Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

10

Ночь была темная. Закрыв дверь, отец нащупал рукой железные перила. Он услышал, что Поль остановился, ища ступеньку.

– Осторожней, – сказал он. – Ничего не видно.

– Хоть я и редко у вас бываю, но дорогу все-таки помню.

Внизу отец задел сына плечом. В лицо ему пахнуло винным перегаром. Несколько шагов они прошли молча, потом отец, поколебавшись, спросил:

– Почему ты так напиваешься? Это вредно для здоровья.

– Со мной это не часто случается. Но сегодня мы целый день бегали по городу, чтобы пристроить эти самые фотографии.

– Я как раз хотел с тобой об этом поговорить. Ты считаешь, что твое место именно там?

Сын остановился. Остановился и отец. Теперь, когда его глаза привыкли к темноте, он начал различать лицо сына – светлое пятно под темной шляпой.

– Что?! – спросил Поль. – Ты, может быть, за де Голля и за революцию?

– Я ни за кого. Я за то, чтобы как-нибудь прожить, и за то, чтобы меня оставили в покое.

Они говорили резким тоном, но не повышая голоса.

– Вот именно, ты проживешь спокойно, если будешь с теми, на чьей стороне сила.

– А ты думаешь, что сила всегда будет на их стороне? Посмотри, что делается в Италии.

– В Италии? Ну и что? Ты отлично помнишь, как в семнадцатом году под Капоретто итальяшки удирали! Гитлер напрасно поверил им. Их армия развалилась при первом же серьезном ударе. Но эсэсовцы в два счета сбросят американцев в море.

– В семнадцатом году тоже были такие, кто не верил в помощь Америки, – заметил отец. – Однако…

Поль перебил его:

– Не думаешь же ты, что Сталин договорится с Рузвельтом и Черчиллем? Рано или поздно они передерутся, и тогда Гитлер наведет порядок – на наше счастье, не то коммунисты быстро сядут нам на шею. Тогда ты увидишь, что станется с твоими домами и деньжатами.

Угроза коммунизма всегда пугала отца. Во времена Народного фронта он дрожал за свои сбережения, и слова сына пробудили в нем старый страх.

– Знаешь, не такой уж я крупный капиталист, – сказал он.

Поль засмеялся каким-то скрипучим, неприятным смехом.

– Крупный или некрупный – это дела не меняет. Отберут все. Все, что имеешь. И будешь доживать свой век в богадельне.

– Иногда я думаю: а может, тем, кто там, живется счастливее, чем мне. По крайней мере им всегда обеспечен суп, им не приходится, как мне, лезть из кожи вон и во всем себе отказывать.

Поль достал пачку сигарет. Отец угадал его движение.

– Вот хотя бы и табак… – сказал он.

– Бери, – сказал Поль, протягивая ему пачку. – Бери всю.

Отец поблагодарил. Нет. Поль не такой уж эгоист, как утверждает мать. Ему хотелось забросить удочку насчет дров, но он не решился. Он удовольствовался тем, что, вынимая из пачки сигарету, сказал:

– Понимаешь, таким старикам, как мы, сейчас не очень-то легко. Деньги теперь ничего не стоят.

Он нагнулся к Полю, тот щелкнул зажигалкой. На мгновение их лица оказались совсем рядом, прикрытые, будто крышей, полями шляпы и козырьком каскетки и отгороженные от ночной темноты ладонями, которыми они с двух сторон защищали огонек. Зажигалка погасла, и вокруг опять встала черная пустота, в которой на миг удержалось воспоминание о вспышке яркого света.

– Если тебе нужны деньги, – сказал сын, – продай один из домов..

– Продать дом?

– Ты так мало получаешь с квартирантов, продай, и будешь есть досыта.

Отец был сражен. Все равно как если бы сын ударил его под ложечку.

– Господи боже мой! И это ты, ты даешь мне такой совет! – вздохнул он. – Ведь если я правильно понял, тебе наплевать, что все уйдет в чужие руки?

– Нет, не наплевать. Но если у вас ничего нет…

Отец закашлялся, перевел дух и медленно, останавливаясь после каждого слова, сказал:

– Капиталов у меня нет. Но у меня еще есть две руки. Вот уже шестьдесят лет они меня кормят. Прокормят и до смерти.

Отец и сын вышли на дорожку. Сделав молча несколько шагов, Поль сказал как бы между прочим:

– Сам знаешь, будете нуждаться, мы вас не оставим. Но если в один прекрасный день ты захочешь продать дом, уж так или иначе можно будет устроить, чтобы он не ушел из семьи.

Отец не ответил. Он отлично понял, что хотел сказать Поль, но это предложение захватило его врасплох. Не так-то легко решиться продать даже сыну то, что строил и отстраивал всю жизнь. А потом есть мать, есть Жюльен.

Они дошли до калитки, и отец ощупью стал искать замок. Он открыл калитку и посторонился, пропуская сына.

– Во всяком случае, то, что я говорил о Жюльене, остается в силе, – сказал Поль уже за калиткой. – Если вы можете связаться с ним, постарайтесь, чтобы он поскорее вернулся.

– Конечно, если бы мы знали…

– У меня нет оснований не верить тебе, – перебил Поль, – но согласись, его исчезновение не может не показаться странным. Сам понимаешь, если полиция решит его разыскивать…

Поль не закончил. Отец почувствовал, что сын удаляется. Уже сделав несколько шагов по тротуару, Поль обернулся и прибавил:

– Впрочем, если бы он вам писал, полиция бы знала. За вашей перепиской, конечно, следят.

11

Когда, затушив пальцами сигарету, нащупав жестянку с табаком и положив туда окурок, отец вернулся на кухню, мать уже приготовила вещевой мешок для завтрашнего похода.

– Осталось только положить крутые яйца да фрукты, – сказала она. – Ты мне напомнишь, но лучше оставить их на ночь в погребе.

– Садовый нож завернула в газету? – спросил отец.

– Ну конечно. А на ноги что наденешь?

– Башмаки, что покрепче.

– Ты давно уж не носил их. Не боишься, что будут жать?

– Нет, я надевал их на две пары носков.

– Верно, но это было зимой. А когда тепло, ноги отекают.

– А ты что наденешь, при твоих-то мозолях?

– У меня выбора нет: кроме сабо и выходных туфель осталась только одна крепкая, пара.

– Не натрешь ноги?

– Думаю, не натру.

Отец искал, что бы еще сказать. Он был рад, что разговор зашел о завтрашнем походе и, таким образом, щекотливая тема не будет затронута.

– Нечего канителиться, пора спать, – не придумав, о чем еще спросить, сказал он.

– Ступай, я разденусь и тоже приду.

Его удивило, что она ни единым словом не обмолвилась о поведении Поля. Он поспешил взять из чулана под лестницей ночной горшок и, уже поднимаясь наверх, сказал:

– Мы, конечно, и так проснемся, но, кто его знает, все-таки лучше взять будильник.

Мать кивнула, и отец стал подыматься по лестнице, которая уходила в темноту. В спальне он поставил горшок под кровать на его постоянное место – у левой ножки – и, закрыв ставни, разделся в темноте. Раз жена ничего не сказала внизу, может быть, она собирается поговорить, когда они улягутся. Он боялся этого разговора. Лучше всего было бы сразу заснуть, но он знал, что это невозможно. Слишком много всего случилось за этот день. И все это бурлило у него внутри, словно море, беспрерывно вздымаемое бурей. Он думал о дровах, убранных в сарай, о том, что их никак не хватит до конца зимы; он думал о тележке, увезенной на грузовике; о неожиданном визите сына; о другом, отсутствующем своем сыне, о котором хотелось хотя бы знать – умер он или жив. Все путалось, прибавлялось к накопившейся за день усталости, слишком тяжелой и потому не дававшей забыться. Он чувствовал, что совсем обессилел, но ничто не предвещало быстрого наступления спасительного сна.

Мать пришла в спальню и молча легла. Наступила долгая тишина, слышалось только дыхание да скрип матраса, когда кто-нибудь из них ворочался, пытаясь найти более удобное положение для наболевшего тела.

Отец старался не шевелиться. Может, если он не будет двигаться, сон придет скорее, может, хотя бы мать решит, что он задремал. Надо во что бы то ни стало избежать разговора. Отец знал: раз начавшись, разговор либо неизвестно когда закончится, либо приведет к ссоре. Он хотел уснуть. Отдохнуть, уйти от всего, что не было его каждодневной жизнью, от всего, что не связано с его работой. Он долго раздумывал над словами Поля: «Продай один из домов, и будешь есть досыта». Извольте радоваться! В семьдесят лет продать свое добро, чтобы только просуществовать! И это говорит его сын! А может, Поль действительно думает купить у него один из домов? Но для чего? Чтобы поместить капитал? Значит, правда, что он загребает деньги лопатой. Тогда мать права. Ну что ж, если Поль здорово зарабатывает, тем лучше для него. Краснеть тут нечего, особенно если он ведет свои дела честно. Он, отец, тоже знавал времена, довольно благоприятные для торговли, так что же – упрекать его за это, что ли? Нет, конечно. Сейчас времена более тяжелые. Поль старается приспособиться, и он прав.

Его обвиняют в том, что он спекулирует на черном рынке. Но кто может похвалиться, что никогда не спекулировал? Кто может бросить в него камень в наше время, когда всякий думает, как бы уцелеть! Злые языки утверждают, что он торгует и с немцами. Ну и что же? Как можно отказать и не отпустить им товара, раз они за него платят? В прошлом году, когда умерло столько немецких раненых из тех, что лежали в Педагогическом училище, немцы пришли заказать цветы. Мать весь день составляла букеты. Разве можно было отказать? И насчет этой петеновской милиции – господин Робен очень ее бранит, но господин Робен бранит все, что исходит от правительства. В конце концов, это просто новая полиция. Кто его знает, может, им приписывают куда больше преступлений, чем они могут совершить! Что в милиции в Лоне служат не самые лучшие люди, это, конечно, верно. Есть со всячинкой. Но откуда знает господин Робен, какие люди в Сопротивлении? Ведь каждый-то колокол на свой лад звонит. Да Поль и не служит в этой милиции. Если петеновцы попросили его пойти вместе с ними продавать фотографии Дарнана, он, может, не мог им отказать, так же как мать не могла отказать немцам в цветах. Нет, право, все это не так уж серьезно. Поль не подлец. И не такой эгоист, как утверждает мать. Доказательство – почти целая пачка сигарет, которую Поль ему дал. И дал не для того, чтобы произвести впечатление на мать, раз это было не при ней.

Чем больше отец раздумывал, тем больше жалел, что не потолковал с Полем о дровах. Уж сын наверняка предложил бы ему свой грузовик. И если отец не попросил, то виновата в конечном счете жена. И всегда она так: не знает, а говорит. Что за дурацкая привычка. А теперь, может, тележку из-за нее украли. Или разбили, или бросили в лесу. По слухам, там, в лесу, скрываются молодые ребята, уклоняющиеся от трудовой повинности, они тоже могут украсть тележку. И конечно, не для того, чтобы ею пользоваться, а чтобы продать крестьянам и купить на эти деньги вина.

Мать приподнялась, чтобы лечь поудобнее. Отец, старавшийся не шевелиться, почувствовал, что у него затекла правая нога. Он повернулся на другой бок.

– Ты не спишь? – спросила мать.

– Нет, еще не сплю.

– Попробуй заснуть, – сказала она, – не то завтра будет трудно лезть в гору.

Отец вздохнул. Теперь она уже не заведет разговора. Он еще поворочался, удобнее примостил под голову подушку и, немного успокоившись, наконец заснул.

12

Проснувшись, отец сразу же нашарил зажигалку, которую всегда клал на стул возле кровати. Как только он чиркнул, мать сказала:

– Смотришь, который час? Только что пробило четыре.

Везет же человеку, она отсюда, сверху, слышит бой часов, что висят в столовой.

Они поднялись одновременно; отец поспешил выйти, чтоб поглядеть, какая погода. Небо было ясное, усеянное звездами. В листве деревьев пел северный ветер.

Когда отец вошел в кухню, там уже вкусно пахло кофе.

– Я заварила настоящий, у меня еще осталось немного, – сказала мать. – То, что не допьем, захватим с собой в термосе.

Отец потирал свои шершавые руки, онемевшие за ночь.

– Правильно сделала. Приятно будет выпить кофе после еды всухомятку.

В это утро он был не такой усталый, как накануне, он радовался предстоящему дню, который обещал быть хорошим, радовался, что они пойдут в лес, где он не был уже несколько лет. До войны он иногда ходил туда по грибы, подымался на первое плато, и теперь, увидя на столе вещевой мешок, а на перилах внутренней лестницы свою палку, он на мгновение почувствовал себя помолодевшим и ему захотелось вновь пережить те минуты, которые оставили приятный след в его жизни. У него не бывало отпусков, продолжительных досугов, он знал только простые радости, скажем послеобеденные воскресные прогулки на Монсьель. Школьные праздники. Или поход за грибами вместе с приятелями. Тогда они позволяли себе большую роскошь – провести часок-другой в деревенском трактире и поиграть там в кегли, пока им готовят омлет. Это, конечно, не бог весть что, но, когда эти воспоминания вдруг всплывали, так, из-за пустяка – из-за вещевого мешка, палки или пары башмаков, – на душе у него становилось как-то теплее, он ощущал прилив сил.

Поев и выпив кофе, оставив кроликам запас сена, заперев двери погреба и сарая, закрыв ставни на окнах, старики Дюбуа пустились в путь.

– Даже не припомню, когда мы оставляли дом на целый день без присмотра, – заметил отец, запирая калитку на ключ.

– А что с ним случится-то, с домом?

– Ничего не случится, но все-таки…

– Я сказала мадемуазель Марте, что мы уходим на весь день. Она приглядит.

Отец посмотрел на еще закрытые ставни во втором этаже дома напротив их сада. Мадемуазель Марта часами просиживала у окна, глядя на улицу и во двор. За такое безделье отец ее недолюбливал. Он не понимал, как женщина, даже пожилая, может целый день оставаться праздной. Для него жизнь без работы была лишена смысла. Он не любил чувствовать на себе этот взгляд, который порой следовал за ним по пятам, и как будто говорил: «От вашей работы даже я устаю, господин Дюбуа!» Однако сегодня ему стало как-то спокойнее при мысли, что никто не может войти к ним, не будучи замеченным мадемуазель Мартой.

Старики дружно шагали по Школьной улице. Палка с железным наконечником и подбитые гвоздями башмаки отца стучали по асфальту. Еще только-только рассветало. На улице не было ни души, они прошли не оборачиваясь мимо Педагогического училища, где в будке стоял на часах немецкий солдат.

Отец чувствовал, как при каждом шаге мешок ударяет его по пояснице. Он почти не ощущал веса палки, и, когда они миновали город и парк с купальнями, он удивился, что у него нет одышки. Они молча шли ровным шагом по середине шоссе. Такая прогулка еще до восхода солнца – одно удовольствие. Дышать прохладным воздухом было приятно, и по дороге в Паннесьер в душе отца зазвучал старый марш полка Самбры и Мааса. Он невольно пошел быстрее, с каждым шагом все сильней размахивая палкой.

– Ты идешь слишком быстро, – сказала мать.

– Уже устала?

– Нет, но при такой ходьбе ты запыхаешься и придется остановиться.

Он замедлил шаг и посмотрел на жену. У нее уже было усталое лицо. Левой рукой она вцепилась в моток проволоки, который надела на плечо. Правой быстрым движением поправляла время от времени бандаж на животе.

– Ты бы передохнула, – предложил он. – Дорогу ты знаешь. Тебе надо прийти туда к полудню, шла бы спокойно, как на прогулке.

Она отрицательно покачала головой.

– Дай сюда проволоку, – сказал он.

– Нет, мне не тяжело.

Дорога, по которой они теперь поднимались, вначале вилась вверх довольно отлого. Отец смотрел на светлевшее впереди совершенно чистое небо, на котором вырисовывался лесистый склон, где в кружеве листьев играл ветер. Вскоре они уже были выше оставшегося позади города. Затем слева, книзу от них, стали видны деревни. Отец старался не разговаривать. Ему казалось, что дышать стало труднее. Все же он шел в том же темпе, только чаще и чаще оглядывался на жену, подстерегая выражение усталости на ее лице.

Когда они, миновав деревню Паннесьер, добрались до поворота, откуда была видна долина, лежавшая внизу, в лицо им ударил яркий свет. Из-за леса вынырнуло солнце. Отец надвинул на лоб каскетку, обнажив сзади лысину. Ощущение получилось такое, словно ему к затылку приложили холодную влажную тряпку. Он даже не заметил, что весь вспотел.

– Давай постоим минутку, – сказал он.

Жена посмотрела на него.

– Как хочешь, – не сразу ответила она.

– Все равно мне надо помочиться.

Не то чтобы ему хотелось, но под этим предлогом он мог не признаваться самому себе, что ему нужно отдохнуть. Он повернулся к лесу, а мать присела на камень у обочины.

– В нашем Сорок четвертом полку, когда на плато проходили маневры, мы всегда делали первую остановку здесь, – пояснил он, возвратясь. – Затем подымались до Веви. А потом, случалось…

Она перебила его:

– Не говори столько. Отдышись. И вытри пот, ты весь мокрый.

Он снял каскетку и обтер лысину платком.

– Надо мне было захватить твою фуфайку, – сказала мать. – Пришел бы на место и переоделся.

– Не беспокойся. В лесу холодно не будет.

Действительно, как только они сошли с проезжей дороги на лесную – сразу потеплело, а на свежих вырубках солнце припекало, как летом. Дорога была неровная, местами скалистая, с выбоинами, местами вся в колеях, порой из-под ног катились осыпавшиеся камни. Дорога шла то вверх, то вниз, иногда словно медлила на отлогом склоне или в лощине, и снова шла вниз и снова вверх. Идти становилось трудно, отцу несколько раз приходилось останавливаться, чтобы откашляться и сплюнуть мокроту.

– Видишь, мы идем слишком быстро, – заметила мать. – Ты выдохся.

– Да нет, это от горного воздуха.

– Лучше было идти по проезжей дороге. Это дальше, но зато легче.

– Нет. Так мы выиграем по крайней мере два километра. А вот спускаться будем по проезжей. Боюсь, что здесь нам не удержать тележки.

Они продолжали подниматься, но уже медленнее, с частыми остановками. Отец шел впереди, так как дорога местами сужалась. Он перевесил мешок на другое плечо, но отказался отдать его жене, которая по-прежнему несла моток проволоки. Ящерицы, часто незаметные под сухими листьями, спасались от них в кустарник, росший вдоль дороги. Во время одной из остановок мать спросила:

– А гадюк в этих местах много?

– Чего-чего, а этого добра хватает!

– Будь осторожней, собирая хворост, они часто прячутся в валежнике.

– Не беспокойся. Может, я и туг на ухо, но вижу пока хорошо.

Ветер все еще дул, но забегать в чащу леса он словно опасался и только мимоходом трепал верхушки деревьев, целыми охапками срывая с них ржавые листья, которые, падая, золотились на солнце.

Дорога раздваивалась, и отец остановился.

– Гм… раньше тут было по-другому, – заметил он.

– Мы заблудились?

– Нет, конечно… Но, по-моему, тропа, что идет влево, после вон того поворота возвращается обратно.

Отец умолк. Он вспоминал. Но теперь он потерял всякую уверенность. Мать, сморщившись, с беспокойством смотрела на него из-под старой соломенной шляпы, которую она надевала, работая в огороде. Лоб ее, в мельчайших солнечных блестках, лоснился. Она провела тыльной стороной руки по бровям, в которых застряли капельки пота.

– Тебе жарко, – сказал отец. – Я же знал, что это дело не для тебя.

– Обо мне не беспокойся, подумай лучше, по какой дороге идти.

И она опять повторила, что надо было идти по большаку; тогда отец пожал плечами и выбрал тропу, которая вела направо, хотя и не был убежден, что не ошибся.

– Ты уверен, что сюда? – спросила мать.

– Да, не беспокойся. Не могу же я заблудиться в этом лесу, раз я его вдоль и поперек знаю.

Тем не менее он пытался, не замедляя шага, разглядеть между стволами, куда ведет левая тропа, но поросль была густая, и скоро тропа скрылась из виду. Отец прикидывал, сколько времени прошло с тех пор, как они свернули с проезжей дороги, но определить это было нелегко. Они шли то быстрее, то медленнее, часто останавливались – высчитать было невозможно. Из объяснений лесоторговца он понял, в каком месте по отношению к проезжей дороге находится вырубка, но, стоя здесь, сообразить это было трудновато. В воспоминаниях все было очень просто, но теперь лес казался ему все более и более чужим. Прежде подъем представлялся ему менее крутым. А время шло, солнце подымалось все выше и жгло все сильнее.

Отец долго медлил, раньше чем остановиться и снять куртку, но отдать ее жене отказался. Он набросил ее поверх мешка и перевесил его на другое, не натруженное лямкой плечо.

При каждой остановке мать спрашивала:

– Ты уверен, что мы не ошиблись?

Отец не был ни в чем уверен, но упорствовал. Они прошли слишком много, не возвращаться же назад, кроме того, он надеялся, что тропа в конце концов взберется на безлесный бугор, откуда он сможет увидеть хотя бы кусочек проезжей дороги и сориентироваться. Теперь он задавал себе вопрос – уж не идут ли они по направлению к Брио? По солнцу выходило, что так. В конце концов эта мысль прочно засела у него в голове, но он все еще надеялся откуда-нибудь с открытого места увидеть проезжую дорогу. Он слишком упорно уверял мать, что здесь он ни в коем случае не заблудится, и потому не мог просто-напросто признаться: «Я ошибся» – и повернуть назад.

Время шло, от усталости у него подкашивались ноги и теснило грудь. Он судорожно сжимал свою крепкую палку, вещевой мешок оттягивал плечо, воздух казался каким-то тяжелым, дышать было нестерпимо трудно.

Дойдя до большого камня, он остановился, сел и сказал:

– Выпьем глоток вина, это прибавит нам прыти.

Он уже начал развязывать мешок, но тут мать подняла руку.

– Ты ничего не слышишь? – спросила она.

– Нет. Это ветер, вот и все.

Он слышал главным образом биение своего сердца и свое свистящее дыхание.

– Справа от нас, не очень далеко отсюда, рубят лес.

Отец прислушался, но уловил только ворчание ветра и треск ветвей.

– Я уверена, – сказала мать. – Пойду посмотрю.

Отец встал.

– Нет, пойду я, ты заблудишься, как только сойдешь с тропы.

Хоть он и сказал так, но мысль о подъеме по неровному склону пугала его.

– Я не могу заблудиться, – заметила мать. – Дорога идет в гору, потом мне надо будет спуститься, только и всего, как тут не найти тропы!

Отец еще попытался ее удержать, но не очень настойчиво: усталость отняла у него последнюю волю. Сидя на камне, он смотрел, как она удаляется неуверенным шагом, держась за деревья, высоко подымая ноги, чтобы пробраться сквозь кустарник. Когда она скрылась из виду, отец почувствовал, что он один, совсем один в этом лесу, и пожалел, что у него не хватило настойчивости удержать ее.

После ухода из дому грустные думы, которые одолевали отца накануне, больше его не тревожили. От ходьбы он испытывал сперва удовольствие, потом усталость, но все время он был поглощен только одним: надо идти. И вдруг он снова почувствовал себя как-то неуверенно. Совсем не из-за леса, его он как-никак знал наизусть и с этой стороны мог ничего не опасаться. А из-за чего-то, что снова шевельнулось внутри.

Нет, не осилить ему этой затеи с хворостом. Поначалу все пошло так неудачно, что и дальше надо ждать неприятных сюрпризов. Когда они будут на месте, он, конечно, обнаружит, что тележка сломана или исчезла. А потом, наготовить вязанок – это тоже не раз плюнуть. Если деревья уже несколько месяцев как срублены, они наполовину высохли, и срезать ветки будет не так-то легко. Ему ведь не двадцать лет, и матери тоже. Сколько они успеют сделать за день? Десять-пятнадцать вязанок, никак не больше. Стоит ли мучиться из-за такой малости? А отправиться обратно на ночь глядя тоже нельзя. Нехорошо оказаться на проезжей дороге в темноте. И как еще добираться с вырубки до этой самой дороги. Пико сказал, что проехать можно, но он вывозит дрова на волах.

Отец встал с камня и пересел на другой, на припеке. Тут, в овраге, ветра, правда, не было, но все же время от времени сверху долетало его дуновение, и от этих холодных ласк стыла спина. Сделав несколько шагов, он понял, что устал сильнее, чем ему казалось, когда он остановился. От утомления у него горели колени, острая боль в затылке отдавалась в темени. Он заставил себя дышать медленнее. И совсем сейчас ни к чему свалиться. Мать с ума сойдет. Только этого еще не хватало.

И куда это запропастилась жена. Ей почудился стук топора. Что, если она зашла слишком далеко и заблудилась, попала на косогор и кружит по нему, а потом сойдет с другой стороны склона?!

Отец забыл про усталость. Теперь его мучила тревога. Ему казалось, что, с тех пор как нет. жены, прошла целая вечность. Дались ей эти дровосеки, из-за них только даром теряет драгоценное время. И всегда она поступает по-своему, и получается ерунда. Вот уже больше двадцати лет – что вобьет себе в голову, то и делает. И в отношении Жюльена так было, да и во всем вообще. Зря он отпустил ее одну: уйдет далеко от тропы на звук топора, а звук-то ей, конечно, только померещился. Ведь она этого леса не знает. Без привычки в лесу недолго и заблудиться. Может, она упала в яму, наступила на гадюку. Господи, что за дурацкое упрямство!

Отец долго боролся со своей тревогой. Он достал из мешка бутылку воды с вином и отпил глоток. Потом свернул сигаретку, закурил и принялся дымить, смакуя каждую затяжку, заставляя себя думать только о блаженстве, которое доставляло ему курение. Это и вправду единственное его удовольствие. Удовольствие, с каждым днем все более скудное из-за карточной системы и необходимости экономить табак для обмена.

Понемногу его начала одолевать дремота, он встал и, держась в тени, сделал несколько шагов в том направлении, куда ушла жена. Тень, насыщенная ветром, была в непрестанном движении. Солнечные блики пробегали по земле, вытягивались на стволах деревьев. Сколько отец ни прислушивался, он не улавливал никаких звуков, кроме несмолкаемой песни ветра.

– До чего же мне надоел этот ветер, – проворчал он. – Не услышу, если она будет звать.

Он подумал, не отправиться ли на поиски жены, но сообразил, что там, где лес частый, они могут пройти совсем рядом и не увидеть друг друга. Если она вернется и найдет только вещевой мешок да куртку, оставленные на камне, пожалуй, испугается, снова полезет в чащу, и они могут потерять не один час.

Он прислонился к большому буку и простоял так довольно долго, закрыв глаза, потому что устал вглядываться в беспрерывное мелькание света и тени. Потом, почти против воли, сложил ладони рупором и несколько раз крикнул:

– О-го… го… го! Фернанда!.. Фернанда!

Он кричал, поворачиваясь во все стороны, но у него не было уверенности, что она его услышит. Тогда он замолчал и вернулся к тому камню, на котором сидел раньше.

Он выбился из сил. От этих криков в голове было ощущение какой-то пустоты. Снова пробудилась боль, которая было затихла, и, схватившись за грудь, согнувшись, видя все, как в тумане, из-за слез, выступивших на глазах, он встал, чтобы откашляться и выплюнуть душившую его мокроту.