Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 81 страниц)

– Как я понимаю, Нэндил, мне хоть мытьем, хоть катаньем придется овладеть Палантиром.

– Нет, Берен, не Палантиром. Собой, собственным разумом – при помощи Палантира. Сам по себе, без направляющего разума и воли, Палантир – не более чем тяжелый круглый предмет, годный разве что на грузило для рыбачьей сети.

– Что дверью по лбу, что лбом о дверь – какая разница? Я научусь им пользоваться, потому что другого выхода у нас нет.

– Есть. Кто-то из нас – Эдрахил, я или Финрод – может пойти с тобой.

– Ну это уж нет! Этого я не допущу, эльдар. Вы и так делаете для меня столько, что я не рассчитаюсь до конца жизни. И чтоб я еще потащил кого-то из вас под Тень? Может, я и подлец, но не такой.

Эльф выразительно вздохнул.

– Похоже, я ничего не смогу тебе объяснить сейчас, – сказал он. – Ты смотришь на Палантир, как на норовистого коня, которого нужно во что бы то ни стало укротить; как на крепость, которую нужно взять. Ты полон решимости это сделать – но, друг мой, ты не для того копишь силы! Заглянув в Палантир, ты узнаешь многое в первую очередь о себе, дашь себе отчет в том, в чем никогда не думал или не решался… Это всегда страшно, потому что это изменяет.

Берен с досады ругнулся – довольно безобидно, вроде «чтоб тебя перевернуло», – и, напротив, задержал коня, пропуская табун.

Нельзя сказать, чтоб он не думал о том, о чем сказал ему Нэндил. Для того чтобы передавать сведения через Палантир, обмолвился Финрод, необходимо обучиться осанвэ, соприкосновению разумов. И обучать его будет он сам. Будет читать его мысли и позволит прочесть свои… О, боги… Берен не знал, чего боится больше – первого или второго.

Глава 6. Димбар

На пятый день пути они перевалили через горы и поехали вдоль впадающей в Сирион быстрой холодной речки. Здесь начинались по-настоящему опасные места, и эльфы облачились в кольчуги и шлемы. Эльфийскую кольчугу, подаренную в Нарготронде, надел и Берен. Гили никак не думал, что для него тоже найдется такая дорогая вещь, как кольчуга, но из своего седельного вьюка Берен и для него достал кольчатую рубашку со шлемом – правда, кожаным; лишь обод да два полуобруча, перекрещивающихся на макушке, были железными.

Ко всему этому нужно еще прибавить пояс со скатой, который Гили получил от Берена в Барад-Эйтель – чтобы понять, каким неописуемо геройским казался пареньку его собственный вид. Правда, это геройство оставило его к вечеру – под кольчугой и войлочной курткой он весь взмок, плечи налились усталостью, и единственной радостью в жизни оказалось отсутствие вечерних занятий с Айменелом. Эльфы старались производить как можно меньше шума – и без того с ними был целый табун лошадей, который на стоянках не был тише воды; а звон клинков разнесся бы по ущельям на целые лиги. Таким образом, мучения Гили прерывались на целых два дня – до прихода в Димбар, в безопасные места, охраняемые горцами и эльфами Дориата. Здесь эльфийское сопровождение покинуло их и вернулось в Хитлум.

Ой-йо! – набирая воды в котел, Гили посмотрел на свою несчастную ладонь. Зря воинов называли белоручками отец и другие фермеры – воины тоже стирают себе руки, когда учатся своей работе; натирают пузыри на большом и указательном пальцах, на сгибе… Гили три дня не снимал тряпицу, которой была обмотана его кисть, три дня Айменел мазал ему руку пахучей мазью, замешанной на вине и на меду – без толку: чудесная мазь заживляла одни волдыри, а на следующий день появлялись другие. У Гили были грубоватые руки крестьянского паренька – но в том месте, которое стираешь, когда учишься владеть мечом, кожа была еще нежной. А сейчас она грубела и трескалась. Но это был не повод прекращать занятия. На второй день этой мучильни Гили сказал эльфу:

– Слушай, давай закончим пораньше. У меня руки болят.

– Давай, – неожиданно легко согласился Айменел. – Если на нас свалятся орки, ты им так и объяснишь: у тебя болят руки. И они сразу отстанут.

Гили залился краской стыда, и встал в стойку. Они продолжили учения.

Но нужно отдать Айменелу должное: когда он видел, что Гили действительно устал или страдает от боли в боку, он прекращал занятия сам. И никогда – Гили это чувствовал – не бил в полную силу.

Они сходились все ближе, эльф уже хорошо говорил на той талиска-синдаринской смеси, что была в ходу у людей Восточного Белерианда, Гили пытался учить эльфийский язык, и нередко смешил Айменела, повторяя за ним слова – но смеялся Айменел не обидно. До новых слов он был жаден, и не стеснялся веселиться, когда какое-то человеческое выражение казалось ему забавным. Один раз у Гили выскочила «ядрена вошь» – эльф тут же спросил, что значит «ядрена».

– Ну, крепкая, здоровая… – растолковал паренек.

– Крепкая, здоровая вошь? – эльф сначала изумился, а потом расхохотался, да так заразительно, что и Гили не смог удержаться от смеха: и в самом деле, ведь смешно – через слово поминаем вошь, да еще почему-то здоровую…

Два дня скачки, переправа через Сирион – они были в Димбаре. Заночевали на заставе пограничной стражи, послали гонца – а наутро прискакал небольшой отряд, во главе которого были двое: седой Брегор и его сын Брандир. Как Гили удалось понять из обрывков разговора между Береном, Финродом и этими двумя, Брандир назначался старшим над теми, кому предназначались эти лошади.

Парнишка от души надеялся, что дальше их путь будет пролегать вглубь Бретильского леса, к Дому Княгини – но вскоре понял, что это не так. Им предстояло только передать коней и отдать какие-то распоряжения – а потом снова в путь. Так что Гили в свободное от поручений и занятий с мечом время просто валялся в траве, наслаждаясь отдыхом.

За всей этой беготней он не заметил, как наступило лето. Когда они уезжали в Хитлум, вишни только отцвели – а сейчас птицы уже клевали созревшие плоды.

Вдвоем с Айменелом они сидели на ветвях черешни, собирая краснобокие тугие ягоды: одну – в завязанный к поясу подол рубахи, две – в рот. Точнее, сидел Гили – эльф носился по ветвям что твоя белка. Черешня была старой и раскидистой, самое вкусное, как водится – на самых верхних ветвях, по которым Гили пробирался с опаской и замиранием сердца, а Айменел бегал как по ровной земле, перехватываясь руками только если приходилось подниматься.

– Эй, Руско! – позвал он откуда-то сверху.

– Агоу! – откликнулся Гили.

– Поднимайся ко мне!

Гили тяжело вздохнул, глянув между ног на далекую землю. Уже в третий раз он давал себе зарок – выше не залезать…

Высунув от внутреннего напряжения язык, он вскарабкался по ветвям еще на две сажени вверх – и оказался рядом с Айменелом, выше лиственного покрова остальных деревьев.

Черешня была здесь плотна, как монисто – но многие ягоды уже попортили птицы. Айменел, посвистывая, выбирал нетронутые, стоя на такой ненадежной веточке, что у Руско перехватило дыхание.

– Смотри, – сказал он, отодвигая ветку и показывая пальцем на северо-восток, туда, где между вершинами Эред Горгор и зеленым морем Димбара, рассеченным лезвием реки, маячило что-то цвета запекшейся крови.

– Чего там? – Гили сощурился, чтобы лучше разглядеть, но так и не смог.

– Пустошь Нан-Дунгортэб. Нехорошее место. Послезавтра мы пересечем Миндеб – и попадем туда.

– А зачем?

– Затем, Руско, что в Химлад можно попасть отсюда только таким путем – или же обогнув Дориат с юга.

Гили не стал спрашивать, зачем им в Химлад. Надо – значит, надо.

– Ты чего руками не держишься? – спросил он. – Страх на тебя смотреть-то.

Айменел хохотнул и оторвал такое, что у Гили сердце в пятки ушло: высоко подпрыгнул на ветке, и приземлился на нее же, используя руки только для того, чтобы придерживать отягощенную ягодами рубаху.

– Моя мать – тэлерэ из Гаваней! Страха высоты у нас в роду нет и не было.

– У вас, может, и нет, – рассудительно сказал Гили. – А у меня есть. Еще раз так сделаешь – я ведь и в штаны накласть могу.

– Зачем? – не понял эльф.

– Со страху.

– Ты болен? – неподдельно озаботился Айменел.

– Да нет! Это не по правде, это только так говорят… Хотя, конечно, бывает, что и по правде, если очень страшно. – Гили смутился до краски. Он все время забывал, что эльф многое понимает так, как оно говорится, не зная настоящего смысла и значения. – Слушай, полезем-ка вниз, пока нас не хватились.

– Нас? – эльф посмотрел вниз, где их кони собирали с земли упавшие ягоды. – Нас сейчас никто не хватится… До завтрашнего утра… О, смотри! – он протянул руку вверх и сорвал гроздь ягод – больших и красных, заманчиво блестящих. На раскрытой ладони эльфа они лежали как драгоценные камни, и даже что-то вроде граней было у них: черешни росли так плотно, что бока у некоторых сплющились.

– Они должны быть очень сладкими – негромко сказал Айменел. – Не знаю, почему, но мне эта черешня кажется сладкой, как никогда… Возьми, Руско…

Гили взял половину прохладных ягод.

– Это потому что первая, – сказал он.

– Мое amilesse – Тинвель, – вдруг проговорил Айменел. – Если хочешь, зови меня так.

* * *

– Чему их учить? – спросил Брандир. К своим новым обязанностям он отнесся с предельной серьезностью, даже суровостью.

– Объезжайте коней, – сказал Берен. – Заготовьте побольше сена. Мастерите щиты. Пусть учатся биться на палках и на топорах. Разбей их на два знамени, а каждое знамя – на четыре длинных сотни, а каждую длинную сотню – на четыре отряда по три десятка человек. Когда сменится луна, я пришлю людей, которые обучат их строю и будут командовать отрядами и сотнями. А ты, Брандир, назначишь десятников. Но не выбирай самых знатных или самых сильных. Выбирай так: поручи каждому десятку свалить дерево – для устройства лагерной ограды. И смотри, кто из парней сумеет поставить дело. И еще – я знаю, что такое десять сотен мальчишек, собранных в одном месте. Не давай им разбойничать, фэрри. Вообще говоря, не давай им времени вздохнуть – пусть все время занимаются чем-нибудь.

Брегор открыл было рот, но Берен жестом прервал его и велел Брандиру уходить. Когда они остались у костра вдвоем, Берен повернулся к одноногому воеводе.

– Говори.

– Мне не нравится твоя затея, – вздохнул Брегор. – Я в точности выполнил твои указания, ярн, но мне не нравится все это и не нравится, что Брандира ты назначил командовать. Он слишком молод.

– Хурин Хадоринг в его годы княжит в Хитлуме, – возразил Берен. – Он даже младше Брандира, ему всего двадцать четыре.

– Это другое дело, лорд Берен. Хурин Хадоринг – ярн, как и ты. А Брандир – мальчишка. И набрал ты ему в войско мальчишек…

– Да, – согласился Берен. – Потому что поседевших в боях воинов я должен буду все время уговаривать, объяснять, почему и что они должны делать так, а не этак. А с мальчишками таких забот не будет, они сразу будут делать что надо и как надо. Дальше?

– Конен Халмир спрашивал твою мать о покупке припасов. Она ответила как вы с государем Финродом велели – что это для нового пограничного отряда, чтобы перекрыть междуречье. Он вроде поверил.

– Славно…

– Где возьмем оружие, ярн? Где возьмем доспех?

– Оружие будет через две луны. Воловьи шкуры на доспех и сапоги – купите у халадин сами, а железо я достану. Не заботься об этом. Да, еще одно. Собирайте длинный конский волос. На тетивы.

– Чем тебе конопляные плохи, ярн?

– Конопляные – не выдержат… И никогда, слышишь, никогда не спорь со мной при своем сыне.

* * *

Редколесье Димбара погружалось в сумерки.

Здесь было просторно и светло, если не забредать в ельники. Тополиные, осиновые, березовые рощи, старый покров опавших листьев и густая трава – эти места дышали близостью к Дориату. Нежная, бархатистая изнанка тополиных листьев была такого же цвета, как плащ Лютиэн.

Берен не спрашивал, зачем уходить так далеко и чего Финрод ищет, и не опасно ли здесь, и не следят ли за ними. Он полностью положился на эльфа. А тот, казалось, может бесконечно идти так – легко, почти пританцовывая, время от времени нагибаясь за ягодой земляники.

Земляники здесь было – несчитано.

Наконец, они остановились на небольшой полянке, окруженной кустами лещины. Неподалеку бил родник, превративший соседнюю полянку в подобие болота. Финрод сбросил наземь котомку и плащ, отстегнул меч и опер его о ствол деревца – молодой рябины. Берен последовал его примеру, потом расшнуровал ворот рубахи. Вдвоем они подошли к роднику и умылись.

– Это обязательно делать ночью? – спросил Берен, бросая взгляд в сторону запада, откуда сочилось сквозь ветки расплавленное золото заката.

– Нет, – сказал Финрод. – Но ночью лучше начинать. Днем – недостаточно тихо.

Они вернулись на полянку, Финрод сел, скрестив ноги, и поставил перед собой котомку.

Берен сел напротив. Волновался он страшно, страх был готов перерасти в панику.

Эльф расшнуровал котомку и размотал ткань, в которую был завернут Палантир.

– Вы с Нэндилом уже говорили об этом, – сказал он. – Что тебе больше всего запомнилось из разговора?

– Что без направляющего разума и воли эта штука – не больше чем грузило для сети.

Финрод согласно кивнул.

– При помощи Палантиров можно делать две вещи, – сказал он. – Первое: обмениваться мыслями на расстоянии. Вообще говоря, для осанвэ никакие расстояния не помеха, если двое достаточно близки друг другу…

«Как Аэгнор и Андрет», – подумал Берен.

– Но Палантир позволяет это делать даже тем, кто не ощущает между собой душевного родства и близости. Второе, что можно делать при помощи Палантира – изучать настоящее положение дел где-то в отдалении от тебя. Тем самым способом, каким я прощупывал дорогу в Хитлум. Поиск при помощи Палантира тем успешней, чем лучше ты представляешь себе искомое и местность, которую осматриваешь. Почти невозможно сознательно исследовать совершенно незнакомые места, или найти того, кого ты плохо знаешь. Таким же способом можно узнавать прошлое.

«Как Фингон», – подумал Берен.

– …Все эти свойства Палантира основаны на том, что он постоянно связан со всем веществом Арды, а вещество хранит память о том, что с ним происходило. Очень важно это понимать: не Палантир, а мы переводим это знание в образы. Поэтому Нэндил сказал: воля и разум. Воля – чтобы не потеряться в потоке сведений, которые на тебя хлынут. Разум – чтобы найти в этом море именно ту жемчужину, которая тебе нужна. Погоди… – видя, что Берен хочет вставить слово, он поднял ладонь. – Еще одно, прежде чем я закончу. Тогда, в сокровищнице, тебя вело сильное чувство. Это путь простой – и опасный. Любовь привела тебя в Дориат – но подумай, куда привела бы ненависть?

Берен представил себе, куда могла завести его ненависть – и ему сделалось не по себе.

– Третье, что я надеюсь сделать при помощи Палантира – обучить человека осанвэ.

Он поднял хрустальный шар одной рукой.

– Кое-что ты уже умеешь. Умеешь закрываться. Знаешь, что такое avanire. Умеешь «говорить». Но не умеешь «слушать». Ты ни разу не «слышал», когда я «говорил», призывая тебя. Тебе не приходилось «слышать»?

– На самом деле – приходилось, – проворчал Берен, проклиная свое лицо, выдающее его то бледностью, то краской.

– А… – сказал Финрод. – Но нам этот способ не годится. Попробуем иначе. Коснись Палантира. Возьми его – вместе со мной.

Берен положил руки на холодный камень, уже бледно мерцающий на руках Финрода. Знакомая дрожь пробежала по пальцам, и ладони налились прохладой, такой колючей, словно кто-то растер их изнутри листиками молочая.

Палантир притягивал взгляд, отвести его теперь было почти невозможно. Берен чувствовал: еще немного – и кристалл поглотит все его внимание, целиком.

– Не нужно пробовать говорить вслух, – прошептал Финрод. – Когда ты войдешь в камень – ищи меня мыслью. Так же, как искал ее – но не пытайся со мной заговорить голосом…

Его слова затихли в отдалении, все звуки мира исчезли – Берен снова оказался один среди безмолвного мерцания. Но стоило ему прислушаться, как он опять уловил потоки чужих мыслей, неуловимых и гулких, как эхо. Они настырно лезли в сознание, грозили прорваться лавиной видений и снов, похоронить под собой дерзкого, что вторгся в царство тайны…

Уже зная, как это делается, он вызвал в памяти образ Финрода – суровое лицо в обрамлении золотых волос, пронзительно-серые глаза… И Финрод явился – точнее, Берен снова оказался на полянке, на траве, с Палантиром в руках – но камень теперь сиял серебряным светом, был горячим и легким, словно надутый воздухом бычий пузырь. Казалось, он дрожит и рвется из рук вверх; чтобы его удержать, приходилось прилагать усилия.

Камень не показывал картин, как в прошлый раз, он сиял легко и ровно, и в этом сиянии Берен по-новому видел все вокруг: деревья, обступившие полянку, стали какими-то странными, их как будто сделалось больше, и порой похоже было на то, что одно растет внутри другого, но все были какие-то неплотные, как призрачные. Это все деревья, которые когда-либо росли здесь, – догадался Берен. Какими они были… Он глянул вверх – и увидел, как звезды сливаются в круги вокруг одной, той, что зовется Ступицей. Он глянул на Финрода – и увидел его в золотом свете, который шел ниоткуда – и отовсюду, словно несчетное число тоненьких, незаметных глазу лучей сосредоточились на стройной, точеной фигуре эльфа. Да нет – это сам он светился, легко и ровно, окутанный янтарной дымкой.

«Хорошо. Ты видишь меня, я – тебя… Ты слышишь… Говори».

«Что говорить?» – Берен внезапно испугался.

«Что угодно. Мы свободно обмениваемся мысленной речью».

«Это все? Это и есть осанвэ?» – Берен помимо своей воли вспомнил то, что пережил с Лютиэн – ее чувства как свои, и свой восторг, хлынувший в нее… Это был миг – а потом Финрод резко закрыл свою защиту: словно обрушившаяся лавина мгновенно отрезала его от Берена.

Придя в себя, горец спрятал лицо в ладонях. Произошедшее было слишком страшно, чтобы говорить о нем. Если бы по его неосторожности кто-то – пусть даже Финрод – увидел их соитие, Берен и то не набрался бы такого стыда. Каков бы ни был Ном – он оказался сопричастен слишком глубокой тайне Лютиэн, он на миг пережил ее сокровеннейшую радость. Словно бы оказался третьим на ложе. Ему тоже сейчас неловко. Он хотел этого не больше, чем Берен. И все по вине блудливой береновой мысли.

– Ты не управляешь своими мыслями, – покачал головой эльф. – Они управляют тобой. Я не хотел узнавать того, что узнал. Не успел прервать осанвэ прежде чем понял, что происходит. Берен, случайные слова тянут из твоей памяти вереницы образов, очень ярких.

– Прости, – процедил Берен сквозь зубы.

– Ты еще ни в чем не провинился, но с этим нужно что-то сделать. Нельзя позволять, чтобы твои воспоминания обрушивались на собеседника, подобно каплям с дерева после дождя, на того, кто случайно заденет ветку.

– Я знаю, – в Берене поднималось непонятное раздражение на Финрода, переходящее в злость. Он – человек, он так устроен и не может иначе!

– Сосредоточься на чем-то одном. На ярком видении, которое займет все твои мысли. – Он снова протянул Берену Камень на открытых ладонях.

Знакомое чувство в пальцах, сосредоточение, погружение… В первый миг Берен был близок к ужасу – он хотел захотеть – но не мог, и чем больше хотел захотеть, тем яснее понимал, что не сможет. Чем больше он хотел открыться – тем туже стягивался панцирь нежелания. Он весь был теперь словно закован в глухой доспех – с тяжелым шлемом, с перчатками, набедренниками и наколенниками, с кольчужным капюшоном, с гномьей боевой личиной – он и Финрода теперь видел как сквозь прорезь…

«Финрод, – сказал он, отпустив Палантир. – Ном, я боюсь открыться тебе. Во мне… слишком много такого, чего нельзя показывать никому. Я, наверное, так и не освою эту вашу науку…»

«Берен, посмотри на меня».

Человек поднял глаза.

«Все это время мы общаемся мысленной речью. Ни один из нас не сказал ни слова. Ты научился говорить и слышать сразу же, Палантир пробудил тебя. Теперь у нас другая задача, более трудная – научить тебя говорить только то, что ты хочешь».

«Я пытаюсь…»

«Ты не так пытаешься. Когда ты хочешь послать образ, ты весь скован avanire потому что все время вспоминаешь, чего мне показывать нельзя. Сделай иначе: вспомни что-то одно, что мне можно показать – и сосредоточься на этом одном. Давай.»

Берен мгновенно перебрал в памяти свою жизнь – и очень легко вспомнил, что всегда было легко и приятно вспоминать: тот давний день из своей юности, когда он, побившись об заклад с Креганом-Полутроллем, взобрался на вершину Эрраханка…

Холодная тяжесть Палантира нагрузила ладонь.

Роуэн (31), – подумал он, погрузившись в белый свет. И глубины камня явили друга – таким, какой он был в те давние дни… Полный, широкоплечий и приземистый – из тех, о ком говорят: легче перепрыгнуть, чем обойти. Ресницы – густые и длинные, как у девушки, плотные, волосок к волоску, брови – орлиными крыльями, глаза – большие и влажные, по-детски пухлые губы – такие называют «сладкими». Черная поросль над верхней губой подернута… инеем? А на ресницах дрожат – слезы?

– Берен! Берен, дурачина! Что с тобой, почему молчишь, слушай? Говори! Говори что-нибудь, или я тебя сам убью!

– Дурак, – без звука шепчет Берен.

– Что? – Роуэн трясет его за плечи, потом сдергивает с себя диргол и набрасывает на друга, потом снова трясет. – Очнись, очнись же, бревно ходячее! Скажи что-нибудь!

Не выдержав, он обнимает Берена, прижав того к груди – и оба валятся в сугроб, и небо над ними подсвечено розовым, а снега на восточных склонах уже отливают синевой, и боги, как это все красиво – а дурак Роуэн не замечает и снова его трясет… Как будто его жизнь что-то значит для этих гор… Для рассвета… Для него самого…

Он не хочет отвечать Роуэну – боится расплескать то, что принес с вершины. Он – легкий и прозрачный сейчас, он так спокоен и так взволнован, как не был еще никогда в жизни. Он плачет, и слезы прожигают снег…

Белая, невыносимо прекрасная, высится над ними вершина Эрраханка. Почти правильная четырехгранная пирамида, которую он… покорил? Смешно даже думать об этом – он пришел и ушел, как каждый год сходит с вершины лед. То, зачем он шел – мальчишеская удаль, похвальба перед девицей, гордость, желание доказать, что смертному не слабо то, что сумел совершить эльф – все отшелушилось и отпало с него на этой высоте. Осталось лишь немое восхищение красотой Творения. Немое – потому что слова всех языков, ведомых Берену, выгорали и увядали перед ней.

Роуэн снова встряхнул друга – и из-за пазухи у того выпал и зарылся в снег кинжал вороненой стали, с двумя змейками дома Финарфина, оплетающими яблочко рукояти – уже изрядно съеденный ржавчиной. Доказательство того, что он действительно был на вершине Эрраханка. Берен проводил нож равнодушным взглядом – теперь ему было все равно, поверят или нет.

Глядя через плечо Роуэна, он с предвершинной седловины видит далеко на север. И там, на севере, где волнуются под ветром травы Ард-Гален, встает под небеса всепожирающее белое пламя.

– Огонь, – шепчет он, впиваясь пальцами в руки Роуэна. – Огонь на Ард-Гален!

– Тише… Спятил ты что ли – это закат играет на облаках, дурила! В голове у тебя помутилось от этого воздуха. Спускаться нам надо, понимаешь, спускаться! А-а, понесла меня с тобой нелегкая…

Не отпуская Берена, Хардинг нагнулся и подобрал нож, который три сотни лет назад Финрод оставил на вершине в знак того, что все земли, что видны с вершины Эрраханка, принадлежат теперь Дому Финарфина…

Ясность видения была такой, что Берен снова прожил те минуты и успел озябнуть – летней ночью! Больше того, он понял, что с точностью до мгновения может вызвать в своей памяти все, что происходило до и после, в любой момент его жизни – даже, наверное, младенчество… Он не стал это проверять, просто испугался – и отпустил рвущийся в небо шар Палантира.

И шар мгновенно налился тяжестью, холодом и твердостью, выскользнул из рук – не удержи его Финрод, кристалл упал бы в траву.

«Хорошо. Видишь, я был прав. Но ты испытываешь все слишком живо – и поэтому устаешь».

Берен ничего не ответил – он все еще задыхался от редкого горного воздуха. Деревья потемнели и были теперь обычными деревьями, звезды остановили свой бег.

– Ты мог попасть в более опасное видение, – продолжал Финрод уже вслух. – Необходимо все время помнить, что это происходит с тобой не на самом деле. Не погружаться в Камень целиком, часть себя оставлять вовне…

– Слушай, – сказал Берен. – Когда я коснулся Палантира и начал вспоминать… Я вспомнил много такого, о чем напрочь забыл. Мне кажется, с этим Камнем я смогу вспомнить все, что когда-либо знал. Даже дни младенчества.

Судя по лицу Финрода, он был потрясен.

– Правда? – спросил он.

– Точно. Всех этих вещей – что у Роуэна слезы замерзли на ресницах, что я выронил кинжал, что мне пригрезился огонь – я ведь не помнил всего этого… Я был… как шальной. А сейчас – я увидел это снова, как оно было… И… благодарен тебе за то, что вспомнил все…

Финрод о чем-то задумался, потом решительно сказал:

– Мы еще поговорим об этом. А сейчас попробуем без Камня. Я пошлю тебе Образ, потом – ты мне.

Он положил Камень в траву.

Берен сосредоточился, «прислушался» – теперь это было доступно и без Камня, – и увидел белый город на холме.

Город смотрел на запад. Так было все в нем сделано и устроено, чтобы поменьше стен – и побольше окон. Чтобы дома не перехватывали друг у друга свет, который, исходя все время из одного места, не блуждает по небу. Этот свет был каким-то плотным, даже в те места, где была тень и должен был бы царить сумрак – он как будто просачивался… У Берена захватило дыхание – ничего прекраснее он в жизни не видел. Нарготронд был прекрасен, и нельзя было сказать, что сделан он по образцу Тириона на Туне, ибо Нарготронд, скрытый город, был весь внутри себя, и прекрасен он был изнутри – а Тирион был весь снаружи…

Хрустальные и мраморные лестницы сбегали вниз по западному склону холма, а восточный, сумрачный, порос густыми соснами. И можно было бежать вниз по этим лестницам, хватая грудью воздух – а можно было блуждать в сосновых сумерках. То, что для Берена всегда было сказкой, неизбывной мечтой о стране без слез и забот, куда можно попасть только мертвым, и то – ненадолго, для Финрода было обычным юношеским воспоминанием, как для него – ровная кладка замков Каргонд и Хардинг, величественная красота Одинокого Клыка, задумчивая прелесть озера Аэлуин…

И Берен позавидовал. Люто позавидовал тому, кто вырос в Блаженном Краю. Он пытался заставить себя вспомнить, что сам все-таки может вернуться. Да, в опоганенный, разоренный Дортонион – но сможет. А Финроду, примкнувшему к мятежникам, дорога в Валинор заказана на всю жизнь. И эти юношеские воспоминания для него – пытка. Вместе с образом передавалась и часть боли, Берен чувствовал это… «Но ведь у него – было!» – взъярилось что-то внутри. – «То, что он потерял, было в тысячи раз прекраснее того, что потерял я! Нам никто не предлагал идти в Валинор, никто не приходил учить нас и оберегать! Только этот… Разве мы виноваты, что пали?»

«Но ведь и мы пали, Берен…» – новый образ явился его сознанию: огни факелов мечутся, сливаясь в созвездия, а потом – в пламенные реки. И в круге огней стоит и говорит высокий, статный эльф с пылающими глазами. Берен не услышал слов, но хорошо знал предания и помнил их смысл…

Альквалондэ Финрод не стал показывать – и Берен попытался проникнуть в этот отрезок памяти силком – и не смог. Зато увидел черное, в крупных холодных звездах небо Арамана – и громады вздыбленного льда… Ах так! Ну да, ведь для того и затевался урок, злорадно подумал он – показать мне, что невозможно прочесть в мыслях другого то, что тот желает скрыть…

Человек уже не владел собой. Его трясло от зависти и злости, а еще – от того, что он явил это Финроду во всем безобразии.

«Вы… Вы сами дураки, что с открытыми глазами променяли свой рай на Средиземье и войну! Вам слишком многое дано было готовеньким, чтобы вы умели это ценить! А мы… Нас предали, с самого начала предали, оставили на милость Мелькора и его слуг! У нас никогда, никогда ничего такого не было и не будет – и вы хотите, чтобы мы уважали вас, все это бросивших?! О, если бы нам, смертным, было дано нечто подобное – мы держались бы за это руками и зубами! Мы никому не позволили бы своротить нас с пути! Не соблазнились бы ни на чьи подначки – и без того наш век слишком короток, чтобы пожелать его сократить! Никакой Мелькор, никакой Феанор не купил бы нас так дешево, как вас – бессмертных, мудрых, прекрасных… Да вы просто с жиру сбесились!»

Он почувствовал ответ Финрода – не слова, а теплую волну любви и жалости; и это подкосило его сильнее, чем любая гневная, жесткая, мудрая отповедь.

– Не смей меня жалеть! – вслух крикнул он; выхватил меч, вскочил и кинулся в лес без дороги, без толку, прорубаясь сквозь кусты и влипая лицом в паутину. Он остановился только тогда, когда эхо мыслей эльфа перестало достигать его, несколько раз яростно рубанул ни в чем не повинный куст лещины, а потом с размаху вогнал клинок в землю и упал перед ним – лицом вниз, сцепив руки на затылке.

* * *

– Ты ошибся, Финарато.

Король вертел в руках Палантир, не оживляя его прикосновением мысли.

– Подслушивать нехорошо, – сказал он наконец. – Садись, Менельдур.

– Я не подслушивал. Это он орал на весь лес. Он ненавидит тебя.

– Я знаю. Но ненависть – далеко не все, что он испытывает ко мне.

– Ты ошибся в нем, – Менельдур сел на землю, помог королю завернуть Палантир в сукно. – Он такой же, как все они. Одержимый собой и своими страстями. Завистливый. Самовлюбленный.

– Разве среди нас мало таких?

– Меньше, чем среди них. Этой обиды не изжить – они считают, что и мы, и Валар их предали. Бесполезно объяснять что-либо. Им все время кажется, что все им задолжали: мы, Валар, Единый…

– Зачем же ты тогда пошел со мной, Менельдур?

Эльф поднял глаза:

– Ты – мой король, и я дал тебе клятву…

– Это не все. Многие давали клятву…

– Ты прав. Я рассчитывал, что ты одумаешься… увидишь его таким, какой он есть… и вернешься.

– Нарушив свой обет?

– Не говори мне о том обете, я ведь был там и помню все слово в слово! Ты обещал, что не откажешь в помощи никому из Дома Беора – и ты уже сдержал обещание. Ты дал ему золота, союз с Хитлумом, поручительство к Маэдросу… Ты не обязан ему больше ничем…

Финрод смолчал.

– Скажи, король мой и друг, сколько можно казнить себя за то, в чем ты не виноват даже бездействием – ибо помешать ты все равно не смог бы?

Финрод опустил голову. Молчание длилось, и Менельдур решил было, что Финрод не ответит.

– Менельдур, – сказал вдруг король. – То, что тогда произошло – оно имело какой-то смысл?

Эльф не знал, что сказать, и Финрод продолжал:

– Остановить Падение можно лишь одним способом: каждый должен остановить его в своем сердце. За нас это никто не мог тогда сделать. И за Берена этого сейчас не сделает никто. Он сейчас ненавидит меня – это правда; но это правда неполная. И не это меня волнует. Сейчас он борется с Падением в своем сердце – а я верю, что Падение можно преодолеть.