Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 81 страниц)

Назавтра и вправду был длинный день. Как понял Гили, эльфы уже успели расспросить Авана и сейчас со старыми вопросами перемежались новые. Гили снова и снова рассказывал о том, что он видел в замке Каргонд, и лишь для еды и для выхода по нужде прерывались расспросы. Руско устал, и когда все закончилось – не поверил своим ушам и глазам. Эльфы ушли, оставив его в комнате одного.

Ненадолго. Один из нолдор снова привел его в аулу – где уже ждал Аван, которого держали и допрашивали отдельно. Они обменялись приветствием – переплели руки. Потом по приказу Маэдроса их вывели на балкон.

– Посмотри мне в глаза, мальчик, – велел лорд Маэдрос. – И попробуй открыть мне свой разум.

– К… как? – не понял Гили.

– Отвечай мне мыслью, когда я буду говорить мыслью тебе.

Гили посмотрел в глаза лорда Маэдроса – серые, как дикий камень – и внезапно он почувствовал присутствие силы – огромной и страшной, чистой и беспощадной, как горы. «Мальчик!» – услышал он сквозь гул этого потока – и в страхе отступил. Он не мог отвечать лорду Маэдросу мыслью и не хотел слышать, когда тот спрашивает. Он понимал, как это важно, и всем сердцем хотел попробовать – но страх был сильней доброй воли. Чем сильнее он пытался прислушаться и ответить, тем больше нарастал гул Силы, тем страшнее ему становилось и верней было отторжение. За несколько мгновений этой борьбы с собой Гили вымотался больше, чем за весь день.

– Он неспособен к осанвэ, – с тяжелым вздохом Маэдрос выпрямился. – Мальчик, неужели я так страшен?

– Простите, – опустил голову Гили.

– Дело не в страхе, – сказал Карантир. – У него есть веские причины противиться осанвэ. Ведь есть, человечек?

– Нет, – Гили почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. – Но я не знаю, как сделать так, чтобы вы мне поверили…

Маэдрос шагнул к Гили, снова положил руки ему на плечи – и, подчиняясь его руке, Гили шагнул к самому краю балкона, к перилам.

– Когда-то, – сказал Маэдрос, – мы с твоим господином стояли на этом самом месте. Ты говоришь, что веришь ему, и мне остается только поверить. Но прежде я испытаю твою веру. Посмотри вниз.

Гили бросил взгляд в пропасть, начинавшуюся в полуфуте от его носков, и поневоле дернулся в сторону, но та рука Маэдроса, что была из плоти, не уступала крепостью железной.

– Как мне поступить, Гили без рода и племени, храбрый и верный оруженосец? Сбросить тебя и Авана вниз, но сделать по твоему слову, или отпустить вас обоих восвояси и ничего не делать для Берена сына Барахира? Выбирай сейчас. Как ты выберешь, так и будет.

У Гили упало сердце. Оно билось где-то в самом низу живота, и от этого очень хотелось по малому делу. Вниз… В туманную белую мглу… Разлететься на леднике – алым грязным пятнышком на белом снегу. О, нет… За что?… Он был готов умереть – в горах, в пропасти, даже в руках орков – но ведь не от руки эльфийского лорда! Отчаянно скосив глаза на Авана, он увидел, как тот коротко кивнул, не меняясь в лице. Он был готов к смерти. Но ведь Аван почти старик, ему целых двадцать пять лет… Валар, где ваша справедливость? Где ваша милость? Я же знал, что не гожусь в герои… Что я трус…

Готовый расплакаться или обмочиться, или и то и другое сразу, он несказанно удивился, обнаружив где-то глубоко внутри себя неожиданную твердость и ясность. Они в самом деле мог погибнуть двадцать раз, куда более нелепо. От дурной заразы или от голода, от меча и воды… И никто не предложил бы ему выбирать между жизнью и смертью. И никто не сказал бы, что от его смерти будет какой-то толк. Пусть так. Здесь высоко, первый же удар о скалу убьет его. Он не будет мучиться на дне пропасти часами.

– Если таковы твои условия, лорд Маэдрос, сын Феанора, – голос звучал не так твердо и звонко как хотелось бы, – то сбрось нас вниз, но прежде дай слово послать войска в Дортонион. Я знаю, что эльфы не отрекаются от своих слов.

– Я даю слово, что весной пошлю войска в Дортонион, – чеканно сказал Маэдрос.

Гили отвернулся от него и положил руки на перила. «Наверное, они хотят, чтобы я прыгнул сам». Сил оттолкнуться от пола не было, руки обмякли. Гили понял, что сейчас сомлеет и все-таки упадет – нужно только небольшое движение вперед, чтобы упасть куда нужно…

«Прощай, ярн» – шепнул он беззвучно. – «Прощай, государь Финрод…»

Со звонким щелчком железные пальцы сжались на его воротнике, рубаха врезалась в горло – и в одно мгновение Гили оказался в двух саженях от перил.

– Я дал слово и не требую жертвы, – сказал эльф. – Мне нужно было только испытать твое доверие к князю, о котором ты столько говорил. Оно испытано, маленький оруженосец. Счастлив князь, которому служат такие люди. Проклят он небом и землей, если предает их доверие и доверие тех, кто доверился им.

Обнимая Гили здоровой рукой за плечо, он вернулся в зал; за ним последовали все остальные.

– Пей, – Маэдрос пододвинул Руско полупустой стакан.

Гили не сумел донести его до рта: руки задрожали, темная жидкость перехлестнула через край, по залу поплыл пряный и резкий запах «зимнего вина». Резко, со стуком, обливая пальцы, мальчик поставил стакан на стол, упал в кресло и наконец-то заплакал. Слезы успокоили его – и через несколько минут он покинул зал, кутаясь в просторный диргол Хардинга.

Маэдрос сидел в другом кресле. Те, кто хорошо его знал, прочли на лице вождя желание поговорить с братьями наедине – и постепенно аула опустела. Остались только пятеро, связанные воедино родством и клятвой.

Братья молчали, лишь треск пламени в камине нарушал тишину зимнего покоя. Наконец, старший заговорил – но сказал совсем не то, чего от него ждали.

– …Он предложил мне проверить его слова под пыткой. Во что же я превратился, если мне предлагают такое… и я почти соглашаюсь.

– Маленький наглец, – фыркнул Карантир. – Он знал, что ты не согласишься, вот и все. Он ничем не рисковал.

– Неужто? – усмехнулся Маглор. – А мне показалось, он рисковал свернуть себе шею.

– Он знал, что Майтимо его остановит.

– Ты плохо знаешь смертных, брат, – возразил Амрос. – Они способны лгать языком, но не телом. Мальчик и в самом деле думал, что приговорен.

– Он честен, в этом никаких сомнений быть не может, – подвел итог Златокователь. – Но он может быть обманут, Майтимо. Эта опасность остается, и пренебрегать ею нельзя. А ты уже дал согласие. Дал слово.

– Вот именно! – подхватил Карантир. – Брат, что с тобой происходит? Сначала к тебе приходит этот безумный Беоринг – и ты, вместо того чтобы спустить его с лестницы, вступаешь с ним в союз. Потом оказывается, что он перекинулся к Морготу – что ж, туда и дорога. Договор можно считать расторгнутым, собственные люди Беоринга отреклись от него! Но нет, к тебе пришел оборванный рыжий щенок – и ты растаял как масло в кипятке. Что с тобой, брат?

– Вот это, – Маэдрос вскинул железную руку. – Она болит, Морьо. Ночами мне снится, что она у меня есть. По-прежнему сильна и послушна. Я рисую ею, брат. Я вывожу иглой по воску тончайший узор – а потом осторожно обливаю поверхность кислотой и смотрю, как пузырится серебро… А потом я граню камни и вставляю их в глаза зверей и в чашечки цветов, и они играют на солнце, как красное и белое вино, и заклятье по ободу кубка делает запах и вкус питья острее и глубже… Но сны уходят, наступает утро… Я открываю глаза и вижу на подставке у постели – вот это мертвое железо… Я устал ждать, брат.

– Но это не повод кидаться без оглядки в драку! А если посланное тобой войско пойдет прямо в западню?

– Тогда это будет моя последняя битва, – спокойно ответил Маэдрос. – Никого из вас я с собой не зову: слово давал я один.

– Ну уж нет, – Амрод и Амрос сказали это в один голос, как в детстве, и все пятеро, как бывало, не удержались от смеха.

– Вместе мы хоронили деда и клялись, – проговорил Маглор. – Вместе хоронили отца и повторяли клятву. Вместе замарали руки кровью родичей, а души – предательством. Если судьба решила посмеяться над нами, и предатели в свою очередь окажутся преданы – мы и это разделим на всех.

– Я против, – Карантир встал и зашагал по комнате. – Не говоря уже о том, что вы забыли спросить мнения средних. Или их мнение больше ничего не значит?

– Не то чтобы они часто беспокоили нас своими советами, – как бы в сторону проговорил Маглор. – Что ж, ты, Карантир, останешься, и еще двое – чтобы исполнить Клятву…

– Как кстати ты вспомнил о Клятве! – Карантир на миг застыл, издевательски-картинно воздев руки к небесам. – Может быть ты вспомнишь еще и о том, что смертному за верную службу обещан Сильмарилл? И он, как бы то ни было, намерен завладеть одним из Камней?

– Пока Сильмарилл не в его руке – нам он не враг, – напомнил Амрод.

– Сильмарилл никогда не будет в его руке, потому что Моргот скорее расстанется с жизнью, чем с Камнями! Кто-то из нас сходит с ума, братья. Почему сейчас? Если тебе так уж не терпится подраться, Нэльо, если тебе вконец надоела жизнь, Кано, если Wenin все так же готовы за вами в огонь и в воду – то почему именно сейчас, когда все воняет предательством? Почему не немного позже, не тогда, когда все станет ясно?

– Ты слишком много общался с гномами, Карантир, – сощурился Маэдрос. – И, как видно, заразился от них жадностью и осторожностью. Никогда не бывает все ясно. Или, если хочешь, так: все ясно становится лишь тогда, когда слишком поздно что-либо менять. Когда колышутся трупы на волнах, или горят корабли, или поганый орк запихивает тебе в рот кнутовище – вот тогда все ясно: не надо было делать того, что ты сделал. Беда лишь в том, что действуешь ты или ждешь – все равно становится слишком поздно. Я предпочитаю действовать.

– Ну что ж, – Карантир остановился; лицо его было темно, ноздри раздувались. – Если я слишком много общался с гномами, то ты, брат мой – со смертными. Вспомни, куда это привело Финрода, – и, развернувшись, он вышел, не позаботившись закрыть за собой дверь.

* * *

Сирион не замерзал. Тонкие, ломкие края льдов, сковавших берега, тянулись друг к другу через реку – но не могли сойтись, разделенные протоком быстрой, темной воды.

Не соприкоснуться,

Не встретиться

Нашим рукам,

Как стеблям осоки

Не переплестись.

…Илльо глядел в окно, ожидая, задаст ли Гортхауэр еще один вопрос о делах в Дортонионе или отпустит его наконец-то. Оставался только один предмет, который они еще не обсудили…

– …Ну, а что наш подопечный? – спросил Гортхауэр.

– Он пьет, – поморщился Илльо.

Это был именно тот вопрос, которого он ждал и боялся.

– Надо думать, он еще и ест, – пошутил фаэрни (54).

Илльо улыбнулся – Гортхауэру не так часто удавались шутки, понятные смертным.

– Он сделал вместе с Эрвегом все, что мог. Если бы ты позволил мне дать ему под начало хотя бы сотню стрелков…

– …То он бы скоро имел сотню людей, всецело ему преданных, – с улыбкой сказал Гортхауэр.

Илльо сам понимал, что это рискованно.

– У него было бы меньше времени бездельничать и пить. Он превращается в полное ничто, Гортхауэр. В… Этиль сказала – в Болдога, и я с ней согласен. Неужели ты этого хотел?

Гортхауэр поднялся из кресла и подошел к Илльо, встав рядом с ним у окна.

– Илльо, – мягко сказал он. – Тебе не в чем себя винить. Ты сделал все, что мог. Предложил ему величайшую в мире честь – он отказался. Кого винить? Либо он принял бы твое предложение, либо стал тем, чем становится сейчас. Может быть, это покажется тебе жестоким, но мне все равно. Я хотел, чтобы он послужил Короне – и он послужит. Способ он при этом выбрал сам. Ты ведь объяснял ему, что долго он не продержится?

Илльо кивнул.

– Беда многих людей в том, что они думают, будто можно наполовину остаться верным, – Гортхауэр зашагал по залу в обратном направлении. – Вслух они произнесут то, что от них требуется, будут делать, что прикажут, но там, в глубине, в душе – сохранят верность своим прежним убеждениям… Когда они поймут, что не получается – уже слишком поздно. Убеждения, которые они так заботливо хранили, сами судят их, сами приговаривают и сами казнят. Берен уже мертв, Илльо. Нельзя сохранить половинку души, можно только сжечь то, чему поклонялся и поклониться тому, что сжигал. Запомни это на всякий случай.

Илльо снова кивнул.

– Конечно, где-то мне жаль… – Гортхауэр развел руками. – Конечно, и мне хотелось бы видеть его рыцарем Аст-Ахэ. Но ты ведь не можешь отрицать, что он выбрал сам. И не можешь не уважать право человека на выбор. Теперь к делу. Снега в Дортонионе сойдут в последние дни Ворона; здесь немного раньше, и будет сущая каша вместо земли. Однако ко Дню Серебра все подсохнет. Илльо, в День Серебра мы должны выступить.

Илльо внутренне собрался. Прежде Гортхауэр не называл точно день выступления.

– Ты помнишь, что я говорил: внезапность важна, но мощь – важнее. Пусть они заметят наши перемещения – это неважно. Важно, что мы обрушим на Серебряную Седловину такой удар, какого они не выдержат и прорвемся в Митрим. Сколько будет держаться Эйтель-Сирион – не имеет значения. Мы все равно возьмем ее. Поэтому: мне не нужны наспех сляпанные осадные орудия, которые хрястнут после первых пяти выстрелов. Пусть Мэрдиган немного припозднится – в конце концов, крепость никуда не убежит. Главное: собрать стрелков, копейщиков и орков. Они мне нужны в первую очередь. В девятый день Единорога они должны уже переправиться через Ангродовы Гати. Это крайний срок. Илльо, твои честь и жизнь порукой этому.

– Я принимаю, – улыбнулся Илльо.

– Кстати, вот здесь мне понадобится и Берен. Я хочу, чтобы он был с тобой. В последние дни Дракона запретишь ему пить. Если надо – свяжешь и запрешь, и под страхом смерти запретишь проносить к нему питье. В День Серебра он должен прийти в себя и быть готовым отправиться за армией.

– Ты дашь ему людей?

– Сначала он понадобится мне здесь, – качнул головой фаэрни. – Но потом… Когда прорыв будет закончен и мы займем Хитлум, нужен будет его опыт. Ты ведь понимаешь, что там появятся люди вроде Барахира… И совсем нелишним будет человек, знающий, как с такими воевать. Я дам Берену под начало Волчий Отряд.

– Орков? – Илльо не поверил своим ушам.

– Так будет лучше всего. Он сумеет удержать их в руках, но никогда не добьется их преданности.

– А… Болдог?

– Я предвижу, что с Болдогом случится что-то плохое этой весной.

Илльо сжал зубы. Берен – это потеря. Он не мог заставить себя смотреть на горца так, как смотрел на него Гортхауэр.

– А… Лютиэн?

– Это после окончания срока службы.

– Но он… Он изменится. Станет совсем другим.

– Тебя волнуют его сердечные дела? – глаза Гортхауэра сверкнули холодно и жестко. – Илльо, как ты полагаешь – когда он получит Сильмарилл, он сумеет удержать его в руке? Эльфы делали Сильмариллы для себя. Камень сожжет смертную плоть.

– Гортхауэр, – тихо сказал Илльо. – Это же бесчестно…

– Нет. Все честно. Я обещал дать ему Сильмарилл – и Учитель согласен. Но никто не обещал, что Сильмарилл ему помогут дотащить до Дориата. Камень его – если он сумеет унести…

Какое-то время они молчали. Отблески огня соперничали ало-золотистой яркостью со светом закатного солнца, летящего в витраж.

– Илльо, – сказал Гортхауэр. – Я понимаю, как тебе тяжело. Но помни – он выбрал сам.

* * *

Илльо возвращался проездом через Минас-Моркрист, чтобы взять письмо у жены Мэрдигана, заложницы, и передать его мужу в Бар-эн-Эмин. Заодно отдать распоряжение Гортхауэра и проверить, доставлено ли то, что просил Мэрдиган для работы: десятисаженные дубовые бревна.

Ехать в Каргонд на ночь глядя не хотелось, и он остановился в лагере Риана. Народу там сейчас было мало: простых стрелков на зиму распустили по домам. С началом Тхэнно, Дракона, – разослать нарочных собирать людей, напомнил он себе.

Антары и харма-таэри чувствовали себя здесь больше пленниками, чем хозяевами. Илльо знал о нескольких драках с орками – но в последнее время людям такие драки сходили с рук, а виновных орков вешали, и драки сошли на нет.

Анардил Фин-Риан уступил ему свою камору в землянке и велел подать еды. Ему налили из общего котла, но это было уже не вонючее варево, а вполне пристойная похлебка на солонине и пшене. Эль, отметил Илльо, был самодельный и свежий.

– Где взяли ячмень? – спросил он.

– На еде сберегли, – признался сотник. – Другой раз выпить хочется, а нечего.

– Как нечего? – удивился рыцарь. – Опять коморник ворует?

– Нет, господин. Просто в нескольких бочках эль протух. Нельзя свежий эль наливать в старые бочки, разве что в них прежде норпейх держали.

Илльо поморщился – опять мелкое вредительство, одно из многих, где нерадения больше, чем злого умысла. Горцы как будто не понимали, что плодами их работы будут пользоваться такие же люди как они, их соплеменники – и делали дело спустя рукава. И даже наказывать кого-либо за это не имело смысла – иначе Дортонион скоро обезлюдел бы.

Он остался один и улегся отдыхать, не раздеваясь и не снимая сапог, покрыв немудреную постель сотника сверху попоной.

Чуткий сон продлился недолго – Илльо проснулся от смеха и пения за стеной. Горцам было некуда торопиться и они не устали с дороги – поэтому рыцарь, скорее всего, просто перевернулся бы на другой бок и заснул, если бы ему не показался знакомымодин из голосов. Чистый, грудной, этот голос принадлежал или молодой женщине, или юноше-подростку. Женщин приводить в лагерь было запрещено…

Илльо сразу же узнал песню, долгую горскую балладу «На поле золотом».

Вспоминай меня среди ячменя,

Когда гуляет ветер,

И лежит закат, точно алый плат,

На поле золотом.

Вспоминай, пока не пройдет тоска,

Когда гуляет ветер,

Я к тебе приду, и в траву паду

На поле золотом.

Будешь ли со мной, будешь ли моей,

Когда гуляет ветер?

Я тебя возьму и к себе прижму

На поле золотом…

Как это нередко бывает в горских песнях, чередование искусных образов – «закат, точно алый плат» и самых простецких, переходящих из песни в песню, изобличало не одного творца, а искусство целого народа. Илльо поднялся и приоткрыл дверь в соседнее помещение. Горцы сидели в круг у очага, слушая певца и тихонько подпевая.

Ну да. Можно было смело закладывать свою голову против бочонка протухшего эля – Илльо правильно узнал голос. На лютне все так же неумело тренькал рыжий мальчик с изъеденным оспой лицом, приходивший в Каргонд в день Звезды, взятый было Береном в услужение, но уже на третий день крепко побитый и бежавший. Значит, он выжил. Значит, так и шатается по всей стране, получая в крестьянском доме или в солдатском лагере то кусок хлеба и чашку похлебки, то пинка…

Илльо притворил дверь и вернулся на постель. До утра, рассудил он, мальчишка никуда не денется, а сейчас – спать…

Утром, едва проснувшись, он выбрался в общую и нашел мальчишку в закутке под сеном.

– Вылезай, – сказал он, потеребив паренька за плечо. Голос его был совершенно спокоен – он уже знал, что такого голоса боятся больше всего ибо не знают, чего ждать – гнева или снисхождения.

Паренек выбрался, дрожа и ежась. Услышав возню, проснулся и сотник.

– Разве посторонних не запрещено пускать в лагерь? – спросил Илльо.

– Моя вина, – сказал Фин-Риан без колебаний. – Холод на дворе, а мальчишка один… Не к оркам же его гнать. Опять же, учений стало меньше и работы… Скучно бывает вечерами, господин рыцарь.

– Вы будете наказаны, – Илльо крепко взял паренька за плечо. – Я велю в десять дней выложить из камней ограду вдоль дороги отсюда до тракта, высотой по колено. Мальчишку я забираю с собой.

– А зачем ограду? – спросил Фин-Риан. Илльо беззвучно вздохнул: он уже понял, что из горцев не выбить привычку переспрашивать и уточнять приказы, сколько плетей ни изведи.

– Низачем, сотник. В каменной ограде нет никакой надобности – кроме того, что вы должны сделать ее в наказание. Через десять дней я вернусь и проверю – и если окажется, что вы опять скучали вечерами, то вас развеселят бичом.

– Малый ни в чем не виноват, – опустил голову Фин-Риан.

– Потому я и забираю его собой, а не оставляю вместе с вами строить ограду.

Они вышли на двор, Илльо подвели коня, он сел в седло и велел мальчишке держаться за стремя. Проезжая мимо орочьего лагеря, айкъет'таэро довел свой приказ до сведения командира орков.

Отъехав от лагеря шагов на триста, Илльо спросил паренька:

– Твое имя – Гили, я правильно помню?

– Да, господин Ильвэ. Только все называют меня Руско.

Руско, лис… Илльо улыбнулся – в мальчике не было ничего от хитрой, хищной рыжей молнии полей. Разве что цвет волос, торчащих из-под башлыка. Мордашка у него была хоть и не глупая, но совсем простецкая.

– Ты ведь из Рованов, Руско?

– Из долинных Рованов, сударь.

Илльо так и не научился как следует разбираться в хитросплетениях родословных беорингов. Чем долинные отличаются от горных?

– Как поживает мардо Берег? – спросил он наобум.

– Вы о ком, господин Ильвэ? – удивился мальчишка.

– Ни о ком, – Илльо улыбнулся. – Я проверил, тот ли ты, за кого себя выдаешь.

– А, – грустно сказал мальчик.

– Ну, а твой дядя, посылавший тебя за милостыней?

– Я его давно не видел. Не то чтобы он меня любил…

– А я слыхал, что все вы держитесь друг за друга и кровные связи для вас много значат.

– Так оно так, господин Ильвэ, только… я байстрюк, вот оно что. И родня меня знать не хочет. Пока была жива мать, ее родичи меня как-то терпели, а сейчас…

Обида, уловил Илльо. Но не сильная. Похоже, мальчик не злопамятен.

– Понятно. Давно умерла мать?

– Той весной, как снега ушли.

Скорбь мальчика была неподдельной.

– Сколько тебе лет? – продолжал допрос Илльо.

– Четырнадцать, – соврал паренек. Страх, сопровождавший эту ложь, немного позабавил Илльо.

– Не бойся, я не продам тебя вербовщикам. Я – Голос Айанто Мелькора, глава дхол-лэртэ армии. А не торговец рабами.

– А я и не боюсь, – паренек шмыгнул носом. – Это мне просто холодно.

На самом деле он боялся, и немало.

– Как ты думаешь, что я сделаю с тобой в Каргонде?

– Не знаю, сударь. Я думал, раз я сбежал, то я теперь беглый раб. Значит, что захотите, то и сделаете.

Илльо прислушался к его чувствам. Это была не слепая и тупая покорность. Это было какое-то скрытое мужество. Мальчишка хотел в Каргонд, как бы ему ни было страшно. И двигался к своей цели.

– Берен не объявлял тебя своим рабом, – Илльо забросил пробный шар и тут же попал в цель. При имени князя паренек ощутил теплое, почти родственное беспокойство.

Когда ни только прибыли в Дортонион, Илльо часто чувствовал, как оно исходит от горцев при виде Берена или при упоминании его имени. Потом, когда Берен начал опускаться – все реже и реже… Но с мальчишкой это было странно – он ведь видел своего князя в худшие минуты, был им даже крепко избит… А впрочем, этого мальчика наверняка колотили в жизни не раз, а вот спасение от такого мерзавца как Фрекарт, могло значить много.

– А что ты скажешь, если я верну тебя ему? – небрежно спросил Илльо.

Хлоп! – как будто с грохотом сошлись створки ворот. Руско замкнулся. Невозможно было прочесть его чувства.

Нет, одно читалось.

Страх.

– Прибьет он меня, – сказал мальчик.

Нет, он боялся не побоев. Кстати, – Илльо прикинул время прибытия в Каргонд. За полдень. Берен уже успеет заложить за ворот, но еще не упьется до полного свинства. Будет весел, добродушен и отходчив. Нет, своего сбежавшего слугу он не тронет – по меньшей мере, до вечера, когда ему начнут мерещиться крысы размером с орка… А вот тогда за жизнь любого малознакомого ему человека нельзя будет дать и горсти пшена.

Словно уловив мысли Илльо, Руско тихо сказал:

– Болтают, что ярн – уже не живой человек…

– Вот как? – Илльо слышал нечто в этом роде, но не из первых уст. – Как такое возможно?

– Ну, вроде бы как Сау… виноват, Повелитель Гортхауэр колдовством и мукой вынул из ярна душу, а в тело поселил семьдесят семь раугов.

– Ровно семьдесят семь? – Илльо постарался вложить в вопрос побольше насмешки и яду. – Не больше и не меньше?

– Ну, я не знаю… Я не считал.

– А сам ты как думаешь? Своя-то голова у тебя есть, и своего князя ты видел своими глазами. Человек он или нет?

– Тогда был человек, а сейчас не знаю, – мальчишка передернул плечами. – Болтают еще, что госпожа консорт – живой мертвец, и ночами пьет из людей кровь.

Илльо насторожился. В болтовню невежественных селян проникла капля истины.

– Это чушь, Руско, – сказал он. – И если я услышу, что ты повторяешь ее, я буду вынужден приказать тебя высечь. Госпожа Тхуринэйтель – такой же человек как ты и я.

– А вы разве не эльф, господин Ильвэ? – мальчик поднял глаза.

– Только внешностью, юноша. Душой я – человек.

– А разве так бывает?

– Мой отец – человек. Но даже если бы я не унаследовал человеческой природы от отца, Учителю дана власть освобождать души эльфов от вечного плена в круге этого мира. Освободил бы он и меня.

Похоже, паренек не понял, о ком идет речь, и Илльо уточнил:

– Вы называете Учителя Морготом.

Так и есть. Мальчик испугался еще сильнее. Илльо подумал, что он сейчас попытается бежать – ничего подобного. Он шел вперед все тем же твердым быстрым шагом.

– И что, – спросил он время спустя. – Мор… то есть…

Ему зримо было трудно выговорить «Учитель».

– Ты можешь называть его Владыкой, – подсказал Илльо. – Айанто – так это звучит на нашем языке.

– Айанто может и обратно сделать? Из человека – эльфа?

– Мог бы, несомненно, если бы пожелал. Но не пожелает этого никогда.

– А почему?

– Потому, юноша, что бессмертие – это проклятье эльфов. Их рабство. Запереть душу в пределы мира до его конца было бы жестоко без меры. Ты не находишь?

– Не знаю, – пожал плечами паренек. Но изнутри пробилось твердое отрицание.

– Я понимаю, – сказал Илльо. – Ты где-то видел эльфов – они ведь жили здесь, так? Ты разглядел только внешнее: вечную юность, красоту и силу… И не понял внутреннего: они лишены возможности расти и развиваться душевно. Пребывают такими же, какими пришли в мир – прекрасными внешне, застывшими, мертвыми внутренне…

Илльо пресекся, поймав чувства паренька. Пятнадцатилетний сопляк в драном дирголе и выгоревшем до серого башлыке испытывал к нему, рыцарю Аст-Ахэ и голосу Учителя в этих краях, жалость с оттенком презрения, как к убогонькому.

– Ты думаешь, я заблуждаюсь или лгу, – холодно сказал он. – Но ты ошибаешься. Впрочем, ты еще молод. Ты сообразительный паренек, Руско – не хочешь ли отправиться со мной в Аст-Ахэ?

– Куда? – не понял рыжий.

– В Ангбанд, – бросил Илльо.

Парнишку затопил такой страх, что Илльо передалась его дрожь в поджилках. Но он не попытался бежать и не остановился.

Илльо понял, что мальчик нравится ему все больше и больше. Жаль, что его проглядели, когда собирали детей для отправки в Аст-Ахэ. Если бы его подобрали вовремя, толку из него вышло бы гораздо больше, чем из Даэйрэт. А впрочем, и сейчас еще не поздно. Скоро приедут с Севера ребята. Мальчик немного попоет им – в отряде многие по части игры и пения дадут ему два къона вперед, но в этих простых горских песнях есть свое очарование, которое нельзя не оценить, а голос у мальчугана красивый… так что его будут кормить. Потом он убедится, что они не звери и пойдет в услужение к кому-нибудь… не такому взбалмошному, как Берен… А потом окажется в Аст-Ахэ, и поймет, что страшные сказки о Морготе – пустая болтовня…

– Не бойся, – сказал он. – Учитель не ест детей.

– Я уже не дитя, – Руско снова шмыгнул носом.

– Взрослых он тоже не ест. Ты бы многое увидел своими глазами… Тебе было бы над чем подумать.

Он услышал, как ноет в страхе сердце юного певца и вздохнул.

– Это не приказ. Я не собираюсь никуда отправлять тебя насильно. Я тебя вообще не удерживаю – ты свободен и можешь идти куда угодно.

Они уже давно вышли на тракт и были довольно близко от перекрестка.

– Я хочу в Каргонд, – упрямо сказал парнишка.

– Почему?

– Там торг и харчевня. Хорошо подают.

– А в замок со мной – не страшно? Или боишься, что снова сделают слугой?

– Если опять отдадите ярну – сбегу, – предупредил паренек.

Илльо прислушался к его чувствам. Страх был искренним, но страх он испытывал постоянно, и немудрено: «Морготов Голос» здесь боялись. А вот что было под страхом – Илльо понять не мог. Неужели радость? Да, радость.

– Чему ты радуешься, хотел бы я знать.

Паренек немного подумал прежде, чем ответить.

– Ну… С прошлого раза… Я знаю, что у вас не обидят, а на торге – запросто могут. Даже если ярн – то ненарочно, и спьяну. А там… Меня побили один раз, все что было отобрали, спасибо хоть лютня цела осталась.

– У тебя красивая лютня. Сильно попорченная снаружи, но красивая.

– Эльфийская.

– Я заметил. Откуда?

– От мертвого эльфа.

Парнишку снова передернуло, и сквозь страх пробилась жалость. Как и большинство людей Дортониона, он испытывал любовь к эльфам и непонятное перед ними преклонение. Видимо, зрелище «умершего бессмертного» оставило в душе ребенка неизгладимый след.

– Итак, ты принимаешь мое предложение?

Мальчик колебался.

– Поверь, нам хватает слуг, – ободрил его Илльо. – В лишних руках нет нужды, а беседа с тобой скрашивает мне дорогу. И мне действительно нравится, как ты поешь.

– Хорошо, – сказал паренек. – Я пойду в замок, господин, но только ежели оставите на ночь. Потому что после захода меня в городище никто на ночлег не пустит.

– Идет, – согласился Илльо.

Дорогой они продолжили беседу. Паренек был довольно молчалив и на вопросы отвечал кратко, но по сравнению с бирючиными повадками других горцев его ответы были просто образцом красноречия. Илльо знал, что между собой горцы болтливы, но добиться от кого-нибудь, кроме Берена, занимательной беседы он так за истекшие месяцы и не смог. Руско можно было занести в список вторым.

Несколько раз мальчик по его просьбе пел без музыки. И в общем дорога в Каргонд оказалась не только полезной, но и приятной.

Илльо отдал лошадь конюшим, в нижней палате сбросил плащ – слуги поднимут и вычистят, – отряхнул обувь и поднялся в аулу.

К своему удивлению, он застал там Даэйрэт и Берена – пару, которая ни при каких обстоятельствах старалась не оставаться наедине. Стоило им оказаться где-то вместе, и не было конца грубым шуткам Берена, пока юная оруженосица не начинала реветь или не убегала с жалобой к наставнице. Первое время она обязательно старалась огрызаться (и будем честны: в половине случаев она выступала зачинщицей свар), но по части острословия Берен обходил ее безо всякой натуги даже если был сильно пьян.

Так что удивление Илльо усилилось, когда он обнаружил, что оба погружены в свое дело и сосредоточенно молчат: Даэйрэт что-то пишет, а Берен чистит песком и мелом какие-то бронзовые бляхи.

– Приветствую, – сказал он. – Что это ты делаешь, Берен?

Прежде чем ответить, горец открыто и нагло ухмыльнулся ревнивой гримаске Даэйрэт: ну как же – Илльо обратился не к ней первой.

– Отыскал на чердаке боевое снаряжение прадедовских времен, – сказал он. – Двух не хватает, я велел отлить по образцу, – он показал кругляш шириной в ладонь, с какой-то жутковатой личиной. – Нравится?