Текст книги "Плоды зимы"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

21

Отец предпочел не сидеть дольше в кухне и отправился спать. Он допил липовый отвар, взял ночной горшок и коптилку и поднялся в спальню, где заметил поблескивавший на обоях иней.

– Если установится холодная погода, придется, перед тем как ложиться, протапливать спальню… – проворчал он. – Разве тогда напасешься дров?

Он поскорее разделся и лег в постель, куда мать сунула грелку, обернутую старым чулком. Спустя немного он провел грелкой по всему телу и справа от себя – по тому месту в постели, куда ляжет мать. Но сегодня она не скоро придет. Теперь, когда она осталась одна с сыном, оба, верно, еще долго будут разговаривать, и он отлично знает, о ком они будут говорить. Он и наверх-то ушел, побоявшись ссоры. Хоть он и постарался убедить себя, что обычно уходит спать около девяти вечера, это был только предлог. Теперь он упрекал себя, что отступил без боя. Ведь тем самым он отдал им в руки Поля, которого мать, уж конечно, с грязью смешает. Должно быть, он все же смалодушничал! Поль как-никак его сын. Хорошо ли с его стороны позволять, чтобы они обливали Поля помоями, и не вступиться за него?

Он испугался, что, приняв бой, будет страдать, а теперь его мучила совесть.

Была минута, когда он хотел встать, тихонько спуститься вниз и послушать под дверью, о чем они говорят. Под предлогом головной боли можно даже войти в кухню и взять таблетку. Правой рукой он провел грелкой вдоль бока. Постель уже нагрелась. Отец лежал, надвинув на лоб ночной колпак, натянув одеяло до самого подбородка, ему было тепло и приятно. От малейшего движения постель остынет. Он подумал о том, что пол ледяной, половицы скрипят при каждом шаге, что придется зажигать коптилку… а потом, если он услышит, как они ругают Поля, что ему тогда делать? Как ему защитить Поля, раз он сам ничего не смыслит ни в международном положении, ни вообще в политике? Нет, все, о чем могут говорить жена с Жюльеном, не имеет значения. Важнее всего семейный мир и покой. В общем, не он один так думает, ведь и Жюльен сказал, что главное – дожить до конца войны и уцелеть. А мать уже делает из него героя! Хорош герой: корчит из себя художника, жил в Марселе! Ничуть он не лучше тех вояк тридцать девятого года, которые наперегонки удирали к испанской границе. Те, кто воевал в четырнадцатом – восемнадцатом году, были совсем другие. Держались крепко!

Отец глубоко вздохнул. Он опять переложил грелку, которая уже не обжигала руку. Он старался, чтобы в постель не проник из комнаты холодный воздух, и лежал, вытянувшись на спине, уйдя головой в мягкую ямку двух подушек.

Все-таки чудной у него сын. Занимается живописью и едет из Марселя в Лон-ле-Сонье с мертвецом под мышкой – ну на что это похоже! У него в семье, да и у жены тоже все были люди разумные, вполне нормальные и жизнь вели трудовую. А вот Жюльен никогда не был вполне нормальным. Откуда у него все эти странные выходки?.. И мертвец… Разъезжать с настоящим мертвецом под мышкой. Нет, это надо было бы запретить.

С некоторого времени отец думал только о скелете, оставленном на крыльце. Как Жюльен его пристроил – вдоль перил положил? Или поставил стоймя в угол? Мысль о скелете не давала отцу покоя. Что это был за человек, которого, вместо того чтобы положить в гроб, так ободрали? Отец впервые видел скелет вблизи. Он знал, что они есть в музеях и в медицинских училищах, но там это одно, а здесь, дома, – совсем другое. Нет, это никак не укладывалось у него в голове.

Осторожно ли они поступили, оставив его на крыльце? А что, если жандармам взбредет в голову явиться завтра спозаранку, – что они скажут, наткнувшись на этого мертвеца?

Незаметно отцом овладело какое-то тревожное чувство. Хоть он и не желал себе в том признаться, его главным образом волновала мысль о смерти. И не только о смерти вообще, но и о своей собственной. Мертвец, что внизу, был, верно, таким же человеком, как и он, всю жизнь трудился, страдал. Может даже, он был булочником, как знать? Или крестьянином. Был привязан к своему клочку земли. Может, при жизни он никуда не выезжал из своей деревни. Кто спрашивал его согласия, прежде чем превратить его в такую штуковину, которую без всяких церемоний таскают за собой вроде как зонтик? Серафен. Жюльен назвал его Серафеном. Тогда, выходит, он знает, кто это. А обращается с ним небрежно, кое-как. Когда помрешь, ничего не чувствуешь, это верно. С известной точки зрения все одно – что быть вот этаким, что гнить в могильной яме; и все же разве не естественно, если ты проработал всю жизнь, чтоб тебе дали наконец хоть немного отдохнуть? Положили бы на грудь камень с высеченным на нем твоим именем. Даже если никто не остановится у могилы, все же что-то от тебя уцелело. А кроме того, всегда есть люди, которые помнят. Отец бывал на кладбище только в канун Дня всех святых и на похоронах. Ко Дню всех святых он приводил в порядок могилы родителей и первой жены, приносил туда горшки с хризантемами, которые выращивал специально для этой цели. И каждый раз думал, что там, рядом с ними, и его место, и жена тоже там будет. Там они все встретятся. Может, уже не останется никого, кто бы приносил им цветы, но камень с их именами всегда будет лежать там. И еще долгие годы хоть несколько человек, возвращаясь с похорон, проходя мимо могилы, остановятся и прочтут на памятнике его имя. И может, скажут: «Гастон Дюбуа, да, он честно заработал право на отдых. Поворочал за свою сволочную жизнь немало мешков с мукой!» Люди его возраста и те, что чуть помоложе, может, вспомнят о хлебе, который он выпекал. Скажут: «Такие булочники, как он, в наше время перевелись». И от одного воспоминания у них потекут слюнки.

Мысль эта, конечно, была не бог весть что, но, во всяком случае, с ней было не так грустно сознавать, что в один прекрасный день тебя вынесут ногами вперед.

Отец думал свою думу, и мысли его все время возвращались к этому неприкаянному покойнику, спящему так далеко от других покойников, тут, на крыльце, такому одинокому на холодном ветру. С тех пор как он, бедняга, расстался с жизнью, пришлось ему наслушаться от этих шалопаев всяких шуток да песенок. А для почтенного покойника совсем это неподходящая компания.

Когда мать поднялась в спальню, отец еще не заснул. Сперва он услышал движение в соседней комнатке, где жил Жюльен, потом отворилась дверь и совсем тихо вошла мать.

– Что же это ты без света? – спросил отец.

– Я оставила свечу Жюльену… Но ты не спишь?..

– Не сплю.

Мать разделась, потом легла в постель, впустив туда холодный воздух.

Наступила тишина, только матрас покряхтывал, когда мать ворочалась, стараясь улечься поудобнее. Наконец, уже засыпая, отец пробормотал:

– Что ни говори, надо лишиться последнего ума, чтобы привезти сюда этого мертвеца.

22

Уже на следующий день отец понял, что с приездом сына спокойному существованию конец. Ночью он просыпался несколько раз, и каждый раз у него перед глазами возникал скелет на крыльце. В полудремоте ему представлялось, что смерть стоит у дверей и ждет урочного часа, чтобы войти в дом.

Встав, отец оделся потеплее и вышел, чтобы унести скелет. Утро только еще занималось – серенькое утро, за которое упорно цеплялись остатки ночи. В сарае отец поднялся на чердак и спрятал скелет за кучей ящиков, которые он припас на растопку.

Все это представлялось ему нелепым. И вправду надо быть сумасшедшим, чтобы таскать за собой эти старые кости. Этот покойник, как и все, имел право на свой клочок земли, и совсем неподходящее дело держать его здесь, на чердаке, на щелястом полу.

Заодно отец набрал ящик поленьев и захватил его с собой. Когда он вошел в кухню, мать уже затопила плиту и сварила кофе. Отец молча сел на свое обычное место у окна, выпил чашку кофе с молоком и стал ждать. Было еще недостаточно светло, и читать он не мог. Да ему и не хотелось. Он принялся глядеть в сад. Он ждал.

Он ждал, когда проснется сын, и обдумывал то, что дал себе слово ему высказать. Готовые фразы складывались у него в голове. И он был доволен, что не поговорил с сыном накануне. Надо все выяснить: узнать наконец, что у этого малого на уме. Отец был убежден, что раз Жюльен приехал, значит, у него есть какая-то определенная цель. Может, он хочет повиниться? Попробовать вернуться на легальное положение? Как поступают с дезертирами? Всегда ли сажают их в тюрьму? Он вспоминал слова Поля и думал, что это как раз и может послужить поводом для их сближения. Если Поль поможет Жюльену выпутаться из того положения, в какое он попал по собственной опрометчивости, мать не будет больше нападать на пасынка. Не будет даже осуждать его связь с петеновской милицией, и в доме, может быть, опять установится мир.

Это утро прошло, как обычно, спокойно. Будто Жюльен и не возвращался. Первым делом мать выложила все из его чемодана, вынула оттуда несколько книг, два ящика с красками и грязное, измятое белье. Она запихала белье в мешок, а принадлежности для рисования отнесла в столовую. В кухне на столе остались только книги, и, поколебавшись, отец в конце концов пододвинул всю стопку к себе. Он взял одну книгу и стал ее листать. Называлась она «Цветы зла» – какого-то Бодлера. Отец надел очки, но в книге были только стихотворения, он даже не стал их читать. Положил книгу обратно, полистал остальные, потом отодвинул всю стопку. Одни стихи, и на некоторых страницах всего несколько строк, да иногда еще очень коротких. Отцу такая работа представлялась несерьезной. Вроде того, как если бы булочник недовешивал хлеб. Он считал, что покупать книги, где столько пустого места, глупо. Чем больше он думал, тем более странным казался ему сын, непохожим на ту среду, в которой всегда жила их семья.

Мать не говорила ни слова. Она молча делала свое дело и старалась как можно реже отворять дверь, чтобы не студить кухню. Отец время от времени поглядывал на жену. Ему казалось, будто она хочет что-то сказать и не решается. Это пришло ему в голову просто так, без каких-либо серьезных оснований.

Убрав вчерашнюю посуду, она поставила на плиту чугунок с очистками, предназначенными для кроликов. Потом высыпала из мешочка на клеенку чечевицу и стала ее перебирать.

– Помочь? – спросил отец.

– Нет, тут немного.

Опять воцарилось молчание, затем мать сказала:

– Ночью мне было холодновато.

– Да, уже и в доме становится холодно. Сегодня вечером надо протопить – стены немного подсохнут, и воздух станет лучше.

– Дом так отсырел, что надо бы топить целый день.

– Целый день? С ума сойти! Лучше уж топить на ночь, как мы топили в большие морозы до войны. Да только с теми дровами, что у нас, об этом и думать нечего.

Мать замолчала, и отец решил, что на этом разговор окончится. Прошлой зимой они уже говорили об этом, но мать сама знает, что дрова достать слишком трудно и спальню как следует не натопишь.

Довольно долго был слышен только шорох чечевицы, которую мать перебирала по одной и ссыпала в салатник, стоявший у нее на коленях.

– Хворост, которым мы запаслись, тоже неплохое топливо, – вздохнув, сказала наконец мать.

– Хворост еще не нарезан. Ты сама знаешь, что я даже не успел распилить все дрова.

– Верно. Вот Жюльен и мог бы это сделать. Если он будет осторожен и незаметно пройдет в сарай.

Отец не знал, что сказать. Конечно, чего уж лучше, если Жюльен распилит и наколет дрова. Но раз мать так говорит, значит, сын решил отсидеться у них, скрываться тут, в доме, отделенном от города только садом. Мать, вероятно, подумала, что муж обрадовался услуге, которую им может оказать сын, и потому снова заговорила:

– Понимаешь, если он какое-то время будет скрываться здесь, ему нельзя работать на кухне. Втроем в такой комнатушке… и потом в любую минуту кто-нибудь может прийти. А у него в комнате нет печки, значит, ему придется поставить свой стол в нашей спальне… Только… только тогда надо будет топить…

Отец сжал челюсти. Пальцами вцепился в угол стола. Его душил поток слов. С языка не слетело ни одного. Он несколько раз открывал рот, он не мог ничего произнести. То, что сказала мать, было слишком далеко от всего, на что он надеялся, и даже от того, чего он опасался. Он не мог воспользоваться ни одной из тех фраз, которые долго обдумывал на все лады. Решительно, ему никогда не понять ни жены, ни Жюльена. В жизни у них бывало всякое – и тогда, когда они жили только вдвоем, но все же общая работа сближала их, а тяжелое существование сглаживало многие шероховатости. Но как только появлялся Жюльен, все сразу шло кувырком, и отец уже сам себя не мог понять.

Значит, сын думает жить здесь и ничего не делать – отсидеться у печки, которую придется топить для него одного, и это в то время, когда они так берегут дрова! И мать согласна. Готова поддерживать этого лентяя, который не мог спокойно остаться в армии! Черт, если из него даже солдата не вышло, значит, он ничем не сможет заняться, ничего-то у него не получится!

Эта новость застала отца врасплох, он даже не мог выразить свое негодование. Он онемел, сидел и смотрел на жену и только задавал себе вопрос – что, она действительно так поглощена работой или не подымает головы, чтобы не глядеть на него?

23

Жюльен сошел вниз только в одиннадцатом часу.

– Здоров же ты спать, – заметил отец, стараясь улыбнуться, – проспал почти полсуток.

– Должно быть, обрадовался, что очутился у себя и постели, – сказала мать. – Сыночек ты мой, тепло ли тебе хоть было?

– Нормально.

Жюльен сел к столу.

– Молока, правда, маловато, но больше никак не достать, – сказала мать, тут же налив ему чашку кофе.

– И со всем так, – заметил отец, – у нас ничего нет. Ну просто ничего. Вот так-то.

Наступило молчание. Жюльен ел, а отец наблюдал за ним. Этот бородатый похудевший малый как-никак его сын. Он задавал себе вопрос – был ли он в этом вполне уверен накануне вечером, когда тот вошел в дом. Во всяком случае, сегодня утром он своего сына узнал. Ночью, да и потом, когда встал, отец на все лады обдумывал слова, которые он твердо решил сказать сыну, чтобы убедить его жить по-людски, вернуться на верный, по мнению отца, путь, а сейчас эта так тщательно подготовленная речь целиком вылетела у него из головы. Глядя на Жюльена, он главным образом думал о долгих месяцах, которые они с матерью прожили, ожидая возвращения сына. Сколько раз они считали, что его уже нет в живых, и всякий раз им было невыносимо тяжело. Правда, они об этом не говорили, но отец научился безошибочно угадывать, что творится в сердце жены, когда дело касалось Жюльена. Сто раз хотел он ей сказать: «Мне тоже тяжело. Мне так же тяжело, как и тебе, когда подумаю, что его, может, уже нет в живых, а ты считаешь, что я его не люблю, что у меня нет сердца». Он так часто проглатывал эти слова, что, кажется, и произнести их уже не мог. Он это знал, но знал также и то, что ему будет очень тяжело читать наставления Жюльену. Почему? Он сам задавал себе этот вопрос. Он никак не мог понять, что происходит с ним каждый раз в присутствии сына. Раздражение, которое отец разжигал в себе, пока был один, улетучивалось почти совсем, стоило появиться Жюльену. Если отцу все же удавалось пробудить в себе это раздражение, он делал над собой усилие, чтобы накричать на сына, и почти всегда это кончалось ссорой, потому что слова не могли передать в точности его чувства. Очень это сложно – столковаться с двадцатилетним парнем, таким непохожим на тебя!

И в то же время он не мог обуздать себя и так быстро со всем примириться. Дело не только в нем, но и в их общем спокойствии. Должно быть, мать окончательно ослепла, раз не видит, как опасно держать в доме дезертира, которого разыскивают жандармы. Нельзя разрешать ему жить здесь, пока не узнаешь, что он думает делать.

И чтобы собраться с духом и заговорить, отец довольно долго старался представить себе, что может случиться. Он представлял себе жандармов здесь, у них в доме, петеновскую милицию, даже немцев; суд, позор, обыски, разграбленный, сожженный дом. Он подогревал себя самыми мрачными предположениями и наконец, не выдержав дольше, спросил чуть дрогнувшим голосом:

– Ну так что ж ты надумал?

Жюльен, покончив с завтраком, закурил сигарету, подошел к отцу и предложил закурить и ему.

– Я ведь уже говорил, мне надо закончить одну работу, – сказал он.

– Ну, знаешь, оставаться здесь – это все равно что лезть в пасть к волку. Не можешь ведь ты жить как в тюрьме, так, чтобы даже носа на улицу не высунуть.

– Понимаешь, если я устроюсь работать у вас в спальне, мне там будет совсем неплохо.

Отец на мгновение задумался. Он чувствовал, что от его ответа жена может взорваться. До сих пор она ничего не говорила. Она возилась в чулане, дверь в который была приоткрыта, и, конечно, прислушивалась. Отец принудил себя рассмеяться.

– Тебе-то, может, будет и неплохо, – заметил он, – но боюсь, как бы не было плохо нашему запасу дров.

– Ну, знаешь, в таких местах, как у нас, и чтобы не было дров…

Отец хотел ответить, но тут вышла из чулана мать.

– Отец прав, – сказала она. – Мы тебе расскажем, чего мы натерпелись, чтобы обеспечить себя дровами на зиму. Очень нелегко это было, да.

Она выждала минутку, потом, повернувшись к отцу, спокойно сказала:

– Все-таки нам на зиму за глаза хватит. А ты должен понять, нельзя же ему сидеть на кухне и прятаться всякий раз, как услышит, что кто-то идет. Если он хочет работать, надо, чтобы он устроился как следует.

Отец опустил голову. Ее слова означали: «Он твой сын. Он укрылся у нас, не выгонишь же ты его на мороз. Не выбросишь на улицу. Пусть мы подохнем с холоду и голоду, потому что у него нет продовольственных карточек, все равно мы должны прятать его у себя как можно дольше. Это мой сыночек. Он тут, и я его уже не отпущу. А ты старый эгоист, вот ты кто. Я тебе сто раз это говорила и сейчас опять повторяю».

Да, отец это чувствовал. Все это читалось во взгляде матери как в открытой книге. И сверх того, в ее взгляде была угроза, что она заговорит о Поле. О доставке вязанок, о продуктах, которые Поль и его жена продают и покупают на черном рынке, о его приятелях, о его связях, которые Жюльен, конечно, не одобрит, раз он дезертировал из армии правительства Виши.

– Я прошу вас об одном, – сказал Жюльен, – подержите меня здесь месяц, чтобы я мог закончить работу, а потом я как-нибудь выкручусь.

– Милый ты мой сын, – вздохнула мать. – Значит, ты опять уедешь… и одному господу богу известно куда!

– Ну чего ты переживаешь, – сказал сын, – чего ты переживаешь?

Отец уже готов был покориться и больше не возражать, но тут у него вдруг возникла мысль, что они, может, в сговоре. Конечно, они воспользовались вечером, когда были вдвоем, все подготовили и думают обвести его вокруг пальца. От такого предположения отец снова вспылил.

– Ладно! – вырвалось у него. – Я согласен, но неужели вы думаете, что полиция не будет его разыскивать?

Он почти кричал, и мать это как будто удивило. В ее взгляде было больше грусти, чем гнева.

– Если ты думаешь, что он будет в большей безопасности у чужих или на улице, тогда выставь его за дверь.

Она говорила спокойно, но отец догадывался обо всем, что она еще могла сказать. Неожиданно в нем началась своеобразная борьба: с одной стороны – покой, которым он мог наслаждаться с наступлением зимы, с другой – война, которая могла разразиться в семье и все перевернуть. Стоит ему произнести неудачное слово, и мать крикнет: «Ты что, его смерти хочешь? Его смерти, чтобы все досталось твоему другому сыну». Никогда она так не говорила, но отец знал: чтобы защитить Жюльена, она и на это пойдет.

Он остался один.

Опять он один. Опять спокойная жизнь под угрозой. Он еще раз посмотрел по очереди на жену и на сына, затем, опустив глаза, повернулся к ним боком, оперся правым локтем о стол и проворчал:

– По мне, делайте как хотите, если я что и сказал, так это главным образом из-за Жюльена.

Последние слова чуть слышно слетели с его уст. Он уже положил ноги на дверцу топки, и тело его медленно оседало на стуле, непроизвольно принимая то положение, в котором он обычно отдыхал.

24

Опять медленно потянулись дни, словно зима снова обрела обычный свой ритм, прерванный на какое-то время. Жюльен вставал не раньше девяти, шел вниз умываться и завтракать, затем запирался в спальне родителей и начинал жечь дрова. В полдень всегда могли явиться нежданные гости, и потому Жюльен не спускался на кухню. Мать приносила ему обед наверх – иногда ей приходилось подниматься по два, а то и по три раза. Вечером, когда калитки уже запирались, Жюльен спускался на кухню, но все трое были настороже.

Что делает сын, сидя весь день за столом, который он придвинул к окну? Отцу хотелось бы это знать. Каждый вечер, входя в спальню, он смотрел на стол, но Жюльен оставлял там только бювар, авторучку, карандаши, словарь и пепельницу, часто полную окурков. Отец забирал несколько окурков, прятал в свою жестянку с табаком, качал головой и ложился спать. В комнате пахло дымом от сигарет и протопленной печью. Задув коптилку, отец еще долго лежал с открытыми глазами и смотрел на отсветы огня, плясавшие на потолке. В печке за слюдяным окошечком, потемневшим и расщепившимся, догорало последнее полено. Оно потрескивало в огне и плакало, как плачут сырые дрова, с шипением роняя капли сока на раскаленные угли. Слушая эти звуки, отец вспоминал лес, вспоминал, с каким трудом достались им с матерью дрова, которые сын палит целый день.

Но говорить об этом отец остерегался. Он знал, что жена отнесется враждебно к его словам. Он ограничился тем, что на второй день спросил:

– Но что он все-таки делает?

Мать ответила:

– Не знаю. Работает.

– Но он не рисует?

– Нет. Он что-то пишет. И по книгам занимается. Надо оставить его в покое. Времени зря он, конечно, не теряет. Надо помнить, что он ушел из школы в четырнадцать лет и поступил в ученики к кондитеру. Учился он в школе не так уж долго. А есть и такие, что до двадцати лет учатся.

Отец тогда ничего не ответил. Слова жены означали, что сыновья могут сидеть на шее у родителей гораздо дольше, чем был на их иждивении Жюльен. Что тут скажешь? Даже не спросишь у матери, как она изворачивается, чтобы прокормить семью, как достает хлеб без талонов и каким чудом Жюльен, не имея карточки на табак, может за день выкуривать столько сигарет. Времени на приобретение продуктов мать тратила не больше, чем раньше, и в ее образе жизни ничего не изменилось. Надо было ждать, предоставить дням течь своей чередой и стараться не проявлять ни недовольства, ни удивления. Время сейчас сумасшедшее. Все делается шиворот-навыворот, значит, вполне естественно ничему не удивляться.

На четвертый день после возвращения Жюльена вдруг потеплело, ветер утих и полил дождь.

– Я наперед знал, – сказал отец, – уже два дня у меня ноет плечо.

– Воспользуюсь переменой погоды и напилю дров, – сказал Жюльен. – В такой дождь никто туда к огороду не пойдет. Я добегу до сарая в накидке, если какой сосед и увидит, он все равно меня не узнает.

– Я пойду с тобой, – сказал отец.

– Смотри простудишься, – заметила мать.

– Ничего. Сейчас не холодно. Я буду колоть и складывать. Если кто придет, скажешь, чтоб подождали, и сходишь за мной. В сарае Жюльен может спрятаться на чердаке.

Они проработали все утро, и отец несколько раз пытался расспросить сына, как тот жил в Марселе. Но Жюльен ограничивался рассказами о своем друге-художнике, которого превозносил до небес.

Словом, выпало одно такое утро, а потом жизнь опять вошла в свою колею. Время от времени стариков навещал кто-либо из соседей, задерживался на минуту поболтать о том о сем и уходил, рассказав, какие известия с театра военных действий, кого арестовали, кого расстреляли, а кто исчез и не дает о себе знать. Больше всего новостей приносил Робен, потому что он каждый вечер слушал Лондонское радио. Но для отца все, что он рассказывал, звучало как отголосок далеких событий. Названий тех мест он большей частью не знал, и, когда, например, Робен сообщил об образовании правительства Тито, отец недоумевал, каким боком это его касается. Как-то Робен спросил у матери:

– Что это вы не приходите слушать радио, мадам Дюбуа?

– Да не хочется выходить вечером в такой холод.

Каждый раз Робен спрашивал:

– От Жюльена по-прежнему ничего нет?

– Да, по-прежнему ничего.

Иногда Робен приносил немного масла, или кусок сыра, или же пачку табаку для отца. В таких случаях мать выходила вместе с ним.

– Пойдемте в погреб, дам вам луку, а для малыша – яблок, – говорила она.

Робен приносил также газеты, которые отец пробовал читать или просто листал и разглядывал иллюстрации.

Так и текла жизнь: заходил то один, то другой сосед, неустойчивые зимние холода сменялись то туманами, то дождями.

Как-то в сумерки, когда уже начало темнеть, явился Поль Дюбуа.

– Проходил мимо, – сказал он, – и увидел, что идет дым из трубы вашей спальни. Я испугался. Подумал, уж не заболел ли отец.

– Ну что ты, нет, – пробормотал отец, – только, понимаешь…

– Последние дни все дождь шел и спальня совсем отсырела, – вмешалась мать. – Стены такие влажные, что обои отклеиваются. Вот и приходится немного протапливать. Впрочем, мы зимой всегда немного протапливаем.

– Ну конечно, – сказал Поль, – но я знаю, что обычно вы топите только вечером, вот я и подумал, что отец слег.

– Сегодня я затопила пораньше, чтобы подсушить немного стены, – сказала мать.

– Это-то я как раз и увидел. Когда около двух я ехал на вокзал, из трубы уже шел дым. Сразу я не обратил внимания, а потом, вечером, вспомнил. И подумал: раз они топят днем, значит, что-то случилось.

Поль сидел, расстегнув габардиновое пальто, сдвинув на затылок коричневую шляпу из непромокаемой ткани. Он криво усмехался и поглядывал то на отца, то на мать. Потом достал пачку сигарет, взял одну и подтолкнул пачку по клеенке к отцу.

– Угощайся.

Отец колебался. Ему было не по себе. Казалось, сын пронизывает его насквозь своим взглядом.

– Понимаешь, я курю теперь все меньше и меньше, – сказал он.

Наверху что-то слегка хрустнуло. Мать закашляла, но Поль уже поднял голову. Он засмеялся и сказал:

– Дом сушите, вот и скрипят половицы.

– Поднимусь, подброшу еще полешко, – сказала мать, вставая.

– А может, мне сходить? – предложил Поль. – Чтобы вам не подниматься. Если вы весь день топите, сколько же это раз вы наверх пропутешествуете.

– Я привыкла, – сухо возразила мать.

Она уже поднималась по лестнице. Ступеньки скрипели. У отца сдавило горло. Сквозь дым двух сигарет – своей и Поля – он смотрел на сына. Догадался ли Поль? Скажет ли он что-нибудь сейчас? Предпримет ли что-то другое? Что собой представляет на самом деле эта их милиция? Нет. Это невозможно. Он не посмеет. Не может он это сделать. А ведь если бы мать согласилась, то как раз у Поля и надо было бы попросить совета. Но теперь уже поздно. Уже поздно? А может, нет?

Все смешалось в голове у отца. Он знал, что руки у него трясутся, что лицо подергивается. Поль, конечно, это видит. Поль усмехается. Неужели ему весело? Неужели растерянность отца его радует?

– Да, матери, должно быть, трудно целый день топить наверху, – все с той же усмешкой сказал Поль. – Была бы у вас печка для угля, ее утром затопишь, и весь день она держит тепло. У меня есть такая, я мог бы на время дать ее вам.

Мать уже спускалась по лестнице. Должно быть, она предупредила Жюльена. Но отец, хоть и напрягал слух, не слышал, чтобы она закрыла дверь спальни. Может, для того, чтобы Жюльену было слышно, о чем они говорят?

Мать как будто спокойна. Она предлагает Полю стаканчик вина, он благодарит. Вот она ему наливает, рука у нее совсем не дрожит – отцу непонятно, как это она может. Поль отпил полстакана.

– Вы не думаете, что топить углем выгоднее? – спросил он. – У меня есть небольшая переносная печка, я мог бы на время дать ее вам. Я пришлю одного из своих шоферов, чтобы он ее поставил.

– Нет, – ответила мать, – топить углем спальню вредно. И угореть можно.

– Я вам же хотел оказать услугу.

– Благодарим вас, – сказала мать, – но мы и так обходимся.

– А вот как бы ты мог нам помочь, – сказал отец. – Привези несколько мешков чурок для печки, когда одна из твоих машин поедет в горы. В токарных мастерских, должно быть, есть всякие обрезки дерева.

Отец выпалил это сразу, не обдумав заранее, что хочет сказать. И теперь сам был удивлен тем, что сказал.

– Я попомню, – обещал Поль. – В первый же раз, как мы повезем товар в сторону Мореза или Сен-Клода, я накажу шоферу.

Он замолчал. Казалось, он хотел что-то добавить. Он переводил взгляд с отца на мать. И все еще усмехался, но сейчас как-то иначе. Затем он заговорил, теперь уже тише и серьезнее:

– Обещать я ничего не могу. Когда машина едет в ту сторону, даже не знаешь, воротится ли она. Случается, на них нападают террористы. Они не только отнимают груз, но и забирают машины. Одного шофера чуть не убили, потому что он шумел. Я своими людьми рисковать не хочу. Поэтому поставляю товар в горные районы, только если дают охрану.

Поль явно нервничал. Он повысил голос, речь его стала отрывистой. Он на минуту замолчал, но старики как воды в рот набрали. Поль два раза затянулся сигаретой и продолжал:

– Да, я требую охрану. Мы-то ведь работаем для того, чтобы люди не подохли с голоду. Не будь нас, поставщиков, они бы не получали даже того, что полагается по карточкам. Поэтому вполне естественно, что нам обеспечивают безопасность жандармы. А когда жандармы не могут, ну, тогда нас сопровождают немцы. Вот так-то!.. Я прекрасно знаю, что кое-кому это не по душе. Но мне на таких начхать. Я выполняю свой долг. Нравится это им или нет, для меня все одно.

Усмешка его погасла. Выражение лица стало напряженным, взгляд жестким.

Уже совсем стемнело, и надо было бы зажечь лампу. Но мать не двинулась с места. Она сидела, выпрямившись на стуле, положив руки на колени. Только правая сторона ее лица была освещена. Отец сидел спиной к окну. Он был этому рад. Поль повернулся лицом к свету, но черты его лица были видны уже не очень четко. Только глаза еще блестели. После продолжительного молчания голосом менее громким, но вибрирующим, как металл, когда по нему ударят, Поль сказал:

– Я коммерсант, я делаю свое дело. И можете мне поверить, это далеко не всегда весело. Мы живем в такое время, когда никто уже не борется со всякой сволочью. Попробуйте порасспросить. Тогда узнаете, что от нас из Лона в маки ушли отъявленные мерзавцы. Всякие проходимцы, которые только и ждали случая дать волю своим дурным наклонностям, грабить и убивать. Вот что такое их так называемое Сопротивление. Нечего сказать, хорошо Сопротивление!