала под подбородком.

Отец все стоял у окна и смотрел то на жену, то на свои артишоки. Еще несколько мешков вздулось. Если ветер опять наберет силу, он в конце концов сорвет их все.

– Надо бы тебе захватить нож и веревку. Кажется, веревка попалась мне не очень крепкая. Веревки совсем старые. Они столько мокли под дождем, что, должно быть, сгнили. В погребе, за дверью, найдешь веревку покрепче. Мать взяла небольшой острый нож, поправила платок на голове и вышла.

51

Когда мать вышла, отец снова стал глядеть в окно. Он услышал, как открылась дверь погреба. Долго же она ищет эту веревку! Ветер между тем продолжал свою разрушительную работу. Он стлался по земле, взбирался на невысокую насыпь, которую отец соорудил перед грядкой артишоков, норовил пробраться под мешки, а затем, точно хитрый зверь, собравшись с силами, трепал их. Мешки бились на ветру. Если мать замешкается, все веревки лопнут!

Когда она вышла наконец из-за угла дома, отец приотворил окно и крикнул:

– Сперва закрепи те мешки, что еще держатся… А там займешься остальными!

Она кивнула и направилась к грядкам. Ветер набросился на нее, так же как набрасывался на растения. Пальто у матери развевалось, надувалось, открывая черную юбку. Отец видел, как она несколько раз качнулась из стороны в сторону, словно ноги, обутые в тяжелые сабо, ее плохо держали; он испугался, что она вот-вот упадет.

– Господи, мыслимое ли дело – такой злой ветер! – бормотал он.

Когда мать наклонялась и, обхватив толстые растения, обвивала их веревкой, издали могло показаться, что она цепляется за них, боясь, как бы ее не унесло ветром.

Отец следил за каждым ее движением. Должно быть, пальцы у нее онемели, потому что обычно она работала быстрее и сноровистее. Она всякий раз распрямлялась с большим трудом. Иногда она вдруг останавливалась, и он никак не мог понять почему. Нагнувшись вперед, она, шатаясь, подставляла свою сутулую спину ветру, делала шаг в сторону, стараясь сохранить равновесие.

Так ей удалось подвязать четыре или пять артишоков, потом, подойдя к следующему растению, она почему-то не нагнулась, как раньше, а начала медленно выпрямляться, поднося к груди руку с пучком веревок. Рука ее разжалась, и веревки понеслись по ветру, словно обрывки серпантина, белея на фоне мглистого неба.

– Черт побери, веревки упустила! – вырвалось у отца. – Да что это она?

Мать сделала судорожное движение, пытаясь поймать веревки, но она только хватала воздух правой рукой и теперь выронила и нож. Так она стояла секунду или две, словно огородное пугало, наполовину вырванное ветром из земли, но еще сопротивляющееся его порывам. Потом колени ее медленно подогнулись. Правой рукой она попыталась ухватиться за артишок, но пальцы лишь скользнули по намокшему мешку; она упала на колени, слегка качнулась, а затем медленно повалилась на левый бок и уткнулась лицом в землю перед грядкой.

– Господи боже мой, – пролепетал отец. – Да что с ней такое? Что это она?

Горло у него сжалось. Он пытался убедить себя, что жена просто потеряла равновесие, но она продолжала лежать все так же неподвижно. Только одна пола ее пальто, казалось, еще жила, вздрагивая под порывами ледяного ветра.

Вцепившись рукой в шпингалет, отец прерывисто дышал, пригвожденный к месту беспредельным страхом.

52

Отец и сам не мог бы сказать, сколько времени он так простоял. С ним творилось что-то непонятное. Он словно бы существовал вне времени и пространства, был здесь и где-то еще. Он видел, что мать лежит у грядки с артишоками, и вместе с тем убеждал себя, что этого не может быть, что сейчас она войдет в кухню, растирая озябшие руки.

Потом он отошел от окна, все так же не понимая, что побудило его это сделать. Силы вернулись к нему, вернулась и ясность мысли. Он торопливо натянул толстую вельветовую куртку и вышел.

На крыльце, пока отец сбрасывал ночные туфли и надевал сабо, он почувствовал, как ледяной воздух охватил его, пронизывая насквозь. Он сжался, собрал всю свою волю, чтобы заставить себя двинуться вперед, подчиняя, как всегда, непокорное на холодном ветру тело.

И вот он уже перешел через дорожку, он у грядки. Он не сводит глаз с пальто матери. Ему кажется, что она шевелится… Ему хочется подбежать к ней, но страх, что он может упасть, удерживает его.

Он наклоняется над нею. Осторожно касается ее. Стоит тут, не в силах ни на что решиться.

– Что с тобой? Ты меня слышишь?.. Ты меня слышишь?

Он кричит очень громко.

Молчание.

Мать не двигается.

Отец опускается на колени, пытается подсунуть руку под неподвижное тело матери и немного приподнять ее… Она хрипит… Икает – раз, другой… Лицо у нее багровое… Полуоткрытые глаза налиты кровью, веки вздрагивают, точно от ветра.

– Господи боже мой… Господи боже мой, – стонет отец.

Он с трудом распрямляется. Стоит как потерянный. Озирается по сторонам… Никого. Только северный ветер, от которого перехватывает дыхание и как иголками колет лицо.

Отец стоит в нерешительности. Неужели и он тоже упадет тут и так вот и помрет вместе со своей женою на этой треклятой земле?

Эта мысль подхлестывает старика, как режущий порыв ветра. Из глубины его существа рвется вопль. Вопль этот застревает в горле и переходит в какой-то невнятный зов.

И тогда отец снова нагибается. Становится на одно колено, крепко хватает мать за запястье тем забытым движением, каким пользовался еще в ту войну, перенося раненых. Он тянет мать. Хрип ее усиливается. Он тянет еще, еще, и наконец ему удается приподнять это неподвижное тело и взвалить его себе на спину. Напрягая все силы, он встает.

Ноги у него подкашиваются, а ну как не выдержат?

Он делает шаг. Второй. Ноги матери волочатся по земле. С одной ее ноги свалилось сабо. Левая рука все еще судорожно сжимает несколько веревок, которые развеваются на ветру.

Отец добирается до дорожки. Чтобы перешагнуть через бордюр из плиток, он еще больше наклоняется вперед и, убедившись, что тело матери не соскользнет у него со спины, если он отпустит одну руку, хватается левой рукой за вбитый в землю кол.

У крыльца отец вынужден остановиться. Несмотря на холод, он весь взмок. Перила справа от него. Чтобы ухватиться за них, надо передвинуть тело матери с одного плеча на другое. Левой рукой он удерживает ее за каленое пальто. Правой крепко сжимает холодные металлические перила. И поднимается на первую ступеньку.

А их десять. На каждой ступеньке он останавливается. Пытается вздохнуть полной грудью, занять хоть немного силы у этого яростного ветра, который безжалостно хлещет стены дома и, взвихрясь, уносится прочь.

И эти завихрения он видит словно сквозь пелену черных точек.

Эти черные точки ему хорошо знакомы. Он знает, что они предвещают, и его снова охватывает страх. Если он сейчас упадет, они оба – и он сам, и мать – скатятся с лестницы. За кустами самшита их никто не увидит – ни с улицы, ни с дороги. Зияющая пустота, которую он перед тем ощущал в себе, уступила место необычайной ясности. Теперь каждая мысль, мелькающая у него в голове, вызывается множеством удивительно четких образов.

Отец остановился. Ему надо немного постоять, чтобы собраться с силами. Надо наладить правильное дыхание. Надо стараться не глотать холодный воздух, который может его доконать.

Он считает ступеньки. Еще четыре… Собрав последние силы, он одолевает эти четыре ступеньки, не останавливаясь.

На крыльце он пошатнулся, но нашел ручку двери и судорожно схватился за нее.

Проходит секунда, другая. Ручка повернута, дверь отворена, и в лицо ему веет теплый воздух кухни.

Войдя, отец толкает дверь ногой, и она тяжело захлопывается перед самым носом у ветра.

В кухне он сразу вспоминает о спальне, о стоящей там кровати. Но в спальне не топлено, да ему и не втащить жену наверх.

Может, ей просто стало дурно. Он тщетно пытается усадить ее на стул. Безжизненное тело валится то вправо, то влево, падает вперед, бессильно никнет.

И тогда, дойдя до предела усталости, он укладывает жену прямо на пол.

53

Отец надеялся, что в тепле жена придет в себя. Но она по-прежнему лежала, не подавая признаков жизни, и тогда он попытался влить ей в рот немного водки, однако рука у него так дрожала, что из этого ничего не вышло. Слезы жгли ему глаза. Все плыло, как в тумане, и, когда он выпрямился, ему пришлось опереться о стол, чтобы не упасть. Он несколько раз смотрел в окно, но никто не проходил мимо их дома.

Он снова наклонился над женой. Снова заговорил с нею, но, как и прежде, она смотрела на него невидящими глазами, а из ее груди вырывался все тот же хрип, в котором клокотала мокрота.

Отца вновь охватил страх.

Он взял со стула ставшую совсем плоской подушечку, подложил ее под голову жены и вышел.

Куда идти? На улицу? Пожалуй, трудно сейчас кого-то там встретить. Он подумал о мадемуазель Марте, жившей напротив, но она была очень стара и почти не выходила. И тогда он побежал в конец сада, обогнул сарай и вошел во двор дома, где жили Робены. Он посмотрел на окно кухни и сквозь застилавшую глаза дымку слез и холодного воздуха различил светлое пятно. Отец ускорил шаг, вскинул вверх руки и принялся кричать:

– По-мо-ги-те!..

Голос его пресекся, он захлебнулся кашлем и вынужден был замолчать. Окно отворилось, и госпожа Робен спросила:

– Что случилось?

Отец попытался заговорить, но кашель душил его. Он только отчаянно замахал руками и с трудом расслышал:

– Сейчас спустимся!

Окно закрылось. Отец постарался взять себя в руки. Он сплюнул, но ветер прибил плевок к его куртке, и старик заволновался, стал судорожно искать платок, чтобы вытереть куртку.

Когда Робен с женой сошли во двор, отец уже перестал кашлять, но все еще не мог выговорить ни слова. Он потащил их за собою и только в саду с усилием пробормотал:

– Скорей, скорей… Жена… Жена… Не могу больше…

Госпожа Робен побежала вперед, и тут отец почувствовал, что Робен крепко взял его под руку, чтобы поддержать. На миг старику показалось, что перед ним разверзается пропасть. Он остановился, перевел дух, потом медленно двинулся дальше.

Когда мужчины вошли в кухню, госпожа Робен стояла на коленях возле матери и поддерживала ее голову. Лицо у матери было очень красное. Сквозь посиневшие губы с трудом вырывалось хриплое дыхание.

– У нее такое воспаленное лицо, – сказала жена Робена. – Надо немедленно вызвать доктора… И надо ее уложить в постель.

– Господи боже мой… Господи боже мой, – стонал отец.

Робен усадил старика. Он держался очень спокойно.

– Я пойду к себе, – сказал он. – Пришлю сюда нашу служанку и немедленно позвоню вашему сыну. Он приведет врача… У вас есть номер его телефона?

Отец покачал головой, и Робен поспешно вышел.

У отца точно гора с плеч свалилась. Он уже не один… Теперь ему не придется ничего решать. Он машинально следил за ходившей по комнате соседкой, невысокой женщиной с темными распущенными волосами, которые падали волнами на ее синее пальто.

Она что-то говорила. Он слушал, но толком не понимал.

– Я согрею воды, – говорила она. – Врачу может понадобиться… Печка в вашей спальне топится?

– Нет… Господи боже…

– Я подымусь туда и затоплю… А дрова наверху есть?

– Да… Должны быть.

– И бумага?

– Вот бумага.

Отец протянул ей газету и стал рыться в кармане, ища зажигалку.

– Я тоже подымусь с вами, – прибавил он.

– Нет, нет, оставайтесь здесь… Вы еле на ногах держитесь. Когда придет служанка, мы с ней уложим вашу жену.

Госпожа Робен поднялась наверх, и отец услышал, как она ходит по спальне. Он сидел, облокотившись на стол, – с его места ему видна была только голова матери, все еще неподвижно лежавшей на полу. Теперь лицо ее казалось уже менее красным, но веки были по-прежнему полуопущены, а взгляд все такой же безжизненный.

Отец ни на что не реагировал: он сидел, наклонившись вперед, облокотясь о стол одной рукою, другую положив на колено; он пристально смотрел в лицо жены и повторял:

– Это невозможно… Это невозможно…

54

Когда Робен возвратился, его жена и служанка уже уложили больную в постель.

Служанка Робенов, высокая итальянка лет сорока, была, пожалуй, посильнее многих мужчин. Она ухватила мать под мышки и приподняла ее, а госпоже Робен оставалось только придерживать ноги больной, чтобы они не ударялись о ступеньки лестницы. Отец шел сзади… В спальне уже гудела печь.

– Я пробовал вызвать двух врачей, – сказал, входя, Робен, – но обоих нет дома. Тогда я позвонил вашей невестке. Она скоро придет с доктором Летти, он живет по соседству с ними.

– А пока что, – сказала госпожа Робен, – мы поставим ей компресс… У нее заложена грудь, это ясно. От компресса ей станет легче и жар спадет.

Отец сел в кресло у изножья кровати. День был серый, и в комнату вливался лишь унылый, холодный свет, в котором с трудом можно было различить черты лица больной.

– Ей как будто стало чуть легче дышать, – сказал отец.

– Пожалуй. Но мне кажется, жар у нее еще не спал.

Робен взял руку матери. И прибавил:

– Пульс ровный, но очень частый.

Женщины спустились вниз приготовить компресс. Робен уселся против отца на низенький стул, куда мать складывала белье и платье, ложась спать.

Теперь ее одежда лежала в изножье кровати, стоявшей параллельно той, на которую уложили мать. Отец махнул рукой в ту сторону и сказал:

– Это пальто она перешила из солдатской шинели… Знаете, ее оставил нам тот малый из Вильфранша… Кажется, его звали Гиймен… Он помогал мне выпекать хлеб во время отступления… Славный был малый… Не знаю, что с ним сталось.

Робен покачал головой.

Отец умолк. Он сам не знал, почему заговорил о Гиймене, но у него стало легче на душе просто оттого, что он спокойно поговорил.

Робен спросил:

– Ваша жена была на огороде?

– Да. Она решила выйти, чтобы закрепить мешки на артишоках… Ведь я уже ни на что не гожусь… Но мне не следовало ее пускать. Только, вы ведь ее знаете, разве ее удержишь, когда дело касается работы!.. Все равно как с этой столовой. А уж я столько раз ей говорил, что она из-за этих жалких грошей губит свое здоровье.

Робен поднялся и подошел к окну.

– Ее сабо лежит возле грядки, – сказал он. – Когда спущусь вниз, схожу подберу его.

– Да, да, – отозвался отец. – Я об этом как-то не подумал. Боялся, что не дотащу ее сюда…

– По-моему, пришел врач, – прервал его Робен.

Отец встал и направился к двери.

– Вам незачем спускаться, – остановил его сосед. – Жена или служанка проводят его сюда.

Отец нерешительно потоптался на месте, напрягая слух. Но до него долетал только смутный гул голосов. Наконец на лестнице раздались шаги и дверь в спальню отворилась.

Врач был высокий и худой человек в очках с толстыми стеклами. Он поздоровался и попросил зажечь свет.

– Да у нас тут нет электричества, – пробормотал отец.

Врач, видимо, удивился.

– Ну ничего, обойдемся, – сказал он. – У меня есть карманный фонарик.

Он порылся в своем чемоданчике; потом отец увидел, как спина доктора согнулась, а голова низко склонилась над постелью. Выслушивал он больную недолго. Потом повернулся и сказал:

– Сомневаться не приходится. Воспаление легких. Она больна уже несколько дней, а сегодняшний холод довершил дело.

Только в эту минуту отец заметил свою невестку Мишлину, стоявшую в дверях.

– А что нужно делать? – спросила она.

– Нужно немедленно сделать укол, чтобы поддержать сердце. У меня нет с собой шприца, но тут неподалеку есть сестры. Сойдемте вниз, я напишу рецепт.

– Я тут приготовила компресс, – сказала госпожа Робен.

– Надо поставить. Ей станет легче.

Он немного помедлил, взглянул на Мишлину и прибавил:

– Надеюсь, сестра сразу же придет. А не то я могу забежать домой и…

– Нет, нет, – сказала Мишлина, – я сама всем займусь. Схожу за сестрой и приведу ее сюда.

Она отворила дверь и вышла в коридор, добавив:

– Пойдемте, надо дать больной отдохнуть.

Отец вышел из спальни последним. На пороге он оглянулся, еще раз посмотрел на жену и прошептал:

– Господи боже мой… Что теперь с нами будет!